Не горюй! А если никак не получается, посмотри в окно: там деревья горюют и плачут, но мы-то с тобой знаем, что снова наступит весна, и они позабудут слезы. Никто не может сказать об этом деревьям, чтоб утешить их, потому что никто не умеет говорить, как листва или дождь или тростник. Никто, кроме тех, кто пишет стихи, остальные только молчат, как снег.
Когда тебе плакать? Когда тебе унывать? Уныние - это снег. Каждая слезинка - это буковка. Горячая буковка из самого сердца. Мы их утираем кулачками или тряпочкой, и они высыхают. Они умирают. И там, где мог быть красивый стих, не остается даже мокрого места.
Когда сжимается сердце и в горле давит комочек - напрасные люди думают: надо поплакать навзрыд. Они не знают, что этот комочек - маленький клубок строчек, из которых некоторым удается связать теплое стихотворение на зиму.
Горюй, доченька. Грусти, когда одиноко. И если не получается стих - тоже горюй. Для сердца печаль - как зарядка для тела. Сердце становится шире и крепче.
Целует тебя папа.
Владимир Резник, 1985
Вчера она смеялась. В высоком бокале заходило солнце, в ее зрачках отражалось вино - ярко красные блики Хванчкары, игривый взгляд исподлобья - они втроем с вином и солнцем искрились ложным ощущением счастья, бескрайнего, абсолютного, невозможного.
Не связанная с ней даже смерть казалась ничтожеством, грустной, непонятной шуткой, любое событие теряло смысл. Она одна лишь имела ценность, она и все о ней: каждая мелочь, несказанное слово, едва прикуренная сигарета, на второй затяжке умирающая в пепельнице тонкой струйкой дыма, ватные подушечки, тюбики и баночки, неизвестно с чем внутри и зачем их так много, - целый мир ее повседневного бытия; её месячные, её головная боль были катастрофой, её слезы вводили меня в транс. Я готов был на все, лишь бы не видеть её печальной.
Однажды осенью, промозглым темным вечером она пообещала, что будет помнить меня всегда. Два странных слова - "всегда" и "никогда" - меня пугают. Я им не верю, как и всему категоричному. Но в тот момент, в тот холодный, сырой и хмурый вечер я так хотел верить, мне необходимо было поверить, и я пропустил мимо ушей неискреннее слово и заменил его изящным "иногда". Она будет помнить меня иногда. И это чудесно.
С тех пор как мы не виделись, я успел подстричься одиннадцать раз. Больше всего я скучаю по тонким запястьям. Шорох босых ног цепочкой мокрых следов из ванной, розовые ступни, шелковая сиреневая рубашка, моя рубашка, которая сидит на ней, как халат, маленькое домашнее лето - пока она сушит волосы, и рукава рубашки колышутся, словно от ветра...
Нас познакомили друзья. Она объелась мороженым и весь вечер болтала ногами под столиком кафе, говорила без умолку, то и дело задавая странные идиотские вопросы. Она не спросила, где я работаю, что я закончил, кто мои родители, ее вопросы казались глупыми и неважными и звучали так по-детски ("Ты любишь оливки? А почему ты не любишь оливки? А кидаться ими ты любишь?"), что я невольно вспомнил "Маленького принца". С самого начала я не мог отнести её ни к одному известному мне типу людей. "О человеке можно судить по книгам, которые он любит. И по фильмам, которые он смотрит. Этого достаточно". Теперь я действительно с ней согласен, по крайней мере, от части. Я провожал её домой и слушал в пол-уха пространный рассказ о том, что Набоков воспринимал буквы в цвете. Она не пригласила меня к себе, и на этом, наверное, нужно было поставить точку, но мне отчего-то хотелось увидеть её еще раз.
-...И когда я чистила перец, в самой середине я нашла гусеницу! Представляешь? Я даже не думала никогда, что гусеницы едят болгарские перцы. И вообще, как она выжила до конца октября? Я положила её в банку и подкладывала туда перцы, я думала она умрет очень скоро, а она окуклилась, и тогда я поставила банку на шкаф и забыла, вообще про неё забыла, понимаешь?
Мы виделись ровно месяц назад. Я с трудом вспомнил, кто она такая и абсолютно не представлял, откуда у неё взялся мой домашний телефон, к тому же тема разговора была весьма "впечатляющей".
-...Я даже испугалась сегодня, когда на полу увидела тень какого-то насекомого. Эта гусеница стала мотыльком, а я-то думала, из них только бабочки бывают. Он сейчас летает вокруг люстры, уже часа два, наверное. Так странно, правда, что у меня дома в конце декабря под потолком летает мотылек, да? Как в сказке. А я даже не представляю, что с ним теперь делать и чем его кормить. Он умрет, судя по всему, и все из-за меня, если бы я выставила банку на балкон, он бы дожил спокойно до весны, мне надо было книжку почитать про гусениц. Он из-за меня умрет теперь...
