К полудню тучи рассеялись, и появилась хоть какая-то надежда на достойное продолжение дня со всеми полагающимися ингредиентами: солнцем, морем и хорошим настроением. Правда, морем здесь называли обыкновенное водохранилище, растянувшееся на десятки километров с севера на юг, вдоль берегов которого шустро повыскакивали дачные поселения, деревни, санатории, дома отдыха и, словно грибы после дождя, - выцветшие брезентовые палатки с курящимися неподалеку кострищами, да плывущими по лесу гитарными аккордами. И даже в холод и дождь находились безумцы, с неистовым хохотом, еле слышным за небесным грохотом свистом, носящиеся по острым прибрежным камням, скинув промокшую насквозь, самозабвенно чавкающую обувку, раня обнаженные стопы, которые к вечеру непременно будет обжигать болью, и придется рыться в рюкзаках в поисках перекиси водорода, зеленки, йода - хотя бы чего-нибудь, способного облегчить глупый, стоящий десятки других, кусочек жизни. Но это будет лишь вечером, а пока...
В дверь постучали.
- Да, - откликнулся я сонным голосом.
- Вставай давай, - в приоткрывшуюся щель просунулась Наташина голова. - Двенадцать часов, а ты ни ухом, ни рылом.
- Как двенадцать? - я сел на кровати. - А молоко?
- Сходила уже и за молоком, и за хлебом, и завтрак третий раз подогреваю.
- Зачем? Я бы схо... - окончание фразы утонуло в глубоком зевке.
- Схалтурил. Сама знаю, - закончила Наташа, проходя в комнату и усаживаясь рядом со мной на кровать. Ее волосы были собраны в хвост, поэтому тоненький, еще красноватый шрам чуть ниже уха бросался в глаза. Я осторожно провел по нему пальцем. Горит. Или у меня руки холодные?
Наташа вздрогнула, но ничего не сказала.
- Тебе, кстати, Олег звонил, - встрепенулась она, - в Москву звал. К ним какой-то Горянов или Горюнов приехал. Всего на неделю, посему неделя намечается беспробудная. Пришлось его разочаровать... Ты ведь помнишь свое обещание?
- Помню, - вздохнул я. - Сколько еще осталось?
- Как раз неделя, - улыбнулась она. - Даже удивительно, что ты на стене отметки не ставишь.
Я осторожно посмотрел на стену: блеклые обои в цветочек, следы от комаров, яркое пятно там, где недавно стояло кресло, дырка от гвоздя - действительно, никаких отметок.
Ни с того, ни с сего вспомнился давешний сон. От стекающих за шиворот ледяных струек по телу побежали мурашки. В руку легла трясущаяся ладонь. Вспыхнула молния.
Я закрыл глаза и прислушался к ощущениям. Ноги не болели.
- Так ты встаешь или нет? - вновь заговорила Наташа.
- Да, да, да... шорты не подашь?
Когда мы вошли в кухню, горячая струя пара вырывалась из носика старого электрического чайника и била в усеянное мелкими капельками, запотевшее оконное стекло. Каша радостно выскакивала из кастрюли, моментально чернея на раскаленной конфорке. И даже странно, что никто из нас не почуял запах гари, потому как болтающаяся на проводе лампочка еле просматривалась за едким, серым туманом.
Наташа заохала, заметалась в поисках тряпки и нашла ее. Затем, обхватив обеими руками кастрюлю, выскочила через заднюю дверь и дальше мимо кустов смородины, по засыпанной гравием дорожке к умывальнику. А я тем временем выдернул из розетки чайник, открыл шире входную дверь, окна в комнатах и на мансарде, лениво погонял дым из угла в угол дырявым кухонным полотенцем. Второй раз за отпуск. Надо же. Не валяться мне теперь до полудня в постели - хоть ведром воды, но к первому завтраку поднимет, с нее станется.
Нет, и правда надо что-то менять. День приезда на дачу и все последующие тягучие, словно ириски, будни были похожи друг на друга не меньше стеклянных пивных бутылок, хранящихся под лестницей в ящике из-под электрорубанка. Каждое утро начиналось с завтрака и похода на пляж. Целых сорок минут приходилось ковылять по пыльной грунтовой дороге мимо постоянно разрастающейся свалки. Иногда свалку поджигали - в надежде растопить, подобно грязной ледышке, либо просто ради забавы, - и тогда иссиня-черный тяжелый дым медленно волочился над головами. В безветрие это был клубящийся столб. Он рассеивался высоко над землей и больше не напоминал о себе. Наташа прижималась ко мне плечом, ускоряла шаг, точно в картине этой виделось ей нечто давнее, страшное, и никогда не отвечала на расспросы.
Чуть дальше по дороге располагались санаторские отстойники (сам же санаторий находился глубоко в лесу, на безопасном отсюда расстоянии). Идти мимо них было делом не из приятных, и даже на машине не всегда удавалось достаточно быстро проскочить. Если отключить обоняние, то отстойники являли собой группу небольших озер с обильно произрастающей на побережьях растительностью. Длинная просмоленная труба, проходящая между ними, имела выход в каждое озеро и обладала довольно немалыми размерами, чтобы вызвать острое желание молодняка из близлежащих селений из года в год предпринимать тайные вылазки...
Далее - на протяжении двухсот метров, не меньше - шла скучная, пустая дорога. Поля по обе стороны от нее были засажены горохом и тянулись до самого леса. Порою среди всей этой однообразности встречалась пара-тройка недвижимых силуэтов с полиэтиленовыми пакетами в руках - слетевшихся на дармовщину дачников. Честно говоря, и мне пару раз доводилось выбираться туда с детским тряпичным рюкзачком, складываться пополам и сощипывать зеленые стручки с цепких, упругих стеблей.
И тут начиналась деревня. Единственное, что отличало ее от бесчисленного множества дач - наличие магазинов: одного хозяйственного и трех продуктовых, не считая овощных палаток. Хотя, была там и школа, и медпункт, и пожарная вышка, и что-то еще; только казались они столь блеклыми и незначительными по сравнению с воздвигнутыми в округе новомодными особняками (называть их домами не поворачивался язык), будто замшелая деревенька в целом, да живущие в ней люди в частности, служили безвкусной декорацией, простаивающей всю зиму и большую часть весны и осени на пыльном чердаке. Летом чердак потрошили сотни отдыхающих. Они вламывались в магазины, скупали мороженое, воду, пиво, чипсы и уносились на пляж. Иногда заходили в медпункт. Скучным взором обводили школу, любопытствующим - пожарную вышку, восхищенным - лоснящиеся особняки. Мы же всегда проходили мимо, лишь останавливались у овощной палатки и брали несколько яблок. "Странно, - говорила Наташа, - здесь ведь сказано: "Овощная палатка", а продают груши, яблоки, виноград, бананы, арбузы, дыни... И тот магазин "24 часа" закрывается на обеденный перерыв с часу до двух". Я только кивал и смеялся. Ничего, деревня деревней, однако как хорошо почувствовать себя хоть иногда курортным городком. Убедить в этом приезжих приятней вдвойне. Не убедить, так создать иллюзию - почти синонимично.
