Дети играли в футбол каждый день до темна. Сгущались сумерки, и ободранного, грязного мяча уже видно не было, а они все равно упорно гоняли его по площадке, на которой почти не остались травы - ее вытоптали за жаркое лето, и теперь только лишь на краях можно было увидеть плешивый ковер из желтеющих былинок. Дети пинали мяч, кричали друг на друга и не замечали, что из-за деревьев за ними наблюдает человек. Он был молод и стеснялся своего возраста - эта была главная причина ходить не бритым, ведь его частая, но мягкая и белесая щетина могла накинуть ему годок-другой. Молодой человек стоял неподвижно уже около получаса - не смотря на несколько промозглую погоду, его ноги не мерзли и не промокали - гриндера по колено, со шнуровкой впереди и молнией по бокам не давали пройти влаге, достигнуть белых пальцев ног с нестрижеными две недели ногтями. Он смотрел сквозь деревья и кусты яблоневого сада, старого, школьного, смотрел на старый школьный двор. Теперь там играли дети. Мяч, пущенный неумелой ногой не по нужной траектории, ударялся о стену бывшего спортзала. Молодой человек озадачено смотрел то на мяч, то на частично выбитые стекла обветшалого двухэтажного здания, обшарпанного, с отвалившимися углами кирпичей и с кое-где отбитой шиферной крышей. Некоторые окна, простеленные камнями навылет, были забиты горбылем наскоро и как попало. Молодой человек чесал свой высокий лоб, поправлял темно-русые волосы, длиной до плеч, и думал о том, какой процент стекол было побито по случайности мячом, а какой - просто булыжниками ради забавы. Пришел к выводу, что ближайшие к площадке окна были испорчены мячом, а остальные - камнями. Продолжал следить за мячом, наблюдая, как он переходит от одной команды к другой. Хотелось даже поболеть мысленно за кого-то, но он не стал этого делать - не понятно было, кто выигрывал, а кто проигрывал.
Видел себя лет на шесть-семь моложе, играющим вместе с детьми, где-то там, в задних рядах, в защите, как один играющий на площадке неуклюжий мальчишка, которого он наблюдал. Генрих, так звали молодого человека, плохо играл в футбол в детстве, очень плохо, и если его когда-либо брали в игру, то только в качестве пушечного мяса, которое подставляло себя под свистящий в воздухе, словно пуля, мяч. Генриха можно было оборать, как того тощего, толкнуть, чтобы он упал на землю, больно ударившись локтями и задом. Он редко давал сдачи, только тогда когда его доводили - и лицо тогда Генриха становилось белым, меловым, тонкие губы исчезали, и он, едва сдерживая истерику и льющиеся слезы, набрасывался на обидчика, беспорядочно размахивая руками и ногами, попадая то по себе, то по бестелесному воздуху, то по оппоненту. Противник начинал пугаться припадка и отступал перед напором жалкого, тщедушного Генриха. Генрих тем и выигрывал - валил соперника на землю не правильной подсечкой, бил его чем попало, подчас даже собственной головой. Эффект был потрясающ - все считали Генриха психом, а он плакал и извинялся перед избиенным, трясясь от страха содеянного. Младшие, сверстники и старшие считали Генриха полоумным, но он таковым не был - просто он являлся самым наичистейшим меланхоликом, коих природа пускает на свет, может быть, раз в столетие. Генрих был слабым во всех проявлениях - и в здоровье и в характере. Поэтому он ненавидел сильных больше всего в своей жизни - крепких мускулистых мужчин, крупных грудастых женщин, он не любил массу народа - она казалась ему сильной. Его воротило об одном упоминании о политике - мире безмозглых силачей, и даже в этой сфере он на крайний случай отдавал предпочтение слабым - например, немецким фашистам, чья идеология, по мнению Генриха была не справедливо оплевана сильными воротилами-гуманистами. Но, вспоминая фашистские зверства, он тут же менял свое мнение - начинал презирать их, в итоге все путалось в голове, и он не хотел дальше думать о своих политических пристрастиях. Если бы он был религиозен, то наверняка выбрал бы в качестве своего вероисповедания слабый оккультизм, ну или хотя бы ислам, которые меркли по сравнению с силой и всевластием великоросского православия. Но религия - сфера верзил, и Генрих был атеистом, и не упускал возможности побрюзжать по поводу доктрин и догматов церкви.