Её душераздирающий монолог закончился так же резко, как и начался. Впервые в жизни прослушав историю о чудовищно грустной судьбе гусеницы-мотылька, я не знал, что мне ответить. Честно говоря, я сперва решил, что у неё такая экстравагантная манера начинать близкое знакомство: наверное, я должен был её пожалеть и предложить встретиться, чтоб утешить. Более глупого повода для встречи, чем смерть перцеядной гусеницы я и представить себе не мог, хотя, с другой стороны - чем не повод? Я пригласил ее пойти выпить пива куда-нибудь, и действительно удивился, когда она ответила.
- Нет, что ты, я должна быть рядом, когда он умрет. И спасибо большое, что не перебивал.
Всё. Я даже не успел ничего сказать, но весь оставшийся вечер и весь следующий день не мог выбросить из головы этого идиотского мотылька - умер он уже или еще нет?
- Расскажи о себе.
- У мамы было трое детей - мы с сестрой и папа. Он всегда был на нашей стороне. И маме приходилось быть строгой со всеми нами, когда папа разрешал нам купаться по часу, не спать до двух ночи, есть мороженое вместо обеда... Выпал первый снег, мы так хотели пойти лепить снеговика, но у нас с сестрой была ангина, и даже папа был против. Утром снега уже не было, и мы плакали - от обиды, оттого, что снег растаял, оттого, что у нас была большая температура. А папа принес в комнату снеговика, такого маленького, на тарелке, но совсем-совсем настоящего, с морковным носом и веником из прутиков, оказывается, он выходил ночью на улицу и лепил снеговика, а потом спрятал его до утра в морозильнике... - она сопит и, кажется, вот-вот заплачет. Я не мог сказать ей ничего, более или менее похожего, и я слушал её, слушал то, что она считала нужным рассказать о себе.
Мотылек умер через два дня. Я встретил её в баре, вместе с Б., нашим общим приятелем, который, кстати, нас и познакомил. Они собирались как следует напиться и идти танцевать в соседний клуб, где по вечерам играли рок-н-ролл; оба были довольно пьяны.
- Тебе, наверное, хватит. Я не столько не люблю пьяных, сколько боюсь за них, особенно за девушек. - Не знаю даже, с чего я решил, что могу говорить ей так.
Они переглянулись с Б., и оба расхохотались. Она потушила сигарету.
- Единственное, что ты можешь сделать - напиться вместе с нами. - Они опять рассмеялись. - Можешь, конечно, не пить, но слушать морали весь вечер мы не намерены.
Было очень шумно, и нам приходилось орать или молчать, зато я мог рассмотреть её повнимательней. Она вела себя несколько развязно, очень много курила, танцевала и пила, как сапожник. Я почти убедил себя, что передо мной её сестра-близнец: в моей голове как-то не укладывались вместе эта пьяная самоуверенная девица и сентиментальная любительница мороженого, насекомых и Набокова. Мы сильно напились в тот вечер, и под утро я пригласил их обоих ночевать к себе. Б. отказался, она же на удивление быстро согласилась, только спросила: - "Ты один живешь"?
Утром я, наконец, рассмотрел ее, беззаботно спящую на моем гостеприимном диване. Тот редкий тип женщины, по которой никогда с уверенностью не скажешь, сколько ей лет. Она спала, свернувшись калачиком, положив под голову сложенные лодочкой ладони. Я вышел на кухню, сварил кофе и присел с сигаретой у окна. Часа четыре дня, а за окном уже совсем темно, как всегда в декабре; если просыпаешься поздно, не сразу поймешь, что за время суток.
- Мне интересно, мы переспали или нет? - она стояла в дверях кухни в моей рубашке. Я даже вздрогнул от неожиданности.
- А что, могли? И ты ничего не помнишь, так?
Она грустно улыбнулась и присела за стол напротив меня.
- А что твоя девушка? Расскажи мне про неё. Если хочешь. Мне почему-то кажется, что хочешь.
- Ей сейчас двадцать семь, мы встречались около трех лет...
- Неправильно, - она перебила меня. - У неё есть любимая игрушка?
- Игрушка?
- Ну, игрушка. У любимой игрушки всегда мордочка в варении или в каше.
- Не знаю, честно говоря. Это важно?
- Очень. - Она помолчала. - Значит, мы не спали?
- А ты так спокойно относишься к сексу с первым встречным?
- Ага. Секс - это просто секс. А ты всегда такой зануда?
- Да нет, я просто старомодный, наверное.
- Ага. И недолюбливаешь таких, как я?
- Да нет. Скорее, интересуюсь такими, как ты.
- Экзотика, верно? - она рассмеялась, и я вслед за ней.
Мы выпили кофе, и я вышел проводить её.
- Звони, если что, - сказала она уже из машины. - Вдруг тебе будет одиноко в новый год?
- Я и забыл про новый год, честно говоря...
- Значит, тебе и сейчас одиноко.
- У меня нет твоего номера.
- Значит, не звони! - пожала плечами и хлопнула дверцей машины.