Последним пунктом в нашем своеобразном путешествии был пляж. Он находился сразу же за деревней и соседствовал с пляжем безымянного дома отдыха.
Ржавая, покосившаяся кабинка для переодевания, рядом - расщепленное молнией, обгоревшее дерево, ближе к воде - белые рыбьи скелетики, острые камни, ковер из сухой тины. Обычно Наташа выбирала место поближе к воде и как можно дальше от скопления скелетиков - недавних жертв солитера, пойманных и выброшенных на берег азартными купальщиками. Забивали зараженную рыбу камнями (она беспомощно плавала на поверхности, не в силах опуститься на глубину), вылавливали голыми руками. Иной раз продавали несведущим в подобных делах проезжим шумным компаниям. К счастью, охочих до легкой добычи "удильщиков" находилось немного.
На пляже мы проводили три - три с половиной часа, затем собирались и возвращались домой. Раз в четыре дня Наташа занималась обедом, жертвуя полутора часами у моря. Мне перепадала кое-какая работа по дому. Оставшееся до вечера время тратили, как придется: спали, читали, смотрели телевизор, читали, спали. А когда наступал вечер - совершали неспешные прогулки до санатория и обратно. Старались успеть до темноты, иначе...
До сих пор не пойму, что на меня тогда нашло - стоял, как вкопанный, смотрел. Вместо того, чтобы схватить ее за руку, утащить за ворота, позвать людей. Хорошо, сама не растерялась - вывернулась и, прижимая к горлу обе ладони, нелепо попрыгала к калитке. Лишь после я узнал о перебитой ноге, да рассеченном горле, но в первый момент мне показалось, будто вся она истерзана, переломана, а за врачом уже не успеть, сколь быстро ни беги, и виной всему мой внезапный страх.
В какое-то мгновение ступор спал, и уже через пару секунд я стоял за воротами с Наташей на руках. По улице по направлению к нам бежали люди. Одни были с фонарями, другие крепко сжимали ружья, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь в опустившейся тьме. Потом меня взяли под локоть, придержали Наташе голову, поднесли к ее губам обмотанную тряпкой флягу ("осталась с прошлого раза, с собой захватил - как знал"), держали, пока не выпьет все. Повели. За спиной долго стреляли, выкрикивали короткие фразы, но было не до них. Из светящихся окон по обе стороны от дороги то и дело высовывались незнакомые головы. Шептались.
Руки вдруг задрожали крупной дрожью. Наташу отобрали сразу, а меня поймали только у земли. Вставай! Вставай! Вставай!
Через четыре дня ее выписали. Рана затянулась быстро (если бы не настойка, кто знает...), над ногой же сидели попеременно три бабки. Срасталось медленно, мучительно больно, словно и вовсе без наркоза. И хотя в палату не пускали, не давали ни с кем говорить - ни с ней, ни с врачами, - разрешалось по пятнадцать минут в день наблюдать за ходом операции через маленькое мутное окошко в двери.
Окна в палате были зашторены, свет выключен, а в изголовье Наташиной кровати стояла свеча. Еще две свечи располагались на тумбочках слева и справа от ее головы. В ногах, образуя правильный треугольник, взявшись за руки, сидели бабки - в выцветших изодранных платьях (мельком видел во время так называемой "смены караула"), нелепых шапочках они были скорее похожи на молчаливых бездомных старух, обитающих на городских вокзалах. Центр треугольника приходился точно на место перелома.
На третий день я увидел, как одна из бабок зашлась в ужасном кашле и, неожиданно обмякнув, повалилась на пол, под ноги своим товаркам. Меня тотчас подхватили, вывели из больницы в сквер, где долго обыскивали, а, найдя приколотую за отворотом воротника булавку, с горечью произнесли: "Мы же для вас... а ты... Сволочь... Ее вылечим, но чтоб потом духу твоего...", - и скрылись за раздвижными дверьми. Понятия не имею, как у меня могла оказаться эта булавка. Пиджак нигде не снимал, нигде подолгу не останавливался. Да и при входе в больницу всегда проверяют, даже если б в автобусе прицепили - нашли бы. Хорошо хоть в милицию не забрали.
- Андрюха! - Наташа вошла в дом с кастрюлей в руках. - А ты в курсе, что на завтрак у тебя снова пельмени? Доставай из морозилки, я воду поставлю.
- Сколько же у нас пельменей? - искренне удивился я. - Может, яичницу?
- Неа, только пельмени, - засмеялась она. - Последние яйца я вчера на блины ушлепала.
- Чего сделала?
- Перевела. Потратила. Израсходовала.
- Совести у тебя нет. Хотя бы одно оставила.
- Так я и оставила, но когда утром холодильник открывала, полка, которую я тебя все лето починить прошу, свалилась, а вместе с ней и яйцо.
- Эх, почему пельмени не бьются?
- Тебе Олег звонил, - сказала она.
- Ты мне уже говорила.
- Разве? - растерялась Наташа. - Ах, да, что-то было... Знаешь, голова в последнее время странная стала. Ты не заметил?
- Нет, - улыбнулся я, - все с тобой хорошо. Я вот, например, не помню, что спросонья наговорил. Причем никогда не помню. Тоже с головой нелады?
- Наверное, после операции, - она меня не слушала. - Было ведь нечто странное. Смутно, но помню. Словно входил кто-то посторонний. Ты в это время у окошка стоял.
Я вздрогнул:
- На третий день?
- Нет, - покачала она головой, - в самый первый.
- Чепуха. Никого там не было. Ты просто не думай об этом, времени еще не так много прошло. Врачи предупреждали.
Наташа вдруг рассмеялась:
- Ладно тебе такое лицо делать. Шучу я. Тоже мне - любитель остросюжетных фильмов. Олег два раза звонил. Первый - когда ты спал, а второй только что. Крикнул: мол, едем с Викой и Сережкой - и все. Думал, ругаться стану, трубку бросил.
