Нет, не умел Петро читать стихи: торопился, где не надо, растягивал, как не должно, ударения ставил наобум. И я выдохнул с облегчением, когда он отложил, наконец, книгу. Бывают в жизни светлые моменты...
- Что? - возмущенно спросил он. - Это Аполлинер!
- Мне какая разница?
Напарник на миг завис, но миг был недолог:
- Проникайся атмосферой эпохи.
- Спасибо, мне не надо.
Петро покосился на практиканта: тот сидел, тих и задумчив и, кажется, даже не слышал. Бедняга когда-то думал, что мертвые не плачут... Теперь собирал обратно в кучку обломки картины мира.
- Ему тоже не надо.
- А. Ну да, - сказал Петро. И отвернулся. Переключился на четвертого в нашей группе - то ли историка, то ли архивную крысу какую. Грамотно выражаясь, научное сопровождение экспедиции.
- Слышь, мужик, а что это вам приспичило эту древнюю графомань прямо сейчас заиметь? Терпели-терпели и вдруг приперло... С чего срочность?
- Я не уполномочен обсуждать эту информацию, - довольно сухо отозвался историк. Не иначе, на "графомань" обиделся. - И попрошу без панибратства.
Мы не выдержали, хмыкнули в один голос.
Резкие щелчки обратного отсчета всегда действовали на меня бодряще. Не удивлюсь, если сердце начинало биться в унисон. Каждый раз.
Шестьдесят секунд до старта - закончив со своей пиромантской деятельностью, боши покидают зал швейников, выволакивают упирающихся библиотекарей и студентов. Торопятся. И то правильно: домов в городе еще много, а спать и кушать уже хочется.
Тридцать секунд до старта - дым начинает расползаться по помещению, снаружи ругаются и кричат, иногда стреляют, в окна залетают бутылки с зажигательной смесью. Крики боли и звуки ударов - военные с энтузиазмом пресекают попытки местных спасти древние книги. А может грабят кого...
- А это правда, что ученые недавно установили, что Бог таки играет в кости? - Петро как всегда нашел удачный момент, чтобы трепать нервы людям. - И эти кости - человеческие?
Еще немного времени для верности: шансы засветиться перед местным населением должны быть сведены к нулю. Обратный коридор вплотную к точке входа не поставишь - техника безопасности не велит, да и пространственно-временной континуум против, поэтому быстро смыться в случае чего не получится.
Пять секунд до старта.
- Три, два, один, - и сакраментальное навеки: - Поехали!
Дым еще чахл, залы большие, просторные, но глазам все равно неприятно. Носу тоже: кучи инкунабул, сваленных на пол, герои армии фон Клюка для верности полили бензином. Не знаю, действительно историк всхлипнул при виде этого безобразия или мне показалось. Не суть.
Особых средств защиты не положено: а ну как кто заметит. Одежда огнеупорная, термозащитная, пошита по местной моде, на носу шарфик. Как бы прикинуты по ситуации, насколько возможно, но реальной пользы с этого не много. В нашем деле главное не вмешиваться, не оставлять следов, не влиять на происходящее, желательно вовсе не быть. А то толкнешь случайно какого-нибудь психа - он на соседе отыграется, и понеслась. С такими последствиями, что гражданину Принципу и не снилось. Эффект бабочки, как говорится. Впрочем, у нас его называют исключительно "дефект"...
С контейнерами и грузовыми тележками сложнее - их, если что, в карман не спрячешь. Ставка на то, что вряд ли мы вляпаемся все сразу, даже если сильно не повезет. Кто-нибудь, да успеет уйти, вместе с уликами...
Брать только то, что уже и так, считайте, не существует. Подожгла немчура книги - отлично: что найдем - все наше. Ну, не отлично, конечно, но имеем полное право на спасательную операцию. Хватаем не все, только счастливчиков по спискам, на составление которых времени ушло, небось, как на всю эту библиотеку. Особо разбираться некогда, так что кому-то повезет, случайно прихватим.
В окна не отсвечивать, работать быстро. Конец августа - снаружи уже темно, неосторожную суету на фоне огня хорошо видно.
Первым делом притушили пламя; не до конца, только чтобы успеть со своими делами. Пару "тушилок" оставили про запас.
Вдвоем с практикантом быстренько расставили сигнальные датчики на ключевых точках. Все бегом.