Мою девушку звали Марина. Обычная девушка двадцати семи лет, спокойная и скромная, всем своим видом воплощавшая домашний уют и тихое семейное счастье. Спустя два с половиной года после нашего знакомства Марина начала аккуратно перевозить свои вещи в мою квартиру, ненавязчиво давая мне понять, что наши отношения постепенно переросли в гражданский брак, который, в свою очередь, нелишне и узаконить. Я был другого мнения, и после недолгих объяснений Марина переехала обратно к себе. Наверное, она по-своему меня любила, однако я не считаю себя настолько безнадежным неудачником, чтобы жениться на женщине, не вызывающей ничего кроме здоровой эрекции и предвкушения сытного обеда. Спокойная Марина, уходя, назвала меня трусом, и здесь, конечно же, была права. Три года продолжать отношения, которые тебе нисколько не дороги, только из боязни остаться в одиночестве - что это, если не трусость?
Почему-то мне очень хотелось поговорить с моей новой знакомой. Я узнал её домашний телефон в тот же вечер, но не смог застать её дома ни в тот вечер, ни в последующие дни. Наконец, она позвонила сама, вечером тридцатого декабря.
- Зачем звонил?
- Ты так уверена, что я звонил? - сказал, и тут же пожалел: блеф получился таким очевидным и жалким. Она помолчала, наверное, раздумывая, стоит ли говорить об этом вслух.
- Предположила. Хочешь поговорить о своей девушке?
- Да, в общем, не обязательно о ней, - я попробовал усмехнуться.
- Хорошо. Готовь "Хванчкару".
Через час, наконец, раздался звонок в дверь. За это время я успел сбегать в магазин, накрыть кое-чего на стол и даже слегка прибраться в своей берлоге.
- У тебя совсем не пахнет елкой, - заявила она с порога.
- У меня и нет елки. Даже искусственной.
- Я так и думала, - она улыбнулась, доставая из пакета маленькую елочку. - Какой новый год без елки?
Я распутывал связанную елку, пока она готовила глинтвейн на моей кухне. В джинсах и безразмерном свитере в красную полоску, без тени косметики на детском лице. Нельзя сказать, что я ожидал увидеть её в вечернем платье, однако такая естественность наводила на безрадостную мысль, что я абсолютно не интересен ей как мужчина, если, конечно, я хоть что-нибудь понимаю в женщинах.
Мы разлили глинтвейн по чашкам, я погасил верхний свет, и мы сели за стол друг напротив друга.
- Не годится, - произнесла она, задумчиво разглядывая маленькое облезлое деревце, сиротливо торчавшее из двухлитровой банки в углу кухни. - У тебя совсем нет елочных игрушек?
- Совсем нет.
- Глупый вопрос. Придется поискать что-нибудь подходящее. Помнишь Простоквашино? Хотя и это не обязательно, можно обойтись простыней и ватой. Так будет даже естественней. Тащи вату и какую-нибудь белую тряпку.
Она закутала банку белым полотенцем, набросала немного ваты на ветки и присела на пол рядом с елкой.
- Глинтвейн лучше пить на полу. Вообще на полу все вкуснее. О чем ты хотел поговорить?
Действительно, о чем?
- Кроме воспоминаний у человека ничего нет. Чувства ведь нельзя готовить впрок, верно? Но можно хранить в памяти воспоминания о них. Когда мне хорошо, я стараюсь запомнить любую мелочь. Какой был ветер, какой был день... Каждое слово, которое я сказала или хотела сказать. Потом достаю по кусочкам все, что сумела запомнить, и складываю в целую картинку. Зимой - как я купаюсь на озере ночью и смотрю на звезды, вода темная-темная и где-то там, внизу, мои белые ноги, как в невесомости, пахнет костром, и с берега играет музыка, не помню что...
- А летом?
- Летом? Прошлое лето. Белые занавески треплет сквозняком, очень жарко, я мокрая от пота, я очень устала, но мне хорошо, я смотрю на его руки...
- Перестань.
- Тебе это неприятно?
- Дело не в этом.
- А в чем?
- Ты любила его?
- Конечно. В тот момент.
О том, что мне тридцать семь, и я не знаю, чем занять себя по вечерам? О том, что я никого не люблю, что у меня нет даже собаки, которую я мог бы полюбить, и я не считаю себя инвалидом? Что я не чувствую потребности любить, мне скучно жить дальше, я не знаю, куда девать пять вечеров и два выходных?
Я не ответил. Мы пили глинтвейн и молчали, я присел на пол рядом с ней и елкой.
- Когда люди умеют говорить друг с другом - это здорово. Но гораздо важнее, если они умеют друг с другом молчать. - Она вздохнула. - Моя знакомая любила "плохого парня". Она приехала к нему мириться совсем пьяная, для храбрости, и застала у него гостью.
Он вытолкал её за дверь, они подрались, он хватал её за волосы из-за какой-то случайной девицы. Она зашла в бар и выпила еще, а потом села не в ту машину, даже не смотрела, куда едет. За каких-то три часа с ней столько всего случилось. А утром она рассказывала все это мне и смеялась. Над своим парнем, над тем ублюдком из машины и над собой, смеялась, чтобы не относиться серьезно, чтобы не зациклиться на собственной боли. Мы вместе смеялись, но это было, как если бы мы молчали вдвоем. Просто чтобы не говорить серьезно, когда слишком больно, приходиться смеяться оттого, что нельзя молчать. Оттого что и так слишком тихо. Знаешь, на душе так бывает тихо, что еле слышишь собственные мысли, потому что боишься их слушать, и мозг их блокирует.
- Депрессия или тоска, да?