- Значит, без моря сегодня остаемся? - обрадовался я.
- Почему же? - она, наконец, поставила кастрюлю с водой на плиту. - Олег как всегда на машине. Прокатимся.
Так я и думал - прокатимся. В прошлый раз часа два в грязи возились, "новенькую "Волгу" в отличном состоянии" из канавы выталкивали. Вымазались все. Только Сережке было в радость наблюдать за тем, как отец с дядей Андреем в одних плавках и кепках аккуратно ставят босые стопы в грязно-коричневую жижу, выбирают на багажнике место почище, чтобы упереться в него ладонями и помочь сидящей за рулем маме, а потом - через пять минут - чертыхаясь и отплевываясь, падая в грязь, наваливаются всем телом на бампер уже из боязни испачкать автомобиль.
- Не пойдет, - сказал я. - Если на пляж, то пешком.
- Ха! - сказала Наташа и ушла в огород.
Завтрак состоялся только во втором часу. Жевать пельмени было противно, поэтому я сдобрил их шашлычным соусом и пытался глотать целиком. Благо, не домашние, проскакивали со второго-третьего раза. За пельменями следовали две кружки чая: одна - на запивку, вторая - в удовольствие - с сахаром, да миндальными пряниками. После чая стало совсем хорошо: захотелось наверх, поспать. Спать, собственно, хотелось всегда, тем более во время сна, если Наташа забывала ставить на стол купленную в городе шкатулку. Шкатулка была самым обычным оберегом, но, так сказать, домашним оберегом. Единожды открыв ее в доме, нельзя было выносить за пределы жилья, иначе "защитница" теряла силу. Так говорили.
Порядка десяти минут я пребывал в раздумьях. С улицы доносился Наташин голос - перекрикивалась с соседкой по поводу солений. Вдалеке работала циркулярная пила, стучал молоток. Со стороны леса жестко громыхали басы, чей-то низкий голос ревел, искусно подстраиваясь под них.
Я поднялся из-за стола.
Горянов, значит, приехал. На неделю. Александр Николаевич, чтоб его. Почему же Олег направляется сюда к нам? Причем со всей семьей. Странное дело. Неужели опять? Да нет, быть того не может. Если в прошлый приезд - шесть лет тому назад - Горянов оставил в лесу вот это, которое чуть не убило Наташу, чего ожидать на сей раз? Хотя... Старинный друг едет в гости, вроде бы ничего необычного. Вроде бы, не считая случая с булавкой. Не бывает таких совпадений, ну не бывает. Жаль, проверить никак нельзя, время ушло. Если бы сразу догадался, а не плюнул, не посчитал за случайность, имело бы смысл о чем-то говорить. Интересно, кто он сейчас: охранник, телохранитель?
Под кроватью коробки не было, лишь стопка старых журналов, да металлический чемоданчик с инструментами покоились под слоем пыли. В тумбочке кроме лекарств лежала упаковка туалетной бумаги и истертый брусок для заточки ножей. В шкаф для посуды лезть вовсе не имело смысла. Пришлось перерыть весь первый этаж, прежде чем я обнаружил коробку между шифоньером и стеной, аккурат за массивной вешалкой с грудой вещей на ней. "Нашлась, родимая. Кто ж тебя туда запихал?"
Пистолет был на месте; а также серый блокнот, связка ключей и спичечный коробок с одной единственной спичкой - и той без следов серы. Оружие оказалось газовым, но довольно грозным на вид. Не знаю, зачем оно могло понадобиться нашим охотничкам, они бы еще с духовушкой на медведя пошли. Просил же: для самозащиты. Черт знает что понасовали. Сами, небось, с ружьями не расставались, особенно вечерами.
Достав из коробки блокнот и спичечный коробок, я воткнул ее на место и прикрыл вещами. Походил, пригляделся - не видно. Главное, чтобы Наташа в комнате прибирать не вздумала. Приспичит еще вешалку разгрузить, излишки в шкаф убрать, и строй из себя дурачка: в первый раз вижу; ребята, наверное, оставили, когда зимой на охоту приезжали; надо же, вот растяпы. Поверит? Сомневаюсь.
На крыльце раздались шаги.
- Наташка, ты?
Молчание.
- Наташка!
Короткий всхлип, выдох. Молчание.
- Наташ? - я осторожно подошел к двери, выглянул на веранду. Никого. За огромным (во всю стену) окном - голубое небо с медленно плывущими облаками, да покачивающиеся под легким ветерком ветви кустов, деревьев, плетистой розы. Сетка от комаров на двери тоже слегка колышется, и бледная - дымкой - тень от нее волнами плывет по дощатому полу, а рядом другая - плотная, вытянутая, неподвижная, с торчащим посередине отростком. Отросток нервно подрагивает, опускается, на мгновение замирает и возвращается на прежнее место. На фоне дымчатой сетки проползают темные, как следы от засыпанной в кипяток заварки, разводы. Внезапно отросток удлиняется, раздается продолжительное шипение, и сетка отпрыгивает в сторону.
- Черт, Андрюха, куда у вас бычок выкинуть можно? - Олег стоял на пороге, рассеяно крутя головой. - Развели чистоту, понимаешь.
- Олег? - я медленно выдохнул, мысль броситься к коробке моментально испарилась. - Я чуть...
- Уж чувствую, - хмыкнул он. - Дух у тебя тут тяжеленный стоит. Хорошо, своих не привел.
- Как не привел? Ехали-то вместе?
- Ехали вместе, отдыхаем по отдельности. В двадцати километрах отсюда обочину окучивают.
- Это еще зачем?
- Да ты тут совсем завял. Шучу я! Ехать до вас - с ума сойдешь, - трясешься по колдобинам, в лужах утопаешь, да еще бензоколонки ни одной. Нет, вру, одна была. За километр гарью несло. А времени сколько прошло, с месяц, наверное?
- С месяц, - кивнул я.
- Ну да хрен с ней. Бензин у нас закончился. Индикатор топлива не фурычит, канистру с собой не взял - лафа полная. Вика чуть не удушила, еле ушел. На попутке.
- Так тебе бензин нужен, - понял я. - Грабить, значит, приехал.
- Если и грабить. Не оставишь друга с женой и ребенком в беде?
- Поехали. Есть надежда, что водить я еще не разучился.