Петро опекал историка - этот сразу бросился к стеллажам, развернул вирт-окна перед носом; бубнил что-то по-нидерландски, разбрасывая вокруг суетливые синие блики...
Разобравшись с "охранкой", присоединились к историку. Торопливо укладывая книги и рукописи в контейнеры, посматриваю на практиканта. С прошлой высадки он стал как-то меланхоличен, и это настораживает. Меланхолия у нашего брата всегда не к добру. Психотесты он, конечно, прошел, да что мне с того. Обычно я подобных страдальцев на дело предпочитаю не брать, но так вышло, что меня не спросили...
Знаете, есть такой любопытный феномен: чем ближе к вашему настоящему исторический катаклизм, тем реальнее и важнее кажутся драмы, пережитые людьми в то время. Чем дальше он уходит в прошлое, тем больше участники событий превращаются в исторические абстракции и давно сгнившие кости. Вот, к примеру, в двадцатом веке, если судить по образцам художественной прозы, многие мечтали вернуться в прошлое и убить Гитлера. Почему-то пройти чуть дальше и убить Принципа, с которого все началось, они хотели уже куда меньше. А о какой-нибудь Столетней войне или, там, подвигах Нерона я и вовсе молчу.
С нашей же колокольни что Гитлер, что Нерон - один корнеплод... пока не шагнешь туда первый раз. Вот тогда-то и обнаруживаешь, что эти давно сгнившие кости активно живут, любят, убивают и облегчаются прямо сейчас. Совсем как настоящие...
Тогда и происходит первый практический отсев в наших рядах. Сможешь в реальности спокойно смотреть на всякую мерзопакость или не сможешь. Сумеешь абстрагироваться от происходящего или к ближайшему кустику побежишь.
С одной стороны, мечта малодушного (а мы все немного малодушные, прямо скажем, просто каждый по-своему): смотри на преступление, не вмешиваясь, и никто тебя не попрекнет - а может, еще и похвалят. С другой... все равно чувствуешь себя последней дрянью. Нет-нет, да и померещится укор в глазах покойников тысячелетней давности.
Контейнеры заполнились быстро. Историк наш, "научное сопровождение", отмечал готовые пункты, переходил к следующим. Морщился и постанывал, когда вспыхивал костром очередной шкаф, но действовал четко, молодец.
Огонь постепенно брал свое, в пройденной части уже ревел настоящий пожар. Хорошо горят рукописи. Знатно.
Выкрики команд и ругань доносились снаружи как сквозь солидный слой ваты. Скоро их и вовсе не будет слышно.
Сквозь завесу дыма в окна виднелись отсветы других пожаров. Лёвен пылал, внося свою лепту в печальную летопись Первой мировой. Сложно поверить, что все началось с одного случайного самострела: какой-то рядовой по неосторожности пальнул себе в ногу. Глупость подчиненных - всегда хороший повод покарать противника. И для острастки полезно и анекдотов про стреляющих в себя идиотов-захватчиков меньше будет, если все знают, что стрелял-то партизанский снайпер...
Практикант споро возил тележку между стеллажами, принимал книги. Челюсти сцепил. То ли от дыма, то ли давешнюю вылазку вспомнил. Можно понять пацана: людей игнорируем, зато покрывшиеся пылью фолианты спасаем. Или в другом дело?
- Как в целом? - спросил я у него тогда, уже возвращаясь. Хороший материал собрали: вторая битва при Ипре. Легендарная. Счастье, что к Осовцу с нами не попал - там и ветераны белеют, словно глисты, впервые выползшие на свет божий.
- Порядок, - сглотнул он. - Так, вспомнил кое-что...
Угу. Вспомнил. Объяснять дальше не захотел, а я теперь гадай: оговорка это была или отговорка.
Просто отделаться от меня хотел или себя, жившим тогда и здесь, вдруг осознал. Это ж только принято считать, что люди с некоторых пор начали рождаться с памятью о всех предыдущих своих "эпизодах". Один все помнит, второй избирательно, а некоторые и вовсе помнить не хотят. Многое - как обычное детство. Вроде и забыл давно, а чуть тронь - и всплывет... Иногда такое, что лучше бы не всплывало. Никогда.