- Гораздо хуже. Просто тишина. На душе. Абсолютная вязкая тишина, которую боишься нарушить.
- И что потом случилось с этой девушкой?
- Это не важно, главное - уметь молчать вдвоем. На одной волне, понимаешь?
- Стараюсь. Ты останешься?
- Обязательно. Если захочу.
- У тебя есть кто-нибудь?
- У меня всегда кто-нибудь есть.
- Ясно.
Естественно, она не захотела.
- Зачем ты так много пьешь?
- Это компромисс. Иначе ведь можно свихнуться. И потом, это у меня наследственное. Людям, у которых слишком чувствительное сердце, приходится пить, иначе можно сойти с ума.
- Ты действительно в это веришь?
- Нет. А ты?
А на следующий день был новый год. Я собирался провести еще один нудно-праздничный вечер в кругу похожих на меня людей. Я позвонил ей около восьми вечера.
- Ты просила звонить, если мне будет одиноко в новый год.
- Он еще не наступил. Тебе не с кем его встречать?
- Ну, не то, что бы... просто мы могли бы где-нибудь пересечься часа в два.
- Исключено. В два у меня дома соберется уже человек двадцать, я не смогу от них сбежать.
- Может быть, попозже?
- Вряд ли. Во всяком случае, никак не раньше восьми утра.
- Понятно.
- Я тебя не могу пригласить. Я потом объясню почему. Позвони ближе к восьми, если не забудешь, хорошо? - и повесила трубку.
Весь разговор - меньше минуты.
Когда в последний раз я праздновал новый год до восьми утра? Года четыре назад, наверное. Одинаковые красные колпачки на головах подростков, светящиеся надписи на витринах, деды морозы, гирлянды - из года в год; мандарины на елке, подарки под елкой, - я легко угадываю по разноцветным коробкам, что там внутри, от кого, из какого магазина...
"Очень жаль", - сказал я вслух сам себе.
Когда я появился у Макса, все гости уже были в сборе: сам Макс с женой, еще две пары и Марина с её новым приятелем. Салаты, разговоры ни о чем (в лучшем случае, о звездах шоу-бизнеса, в худшем - об общих знакомых), и, конечно же, телевизор. Курили на кухне. На одном из перекуров я остался один на один с Мариной.
- И как ты живешь? Я слышала, у тебя новая девушка.
- Нет. Пока нет. - Я в очередной раз подумал, что любопытство, все-таки, основная движущая сила любой женщины. Даже когда вы уже не вместе, её очень интересует твоя личная жизнь. Откуда мне было знать тогда, что дело не женщинах, а в чувствах. Если ты что-то испытывал к человеку, конечно же, тебе очень интересно - что с ним теперь? Марина, наверное, ждала от меня какого-то вопроса. Я молчал. Мне действительно не интересно ни как она живет теперь, ни как она жила со мной. Какая разница?
После первых двух бутылок вина разговоры стали более искренними и откровенными, обсуждаемые темы - как будто интересными, глаза - веселыми; но мне, тем не менее, все больше хотелось спать. Последний раз, когда я действительно получал удовольствие от нового года, был, наверное, лет в двадцать пять. Вообще от праздников. Теперь всё стерлось, смешалось в кучу, я только устаю на подобных вечерах, и каждый раз думаю - зачем я пришел, когда знал, что будет именно так? Традиция? Не нужная, но, увы, неизбежная глупость подвергать себя подобным "обязательным присутствиям" только оттого, что так принято, что иначе нельзя, что сидеть одному в новый год в принципе "не прилично", и придется скучать в компании когда-то близких людей просто для того, чтобы их не обидеть. Лет в двадцать я плевать хотел на всю эту ерунду. А теперь у меня нет выбора - я легко мог бы остаться дома. Но дома слишком тихо, слишком одиноко, я не могу физически выносить это состояние в такой праздник как новый год.
Мои друзья, люди, с которыми я отмечал этот праздник, и сами хотели бы все изменить - свою жизнь, свое прошлое, свои воспоминания... Макс - единственный, пожалуй, из-за кого я вообще пришел (честнее - мне и пойти-то было некуда, но если бы не он, я бы остался дома). Мой самый близкий друг, он не столько знает, сколько чувствует, что мне скучно. Ему и самому скучно, но он уже не в силах изменить сложившийся порядок, послать все к чертовой матери и оторваться на полную катушку. А я?
Она позвонила мне около трех. Я ждал этого звонка, я ждал его весь вечер, но я был уверен, что она не позвонит. Мы поздравили друг друга, чего-то пожелали. Я был так рад, спьяну мне начинало казаться, будто от этой девушки зависит какой-то новый виток в моей судьбе.
- Я еще даже не напилась! Вот звоню тебя спасать с душной вечерины! Приезжай сюда. Здесь человек двадцать пять, все свои и не дадут тебе скучать и спать. И я здесь.
- Может, ты ко мне? - я хотел остаться с ней вдвоем, тем более, в такую ночь.
- Ты сюда. Или никак.
- Хорошо. Чего-нибудь взять?
- Все есть. Можешь, разве что, взять розы для меня.
- Легко.