Наташу мы встретили около гаража. Она оккупировала кусты малины и была настолько поглощена сим действом, что заметила нас лишь при попытке проскользнуть мимо. История с бензином ужасно ее развеселила, даже ругаться с Олегом за нарушение двухнедельного "режима ненападения" ей в голову не пришло. Постояли, перекинулись парой слов, пока я выводил машину, запирал двери гаража, протирал стекла.
- Чего ты возишься? - крикнул Олег. - Плюнул, растер тряпкой и все дела.
- То-то я смотрю, у вас машина всегда заплевана, - сказала Наташа.
- Птицы, - нахмурился Олег. - Те еще плевуны.
Я проверил багажник: канистра, хоть и не полная, покоилась рядом с запаской. До дачи и ближайшей бензоколонки хватит вполне, а то и до города дотянут. Впрочем, что сейчас делать в городе? Раскаленный асфальт, духота, пляжи из-за очередного умельца закрыты - народ тонет, понять толком никто ничего не может. К осени обещали все вычистить, найти виновного. То ли дело дача - скукота, зато купайся вволю, если время есть.
Оставив Наташу одну и пообещав вернуться как можно скорее, мы выехали на подмогу. Дорога на улице была разбита, потому сотрясало отменно. Раз или два машина днищем ударялась оземь и панически скрежетала. Я столь же панически замирал, прислушивался и мысленно крестился, убеждаясь в сохранности своих "Жигулей". Олег, расслабленно возлежащий на сиденье рядом, периодически отслеживал в зеркало заднего вида появление на дороге автомобильных деталей, памятуя об отвалившемся пару лет назад глушителе. Таковых, к счастью, не наблюдалось.
- Ты куда окурок дел? - ни с того ни с сего вспомнил я.
- На стол положил, - зевнул он. - На веранде.
- Что? - не поверил я. - Тебя же Наташка убьет!
- Не успеет, - уверенно ответил он. - Меня там Вика с Сережкой час с лишним ждут, отгадай, кто из них больше обрадуется моему возвращению.
- Горянов, - сказал я. - Саша.
Олег хотел что-то произнести, но только вздохнул. Глубоко и устало.
- Почему со мной не поговорил? - помолчав, спросил я. - Почему через Наташу?
- Он просто увидеться хотел. Столько лет прошло.
- И что?
- Ничего. Предполагал твою реакцию, поэтому попросил намекнуть. На сей раз все по-другому, он из отпуска только вернулся. Отдохнул.
- Знаешь, я совершенно не удивился, когда услышал о нем от Наташи. Я почти забыл Горянова, но помнил Сашу - как двух разных людей. Лишь потом они соединились в картинку. Размытую, черно-белую.
- Он и сейчас черно-белый, - попытался отшутиться Олег.
- Размытый, - продолжил я. - И где он отпуск проводил?
- Его четвертый год подряд в одно и то же место возят - в тайгу. Есть там домик заброшенный в самой чаще, отшельничий или еще какой, сейчас уже никто не скажет. Оставляют на месяц с продовольствием, затем забирают.
- Это в каких краях?
- Хрен его знает, сам потом спросишь. Говорит, отойдешь на пятьсот-восемьсот метров от домика, болота сплошные. Дальше он не забирался, ты ведь понимаешь. Тишина стоит невероятная, кашлянуть боишься. Зато ночью такие концерты начинаются: птицы орут, звери верещат, деревья трещат. Затыкай, не затыкай уши, сон в миг улетучивается. А по крыше как скребут...
- Слушай, Олег, - перебил я. - Кто из вас в тайге был?
- Ха, - выдохнул он, - я эти истории два часа кряду слушал, да еще в городе, пока собирались. Сережка как про тайгу услышал, так с Горянова не слезал. Тот ему на бис уже раза четыре все рассказывал, а малой никак не угомонится. Слезно молил отпустить его на следующее лето с Александром Николаевичем, которого зовет и воспринимает, словно учителя какого. Дедушкой звать стесняется, дядей - не догадывается.
- Мне бы его дядей не назвать. Порывы, помню, были, чуть по шапке не схлопотал.
Машина выехала на асфальтированную дорогу, и тряска прекратилась. Теперь по обе стороны зеленой стеной стоял лес, да редкие тропки уходили в густые заросли, где и терялись среди огромных листов борщевика, заполонившего все близлежащие канавы. Дача с деревней остались позади-слева, там же готовился к обеду ленивый, разомлевший от жары (порою - раскисший от дождя) санаторий.
Дальше ехали молча. Олег, задрав голову, сосредоточенно разглядывал болтающегося под потолком плюшевого крокодила. Крокодил носил почему-то розовый окрас и курил толстенную сигару, аристократично придерживая ее двумя коготками. Игрушку притащила с работы Наташа - увидела у одной из сотрудниц, долго восхищалась, получила в подарок и не преминула прилепить к лобовому стеклу. По сути, машина была ее, поэтому воспрепятствовать неизбежному облагораживанию я ни в коей мере не мог. А как хотелось! После розового крокодила в салоне объявилась фиолетовая жаба с липучкой на длиннющем языке, болезненного вида салатовый страус, прячущий голову в горшке с кактусом и голубой медвежонок, чешущий лапой в затылке. Семейка была хороша, и, как следовало ожидать, не оставляла равнодушным решительно никого.
