Глубока, неизбывна любовь русского человека к песне. Но если сейчас мы чаще выступаем в роли пассивных слушателей исполняемых шоу-звездами шлягеров, то в прежние времена - когда у радио практически была всего одна программа, а телевидение только еще врастало в быт - люди постоянно пели сами. В городской ли квартире за праздничным столом, на деревенской ли завалинке... Когда под гитару, когда под гармошку, а по большей части и безо всякого аккомпанемента.
Власти всячески поощряли народную страсть к пению, стремились использовать ее в целях идейно-политического воспитания (читай: оболванивания) трудящихся. Оно и понятно: ведь когда человек поет, он ни о чем не думает, а лишь восстанавливает в памяти и старается воспроизвести не им сочиненный текст. Да и рот вроде бы при деле, занят произнесением звуков, а значит не требует пищи, которая тогда вечно была в дефиците.
Песня в качестве кляпа?.. Вспомним, как в старину помещики, посылая дворовых девушек в лес по ягоды, приказывали им безостановочно петь - дабы собираемая брусника-земляника оказывалась не во рту, а в лукошках. Совершенно фантасмагорическое отражение нашел этот крепостнический обычай в революционно-романтическом стихотворении "Гренада" Михаила Светлова:
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И "Яблочко" - песню
Держали в зубах.
Полнейший абсурд, который нахваливавшие этот "шедевр" критики старались не замечать...
Существовало великое множество "песен о песнях" - типа хрестоматийной "Нам песня строить и жить помогает". "Запевай, народ, дело дружно идет!", "Споемте, друзья, ведь завтра в поход", "Отчего же не слышно нашей песни заздравной?", "Песню дружбы запевает молодежь", "Песня студентов над миром несется", "Мы песню мира поем, ее везде простые люди знают", "Пой, моя хорошая!", "Пой песню, пой!" - целый день доносилось из репродукторов. Увы и ах, к досаде начальства, народ - вне официальных мероприятий - очень часто пел совсем не то, что ему предписывалось директивными органами.
Главным "оппонентом" агитпроповской "советской песни" была блатная лирика, отстаивавшая разительно отличавшиеся от официальных жизненные ценности и прославлявшая совершенно иных героев. Все происходило в точности, как в известном анекдоте про политзанятия на одесской пересылке. "Ты знаешь, кто такие Маркс, Энгельс, Ленин?" - с пристрастием выспрашивает лектор у матерого пахана. "А вы знаете Беню Крика, Соньку Золотую Ручку, Васю Шмаровоза? - ответствует тот. - Так вот, гражданин начальник, у вас своя компания, у нас своя!"
Если выражаться по-научному, перед нами - характерный пример существования двух культур внутри одной. "Культура низов" против "культуры верхов", воровская романтика как защитная реакция на отдающий казенщиной "революционный романтизм", криминальная вольница как вызов тоталитарной несвободе.
Самое любопытное, что значительная часть блатных песен сочинена, судя по всему, не блатарями, а интеллигенцией и студентами. Среди анонимных авторов было немало ярчайших дарований (почище Лебедева-Кумача и прочих "всесоюзных запевал"!), с недюжинным изяществом стилизовавших свои тексты под жаргон городского дна.
Вот уж где мы поистине находились "впереди планеты всей"! Взять хотя бы знаменитое "Аргентинское танго" ("На Дерибасовской открылася пивная..."), придуманное на искаженный и упрощенный южноамериканский мотив. Мало кто знает, что русский текст - про "девочек Марусю, Розу, Раю" - был написан задолго до испанского. И распевался у нас повсюду еще тогда, когда "Кукурузный початок" (так, с фаллическим подтекстом, называется этот бессмертный опус в оригинале) был еще в Буэнос-Айресе танцевальной мелодией без слов.
На Аргентину это было не похоже,
вдвоем с приятелем мы получили тоже -
умри, лучше не скажешь!
Особняком в песенно-гитарной самодеятельности стоял другой обширнейший жанр - песни туристские и альпинистские. На первый взгляд - та же, что в официальных молодежных текстах, натужная риторика, постоянный зуд - куда-нибудь подальше уехать. Но если комсомольская песня звала вспахивать целину, сооружать Братскую ГЭС или покорять космос, то туристская призывала, по сути дела, от всей этой надоевшей демагогии сломя голову бежать. "Главное в нашем деле - вовремя смыться", как сказали бы воры. Такой вот своеобразный протест: податься, с тяжелым рюкзаком за плечами, на лоно природы, вскарабкаться на высоченную скалу, проверить, на что ты способен, самоопределиться и самоутвердиться в кругу верных друзей.
Беда только, большинство сочинений такого рода отличались мелкотравчатостью и занудством. По той простой причине, что все эти хваленые турпоходы оказывались на поверку путешествиями в никуда. Ну, взберешься ты на гору, ну, разожжешь костерок, разопьешь бутылку, испечешь картошку в золе... Даже, может быть - в положении, когда снизу кусают муравьи, а сверху комары - совершишь со случайной партнершей импровизированный сексуальный блиц... Дело, конечно, хорошее, но стоило ли ради всего этого переться в такую даль?