Я очень быстро попрощался с друзьями и почти выбежал на улицу. Найти розы и поймать машину в новый год совсем не сложно, вопрос лишь в деньгах. Ехать предстояло на другой конец Питера, и прозвучавшая сумма все-таки удивила меня. И зачем розы? Вспомнилось что-то из Ахматовой. Сто лет назад цветы в новый год были так же обязательны, как теперь елка.
То ли от предстоящей встречи, то ли от выпитого вина настроение заметно улучшилось. По крайней мере, мне больше не было скучно. Отыскать нужный дом среди десятков точно таких же оказалось не так-то просто (поэтому я не люблю районы новостроек), зато найти её квартиру не составило труда - оттуда доносился такой гам, что, казалось, там вовсе не двадцать человек гостей, а рота пьяных солдат. Дверь открыл незнакомый молодой человек. Открыл, не глядя на меня, развернулся спиной и удалился куда-то вглубь квартиры, разговаривая по сотовому телефону. Я не привык к подобным встречам, хотя на школьных вечеринках так, помнится, было принято: этакий особый вид гостеприимства - раз позвонил, значит заходи. Судя по всему, компания и впрямь собралась очень теплая. Тем не менее, я застыл в прихожей, ожидая, что она вот-вот появится. Напрасно. Я простоял там, наверное, минут десять, невольно слушая и наблюдая за абсолютно незнакомыми мне людьми, шатающимися туда-сюда по коридору, кто с бокалом, кто с сигаретой. Честно говоря, я уже готов был уйти, настроение испортилось, и я всерьез задумался, зачем меня вообще сюда понесло, когда ко мне в прихожую вышел парень с сотовым, открывший мне дверь.
- Слушай, братец, тебе, видимо, надо расстилать красную дорожку или что-нибудь в этом роде, да? Ах да, тапочки, - сказал так приветливо, как будто мое появление было чем-то само собой разумеющимся. И полез куда-то в шкаф.
Наверное, я действительно сноб - не столько обладаю хорошими манерами и соблюдаю правила хорошего тона, сколько требую этого от других, не брезгуя ни малейшим поводом показать свою "воспитанность". Действительно, что плохого в том, что люди приходят в гости как к себе домой, без лишних слов и проволочек? Надо было сразу проходить и идти искать её, но в ней-то, наверное, и было все дело: я надеялся, что она меня встретит. Хотя бы розы заберет!
- Я Артем. Мне поручили тебя встретить, но я, по-видимому, чуть не провалил задание, - он засмеялся.
- Ты замечал, что оригинальные люди тоже похожи друг на друга? Своей оригинальностью. Своими привычками и поведением. Увы, это так. Но все же они лучше обычных. Потому что их меньше. И они все-таки хоть в чем-то разные. Одинаковых я не переношу. Похожих друг на друга мыслями, идеями, образом жизни.
- В смысле, вот Толик - он наркоман, вот Наташа - она стриптизерша, вот Гоша - он гомик...
- Вот видишь! Ты даже мыслишь как "одинаковые". Интересный человек необязательно гомосексуалист или наркоман. Молодые парни и девицы, претендующие на "светскую гламурность", обязательно должны слыть гомосексуалистами и лесбиянками, или, на худой конец, водить с ними дружбу. Это что-то вроде высокой моды: никто не знает, что это и как это носить, но никто не осмелится признаться, что очередная коллекция господина "Н" - полный абсурд и какофония цвета. В любом случае, все это никакого отношения не имеет к интересным людям.
- И все твои друзья "не такие"?
- Не все. И не во всем. Они разные, хотя я стремлюсь сократить количество, чтобы улучшить качество, если конечно, так можно говорить о друзьях.
Я был уверен, что нельзя. Но промолчал.
Она позвонила через неделю. Я так и не нашел её в новый год. После того как мы обошли всю квартиру, Артем предположил, что она незаметно выскочила к соседу на второй этаж. Мне ничего не оставалось, как уйти. И вот - пожалуйста, как ни в чем не бывало, - в телефонной трубке жизнерадостное приветствие:
- Как твои праздники проходят?
- Да так, с попеременным успехом.
- Не хочешь разговаривать?
- Мне кажется, что для начала тебе следовало бы объяснить мне кое-что.
- Тебе никто не говорил, что ты выражаешься как учитель физики на пенсии? - смеется в трубку. - Я буду у тебя через сорок минут.
Да уж. Может быть, мне надо уйти, или у меня дела, или еще что-нибудь. Подумал про себя и пошел за "Хванчкарой".
- Я, наверно, останусь ночевать, - я сделал вид, что не удивился, - у меня дома подруга с мальчиком, им надо помириться. Может быть, им дня не хватит на это, - улыбается, собирая глаза в хитрющие щелки. - Ты же не против? Вот, смотрю и "Хванчкары" прикупил. Или против? Ну, не молчи уже, хватит обижаться, - и смотрит, не моргая, в глаза.
