Аннотация: Важное дополнение к серии мемуарных очерков
Владимир РЕЗНИЧЕНКО
Я ВИДЕЛ СТАЛИНА
(отрывки из мемуаров)
Тогда, в конце сороковых - начале пятидесятых, каждому - если он, разумеется, собирался выжить - следовало постоянно проявлять бдительность, быть начеку, держать ухо востро. Каждому - включая даже какого-нибудь сопливого малыша, ковыряющегося в песочнице или возящего на веревочке игрушечный грузовичок.
Вот, скажем, подойдут с провокационной подначкой старшие пацаны, зададут коварный вопрос: "Ты за кого - за луну или за солнце?" - и тебе нужно моментально сориентироваться, чтобы не попасть впросак. Сообразительный, потрудившийся освоить дворовый фольклор ребенок без промедления ответит: "За луну!" и тут же услышит одобрительное - "За Советскую страну!" А придурок брякнет: "За солнце!" - "За проклятого японца", сделают вывод спрашивавшие, и тут уж сраму не оберешься - засмеют!
Или еще одна хитрая проверка на вшивость: "Ты где - на земле или на аэроплане?" Грубейший промах - сказать "На аэроплане!", окажешься "У Гитлера в кармане", верный ответ - "На земле!", значит, все в ажуре, ты "У Сталина в Кремле".
Помимо прочего, надо было уметь правильно клясться, божиться и давать обещания. Можно было, уверяя приятелей в правдивости сказанного, крикнуть просто "Б.. буду!" или "Сукой буду!", несколько выше ценились "честное пионерское" и "честное комсомольское", еще более - "честное ленинское" слово. Но самым твердым и истинным считалось "честное сталинское" - попробуй его нарушь, потом в глаза людям посмотреть будет стыдно!
Во всем, что касалось Сталина, вообще была необходима особенная осмотрительность. Туалетную бумагу в те времена еще не изобрели (по крайней мере, в Советском Союзе), поэтому, при отправлении естественной надобности использовались нарезанные на небольшие прямоугольнички газеты. Нарезкой - в перерывах между чтением напечатанных готическим шрифтом древних романов - занималась моя старая, вечно сидевшая в кресле немецкая прабабушка Алиса Александровна. Работа, требовавшая не только усидчивости и усердия, но и политического чутья. Неровен час положишь в уборную газетный клочок со сталинским портретом, кто-нибудь чужой обнаружит и донесет: "Светлым ликом, гады, подтираются!" - тогда уж прямая дорога на Соловки.
Из уст в уста (естественно, шепотом) передавалась страшная история о том, что в какой-то газете была допущена святотатственная опечатка - вместо буквы "т" в слове "Сталин" напечатали "р" - и большая группа издательских работников, начиная от наборщика и корректора и кончая главным редактором и его замами, в одночасье загремела в тюрьму. Угроза быть посаженным постоянно витала в воздухе - "Как жизнь?" - "Как в трамвае: одни сидят, другие трясутся" - и надеяться можно было лишь на обострившийся за годы классовой борьбы инстинкт самосохранения... Или на свою счастливую звезду.
Битый небитого везет
Автор этих записок принадлежит к той неумолимо сокращающейся категории людей, которые видели Сталина не на фотографиях, кинокадрах или картинках, а, так сказать, живьем, в натуральную величину. Я видел Сталина, мало того - и Сталин видел меня! В тот момент, когда я, маленький мальчик с зажатым в ладошке красным флажком, проезжал на плечах отца в одной из колонн праздничной демонстрации, он, возвышавшийся в ореоле славы на трибуне Мавзолея, выделил меня из многотысячной толпы, улыбнулся мне и приветливо помахал рукой.