По правилам, закидывать в точку, где жил когда-то, не положено, да ведь за всеми не усмотришь. Кто-то сам не помнит, а кто и утаит: судьбы у всех разные случались, порой такие, что и самому признаться стыдно. По правде говоря, ни у кого нет такой линии развития, чтобы совсем без неприятных эпизодов обошлось. Ни у единого. Потому и не давала природа людям помнить их до поры. Пока не научились прощать, отпускать минувшее и быть честными с собой хотя бы малость. Потому что все были сволочами. Мародерами, убийцами и насильниками. Все. Не в двадцатом веке, так в пятнадцатом, не в пятнадцатом, так бог весть в каком, когда насилие считалось делом житейским и вообще образом жизни приличного человека.
Не сразу мы научились понимать, что были просто детьми неразумными, которые постепенно росли и развивались. Усваивали свои уроки, учились быть людьми. До сих пор учимся. И конца не видно.
Правда, теперь у нас есть память. И эта память порой подбрасывает такие шутки... По себе знаю: обязательно найдется в прошлом момент, который мучает и не дает покоя: а что бы было, как бы сложилась жизнь твоего далекого "я", если бы не сделал, не шагнул, не сказал, не промедлил, или, напротив, сделал бы, да сказал...
И если вдруг случайно столкнешься с этим прошлым... очень сложно бывает пройти мимо и не вмешаться. Вот еще один барьер, запнувшись о который, люди в нашем деле перестают быть профессионалами. Как говорит мой друг Петро, "убей в себе бабочку".
Не исключено, что практикант переживает заново какой-нибудь из таких моментов. Который запросто может происходить за ближайшей стенкой.
Печаль в том, что, какие бы мерзопакостные вещи не случились в прошлом, на поверку оказывается, что они были зачем-то не просто нужны, а оказывались единственно возможными, гармонично ложащимися в ткань бытия. Обидно? Еще бы.
Вдвойне обидно, когда смотришь на какую-нибудь шельму и знаешь: пусти ей сейчас пулю в висок - и многого зла просто не случиться. И кажется уже не столь важным, что ныне живущие "потомки" тех действующих лиц совсем не скажут тебе спасибо, потому что перепахал ты их личностную историю на много последующих перерождений.
Спас кого-нибудь с костра инквизиции, а у него, оказывается, все дальнейшее развитие на этом опыте было построено. И развитие всех, с кем он контактировал. Тронь одну песчинку - посыпятся остальные. Словно построенный ребенком замок на песке.
Прописные истины, да. Каждый в нашем деле знает их наизусть. Хоть из наркоза выведи - и то отчеканит, как на экзамене.
На практике иначе. Дай повод - и выползет из самых пакостных глубин подсознания: а вдруг в этот раз надо вмешаться? Вдруг именно этот раз - тот самый, единственный... Вдруг на этот раз все получится?
Слишком много "вдруг", скажет сторонний наблюдатель. И будет прав. Но проваливаясь в прошлое, проваливаешься какой-то своей частью в то древнее бессознательное, при виде которого отступают заученные назубок истины. Как отголосок человеческого эго, жаждущего быть особенным и неповторимым. И не важно, что в этот момент подобен слепому мудрецу, щупающему слона за хобот в убеждении, что это змея.
Не зря говорит Петро: убей в себе бабочку. Не зря.
И если так, моя главная задача в этой операции - не проморгать, не упустить момент, когда практикант сорвется на самодеятельность.
А мелкий пакостник уже откровенно нервничал, косился в сторону выхода из зала, словно ждал чего-то.
Словно знал, чего ждет.
Голос историка отвлек меня от наблюдений за подопечным.
- И этого тоже нет. Очень странно, по разведданным должно стоять на месте. Неужели кто-то утащить успел?.. - Слышно его было плохо, но примерный смысл мы все же поняли.
- Там студента потрошили, - практикант ткнул пальцем за спину, - вроде барахло его по полу рассыпалось. Я на предварительном просмотре видел. Могу сбегать. - И намылился исчезнуть в дыму.
Петро быстро среагировал на мой сигнал, неуловимым текучим движением материализовался передпрактикантом. Я перекрывал путь с другой стороны. Подопечный начал с недоумением оглядываться, но Петро не любил останавливаться на полумерах: короткая подсечка и тот улегся носом вниз с заломленной за спину рукой.
- Ты куда это вдруг? - поинтересовался Петро ласково. - Думал, мы не заметим, как ты тут носом крутишь?