Внезапно зеленая стена справа оборвалась, и взору открылась темно-синяя гладь водохранилища, уходящая почти к самому горизонту. Два небольших островка, виднеющихся в трехстах-четырехстах метрах от берега, казались дрейфующими пластами земли с торчащими повсюду пучками чуть зеленоватых прутьев. Пространство рядом с островами неустанно патрулировали чайки, они кружили над водой, внимательно вглядываясь в море и, заметив блеснувшую на солнце чешуйчатую спину, резко бросались вниз, стремились точным движением выхватить опрометчиво приблизившуюся к поверхности рыбу. Лодки и катамараны редко подплывали к островам, а уже тем более - причаливали к ним. Была на то причина или нет, я понятия не имел, но на всякий случай сторонился этих пустынных кусочков суши. Однажды поверив во всесилие молвы, стараешься придерживаться массовых страхов и, в том числе, заблуждений; если не молвы, то хотя бы "суеверного трепета перед неизвестным", как говорят теперь сплошь и рядом. Несущаяся навстречу дорога вдруг до боли напомнила магнитную ленту: ее можно было ускорить, замедлить, остановить, с нее можно было стереть информацию, и тогда имели смысл две точки - начальная и конечная, между которыми лежала сплошная пустота, сопровождаемая бессмысленными помехами, при том, что конец пути наступал с внезапностью вынырнувшей из тумана стены, и предугадать ее появление оказывалось делом невыполнимым, ведь со временем пленка растягивалась, со временем пленка рвалась, и ее немедленно склеивали, теряя при этом километры пути, а там жили люди, там стояли дома, там из года в год пыталась закипеть однообразная, скучная жизнь, теряющая тонус зимой и набирающая обороты летом, там стояли пожарные вышки, медпункты, школы, магазины, овощные ларьки, там строились из года в год лоснящиеся особняки, там улыбчивая женщина покупала несколько яблок и шла в обнимку с приятелем на запущенный пляж, там горела придорожная свалка, там хвоей дышали непроходимые леса, там ехал по дороге синий "Жигуленок" с вцепившимся в руль водителем и дремлющем на сиденье рядом пассажиром. Но информацию можно было записать... Проплыла перед лицом и остановилась рука. Зашевелились пальцы. Вторая рука оторвалась от руля. Глубокие морщины на ладони заколыхались вверх-вниз, вслед за ними дернулась кисть. На плечи навалилось что-то горячее, невыносимо тяжелое. Я попытался стряхнуть его, но только крепче увяз в раскаленном воздухе, обволакивающем щуплое тело подобно зыбучему песку. Руки снова легли на руль: гладкая, ребристая поверхность с еле ощутимыми царапинами. Покалывание начинается с кончиков пальцев, охватывает их целиком, ладонь, тыльная сторона, предплечье, плечо. Воздух подступает к лицу и заполняет распахнутый в пустом крике рот, от безумного жара пот ручьями стекает по телу. Сверху продолжает наваливаться нечто. Оно склизкое, грузное, громкое. От разносящегося по салону рокота закладывает уши, и отныне существует лишь низкий гул и - далеко за спиной - тяжелые, ритмичные удары молота. Нога бьет по педалям. Газ, тормоз, сцепление? Какая разница. Уже нет ничего, имеющего хоть малейшее значение. Каждое последующее событие предсказуемо, каждое второе имеет миллионы альтернатив, ну а третьего не существует вовсе. Глаза, наконец, зальет теплая слизь, заставит в панике размахивать воображаемыми руками. Вомнет в сиденье разросшаяся туша, и глухие удары молота постепенно стихнут вдали. Мягкая, бархатистая масса воздуха заглушит тактильные ощущения, укутает плотным коконом. Запись сотрется до конца, не оставив на пленке ни мыслей, ни чувств, ни эмоций. Возникшая из тумана стена остановит бобину... Шепот. Неразборчивый, настораживающий шепот плавно перетекал из одного уха в другое. Одинокий голос в кромешной темноте, будто сип старика. Сначала тихий и неуверенный, он множился, дробился, нарастал, превращаясь в оглушительный шум водопада. К игре подключилась тысяча голосов - многоголосый шепот, разбивающийся об острые камни на дне ущелья. И высоко в небе кричали птицы. Шепот.
Пробираться через кусты оказалось делом не из легких. Ветки то и дело цеплялись за одежду, норовили хлестнуть по лицу. Исцарапанные и искусанные комарами руки жутко зудели. Не переставая лил дождь.
Я шел и шел вперед, проваливаясь по колено в болотца, падая в грязь и не понимая абсолютно ничего. Голова дубовой чуркой давила на плечи, кто-то разрывал ее изнутри, упершись ногами, колотя ими на уровне правого виска. Каким облегчением было бы сейчас нащупать на затылке клапан и легким щелчком поднять колпачок, выпустить пар. Но пальцы всякий раз натыкались на пульсирующую шишку, которая отвечала на прикосновение резкой болью, затмевающую старания того, кто сидел в голове. Футболка давным-давно превратилась в мокрую, изодранную тряпку, налипшую на голое тело, и время от времени я рефлекторно поводил плечами, стараясь сбросить ее со спины. Мелкие песчинки, забившиеся под ткань, раздражали никак не меньше хлюпающих кроссовок.
Овраг появился внезапно - выскочил из-за кустов и бросился в ноги. Я попробовал ухватиться за торчащие из земли корни, но руки заскользили по мокрой глине, судорожно заметались в поисках спасительной соломины и, загребая смешанную с хвоей жидкую грязь, сорвались с края. Земля больно ударила в бок. Еще, и еще, и еще. В плечо врезалось нечто твердое, острое - то ли коряга, то ли камень, - хрустнула кость. По виску бешено заколотили ногами, явно намереваясь вырваться наружу, а потом жесткая ледяная пленка хлестнула по лицу, рукам, груди и тут же - мощный толчок в спину. К горлу подкатила тошнота, голова дико кружилась, и невозможно было определить, где низ, земля, чтобы хоть куда-то поставить ноги. Стоп я не чувствовал совершенно, вместо этого - еле ощутимое покалывание, поднимающееся выше и выше. В ушах шумело. Или, может, шумел дождь, или ветер, или ручей. Или проезжающие мимо машины.
Я вскинул голову. Картинка плыла, постоянно сбивалась резкость, зато земля и небо находились отныне на своих местах. Привычных местах. Однако мнилась в этом полузнакомом пейзаже некоторая неточность, неправильность и попытка понять (тем паче - описать) ее вызывала легкое недоумение, граничащее с довольным, глупым спокойствием пребывающего в неведении человека.
Подниматься было неимоверно трудно - скатившись в овраг, я угодил прямиком в протекающий между двумя осклизлыми склонами ручей и теперь, ступая по мягкому дну и упираясь ладонями в лежащее на берегу гнилое бревно, старался выползти на сушу, чтобы уж там распрямиться во всю искалеченную спину. Помимо прочего, дьявольски ныло ушибленное плечо, поэтому немалая доля моего веса, приходившаяся на правую руку, дважды подламывала ее, и, поднимая ледяные брызги, я крепко прикладывался к чересчур близкому дну.
К счастью, недалеко от ручья обнаружилась грубая деревянная лесенка с трухлявыми огрызками балясин по обе стороны и отсутствием какого-либо упоминания о перилах. Через широченные трещины в ступенях сочилась коричневая жижа, оттого приходилось ставить ногу на самый край - не дай бог оскользнуться! - рискуя вторично загреметь с проклятого склона.
На преодоление лестницы ушло чуть ли не двадцать минут.