Совсем другой коленкор - песни "экзотические". Тоже о странствиях, но - по тем временам - абсолютно неосуществимых. Куда-нибудь на Мадагаскар, на остров Пасхи, в Уругвай. Места, где можно было услышать "крики попугаев, обезьяньи голоса" казались тем более заманчивыми, что распевавшей эти куплеты молодежи в действительности предстояли совершенно иные передвижения в пространстве.
Одним из нас светила на три-четыре года военная служба:
С деревьев листья опадали, ёксель-моксель,
пришла осенняя пора, ать-два!
Ребят всех в армию забрали, хулиганов,
настала очередь моя!
А другие, выпускники вузов, после практиковавшегося тогда принудительного распределения на работу, тоже рисковали надолго распроститься с родительским домом:
Если не попал в аспирантуру, сдуру,
собери свой тощий чемодан,
поцелуй мамашу, обними папашу
и бери билет на Магадан.
Нечего и говорить, подобные перспективы никак не грели душу. Сколько ни твердили нам о "почетной обязанности служить обществу",
мозги подрастающего поколения были заняты, естественно, совсем другим - девочками, танцульками и модными шмотками. Хотя настоящих стиляг в Москве было раз, два и обчелся, их, если можно так выразиться, идеология оказывала огромное влияние на наши умы.
В основе нее - как я понимаю сейчас - лежало досадное историческое заблуждение. Эти ребята простодушно полагали, что с окончанием Великой Отечественной войны советско-американское союзничество будет продолжено. И, вслед за поставлявшейся по ленд-лизу тушенкой, в СССР бурным потоком хлынет заокеанская массовая культура.
Не тут-то было, не сложилось, не выгорело, а ведь как оно шикарно грезилось! Песни стиляг полны соблазнительных иллюзорных картинок:
Из-за гор далеких,
из-за пальм высоких,
появился негритосов стильный джаз.
Рявкнули тромбоны,
взвыли саксофоны
и слабали румбу в ритме "маракас".
Речь в этом тексте идет о некоей африканской стране, "где в диких джунглях племя "ням" живет", но аллегория шита белыми нитками. Именно так виделось мальчикам в брюках-дудочках триумфальное вторжение "американского образа жизни" в Москву.
Один из вопросов, заданных популярному в те времена "Армянскому радио", звучал следующим образом: "Может ли слон заработать грыжу?" "Может, - отвечали ереванские мудрецы, - если возьмется поднимать сельское хозяйство." Очень актуальная для пятидесятых годов аграрная проблематика получила в песенном творчестве стиляг своеобразное преломление. Русскую деревню они намеревались преобразовывать опять же в духе "вестерна" или "кантри". При этом педалировавшаяся соцреализмом тема "формирования нового человека" приобретала анекдотически пародийные очертания:
Жил в деревне старик,
ел щи да кашу.
Вовлекли мы его
в джаз-банду нашу.
И стал дед клевым чуваком,
жует соломку,
лихо тянет коктейль,
как самогонку.
"Берегись, корова, из штата Айова!" - гласил официальный партийный лозунг. Но в то время, как власти соревновались с Америкой (по производству мяса, молока, а также атомных бомб), стиляги бросались к ней в обьятия.
Москва, Калуга,
Лос-Анжелос,
объединились
в большой колхоз, -
пелось в куплетах на классический мотив "Сент-Луис-блюза". Ни дать, не взять, опаснейшая "теория конвергенции (сращения) капитализма и социализма", тайно исповедовавшаяся академиком Сахаровым! Это попахивало уже откровенной идеологической диверсией, и КПСС об руку с ВЛКСМ принимали самые решительные меры для искоренения ереси.
Элвис Пресли и другие исполнители рок-н-ролла были поставлены под запрет, затем такая же участь постигла "Битлов". И вообще - западные ритмы, западные мелодии, западная манера исполнения изгонялись с концертных подмостков и из эфира. Были, правда, некоторые послабления. Например, разрешалась музыка Гленна Миллера из фильма "Серенада солнечной долины". Главным же "гвоздем" танцплощадок (если говорить о заграничной музыке) на протяжении долгих лет оставалась надоевшая пластинка на 78 оборотов с записью "медленного" и "быстрого" танцев - "Брызгов шампанского" и "Рио-Риты".
Большинство молодых людей относилось к коммунистическому режиму лояльно ( в крайнем случае, нейтрально), воспринимало его как непреложную данность, старалось не вступать с властями в конфликт. Но создавалось странное впечатление, что идеологические органы сами лезут вон из кожи, чтобы настроить входящее в жизнь поколение против существующего строя.. Все-то время они злобствовали, что-то запрещали, всячески выказывая свою оголтелость и тупорылость. Не давали нам одеваться, как мы хотим, слушать такую музыку и читать такие книжки, какие нам нравятся. Это раздражало и ранило молодежь.