- Парни, вы чего? - промычал практикант. - Ай!..
Что-то было не так. Историк.
Пока мы были заняты практикантом, он почти выскочил за периметр. Хорошо бегает, скотина. Я едва успел увидеть, как его спина напоследок мелькнула в дыму. Бросился следом.
Злость наверное придала мне ускорение. Рванувшись вперед, я увидел его застывшим в дверном проеме. Дым здесь был реже, а за дверьми - так почти нирвана.
Схватил за плечо, отбросил в угол. Опрокинулась какая-то мебель.
Поздно.
Несколько раздраженных солдатских рож повернулось в мою сторону. Еще двое сбоку. И не студента они потрошили, а девицу какую-то - верно, пыталась спрятаться тут от уличных бесчинств. Или ее дом подожгли еще раньше. Солдат, выворачивавший на пол содержимое сумки, бросил свое занятие, подхватил винтовку. Спелое красное яблоко подкатилось аккурат к моим ногам.
В углу завозились. Отведя руку в сторону, чтобы аборигены не видели, я показал историку кулак. Единственное, что он может по уставу делать в такой ситуации - сидеть тихо и не вмешиваться, ждать возможности унести ноги. Тоже тихо.
Через секунду я оказался на коленях, голова гудела от удара прикладом. Смысл лающих окриков не доходил до моего сознания. Немецкий я в этой жизни не учил, потому отношения у нас довольно неустойчивые, чуть что - сразу расходимся. Вот с французским вроде бы все то же самое, а окунаюсь в него легко и непринужденно. Парадокс...
Вариантов действия у меня пока два: пытаться договариваться или молчать, как партизан. На самом деле главный вопрос в ином: бороться за свое спасение или для истории будет лучше, если я тихо скончаюсь без лишних телодвижений.
Кто-то тыкал меня в бок дулом винтовки.
Поднял голову, сфокусировал взгляд. Вроде слегка отпустило. Девица молча плакала, присев у стенки, немцы смотрели зло. Офицер - особенно. Чувствуется, ему уже все равно: одним покойником больше, одним меньше. Хоть за кого-то можно не беспокоиться. Не зря я на практиканта бочку катил, сам грешен...
Договариваться с этим кадром будет сложно. Цедит что-то неласковое на языке Ницше и Канта, мне в лоб "парабеллум" нацелил. Отличный образец, ноль-восемь, хоть сейчас в коллекцию. Но я смотрю на владельца пистолета: дуло мне уже как-то показывали... Но редко когда доводится перед смертью взглянуть в глаза самому себе.
Жуткое зрелище. Есть, о чем подумать. Если успею.
Время замедлилось, почти остановилось.
Память накатывает с нестерпимой ясностью, кристальная, как ледяная вода в запотевшем стакане, словно я сделал только вчера то, что он сделает завтра, через неделю, через год... И как же это мучительно больно - узнавать, какой невероятной сволочью был. И еще мучительней сознавать, что можешь прервать этот путь сволочи, не допустить... и не имеешь на то права. Или имеешь?
В голове короткими вспышками проскакивают варианты действий.
Перехватить пистолет и выстрелить... не насмерть, нет, но лечение будет достаточно долгим, чтобы он не смог наделать того, что наделал. Успею. Уж реакция-то в этом теле у меня точно получше будет...
Броситься под ноги и сбить на солдат, потом на лестницу за их спинами... шансы есть, если пули в спину не словлю. Но хоть дам историку возможность убраться отсюда.
Просто дать себя прикончить и надеяться, что инициативный, так его, сотрудник догадается уползти тихой сапой?
Сбить с ног и захлопнуть дверь? У меня так шансов больше, у историка меньше... Забаррикадировать и бежать. Не исключено, что они сюда и не полезут, побоятся пожара.
Подстрелить мерзавца было бы проще всего. Изменить историю. Изменить себя.
Время продолжало тянутся патокой, но я чувствовал, как оно вибрирует, готовится сорваться с места, чтобы полететь дальше. Требует ответа. Кажется, даже ухмыляется. Выбирай, мол, дурашка: изменить все одним выстрелом или бежать. Рискнуть всем или упустить единственный шанс.
Я начал понимать, что убить проклятую бабочку действительно означает убить что-то в себе. Но додумать эту мысль не успел.