Снаружи - зима: небеса шелушатся снегом, воздух одеревенел дочерна, источенный ветвями безжизненных деревьев. Внутри - тоже зима, на всех девяти уровнях Ясеня: с потолка сыплется побелка, черные провода испускают морозные искры, отчего иной раз гаснет свет и остывает очаг в длинном зале. У старших - не кожа, а теплые кожухи, не лица, а меховые личины. Одним только детям все нипочем, но тем жарче они мечтают увидеть первую синюю лысинку в густой шевелюре облаков: и Унн, и Сюр, и Герт, и Элли, и Ринда, и даже злой насмешник Ангелокер.
Хейт не мечтает, потому что слеп. Бледд не мечтает, потому что слеп Хейт.
За это сверстники ненавидят Хейта еще сильнее, чем когда выкололи ему глаза, подслушав у старших, будто Хейт однажды убьет Бледда.
За это сверстники любят Бледда еще сильнее, чем когда он вступился за Хейта и с тех пор всюду водит слепца за руку, читает ему вслух, учит на ощупь играть в тавлеи.
Бледд и Хейт связаны неразрывно, хотя общего у них мало. Хейт - самый обычный, как Унн, или Сюр, или Герт, или Элли, или Ринда... или даже Ангелокер, даром что этот каверзный сплетник никакого отношения к длинному залу не имеет. Аллергопробы у них у всех положительные, а значит, весны они не переживут - их задушат цветы, отравят травы, мановением лисьего хвоста или кошачьего уса освежует воспрянувшая от многовековой спячки природа. Но Бледд - совсем другое дело.
"Бледд - наша надежда", - твердят старшие. Наверное, потому они и не посмотрели на вырванные глаза Хейта. Наверное, потому Оттон, старший над старшими, и затянул себе петлю на шее, а потом кинулся вниз головой с последнего этажа.
"Не Ясень, а Ясенец какой-то! - кричал он тогда на совете, как донес Ангелокер. - Для этого мы работаем, да? Для этого?! Недомерок пальца его не стоит, и прочие недомерки не стоят, и вы - слышите, вы тоже! - не стоите! Думаете, все можно оправдать? Заигрались! Хватит с меня, ухожу!"
"Полагаю, вы помните, что давали подписку? - холодно осведомилась Фроста, его супруга. - Вам запрещено покидать проект - и Ясень в частности. Хотите, переведем вас на нижний уровень? Тешьте там свое человеколюбие сколько вздумается, без помех - но заранее предупреждаю, что дороги назад у вас не будет".
"Найду способ получше!" - пообещал Оттон, побледнев не на шутку. На нижнем уровне обитала смерть, это знал каждый. Подземельями правила Олла, и никто еще не возвращался живым из ее владений.
Так что Оттон кинулся из окна, но мерзлой земли не достиг, на полпути пойманный и пронзенный иглой связи. Девять суток, по уверениям Ангелокера, провисел он между сугробами туч и тучами снега, пока не почернели пальцы и не опустела левая глазница, досуха исчерпанная морозом, и больше никогда не наведывался в длинный зал к детям и не участвовал в собраниях старших.
Хейт понимает, что возмутило Оттона. Хейт понимает, что не стоит и пальца Бледда - и Унн не стоит, и Сюр, и Герт, и Элли, и Ринда, Ангелокер же - подавно. Бледд - бесцветный и прозрачный, как то подобает детям, - выдержал все аллергопробы. Если старшие сумеют постичь причину, то весна никого не погубит. Бледд - спаситель мира. За это сверстники его любят, а Хейта - ненавидят. За что Бледд любит общество Хейта и избегает своих обожателей - понять трудно.
- Возьми, - говорит он Хейту и вкладывает в его ладонь деревянную учительскую тросточку. - Покажи, где у меня сердце.
Хейт повинуется... и чувствует, как с древка на ладонь течет кровь: липкая, скрипучая, неплавкая. Ему не больно, а значит, кровь не его. Он подносит кончик указки к губам и накалывается языком на внезапное острие. В руках у него не безобидная тросточка, а сапожное шило, которое, вне всяких сомнений, стащил у старших пронырливый шкодник Ангелокер: в длинном зале опасным предметам не место. Рот у Хейта наполняется железом и холодом.
- Зачем... ты... - шепчет он, еле размыкая в одночасье сросшиеся зубы. - Я же не хотел... я не хочу... тебя... убивать.
Бледд улыбается - Хейту не нужно видеть, чтобы угадать эту улыбку, ему довольно предвидения, потому что Бледд улыбается всегда. Ранка на его груди уже свернулась клубочком, подернулась нежной корой, которая через несколько дней отвалится черствой и грубой коркой.
- Я знаю, Хейт. Это они... ты прости их... они не со зла, они тревожились, они не знали... а я точно знаю.
- Тогда... зачем?
- Затем что я верю тебе, а не им. Видишь теперь? Видишь?
И Хейт видит. Он видит, что сделает для Бледда все. Все, чтобы уберечь его и себя от убийства.
Фроста прививает Бледду все новые и новые аллергены: учит растения и камни, грибы и зверей, рыб и птиц не причинять ему вреда. Когда-нибудь Бледд научит этому других. Он уже поклялся под страшным секретом, что первым станет Хейт, а чужие намерения на сей счет ему безразличны.
- Ты заслужил не бояться весны, - говорит Бледд. - Ты очень храбрый, знаешь? Если бы это были мои глаза... да я бы на месте умер.