Это был один из незабываемых мифов моего детства; в том, что дело обстояло именно так, я ничуть не сомневался. Правда, потом мне рассказывали, будто бы Вождь, не имевший к концу жизни здоровья и сил, чтобы выстаивать долгие часы на трибуне, посылал вместо себя общаться с народом своих двойников, а значит, мне довелось видеть не оригинал, а всего лишь жалкую копию. Но я ни за что не хотел этому верить, да, честно говоря, не очень верю и сейчас. Было, однако, в этой истории и другое весьма любопытное обстоятельство - тоже узнанное мной позже, - о котором стоит особо упомянуть.
Дело в том, что, отправляясь вместе со мной на Красную площадь, мой отец поступал, мягко говоря, неразумно и рискованно. Праздничные демонстрации в СССР выстраивались по тому же организационному принципу, что и коммунистическая партия: территориально-производственному. Попросту говоря, большие колонны, представлявшие каждый из городских районов, составлялись из малых колонн, в которых шествовали работники расположенных на его территории заводов и учреждений. Поименные списки участников демонстрации составлялись и утверждались заранее. За тем, чтобы в сплоченные ряды не инфильтрировались посторонние лица, зорко следили "правофланговые" с красными повязками на рукавах и одетые в штатское гебисты, в просторечии "сапоги".
Отец же, обманув их бдительность, втерся в колонну "зайцем". Да хорошо бы еще просто "зайцем" - "зайцем" с "волчьим билетом" в зубах, что было чревато, в случае поимки и разоблачения, серьезными неприятностями! Ефим Резниченко, некогда подававший большие надежды комсомольский активист, бывший студент Института красной журналистики, первый в Советском Союзе редактор газеты, награжденный Сталиным орденом Ленина, находился там, где быть ему было абсолютно противопоказано.
В 1937 году он был исключен из партии, выгнан с работы, посажен в тюрьму, осужден по приговору "тройки" за "связь с врагами народа". На Лубянке его избивали и унижали, но при этом - как ни идиотски звучат употребляемые мной слова - ему невероятно, сказочно, фантастически повезло. По не вполне понятным мне причинам, он не был, как другие, расстрелян или отправлен помирать в лагерь на Колыму. А - всего-ничего, фунт изюма! - получил пять лет ссылки, которые отбыл не так уж и далеко от Москвы - в казахстанской степи. По окончании срока, почти что вернулся домой, в столицу - на "сто первый километр", под Тулу, где работал прорабом на восстановлении угольных шахт. Но там, в глуши, ему не сиделось, особенно в дни всенародных торжеств.
Исконная особенность российского менталитета - всеми силами стремиться повторно наступить на один раз уже ударившие по лбу грабли. Любовь к массовым шествиям, видно, была у моего несчастного папы в крови: именно в результате участия в одном из них он, по сути дела, и пострадал. В конце двадцатых годов, в очередную годовщину Великого Октября, он тоже - с тем же неиссякаемым большевистским энтузиазмом - отправился на главную площадь страны, но по дороге стал свидетелем неприглядного зрелища. Недопущенные на почетную мавзолейную трибуну оппозиционеры-троцкисты попытались сепаратно приветствовать манифестантов с балконов гостиницы "Националь". Но были жестоко избиты, скручены и увезены - понятно, куда - в "воронках".
Отец, увидев это, искренне огорчился. "Послушай, - сказал он своему задушевному другу, шедшему с ним рука об руку, локоть к локтю, плечо к плечу в партийно-комсомольской колонне. - Я, конечно, осознаю, что эти люди допустили идейные шатания. Но зачем же с ними так не по-человечески обращаться? Ведь это же, понимаешь, соратники Ленина, герои революции и гражданской войны!"
У задушевного друга оказалась превосходная память. Годы спустя - когда, как следует, созрела политическая ситуация - он направил в органы "сигнал" с подробным описанием состоявшегося разговора. Донос возымел немедленное действие: отец загремел в вокзальный подвал ("нормальные" тюрьмы были заполнены под завязку), а его изобличитель, в награду за проявленную коммунистическую принципиальность, вскоре был переселен в опустевшее логово "врага народа" - роскошную по тем (да и по теперешним) временам отдельную квартиру на улице Горького, нынешней Тверской...