Затем был лес с порядком заросшей, но явно обозначившейся тропинкой. Были заросли крапивы, многочисленные ожоги - пробивало даже через футболку. Было гнилое болото с бревенчатым мостиком, да выглядывающими из воды стволами давно почивших в бозе деревьев - эдакое подобие кладбища. Была поросшая осокой поляна - здесь ливень оказался особо беспощаден и лупил по спине не хуже крупного града. Было старое пепелище, частично смытое росой и дождями, а частично - намертво вросшее в землю, деревья, воздух, и просматривались в тех частичках страшные, знакомые контуры.
Я медленно развернулся всем телом и тупо уставился на бегущего ко мне человека с автоматом наперевес. Человек был одет в выцветший камуфляжный костюм, такую же кепку и кирзовые сапоги. Большой палец правой руки нервно стучал по предохранителю.
- Кто такой?! - рявкнул он, приблизившись. - Почему без формы?!
- Какой еще формы? - спросил я, скривившись от боли в плече, но солдат, видимо, счел это за ухмылку.
- Военной, придурок! Или теперь выдают вот такую пижамку?! Не дури мозги, если и введут бабье-летнюю форму, меня проинформируют в первую очередь!
- Я на самом деле не понимаю, о чем вы. И, - я выдержал паузу, - не припомню, чтобы рядом была воинская часть. Откуда здесь солдаты?
- Майор! - он выставил вперед плечо. - Считай звезды, астроном! Если насчитал хотя бы одну, забудь слово "солдат", как пароль к собственной смерти! В противном случае, я тебе его любезно подскажу!
Бойкий майор стоял всего в метре от меня, но, тем не менее, продолжал выкрикивать фразы, то ли упорно сомневаясь в слухе собеседника, то ли по дурной привычке, выработанной за время неустанного служения родине.
- Да, майор, я вас понял.
- Товарищ майор!
- Хорошо, товарищ майор, не объясните, откуда вы тут взялись?
- Что?! - он вновь захлебнулся слюной. - Вопросы задаю здесь только я! И до этого момента мне казалось, военное положение касается абсолютно всех! Нечего кривиться, солдат, и не таких распрямляли!
- Военное положение? - я в который раз обвел его изумленным взглядом. - Что за черт? Когда его успели ввести?
- Четыре! Года! Назад! И не говори мне, будто в течение всего времени собирал в лесу хворост!... Американец?!
- Русский.
- Тем более! Знаю я вас, русских! Либо ты мне рассказываешь все от начала до конца, либо я возвращаюсь в лагерь с незначительным недочетом патронов! Усвоил?!
Майор, не обременяя себя долгими раздумьями, развернулся ко мне левым боком, и теперь автоматное дуло глядело не в безмолвную пустоту, а прямиком в грудь, тотчас отозвавшуюся на столь пристальное внимание неприятным зудом. Обвисший под дождем козырек кепки скрывал глаза нервного автоматчика от посторонних (в данном случае - моих) взглядов, но будь на нем маска, неутихающий поток ненависти разнес бы ее в мелкие клочья.
- Валежин, твою мать! - раздалось яростное шипение справа. - Совсем башки нет? Жить надоело? Еще раз смоешься, собственноручно пристрелю.
- Гена, я... - пристыжено заговорил майор.
- Пошел, пошел отсюда! В темпе! Еще не хватало, до лагеря тебя тащить.
Непонятно откуда возникла невысокая, коренастая фигура в уже привычном камуфляже. Обойдя нас по дуге и беспрестанно вглядываясь в глубь леса, фигура шикнула, дернула автоматом, заставляя майора вновь оживиться. Последний схватил меня за ноющее плечо и резко развернул спиной к себе, а затем молча, весьма болезненным тычком автомата в спину, задал направление.
Шли мы недолго - метров через сто лес оборвался, и взору открылась деревенька, сплошь затянутая дождевой пленкой. Майор, всю дорогу тяжело дышавший в спину и норовивший при каждом шаге посильнее садануть дулом под ребро, при входе в деревню внезапно успокоился, стал шумно потягивать носом и сплевывать в сторону.
Я вдруг с ужасом понял, что подхватившая меня череда событий уже ни за что не остановится, и если вырваться, побежать - через деревню, дальше, дальше, еще дальше - или покорно следовать безмолвным указаниям провожатого, конец будет один - внезапный, непредсказуемый, стена из тумана. И превратившаяся в реку деревенская улица, и опустевшие, полуразвалившиеся дома, и еле заметный огонек в одном из затянутых полиэтиленом окон, и дурацких четыре года мобилизации (сколько их могло быть до нее?) - все это обычный морок, искусно выстроенный самым настоящим мастером. Хотя, после восьмидесятого года не осталось никаких мастеров. Их прилюдно сжигали на площадях, травили, точно крыс, а таким, как Горянов оставляли жизнь лишь в обмен на инвалидность. Подмастерья, неудавшиеся ученики...
В избу меня загнали хорошим пинком. Слишком поздно спохватившись, начали обхлопывать карманы, пояс, ноги и, не найдя оружия, толкнули в темноту. В нос ударил отвратительный запах мочи, будто обитатели дома не слишком утруждали себя выходом на улицу, тем более, по такому ничтожному поводу. Лишь затем я сообразил, что отхожие места в некоторых деревенских домах находились в пристройке к сеням, и без должного ухода в жилые помещения порой проникал крайне скверный дух.
Бредя по сеням в кромешной темноте, я с раздражающей регулярностью налетал на разбросанный по полу хлам. Гремели ведра, разливалась вода, падали с глухим стуком палки - грабли? вилы? лопаты? - и уже не скрываясь, во весь голос матерился непутевый майор, яростно отшвыривая все, что попадалось под ноги.
Насмотревшись и наслушавшись этого замечательного человека, я вообще не переставал удивляться, каким образом оному удалось дослужиться до столь высокого чина. Выслуга лет? Звучит убедительно. Ну, да ладно. Не мое это гражданское дело.
Полминуты спустя глаза кое-как привыкли к темноте, и мне удалось разглядеть тусклую желтую полосу, в терпеливом ожидании застывшую на уровне пола, в то время как конвоир тщетно пытался сориентироваться и, видимо в силу тех же древних привычек, откровенно злился.
- Дверь, - коротко, как собаке скомандовал он. - Ищи.
- Тут их две, - откликнулся я.
- Толкай обе, после будем разбираться.
И я толкнул...
- Итак, - сказал усталый, медленно проводя ладонью по лицу. - Я вас слушаю.
- Вернее, мы вас слушаем, - поправил маленький, с улыбающимися глазами. Он быстро глянул на всех сидящих за столом и снова обернулся ко мне. - Говорите.