Он смотрел на кричащих сильных детей и в синих глазах его блестели огоньки яростного бессилия. На улице стало вовсе ничего не видно - серый, грязный, оборванный мяч окончательно слился с грунтом. Дети стали, наконец, собираться домой - учебный год уже начался, и следующим утром им нужно было идти в школу - не в эту полуразложившуюся халупу, а в новую, в километре от старой - огороженную каменным забором четырехэтажную махину. Детские потные тела обдувал холодный осенний ветер, глушивший по вечерам теплое бабье лето, устанавливавший на улице осенние порядки. Генрих ждал, когда дети уйдут - ему не нужны были посторонние глаза для его дела... Еще некоторое время он ждал, когда смолкнут удаляющиеся голоса, потом вышел из-за своего укрытия - старого слабеющего толстого развесистого яблоневого дерева. Он стал ходить вокруг школы то по выросшей до колена траве, то по растрескавшемуся от времени асфальту, положенного много лет назад у главного фасада. Генрих всматривался в окна школы, оглядываясь туда, где стояли прилежащие дома. Где-то вдалеке орала постепенно приближавшаяся пьянь. Генрих направился на задний двор школы и сел на вкопанный наполовину баллон возле футбольной площадки. Ждал, пока пьянь пройдет мимо. Боялся... Они могли прийти сюда и испортить все - докопаться просто так от нечего делать. Пьянь орала где-то за стеной. Видимо сидела возле школьного крыльца. Они были ровесниками Генриха, и он слышал вполне знакомые голоса. Пьянь тоже знала Генриха и относилась к нему в целом нейтрально - он не заслуживал их внимания, но меры предосторожности были не лишними. На крики пьяни вышла из двухэтажного барака старушка и стала прогонять их. Старушка была раньше техничкой школы. Теперь она сторожила пустующее здание до тех пор, пока его не продадут какому-нибудь бизнесмену под склад. Пьянь покрывала бабку матом и обещала начистить ей старую наглую рожу. Старушка, испугавшись, убралась восвояси, обещала позвонить в милицию. Генрих поправлял воротник черной, шелковистой на ощупь рубашки. Становилось еще холодней. Пьянь сидела минут пятнадцать, допивала остатки бухла, а потом сдвинулась с места - поплелась по сельской улице с одноэтажными домами и бараками в сторону палатки, за догоном. Подойдя к заколоченному горбылем окну, Генрих уперся ногой в стену и стал руками отдирать гниловатую доску. Она поддавалась с некоторым трудом, но все же поддавалась - значит надежда все-таки была. Вырвав первую доску, он оглянулся по сторонам, испугавшись, что его кто-то услышал. Потом залез на уступ в стене, и силой рванул за вторую доску. Она поддалась мгновенно - гвозди, которые ее держали, были тонкими и гнилыми. Генрих шепотом выругался - в большой палец воткнулась противная заноза. Третья доска, самая широкая, была вырвана аналогично, с характерным холодным скрипом. Можно пролезть внутрь - широкое окно было освобождено на две трети. Пососав больной палец, Генрих, кряхтя, полез в проем. Внутри он втянул ноздрями сырой воздух, с не выветрившимся до конца за четыре года запахом мочи. Генрих оказался в мужском туалете - самом мерзком месте школы. Достав из-за пазухи длинный змеевидный фонарик, он стал светить на стены и пол. Все осталось как прежде - с момента предыдущего посещения Генрихом туалета четыре года назад, в одиннадцатом классе. Три унитаза все также стояли вряд. Один из них, без изменений имел форму розочки. Кто-то на перемене расколол его гриндерами. Так и не заменили... Генриху казалось, что унитазы все еще были забиты ученическим дерьмом - он посветил в их нутро - дерьма не обнаружил. Вместо него он увидел что-то темное, засохшее и странное. Вдруг засохшее и странное издало резкий и короткий писк. Выпрыгнув из унитаза, оно скрылось во тьме. Генрих вскрикнул. Он не боялся мышей - просто это было неожиданно. Решил пробираться дальше. Проходил мимо двух раковин, которые всегда затыкали тряпками и включали воду, делая потоп. Генрих плюнул в одну из них. Потом остановился, почувствовал опрометчивость поступка. Ведь если старуха вздумает вызвать милицию, то слюна может стать уликой. Генрих улыбнулся собственной параноидальности: вычисление по слюне взломщика, ничего вовсе не укравшего? Но все же размазал слюну в раковине, дабы та быстрее высохла. Сделав несколько шагов, он толкнул дверь. Дверь была не заперта. В те годы, когда он здесь учился, на ней частенько висел здоровенный амбарный замок - в качестве наказания за вандализм школьников. Старуха-техничка, ворчливо матерясь, запирала мужской туалет, и мочится приходилось бегать на улицу, даже зимой, в самый лютый мороз. Генрих редко бегал - когда уж совсем припирало, а так в основном терпел. А пацаны никогда не терпели - напившись пива на трудах, которые в старших классах проходили в путяге неподалеку (изучали трактора), они собирались за школой, напротив учительских бараков, и покуривая, ссали на облезлые стены и на снег, становившийся желтым...