Въезжая на Красную площадь верхом на любимом папочке (битый небитого везет!), всей этой предыстории я, конечно, не знал. Семейная трагедия - дабы не травмировать ранимую детскую психику - от меня тщательно скрывалась. К счастью, наше несанкционированное внедрение в колонны демонстрантов опасных последствий не возымело. Результаты, как раз наоборот, были оптимистическими. Папа, прокравшись фуксом на запретное для него торжество, смог ощутить сладостно-мимолетное чувство причастности к генеральному направлению жизни. А я, несмышленыш, еще сильнее проникся идеей всеобщей гармонии и единства и уверовал в истинность лозунга "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"
"Дорогой Иосиф Виссарионович!.."
Я не только видел Сталина, но и состоял с ним в переписке, хотя и односторонней. Будучи первоклассником и едва научившись выводить перьевой ручкой корявые буквы, я написал "дорогому Иосифу Виссарионовичу" поздравительное послание ко дню рождения.
Такие же точно письма писали под диктовку учителей все ученики во всех классах; потом все написанное собиралось, складывалось, запечатывалось в громадный пакет и отправлялось в Кремль. Переписывать приходилось помногу раз: не должно было быть ни единой помарки, исправления или кляксы, не то, предупреждала классная руководительница Мария Федоровна, товарищ Сталин, прочтя наши поздравления, рассердится, и мы уроним честь родной школы.
Дисциплины под названием "сталиноведение" формально в учебной программе не значилось, однако на изучение образа вождя младшие школьники затрачивали уйму времени и сил. При освоении материала, надо сказать, возникала серьезная трудность: как различить, дифференцировать Сталина и Ленина, ведь в литературных текстах гиганты мысли обычно выступали склеенными, как сиамские близнецы.
"Знакомая негаснущая трубка, чуть тронутые проседью усы" (автор - А.Сурков) торчали из многих стихотворений для детей, но рядом неизменно можно было увидеть "кресло Ильича и лампу на столе" (С.Михалков), его "Лицо... Часы... Жилет" (А.Жаров), легендарную кепку и прочие до боли знакомые атрибуты. "Два сокола ясных над миром летали, один сокол - Ленин, другой сокол - Сталин", "Океан с океаном - братья кровные, Сталин Ленину да кровный брат", говорилось в заучивавшихся нами наизусть шедеврах "народной поэзии". (Сейчас бы, наверно, сказали уже не "соколы", а "стервятники" и не "кровные" - "кровавые братья"...)
"Великий Ленин в Сталине живет!" - писал прославленный акын Джамбул. "Словно мышка в норке!" - думал я, декламируя эти стихи на детском утреннике. Мог ли я тогда предположить, что четыре десятилетия спустя, на Арбате появится в продаже политическая матрешка: Ленин в Сталине, Сталин в Хрущеве, Хрущев в Брежневе, Брежнев в Горбачеве... Все, как в старой русской сказке: "Нелегко с Кощеем сладить: смерть его на конце иглы, та игла в яйце, то яйцо в утке, та утка в зайце, тот заяц в сундуке, а сундук стоит на высоком дубу, и то дерево Кощей как свой глаз бережет". Только вот мучают меня сомнения: доберутся ли когда-нибудь наши Иваны-Царевичи, отважно сотрясающие вековой дуб, до той самой иголки, которой все наметано и сшито?
Из прочитанного следовало понимать, что, неся внутри себя Ленина, Сталин воспринял лучшие его качества. Володя Ульянов "крепкий был" (автор - М.Кузнецов), "делал гимнастику", "чудно плавал" (М.Зощенко)... Случилось так, что во время своего очередного побега из ссылки, Сталин провалился в прорубь. "Но ловкость и сила помогли ему... Нужно было иметь богатырскую силу, чтобы остаться живым после такого случая" (Г.Байдуков). Мало-помалу, Иосиф Виссарионович начал по всем параметрам превосходить Владимира Ильича, более того, затмевать его.