- А говорить почти нечего, - развел руками я, - ехали с приятелем на машине, беседовали о том, о сем. Потом я отвлекся на несколько секунд, а когда очнулся, вокруг был лес. Машина, скорее всего, слетела с дороги, потому что отчетливо помню удары, тяжесть, как закладывало уши и слепило глаза. Какую-то часть пути, видимо, прошел в беспамятстве. Не могла же так скоро испортиться погода? Ни тучки на небе, и на/ тебе... Так вот, потом шел через лес, падал в овраги, выбирался из них по гнилым лестницам, снова шел и шел, пока не встретил майора вашего.
- Бес с ним, с майором, - прохрипел седой, - с тобой, дорогой мой, разбираться надо, с тобой... На машине ехали...
- На площадь его? - осведомился усталый.
- Погоди с площадью, - седой поднялся со стула и, уперев в стол кулаки, продолжил. - Что если он не из бункера? Всякое бывает: форму сняли, пока без памяти лежал, за труп приняли. Они не дураки, чтобы по одному ходить.
- И мы, надеюсь, не совсем еще дураки, - подал голос грузный. - Живого за труп, говоришь, приняли?
Грузный заерзал в кресле, усаживаясь поудобнее, посмотрел на меня долгим, тяжелым взглядом и, выудив из нагрудного кармана мятую сигарету, закурил.
- Есть у меня мыслишка одна, - медленно проговорил маленький. - Что если к сегодняшнему его сводить? Хуже никому не будет, а польза...
- К этому я и вел, - сказал седой. - Сначала лазарет, уж потом площадь.
- А сам как? - повернулся ко мне усталый. - Ничего сказать не желаешь? Раз набрел на нас случайно, может, вспомнишь случайно, откуда ехал?
- С дачи ехал. Бензин у друзей закончился, я им канистру вез.
- Смотрите, как его, - засмеялся усталый, - с дачи он ехал. Друзья, наверное, тоже на машинах были? На иномарках?
- Хватит, - вмешался седой, - волной его задело, это ясно. У меня ребята и не такими возвращались - про дом рассказывали, как с невестами виделись, чуть ли не свадьбу играли. Если не повезет, личность сами хрен вычислим, - он распрямился, заложил руки за спину и повернулся ко мне. - Как звать?
- Андрей, - автоматически ответил я, переваривая все вышесказанное.
- Уже хорошо. Ну что, посмотришь на наш экземпляр?
- Посмотрю, - согласился я. - Далеко идти?
- Тут все рядом, - хмыкнул маленький, - а смерть за углом.
Лазарет находился в двух домах от штаба и был самым обычным бревенчатым зданием, служившим некогда обителью для простых деревенских жителей. Местонахождение жителей оставалось для меня загадкой, большую же часть мебели перенесли в соседние избы, обменяв ее на кровати, столы, стулья, табуретки и скамейки, на которых теперь тихо лежали, переговаривались между собой, глядели в знакомый до последнего заусенца потолок, спали, пребывали в горячечном бреду солдаты, солдаты, солдаты. Иные лежали прямо на полу на серых простынях или тряпках, бывших в свое время одеждой, но так и не дотянувшей до лучших времен. Я поспешно отогнал от себя мысль, что некоторых обитателей этого пропахшего табаком и лекарствами места ожидает та же участь.
Олега я заметил не сразу. Бледное, осунувшееся лицо и перебинтованный живот делали его как две капли воды похожим на любого из попавших сюда по идиотской случайности людей. Он лежал на полу под самым окном, неестественно вытянув руки по швам и задрав кверху острый, небритый подбородок. Глаза его были открыты, а взгляд устремлен в забитый куском полиэтилена оконный проем.
- Сержант, - обратился к нему пришедший со мной седой, - с вами хотят поговорить. Не волнуйтесь, это ненадолго.
Я не поверил ушам. Олег - сержант? Что за бред? Он даже в армии не служил (плоскостопие - страшная сила), званий никаких подавно не получал. И вообще, как он здесь очутился? Перебинтованный, не похожий на себя - точно прошло не полтора часа, целых полторы недели. Видно, при аварии ему сильно досталось.
- Да, подполковник, конечно, - заговорил он, поднимая голову. И... панический ужас в глазах - долю секунды, достаточно мизерную, чтобы счесть ее за случайность или разыгравшееся воображение, но я знал Олега слишком давно: он был не просто напуган, он смертельно боялся каждого последующего действия, ситуация вышла из-под контроля.
Подполковник, кажется, тоже что-то заметил. Он напрягся всем телом, быстро посмотрел на оставшегося у двери, сопровождающего нас солдата и нарочито небрежным движением положил руку на кобуру.
- Андрей! - сержант Лотеров расплылся в улыбке. - Какими судьбами? Неужели сюда направили?
- Не отказался бы денек-другой полежать, - сказал я. - Синяки, ссадины по всему телу, плечо, хорошо если вывихнуто.
- Дерьмо - твои синяки, мне вон брюхо продырявили, - Олег приподнялся на локте и ткнул пальцем в повязку. - Полный спектр ощущений. Попробуй как-нибудь.
- На сегодня с меня хватит, в следующий раз, - ответил я.
- Вот, товарищ подполковник, друг мой, - обратился он к седому, - в Набережном расстались. Не ожидал так скоро встретить.
Подполковник кивнул и ничего не ответил.
- Мы же при взятии питерского бункера присутствовали, - Олег продолжал нести ахинею, и сам, похоже, начинал верить в это - я вам как раз про него рассказывал. Фонарный столб, бульдозер - помните? Как стену проломили? И через вентиляционную шахту их вытравливали, гадов, единственный шанс использовали. А сейчас - попробуй. Не то, что к шахте, к охране близко не подойдешь. Чуют, твари, словно собаки чуют.
- Я все помню, сержант, - хмуро вымолвил седой. - Все. Поэтому, извините, нам надо идти. Скоро увидимся.
- Но мы только начали...
- Дела, - подполковник развернулся, кивнул автоматчику у двери. Бросил через плечо, - идем. До свиданья, сержант.
Олег во все глаза уставился в широкую неподвижную спину. Он открывал и закрывал рот, вцепившись трясущейся рукой в постеленные на полу тряпки. Сквозь бинт вдруг начала сочиться ярко-красная жидкость - неприметная точка, разрастающаяся в пятно. Голова резко повернулась ко мне.
- Дай что ли обниму тебя на радостях, - сказал сержант Лотеров. - Подойди.