Сегодня имеет достаточно широкое хождение миф о том, что исполнители типа Иосифа Кобзона или, скажем, Льва Лещенко пользовались в пору своей молодости широкой популярностью. Не в укор им, а ради восстановления исторической истины скажу: это - явная подтасовка фактов. Может быть, в забытой Богом глубинке какая-нибудь толстая полуграмотная тетка и внимала их песнопениям с замиранием в сердце, но продвинутая столичная молодежь - никогда. Более того, эти эстрадные деятели - так же, как и весь прочий совковый "хор мальчиков и Бунчиков" - были нами глубоко презираемы и нелюбимы. Не потому, что бензголосо пели - а потому,
что нам их силком новязывали, а мы жаждали совсем другой музыки.
Спору нет, Александра Пахмутова - весьма способный композитор. Но вот настраиваешь радио - и слышишь ее сочинения, включаешь телик - то же самое, врубаешь электроутюг - опять они!.. Знали бы нынешние юные, до чего обрыд нам весь этот комсомольско-патриотический "бодрячок", штамповавшийся по партийному заказу в соответствии с принципом "сегодня в газете, завтра в куплете"! Понимали бы эстрадные "герои вчерашних дней", как карикатурно они выглядят, пытаясь вторично войти в давно утекшую (а скорее и вовсе никогда для них не существовавшую) реку славы!
Ничто не спасло бы страну от засилья песенной обязаловки, если б не научно-технический прогресс. Еще в пятидесятые годы было широко налажено подпольное производства "рока на костях" - кустарно изготовлявшихся из рентгеновских снимков грампластинок с записями музыки западных кумиров. Но самым сокрушительным ударом по политике "табу" стало внедрение в быт магнитофонов. Немедленный результат: повсеместно зазвучали песни малоизвестного (зажимавшегося) до тех пор Булата Окуджавы.
В воздухе явственно запахло грозой - и одновременно уксусной эссенцией и ацетоном. Эти ядовитые жидкости использовались для склейки наматывавшейся на катушки (бобины) магнитофонной ленты. Первые советские аппараты - "Гинтарас", "Спалис", "Днепр" - были еще очень несовершенны, и она постоянно рвалась. Забросив учебу, мы, старшеклассники, часами просиживали друг у друга в гостях, прослушивая и переписывая зарубежные и отечественные новинки.
Пошла к чертям ты, вся наука,
рок-н-ролл - вот это штука! -
выстукивал по барабанным перепонкам навязчивый ритм.
В актовом зале на пятом этаже школы Љ 336 в Лялином переулке громыхали "Спиди Гонсалес" и другие наимоднейшие твисты. Отвечавшая за порядок на "вечерах отдыха" завуч Марья Петровна по кличке Очковая Змея гневно клеймила ненавистную ей "собачью музыку", но совладать с распоясавшимися недорослями была не в силах.
В радиорубке, оборудованной в тесном закутке однотолчкового учительского туалета, безраздельно хозяйничал мой приятель Жора, у которого были собственные представления о том, какая музыка нужна комсомолу. Ни вальсы, ни, тем более, нежно любимые Очковой Змеей падеграсы и падепатинеры в круг его пристрастий, понятно, не входили.
"Темнота - друг молодежи!" - провозглашал он, "давя клопа" (то есть вырубая в зале свет). На чердачной лестнице ребята разливали поллитровку и смолили "Солнышко". А в запертые двери школы ломилась бесприютная уличная шпана, безуспешно пытавшаяся поучаствовать явочным порядком в нашем бурном веселье...
Так - под выкрики "Твист эгейн!" и "Рок эраунд зе клок!" - формировались наши музыкальные вкусы. На эстраде в то время блистала Эдита Пьеха (пожалуй, единственная признававшаяся нами советская певица), а звезда Аллы Пугачевой была еще очень далека до того, чтобы взойти... Общественно-политический фон, разумеется, выглядел весьма тоскливо, но и тогда уже молодежь (верьте, не верьте!) плясала до упаду и пела до хрипоты. Между прочим, именно это "потерянное поколение" и совершило десятилетия спустя переворот, который принято называть перестройкой.
"Новые песни придумала жизнь... Не надо, ребята, о песне тужить", - помнится, писал цитровавшийся в начале этих заметок автор "Гренады". А тужить-то - если вернуться к разговору об официальной советской песне - как раз есть о чем. Запускавшиеся в эфир, на эстраду, в печать песенные тексты - несмотря на всю их конъюнктурность и кондовость - были, как правило, более или менее грамотными с литературной точки зрения, а музыка - мелодичной, приятной и легко запоминающейся. На пути откровенно халтурных порделок стояли жесткие фильтры в виде редакторов, рецензентов, худсоветов или как там еще они назывались.
Сейчас же - в условиях всеобщей свободы ( точнее бы сказать, полной вседозволенности) - на песенный жанр накатывает мутной волной графоманство. Стихи - если их вообще можно так назвать - косноязычны, неблагозвучны и изобилуют рифмами типа "пришел - ушел" и "ботинки - полуботинки". О музыке же и говорить нечего, потому что она чаще всего просто никакая. Так что - будь ты хоть самым отъявленным либералом - в голову невольно закрадывается постыдная мысль: а не ввести ли снова цензуру, иначе ведь никак, выражаясь словами незабвенного Льва Ошанина, "эту песню не задушишь, не убьешь"?