Как Иисуса Христа, народ величал Сталина Учителем и самозабвенно внимал его проповедям. Вот как происходила, например, встреча новоявленного мессии с батумскими рабочими: "Все пили за здоровье товарища из Тбилиси... Тихо запели революционную песню... Светало. Запели петухи. Учитель громко сказал: - Вот уже рассвело. Скоро встанет и солнце. Это солнце будет сиять для нас. Верьте в это, товарищи!" (О.Иваненко).
Но, судя по тем же моим детским книжкам, взошло, вопреки ожиданиям, не солнце - на небосводе вспыхнул сам Учитель в облике светила. В отличие от Людовика XIV, именовавшегося "королем-солнце", Сталин стал "богом-солнцем", подобно египетскому Ра или греческому Гелиосу. Что нашло отражение в стихах М.Исаковского: "Как солнце весенней порою, он землю родную обходит... Весенние ясные зори зажег он над нашим жильем". Или у Я.Купалы: "Кто мог бы поверить,.. что ты, наш учитель, как ясное солнце, глаза мне откроешь на землю и небо... Свети ж, мое солнце, сияй мне в оконце, тебя я встречаю и солью и хлебом!"
Для того, чтобы ученики лучше схватывали материал, в школьных "Родных речах" тексты сопровождались дидактическими вопросами и заданиями типа: "перечитайте, что поется в песне о Сталине-полководце, великом дозорном, о самом родном человеке, о самом большом человеке... Ответьте, кто ведет страну к победам?" Отвечать, понятно, следовало, не колеблясь ни секунды...
Не буду говорить за всех школьников, но лично мной эти уроки усваивались хорошо и крепко. Стихи я начал сочинять рано, лет в шесть, и первое четверостишие, записанное моей собственной рукой на бумаге, было посвящено не маме и не папе, не кошечкам и не собачкам, а - Великому Вождю. Позволю себе его привести (не все ж цитировать других!): "Мы идем вперед за свою Отчизну! Неуклонно Сталин нас ведет к победе коммунизма!" Так начался мой тернистый путь в художественную литературу...
"Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем!"
Наш дом находился в переулке на Покровском бульваре, совсем близко от Кремля. Тихими летними ночами в открытые окна залетал перезвон курантов на Спасской башне, а в праздничные дни, выйдя во двор, можно было, почти прямо над головой, увидеть висевший на аэростате сталинский портрет; перекрещенные в небе лучи прожекторов образовывали вокруг него сияющий нимб...
В то, что Отец Народов когда-нибудь покинет нас, не верилось - боги, всем известно, бессмертны, - оттого-то так и ошеломила, повергла в ужас страну внезапная весть о его кончине. Разнесшаяся уже через несколько дней по Москве жизнеутверждающая частушка - "С неба звездочка упала, над Кремлем растаяла, мы полюбим Маленкова, как любили Сталина!" - вряд ли отражала реальное состояние умов: утрата представлялась невосполнимой, и любить Маленкова - тем более, так, как Сталина - никто не собирался. Думаю даже, что этот куплет был сочинен не народом, а распространен в массах сексотами по заданию цековского агитпропа.
5 марта 1953 года - день, когда объявили трагическую новость, - я помню хорошо и ясно, хотя тогда мне не исполнилось еще и восьми лет. Более всего поразило меня вот что: до этого я ни разу не замечал, чтобы взрослые члены семьи плакали (у нас дома такое было не принято), а тут вдруг застал свою любимую тетю Лену в слезах - дело невиданное!