...Дальше был коридор пустынный и темный. Генрих выключил фонарик, чтобы блики света не вырывались из окон. Ему не нужно было освещение - четыре года отсутствия в школе не могли стереть десятилетнюю память. Он не успел поучиться в новом здании школы - его открыли как раз тогда, когда Генрих заканчивал первый курс. Генрих направлялся к центральной лестнице, ведущей на второй этаж. Проход к лестнице преграждали две крепкие двери. Генрих решил не мучиться, пытаясь сорвать замок с петель, ведь можно было воспользоваться задней лестницей. Проходя мимо столовой, он вспоминал, как из ее широких открытых дверей воняло капустой и котлетами, затхло и противно. Еще он припоминал, как возле столовой однажды с потолка рухнул тридцатисантиметровый вековой слой штукатурки. Видимо тогда кто-то резво прыгнул на втором этаже... Штукатурка погребла под собой четырех девочек-первоклассниц. Скандал, слезы родителей, подавленность педагогов... Но в отставку никто не пошел - Генрих поморщился, вспоминая всесильное начальство школы в лице директора. На втором этаже он заглянул в родной кабинет номер тринадцать - кабинет физики, обитель своего бывшего классного руководителя. Несмотря на мрачный номер, кабинет был самым теплым в бесконечно холодные зимы. Школа отапливалась углем, его подвозили не слишком уж усердно, а если и подвозили, то истопники потихоньку подворовывали его, продавая в близлежащие деревни, где газа не было. Гнилые трубы часто рвались - это было одной из многих причин, почему в школе было невыносимо зябко. Только лишь в кабинете физики было тепло и приятно - целых двенадцать градусов тепла в солнечные тихие морозные дни. Генрих искал в тринадцатом одну вещь - ключ от каморки напротив девятнадцатого кабинета. Он знал, куда его прятал пожилой физик, человек во многих вопросах интересный, поливавший из своего кабинета меловой водой обалдуев, которые забивали на занятия и тусовались у центрального крыльца. Физик прятал ключ в узенькую щель между письменной доской и стеной. Генрих смотрел на доску. На ней даже остались почти стертые следы написанных когда-то формул. Ему казалось, что вот-вот загорится яркий свет люминесцентных ламп, и он увидит полный класс знакомых лиц. Он окажется у доски и перестанет быть Генрихом, а станет Гришкой. Генрих вздрогнул. Естественно, он долгое время был Гришкой, пока в один прекрасный день не понял, что русские в России сильные и их много...
Шарил в щелке, ища ключ, но ничего не нащупал. Светил фонариком, но свет не натыкался ни на что путное. Ключ видно забрали. Искал в пустых ящиках учительского стола - попался только черный маркер. Хотел расписаться на столе, но это снова была улика - нарисовал улыбающуюся рожицу. Потом перечеркнул ее двумя линиями - маркер писал суховато, но вполне прилично для своего преклонного возраста. Генрих засунул его в задний карман черных брюк, пошитых на манер джинсов. Он задел ногой валявшуюся на полу какую-то толстую железяку - остаток стойки для одного из физических приборов. Подобрал и взял с собой. Направился к девятнадцатому кабинету. По памяти впотьмах нашел узкую дверь каморки, закрытую на висячий замок. Под напором железяки хлипкие, тонкие петли сломались, и дверь, скребыхнув по линолеуму, отворилась. Привыкшими к тьме глазами, Генрих разглядел старые гитары, висящие трупами под потолком. Генрих зажег фонарик. "Он должен быть тут, должен" - думал Генрих, - "Я же знаю, учась в классе третьем видел, как его из девятнадцатого кабинета сюда двое перетаскивали. Он мне нужен ведь, очень нужен. Тяжелый небось, раз двое тащили. Ну ничего, я и в одиночку допру, если надо будет". Светил на крепкие стеллажи. Фонарю попадался всякий хлам - малый барабан без пластика, испорченные, выпотрошенные колонки, раздолбанные усилители. Наконец свет наткнулся на искомый предмет - на второй полке, прикрытый красной тряпкой, стоял он - белый, гипсовый. Генрих стащил стряпку. Да, несомненно это был он - лысый, бородатый Ленин, а точнее его голова, большая, сантиметров тридцать в диаметре, но подпорченная - нос был чуть-чуть сколот. Генрих улыбнулся. Ленин был здесь, в школьном мавзолее, и лукаво смотрел на него своими белесыми глазами. С трудом подняв его, Генрих потащился через заднюю лестницу к центральному выходу. Генрих знал - старые замки, если их не сменили, все открывались изнутри. Посмотрев на улицу, поставил Ленина на пол, и стал отворять замки. Их никто никогда не думал менять... Отворив дверь, он высунулся и осмотрелся. На улице никого не было. Лаяли собаки. Схватив Ленина, он побежал коротенькими шажками, трясясь от напряжения и страха быть замеченным. Скрывшись за кустами, он успокоился. Шел полями и сараями, часто передыхая. Так добрался до дома. Родители уже спали. Генрих поставил Ленина на пол в своей комнате, перекусил на кухне колбасой и сметаной, принял душ и лег спать.