В этот раз мы расположились в гостиной, на диване с подушками, я принес два бокала вина. Говорить не хотелось. Она начала сама. Что она такая, какая есть, не хотела меня обидеть, вышла к соседу, думала ненадолго, не ожидала, что я так быстро приеду, почему не спустился к соседу, почему не подождал с Артемом, там все равно было веселее, чем там, откуда я приехал, иначе бы не приехал, не так ли, как я могу обижаться, если мы только друзья, если мы еще даже не самые близкие друзья, на что вообще тут обижаться... Я слушал, не перебивая, в пол-уха. Когда говоришь с женщиной, нет смысла сражаться с ней в красноречии, нет нужды искать логику в ее рассуждениях, если ее цель - убедить тебя в чем-то, в чем ты и сам жаждешь убедиться. Вся эта несвязная тирада, видимо, должна была заменить обычные извинения.
Курили на кухне в темноте, разглядывали облезлый, местами черно-ледяной, местами асфальтово-песчаный тротуар, слежавшийся по обочинам снег, грязный, по-весеннему серый.
- Ну вот! Кто-то не дождался даже старого нового года! - она кивнула на выброшенные елки. - Ужасное зрелище. И первое в году воспоминание о смерти. Как всегда. С новым годом!
Елки и впрямь смотрелись удручающе: голые тонкие ручки-прутики, сбитые крестовины внизу стволов, несколько жалких серпантинов. Пару недель, пока жильцы, наконец, не выбросят их все, дворники будут собирать их в кучу за помойкой. А дети - каждый день - растаскивать и строить крепости, сажать леса, продираться сквозь бурелом... А потом елки все-таки сожгут, снимут разноцветные гирлянды, завернут бумагой блестящие игрушки и уберут в картонных коробках на антресоли.
Раньше я очень любила новый год. Я даже записывала все, что случается со мной в новогоднюю ночь. Любую мелочь. И сравнивала записи за каждый год. И каждый год праздника становилось все меньше. Все скучней. Однажды тридцать первого декабря я просто лягу спать в одиннадцать часов вечера.
- У меня почему-то сложилось впечатление, что у тебя совсем нет подруг. Только приятели.
Она кивнула. Прикурила новую сигарету.
- Ты хочешь знать почему?
- Ну, если это не секрет, конечно...
- Одна не искренна и хочет казаться лучше, чем она есть. Вторая эгоцентрична и эгоистична. Третья переживает собственную жизнь как захватывающую драму и вместо борьбы ждет вручения "Оскара". Четвертая, видимо, ждет "Пальмовую ветвь", - она грустно улыбнулась. - И потом, у одной работа, у другой ребенок, у третьей ребенок и работа, у четвертой ни того, ни другого. Достаточно?
- Вполне. А приятели лучше?
- Да нет. Наверное, дело в том, что на мужчин я смотрю сквозь пальцы. Вообще человеку достаточно быть веселым и оригинальным, чтобы быть моим другом.
"Веселым и оригинальным". Интересно, что она думала обо мне.
- Тебя я пока не знаю, - произнесла она, предвосхищая мой вопрос. - Ты ни то и ни другое. А что-то третье, видимо. - Она немного помолчала. - Дружба - это очень тонкая и хрупкая вещь. Так называемая "духовная близость", некая общность интересов и взглядов - редкость. Бежим от одиночества в разговоре, но там, где нужно слушать - не слушаем, а мысленно выбираем, что бы вставить такого "по теме" о себе. И сами же потом удивляемся невнимательности собеседника. А ты - ты умеешь слушать... Может, пойдем уже спать?
- Где тебе постелить?
- Без разницы. Или у тебя есть конкретное предложение? - она, наконец, улыбнулась.
- Да нет. Пытаюсь быть гостеприимным.
Когда я проснулся, она уже ушла. Аккуратно сложила постельное белье на краю дивана в гостиной, вымыла бокалы и пепельницы. Я тщетно пытался найти записку или какую-нибудь ее вещицу, забытую, оброненную, закатившуюся. Иногда женщины оставляют что-нибудь подсознательно, чтобы вернуться. Но не в этот раз. И не эта женщина.
- Ты вообще не собираешься рожать детей?
- Я не готова. Потому что вырастить и воспитать - это не одно и то же... И вообще, люди часто хотят детей, чтобы воплотить в них все то, что не удалось самим.А я уже пережила тот период, когда хочется, чтоб твои будущие дети хорошо учились и умели и знали все, что ты сам не успел.
Моего шестилетнего племянника как-то взяла к себе с ночевкой наша общая с сестрой подруга. Они спали на одном диване, а утром выяснилось, что малыш постеснялся ночью бродить по незнакомой квартире и описался. Подруга тактично "ничего не заметила" и застелила кровать. Когда же она стала собирать вещи ребенка, чтобы отвести его домой, она "никак не могла найти" штанишки от пижамы, которые явственно торчали из-за комода. Она вышла в другую комнату и сказала: "Тема, я никак не могу найти брюки от твоей пижамы. Может, ты сам поищешь? На пакет, бросишь туда". Конечно же, он с радостью выполнил ее просьбу, уверенный, что ночное происшествие точно осталось незамеченным. Вот так, мне кажется, у людей появляется здоровое чувство собственного достоинства... Я уверена, маньяки не появляются просто так. И это, в первую очередь, ответственность родителей. Осознать всю значимость и важность воспитания нового человека, человека, которого они производят на свет.
- А ты? Тебя как воспитали? Если ты, конечно, сумеешь быть объективной.