Впоследствии, размышляя над этим психологическим феноменом, я искренне удивлялся: семья моя не получила от советской власти и лично товарища Сталина ничего, кроме лишений и страданий... Та же тетя, талантливейшая пианистка, женщина от политики очень далекая, сподобилась попасть в Бутырку по обвинению в шпионаже... в пользу Японии, и сидела там - в непривычном для нее обществе воровок и проституток - до тех пор, пока кем-то из знакомых не был найден тайный ход к шефу ОГПУ Менжинскому и тот, умилостивившись, велел ее выпустить на волю... Но были ли стоявшие в ее глазах слезы слезами горя и скорби, или же это просто был шок - страх перед разверзшейся, как могила, неизвестностью, кошмар постигшего страну коллективного сиротства?
Помню еще, как завидовал я тогда девочке, избранной (не знаю, за какие заслуги) на роль представительницы всех советских школьников на панихиде по Лучшему Другу Детей. Фотографии, на которых она позировала у гроба, были напечатаны всеми газетами страны. "Меня бы туда, к саркофагу!" - свербила в голове некрофильская мысль.
Мечта присоединиться к шедшей на штурм Дома Союза толпище не давала покоя. Сколько раз я пытался совершить побег из дому, но мама, никак не желавшая, чтобы ее единственный сын бесславно погиб в смертоносной "ходынке", была настороже. В те дни меня вообще не выпускали за порог - даже погулять во двор. А неуемное мое желание поглазеть на труп Сталина осуществилось несколько позже, когда я совершил экскурсию в мавзолей, оперативно переоборудованный из одноместного в двуспальный.
Жизнь, однако, вскоре показала, что "культ личности" внедрился в податливые детские мозги (включая и мой собственный мозг) не слишком прочно. В день, когда наш класс узнал об осуждении сталинских злодеяний ХХ съездом КПСС, все ученики в едином восторженном порыве стали самым варварским образом разрисовывать сталинские портреты в учебниках - причерчивая козлиные бороды, очки и фашистский знак на лбу - или попросту выдирать эти картинки из книг. А ведь совсем еще недавно за подобное кощунство полагались бы суровейшие кары не только детям, но и воспитавшим их родителям и педагогам.
В стране хронически не хватало бумаги, и нас, юных пионеров, чуть ли не ежедневно посылали по квартирам собирать макулатуру. Помню школьные подвалы, доверху забитые сочинениями Сталина - увесистыми фолиантами в дорогих корешках с золотым тиснением. Мальчишки топтали ногами "гениальные труды" - так, наверно, пляшут дикари на костях - пытаясь утрамбовать день ото дня росшие, как на дрожжах, книжные завалы. Тем временем, в помойных кучах - мордой в грязь! - валялись вчера еще стоявшие на почетных местах бюсты Генералиссимуса. А пластинками с записью сталинских речей мы играли в пинг-понг, используя их вместо ракеток.
Очень не просто такую внезапную перемену настроений психологически объяснить, но если верно, что от любви до ненависти один шаг, то для России, в начале своей истории уже пережившей нечто подобное, этот расхожий афоризм верен вдвойне. Вспомним, как в 988 году князь Владимир Красное Солнышко "повелел опрокинуть кумиры - одних велел изрубить, а других предать огню. Перуна же повелел привязать к хвосту коня и волочить с горы... и приставил двенадцать мужей колотить его палками."
"Велик ты, Господи, и чудны дела твои! - восклицает в этом месте повествования летописец. - Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем!" А ведь не кто иной, как сам Владимир, утвердив свою власть, поставил на холме деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами...
Впрочем, даже если сталинские портреты сняли со стен, его памятники удалили с площадей, а мумию вынесли из мавзолея, все равно остается немало людей, которые, в отличие от автора этих строк, до сих пор свято хранят образ Вождя в своем сердце. Поэтому на вопрос "как из наследников Сталина Сталина вынести?", заданный поэтом Евтушенко еще во времена разоблачения "культа личности", окончательного ответа нет и сегодня.