2.
Долго не мог заснуть - в желудке вертелась плохо разжеванная колбаса, смешанная со сметаной. К часам трем утра, сон обуял его. Ему снился кошмар - будто он оказался в настоящем Мавзолее. Наяву в мавзолее он отродясь не бывал, поэтому склеп Ленина представлялся ему каким-то мрачным замком из голливудских дурацких ужастиков про вампиров. Ленин без головы, неуклюже переставляя иссохшие ноги, все же довольно шустро для мертвого гонялся за Генрихом по коридорам мавзолея-замка. Из Ленинского горла вырывалось страшное сипение прорванного шланга, в котором Генрих отчетливо слышал: "Не продавайся! Слышишь, не продавайся!". Сон был противным и навязчивым, Генрих никак не мог проснуться - это получилось у него только к обеду. Встав разбитым от кошмара, он умылся, и, поев, забыл о страшном сне. Завернув Ленина в красную тряпку, прихваченную из "мавзолея", он вышел из дома по направлению к железнодорожной станции. На станции на него подозрительно косились алкаши и праздно шатавшиеся грязноватые раздолбаи - обычных, ничем не выделявшихся людей не было - середина рабочей недели не давала им показать нос на улице днем. Тащить было неимоверно тяжело. Алкаши оценивающе глядели на Ленина, прикрытого красной тряпкой, прикидывая, что это могло быть. Телевизор? Музыкальный центр? Ящик паленой водки? Любой синяк, конечно, завидовал Генриху, представляя различные вещи, находящиеся под тряпкой. На платформе, по ступенькам которой Генрих еле-еле забрался, стояла группа гопников лет тридцати пяти. Они пили пиво коктейли, пиво, закусывая все это сушеными кальмарами и семечками. Последние грызлись постоянно и помногу, и после гопников обычно всегда оставалось много мусора. Гопники матерились и ржали, бросая неодобрительные взгляды в сторону надрывавшегося Генриха. Один из них, особо пьяно выглядящий, пялился на редкость пристально, и, собирая, слюну и сопли во рту, параллельно подумывал: обуть или не обуть Генриха? Все таки решил не обувать - харкнув на асфальт, он достал сигарету и закурил. Мимо прошли трое ментов, поймавшие очередного беглого хача. Он, казалось, даже поначалу от них скрылся под платформой, но они, будучи еще молодыми без проблем спрыгнули с нее и достали нарушителя-хача. В метрах пятнадцати слышалась женская ругань. Бранились две женщины - одна прилично одетая и ухоженная, а другая - толстая неряшливая сорокалетняя рыночная хабалка. Несмотря на разницу во внешнем виде, они мало чем отличались друг от друга, ругаясь из-за того, что кто-то из них наступил случайно на ногу другой. Генрих поставил Ленина на залепленный присохшими жвачками асфальт, и сел ему на голову, дабы не занимать лишнее место на лавочке.
После двадцати минут ожидания электричка несла его прочь от поселка в сторону Москвы. На Выхино он пересел на поезд метро. Люди в вагоне с пугливым недоверием посматривали на человека, одетого во все черное, в ногах у которого находился странный предмет, обернутый в тряпку. Возможно, люди опасались террористов, которые совсем еще недавно взрывали станции метро, а быть может у них недоверчиво смотреть друг на друга было привычкой. Но Генрих не обращал внимания на людей - он был занят мыслями о почти удачном предприятии - пока его не подвели ни память, ни чутье. Да, он все продумал, и теперь можно было продвинуться к своей мечте, лежащей в черном маленьком кофре, со смычком. Он думал о скрипке хотя бы пять минут в день уже на протяжении семи лет - хотел обладать ею, хотел учиться разговаривать с ней, хотел играть с ней, удивляясь ее чарующим звукам.