- Постараюсь, по крайней мере. Однокурсник рассказал, что только что нашел в абсолютно пустой аудитории очень интересную и дорогую книгу о рекламе. Я сказала: "Ну, так покажи её!" Он посмотрел на меня как на больную и неподдельно трагичным голосом произнес: "Я не мог её взять. Хозяин, наверное, уже ищет её! Хотя, возможно, ты права, надо было отнести её в гардероб..." Вот так. Я не только взяла бы книгу себе, я была уверена, что так поступит любой другой, а там уж посмотрит, повесят ли объявление о пропаже или нет... Я объективна?
- Вполне. По крайней мере, ты не лукавишь сама с собой.
- Когда я училась на первом курсе, я частенько добиралась до института на 46 маршрутке от Горьковской. И почти каждый день встречала на остановке хромого парня. Он, видимо, переболел полиомиелитом, потому что он не просто хромал, он еле ходил. Каждое утро, встретив его, я специально, намеренно ловила его взгляд, улыбалась ему самой лучшей своей улыбкой, без тени жалости и сострадания, как мне казалось. Мне хотелось сделать для него что-то хорошее. Так он был некрасив, жалок и убог, что я почти чувствовала стыд за собственную нормальность, когда он залезал, долго-долго, потихоньку на сидение маршрутки, пока кто-нибудь не помогал ему, подтягивая, подавая в след костыли. Я думала: однажды мы подружимся, я буду терпеть его общество, помогать ему, и буду горда самой собой, какая я хорошая, какая я чудесная. Один раз мы сидели с ним друг напротив друга, и, наконец, столкнулись глазами. Мне показалось, он видит меня насквозь - мою жалкую, тщедушную готовность к псевдо-дружбе, мою такую обычную, привычную для него жалость - ему хватило пары секунд, чтобы мне стало действительно стыдно и неудобно. С тех пор я никогда не смотрела в его сторону, и, думаю, только за это он, наконец, был мне благодарен.
Я знал, что она не объявится в ближайшие дни, а пропадет, как минимум, на неделю. В пятницу вечером я как будто случайно заглянул в её любимый клуб, где играли живую музыку. Она пила с музыкантами, которых, казалось, знала давным-давно, и выглядела ужасно пьяной, хотя было всего-то одиннадцать вечера. Танцевать она почти не выходила, по сторонам не смотрела, только пила, курила и оживленно беседовала с солистом. Я взял себе пива, и когда музыканты после перерыва поднялись на сцену, направился к ней.
- Только не пытайся сделать вид, что ты просто проходил мимо.
- Не очень-то дружелюбное приветствие, - я улыбнулся.
- Не очень-то красиво с твоей стороны садиться за столик музыкантов, с которыми ты не знаком.
- У тебя, видимо, плохое настроение, да?
- Не в этом дело. Такое впечатление, что ты за мной шпионишь.
Наверное, я мог бы обидеться. И, скорее всего, я имел бы на это право, но ведь я действительно специально пришел и следил за ней.
- Я звонил тебе, но не застал дома. И сотовый выключен.
- Выключен. Я сегодня пью. И что же ты хотел?
- Хотел пригласить тебя на пикник с моими друзьями. Завтра. - Я сочинял на ходу. В конце концов, если она согласится, я смогу что-нибудь быстренько придумать.
- Нет. Я не смогу поехать.
Мы помолчали. Она - видимо намеренно, ожидая, когда я, наконец, уйду. Я же просто не знал, что сказать.
- Хорошо. Может, в другой раз.
Она молча закурила, выпустив дым мне в лицо.
- Я просто почему-то подумал, что мы друзья. Извини.
Уже в машине я поймал ее SMS: "Ya budu pit vsu noch, i ne smogu rano vstat. V drugoy raz, horoso? Mi - druzia." А в семь утра она разбудила меня бешеными звонками в дверь. Странно, я почему-то думал, что так оно и будет.
- У меня кончились деньги, - снимая ботинки. - Как раз хватило, чтоб добраться до тебя.
Прошла в гостиную и села на диван.
- Можно я здесь покурю? - закурила, не дождавшись моего ответа. - Я уже сейчас с ужасом думаю, как плохо мне будет с утра.
Я вышел на кухню за пепельницей, а, вернувшись через полминуты, понял, что она спит. Сидя. Вытащил сигарету из пальцев, осторожно снял крутку, уложил, накрыл пледом и пошел досыпать.
Она проснулась в четыре. С ноутбуком на коленях, обложившись полупустыми чашками с кофе и пепельницами, полными окурков, я пытался доделать отчет, когда услышал за спиной:
- Ну-ну. Картина маслом. Наш положительный герой работает даже в выходные. - Она зевнула, заглядывая поочередно в чашки. - Есть что-нибудь попить?
- В смысле, выпить?
- Похмелиться - значит сознательно уйти в запой. - Чай и аспирин подойдут. Ты очень разозлился на меня?
- За что?
- За незапланированный визит.
- Разве от тебя можно ожидать чего-то запланированного? - сказал, как мне показалось, слишком серьезно.
- Да уж. Такая я. Вот, испортила тебе "тщательно спланированный" пикник. Так ведь?