Хейт очень храбрый - и когда ушлый Ангелокер под страшным секретом от Унн, Сюра, Герта, Элли и Ринды соблазняет его веточкой омелы, он не в силах отказаться. В отплату пройдоха просит пригоршню цукатов, которые Хейт большой мастер сушить и прятать втайне от старших, и тот соглашается, но с угрозой хмурится напоследок:
- На что мне твоя омела?
Ангелокер улыбается - он всегда улыбается, златокудрая невинность в белых одежках, единственный сын Оттона и Фросты, как любит он между делом повторять. Быть может, это правда - ведь сумел же Ангелокер добыть образец из криосейфа, не вызвав ни у кого подозрения. Бродит же он по всему Ясеню снизу доверху, гуляет во дворе, даже высовывается за ограду, и еще никто ему слова поперек не сказал. Быть может, он не замышляет ничего дурного, когда отвечает, беззаботно плеснув ангельскими локонами:
- Просто. Ни у кого нет, а у тебя есть. У меня вот перо соколье, я с ним летать могу. А у тебя - омела!
Хейт не собственник. Его желания и нужды - это желания и нужды Бледда. А Бледду омелы не прививали. Наверное, о ней позабыли в суматохе, порожденной цепью удач. Омела хранится отдельно, как не позабыть об укромно встроенном криосейфе, когда в общем доступе - избыток ждущих своей очереди образцов? Как не позабыть о нем до весны, которая выгонит из черных проводов зеленые искры листьев, и они обожгут людям легкие, мокрыми клоками спустят с костей плоть? Хейт очень храбрый - и он предлагает омелу Бледду.
- Как это происходит? Прививки?
- По-разному, - задумчиво говорит Бледд, обстукивая ногтем замороженный, а потому безвредный для Хейта стебелек. - Иногда вводят вытяжку в кровь. Иногда велят вдохнуть пыльцу или растереть ее между пальцами. А чаще всего требуется съесть кусочек. Самую чуточку, но знаешь ли... не яблоки Идды это, совсем не. Они-то хоть знакомая дрянь, а прививки - гадость несусветная.
Хейт слышит, как Бледд греет омелу дыханием. Хейт слышит, как Бледд расстегивает рубашку, срывает с памятной ранки жесткий хитинный покров, понуждает кровь стронуться с проторенной в теле дороги, выглянуть наружу, брызнуть вон - сперва каплями, затем решительным ручейком, в котором тонет, затопляя снега прилегающих тканей, добыча Ангелокера. Удар сердца и удар головы об пол сливаются воедино. Потом - тишина.
Из царства мертвых не возвращаются - это знает каждый. Его владычица и сама мертва: ноги ее - по колено в гангрене, руки - по локоть в ветвистых червях, губы воспалены ядовитой гримасой, сулящей несчастливчику мучительный поцелуй. Унн прибавляет обычно, что она - великанша, Сюр - что древняя старуха, Герт шепчет, опасливо озираясь, что ванну древняя великанша-старуха принимает с ножами и острыми сосульками, Элли и Ринда - что над изголовьем ее постели висит гремучая змея. Ангелокер пренебрежительно смеется: верить россказням мелюзги, не кажущей носа из длинного зала! На самом деле Олла - просто его дочь, такая же точно, как он.
Хейт может судить лишь по голосу.
- Наворотили вы бед, ребятки! - ворчит Олла, но ворчит с привизгом литого льда под кипятком. - Да и старшие хороши, со своими мифами да литературами! Теперь, может, угомонятся. Ну ничего, ничего... посидите здесь, внизу, до весны, все равно вам обоим несладко в длинном зале жилось. Глаза тебе вот хотя бы поправим, друга твоего в порядок приведем - выдумал тоже, невесть что невесть как невесть куда пихать. У-у-у, негодник! Что молчишь? Стыдно? Ну-ну.
- Он не умер? - выпаливает Хейт и едва удерживает равновесие на пронзительной высоте своего тона. - И я тоже... не умер?
Олла хохочет - таким хохотом, должно быть, разражается горная лавина, когда рушатся тысячелетние наносы и древние камни устремляются за ними в погоню, прыгая со скалы на скалу.
- Уж какое там, ребятки, - ворчит она снова, но помягче: речь ее звякает снежинками, бьющимися о стекло - вдребезги. - У нас тут, внизу, от этакой ерунды не помирают. Нам потому и наверх путь заказан - секретность, чтоб ее! Ну ничего. Весна придет - все наладится. Будете на улице гулять, как мы когда-то. Эх, давно это было - зима-то, почитай, века тянется, вы вон прозрачные да бесцветные какие удались. Оно и немудрено - солнца мало, пища - суррогат, аллергии буйным цветом цветут... Друг-то твой - крепкий паренек, глядишь, и остальных на ноги поставим с его помощью. Если по глупости своей не убьешься, слыхал? Небось Локончик пособил, паршивец, ох не повезло мне с дитятком. Что смотрите? Да, мать я ему, мать натуральная, а он вам чего еще наговорил? Ох и дурак, дураком родился - дураком в печь попадет! Пороть бы, да кто возьмется? Я сама его наверх отдала, чтоб всю-то жизнь с рождения взаперти не сидел... Ну ничего. Всё наладится. Ты, малый, в тавлеи играешь? Дам тебе свои - из чистого золота отлиты, не заскучаете тут вдвоем. А там, глядишь, и весна.
Грохочет посуда, шипят, окисляясь от перепада температур, горячие яблоки Идды на столе.
- Вы ешьте давайте, ешьте, - потчует гостей хозяйка подземного медблока. - А то остынет, будет невкусно.