Генрих ехал на Арбат. Он заранее договорился с одним мужиком, который скупал у населения вещи советской эпохи - значки, вымпелы, бюсты, противогазы, шапки-ушанки. Он был самым первым звеном в цепочке торговли - покупал все за бесценок и продавал потом местным торгашам по более высокой цене. Торгаши реализовывали весь советский хлам иностранцам за любые деньги - все зависело от внешнего вида интуриста и от умения его торговаться. Генриху нужны были деньги, мужику - голова Ленина, хотя в сущности она была для него теми же деньгами.
На пересадке с Кузнецкого моста на Лубянку, Генриха тормознул милиционер, решив поинтересоваться, что же Генрих с такими мучениями тащит. Увидев лысую голову вождя, мент сразу смекнул, о возможной краже культурно-исторической ценности. Генрих принялся рассказывать дурацкую, душещипательную историю о недавно почившей бабушке-комунистке, оставившей в наследство Ильича. Теперь Генрих тащил его домой (ну не выбрасывать же). Мент стоял, молча слушал, оценивая примерную стоимость экспоната. Во-первых материал был не ценным - гипс, это далеко не бронза и даже не алюминий. А куда еще можно было бы загнать голову, кроме как в цветмет? Примерно так подумал мент, и просчитался в своих расчетах, а также в возможности скосить без особых трудностей бабла. Еще раз взглянув на неказистого Генриха и на Ленина со сколотым носом, он отпустил их обоих с миром.
Через некоторое время Генрих уже шел по Арбату, гордо неся Ленина перед собой, чтобы все видели, до того самого мужика, стоявшего возле антикварной лавки. Мужик не был похож на хапугу - маленький, неказистый, небритый и местами даже бомжеватый - осунувшееся лицо, из которого ежовыми иголками торчала щетина, темные мешки под глазами, желтые зубы свидетельствовали о том, что владелец всего этого богатства был не дурак выпить. Генриха это не смутило.
- Сколько? - спросил Генрих.
Бомжеватый оценивающе повертелся вокруг Ленина, гордо стоявшего на арбатской брусчатке, побубнил себе под нос что-то и вынес вердикт:
- Работа топорная - погрешностей много. И нос сколот... Косарь!
- Два, - равнодушно отозвался Генрих.
- Косарь!
- Полтора! - пошел на уступки Генрих.
- Косарь!
Генрих еще уступил, и они сошлись на тыще триста пятьдесят. Бомжеватый как от сердца отрывал полтинник, уговорами стараясь его зажать. Скрипя, он отсчитал деньги, и двинулся в путь, еле-еле удерживая Ленина. Генрих развернулся и пошел налегке. В кармане он сжимал заветные деньги, думая, где бы еще раздобыть косарей пять, и купить более менее приличную ученическую скрипку. Вдруг что-то внезапно в нем оборвалось. Он задрожал, и побежал обратно, догоняя мужика. Он поравнялся с ним скоро - с Лениным особо не разгонишься. Генрих попросил бомжеватого остановиться.
- Что еще? - раздраженно спросил бомжеватый.
- Я передумал, - запыхавшись ответил Генрих, - Вот деньги, давайте Ленина!
- Все, поздняк! - рявкнул бомжеватый.
- Давай Ленина, кому говорю! За такие копейки иди себе подделку современную купи!
- Да у него нос сколот, - стал защищаться мужик, - Сколько ты за это совковое говно хочешь?
- Ни сколько! Ленина давай сюда! - выпалил Генрих и, сунув бомжеватому деньги в руку, схватил Ленина и двинулся прочь.
- Наркоман! Придурок! - орал ему вслед бомжеватый.
- Да пошел ты, - сказал шепотом Генрих.
Он оттащил голову вождя пролетариата к стене Виктора Цоя. Там он выпустил Ильича на свободу - поставив его на асфальт, он достал из кармана украденный прошлым вечером в школе маркер, и нарисовал на лбу у Ленина большую свастику. Снизу подписал: "Цой жив!", потом добавил - "Всегда!". Бросил маркер подальше от гипсовой головы и двинулся к станции метро.
Благодаря Генриху Ленин покинул свой "Мавзолей", и очутился на свободе, как все мы люди, свободно топчущие просторы нашей необъятной Родины. Генрих знал, что совершил великое дело, которое могло рухнуть из-за какой-то пропахшей куревом бомжеватого штуки триста пятьдесят. Но он не продался, поэтому ему хотелось плакать...