- Погода - дрянь, - солгал я. - Пикник отпал сам собой.
- Понимаю. - И посмотрела на меня с нескрываемой иронией. Или мне показалось?
- А есть ли что-нибудь съестное в твоем "центре реабилитации потомственных алкоголиков"?
- Весь холодильник - твой.
Оказалось, она умела готовить. И уж чего я совсем не ожидал - весьма неплохо. После завтрака (или обеда?) она отправилась в душ, а вернувшись на кухню в моем большом халате, который очень аппетитно висел на ней, изрекла:
- Ничего. Ни одной полезной баночки. У тебя что, кроме меня никто из девушек не остается ночевать?
- Тебе действительно интересно?
- Не-а. Так просто, искала какой-нибудь крем для лица.
Она засобиралась домой. Мне так хотелось попросить её остаться. Еще утром я рисовал себе картину тихого, почти семейного вечера вдвоем, с ужином, просмотром кино и разговорами.
Последние полгода, даже, может быть, год, смутно ощущая одиночество в каждом углу своей пустой квартиры, я тщетно искал причину собственного навязчивого беспокойства, создавая "элемент присутствия" бормочущим телевизором - если я на кухне, или радиоприемником - если в гостиной. Каждый из нас одинок в своем маленьком мире, мире, поделиться которым до конца невозможно ни с кем. Но быть одиноким в кругу близких людей и быть действительно одиноким - это два противоположных полюса. С близкими мы одиноки "внутри себя". Когда же мы действительно одиноки, мы - одни и внутри, и снаружи; настолько, что даже некому сказать: я одинок.
Я смотрел, как она одевает ботинки.
- Возьми деньги на машину.
- Зачем это? - усмехнулась, не поднимая головы.
- Ты же сказала вчера, что у тебя кончились деньги.
- Я не пытаюсь играть с тобой. Я приехала только потому, что ты хотел меня видеть. У меня нет денег, точно так же, как ты устраивал пикник. Но ты играешь до конца, а я - для вида. Чтобы попадать в твой "сценарий".
- Тогда останься. Пожалуйста. Я опять хочу тебя видеть. - Я попробовал сказать это полушутя, но вышло, наоборот, как-то неестественно серьезно.
Она покачала головой.
- Я позвоню.
Больше всего? Людей, которые считают череду своих мелких личных неурядиц достаточной для "уставания" от жизни настолько, чтобы отдыхать от неё, растрачивая время на просмотр бессмысленных кинофильмов и чтение (чтение ли?) пустых книг, употребляя словосочетание "неотягощенные смыслом" без тени иронии. Одна знакомая, в ответ на мои, довольно-таки резкие замечания по поводу её пристрастий в литературе и кино, сказала примерно вот что: "... и вот, я иду с работы домой, часов восемь, тащу папку с документами, толкотня в метро, дома Настя, ремонт, а она так часто болеет. И я не хочу думать ни о чем. Вообще ни о чем. Я хочу уложить дочь, уставиться в экран и посмотреть глупую комедию, посмеяться..."
Увы, кажущееся развлечение не сделает ее счастливей. Она и тысячи таких же мужчин и женщин, обкрадывают себя. Им даже не приходит в голову, что чужая полноценная жизнь, рассказанная талантливым рассказчиком - писателем ли, режиссером, - полная настоящей горечи (ведь только способность печалиться делает нас людьми), обогатит ее собственную жизнь, и ее личные мелкие "проблемы" покажутся камнями на обочине. Может быть, даже сделает оптимистичный вывод, что у неё-то как раз все хорошо! А если навеянная сюжетом грусть окажется невыносимой, всегда можно успокоить себя: "Это ведь выдумка, правда?"
- Этим людям... Возможно, они попросту не способны на такое восприятие жизни?
- Не способны - подходит. Сердце - такой же орган, как и все другие. Чтобы почки работали нормально - нужно много пить. Чтоб работал мозг - много думать. А для сердца переживания - зарядка. И, конечно же, перестав "упражняться в сострадании, становишься вот таким "не способным" инвалидом. Печаль - это Дар. И разум всегда печален. И одинок. Буковски говорил: для того, чтобы чувствовать себя счастливым, ему нужна лишь тоска. И печатная машинка.
Еще я очень не люблю баранов. Тех, кто слишком увлечен формой, а не содержанием. Для кого внешняя вежливость важнее честной открытой неприязни. Тех, кто порядочным человеком признает лишь умеющего есть лангуста с помощью четырех приборов. Самое грустное, что слегка разбогатевшая интеллигенция - действительно в это верит. А подражающая им сильно обогатившаяся "чернь" - те, что успели набить карманы, но не нашил время на чтение книг, - старается быть похожей.
Я не был влюблен. Наверное, потому, что даже в мыслях не пользуюсь производными чудесного глагола. Мне просто ее не хватало.
Февраль подходил к середине, а зима к концу. Разбуженная раньше времени случайной оттепелью, весна улыбалась из луж, а трамваи улыбались весне, подмигивая солнечными зайчиками окнам домов. Я глазел из окошка кафе на Садовую, на прохожих, безнадежно пытаясь придумать занятие на остаток субботы, когда, наконец, появился Б.