Я подошел к Олегу и нагнулся. Неверные руки обхватили мои плечи, губы прижались к самому уху, быстрый шепот зазвучал по всему телу:
- Ах ты, сука, стрелять в меня вздумал. Хоть бы форму снял, не пришлось бы сейчас цирк устраивать. А так - и тебя, и меня порешат, глазом не моргнут. Ты еще не знаешь про площадь. Узнаешь, обещаю. Если не на себе, на мне увидишь, ручкой помашу. Сдавать тебя не подумаю, сейчас отмазал, дальше сам выкручивайся...
И тут ударило.
Автоматчик повалился на пол, зажимая уши руками, следом, мягко отрываясь от петель, упала входная дверь. Седой подполковник боком карабкался к выходу, зажав под мышкой раненого солдата с перекошенным лицом, забинтованной ногой. На окнах рвался целлофан, косой дождь захлестывал в лазарет, превращаясь в медленные, тягучие лужи, крадущиеся к беспомощным телам. С улицы доносился бессмысленный ор, переходящий в автоматные очереди, сверкали яркие вспышки. "Наши! Наши! - визжал вскочивший на ноги Олег. - Наши, Андрюха! Наши!" И меня рванули в сторону. Мелькающие перед глазами лица, ругань - спотыкаются о табуретки, скамейки, пытаются встать. Первая балка обрушилась на пол точно передо мной, затрещали доски, поднялись клубы пыли. Туда, в облако, помочь выбраться из-под здоровенного бруса. Потянул за руку - никак. Еще раз! Безрезультатно. Еще! Рычит сквозь плотно сжатые зубы. Ну! Подбежали двое, схватили. Чуть-чуть. Давай. Давай! Вместе! Все, выносите на улицу, я сейчас. Олег! У окна пусто, тряпки чавкают под ногами. Ушел? Черт побери! С размаху ударили в бок - налетел на стену больным плечом. Вот ведь гады! Вторая балка, парень, скажи спасибо. Господи, в миллиметре прошла - с меня пиво. Выберись сначала. Через окно, только через окно. Лез, раздирая остатки футболки. Опять жидкая грязь, топот сапог. Повсюду вспышки и перепуганные лица снующих туда-сюда солдат. Несколько уверенных голосов, отдающих команды. Человек без формы - пробежал мимо, - в руках тяжелый продолговатый предмет. От него - врассыпную. Автоматная очередь. На месте бежавшего - быстро утолщающийся столб огня. Закрыл руками лицо, покатился по земле. Из-за угла - давешний автоматчик. Споткнулся о мои ноги, полетел кувырком, замер. Я поднялся с колен и выбежал на улицу. Сколько же вас тут? Откуда? Скопище суетливых зеленых муравьев, копошащихся у подножья дерева. А с самого дерева (точнее, из-под него) - наступали, наступали, наступали молчаливые и спокойные бесцветные жуки. Они зарывались в кучу муравьев, лопались, разбрызгивая вокруг себя яд. Они не знали пощады. Они медленно, но верно оттесняли противника, во много раз превосходящего их численностью, пока тот не опомнился, не отошел от удара волны. Меня в очередной раз крутануло и с невероятной силой бросило оземь.
Через лес я бежал во весь дух. Не оглядываясь, не смотря под ноги. И хотя погони не было слышно, казалось великой глупостью остановиться сейчас, пока где-то рядом стреляли, взрывались, метались в слепом безумии люди.
Совсем скоро дыхание стало сбиваться, и я расстегнул ворот рубахи. Жарко, елки-палки, почти как там, во время взрыва. Но тут жара не смертельна, тут можно и потерпеть. Метров пятьсот-шестьсот и сделаю остановку. Думать - потом, осматриваться - потом, все - потом. Лишь бы не догнали. Как объяснять, если догонят? Никак. Чувствуется, узнаю я, что такое площадь, и ручкой махать придется мне, а не Олегу. Если, конечно, доведут, не пристрелив на месте. Одно хорошо: отделаюсь от этого сумасшествия предположительно очень быстро. Вряд ли военные широко практикуют инквизиторские штучки в свободное от допросов время.
Под сандалиями тихо шуршали иголки, да ломались сухие сосновые ветви. Негромко, но достаточно для того, чтобы задать направление тому, кто идет по следу.
Из кустов малины выпорхнула испуганная птица, взметнулась к верхушке одной из сосен и пропала из поля зрения. Очередной знак.
Нервишки шалят, нервишки. Так никуда не годится.
Солнце изредка пробивалось сквозь ветви деревьев, рисуя на земле янтарные пятна - растекшиеся "глаза" яичницы на горячей сковородке ("Боже мой, что за садизм? - мелькнуло в голове"), словно лучи прожекторов со стен тюрьмы выискивали дерзкого ночного беглеца, методично, сантиметр за сантиметром прочесывая местность.
Горели легкие, горело лицо, гадкий металлический привкус во рту и отвратительно липкий ком в горле не давали дышать.
Все. Хватит. Больше не могу.
Лежать на земле было мягко и даже уютно. Вырвавшийся из укрытия порыв ветра заставил возмущенно заскрипеть уходящие в небо стволы. Забавное ощущение: огромный ветвистый маятник угрожающе раскачивается над головой, и точно знаешь - не упадет, но все же невольно захватывает дух. Зашумела проезжающая рядом машина. Затихла вдали.
Я неторопливо поднялся с земли, отряхнул шорты.
Дорога, совсем близко. Не больше двадцати шагов. Но в какую сторону? Двинулся наугад. Тридцать шагов, затем меняю направление. Снова тридцать, меняю. Шестьдесят...
Вот она, родимая. Серое, почти черное, пышущее жаром полотно. А невдалеке, у обочины - синий автомобиль. Пустой? Сейчас поглядим.
Пошел по дороге прогулочным шагом, дабы не привлекать внимание. "Жигули", седьмая модель. Странное дело: внутри никого, и дверь приоткрыта. Если все сделать быстро, владелец и опомниться не успеет, как я буду далеко отсюда. Куда ехать, не имеет значения, главное приехать куда-нибудь. Разбираться будем на месте.
- Ну, ты засранец, Андрюха! - набросился на меня вышедший из леса Олег. - Пять минут, пять минут. Двадцать пять - не хочешь? Ты в сортир ходил или по грибы? Садись давай, наши уже заждались, а пилить меня будут.
Я изумленно взглянул на друга - загорелое лицо, гладко выбритый подбородок, никаких бинтов - и изо всех сил шарахнул кулаком по крыше машины.