Вечереют сквозные дебри тумана, устало-умиротворенными чудятся переливы полупрозрачного газа, свечение бледного флера. Но дом, что окутывает вошедшего своей воздушной плотью, ласковой дымкой стелется по чувствительным роговицам, - дом ни на миг не прекращает томного танца семи вуалей: сумрак сплетается с сумраком, кружевные чертоги ширятся и множатся, покорные жестам Хозяйки. Она проходит мимо меня, ее шерсть лоснится от заката и от раскаленного нетерпения. Хозяйка ждет Хозяина. Я жду тебя.
Хозяин вернется и вытряхнет на пол хитиновые гильзы, рассыплет опустелые гробницы умерших ос. А рядом лягут сгустки тепла, отравленные ломкими жалами, и супруги заговорят на своем режуще-певучем языке, и каждое слово - слово? - будет лопаться арфовой струной. Они ведь воспринимают и различают только гласные звуки, ты объяснял мне когда-то, Лимье, только гласные - и в речи, и в природе. Их слух беден, их зрение замутнено летучими покровами, их беспомощные пальцы ранит малейшая шероховатость, поэтому, отправляясь на охоту, Хозяин едва ли позабудет взять тебя с собой. Ты незаменим, если нужно продираться сквозь заросли лиловой травы, в которых обитает хищный студень и пугливые колючие шестеренки; если добыча под действием яда не сразу становится мягким прожилчатым комком, удобным для переноски. Одетый одними мускулами, ты следуешь за подбитой жертвой, и от твоей кожи потом веет металлической свежестью, а взгляд до краев наполняется чужими воспоминаниями и навязанной волей.
Странно, почему тебя берут на охоту, а меня - нет. Должно быть, это оттого, что ты принадлежишь Хозяину, а я - Хозяйке.
Меня берегут. Меня нежат. Меня кормят специально приготовленными изысканными яствами, а не старыми консервами, мои руки благоухают фиалковым кремом, мое ложе ограждено картинами Рембрандта и Моне - не знаю, подлинники ли, но холст и краска сами по себе вызывают удивление. Хозяева очень не любят твердых и, тем более, вопиюще неровных предметов...
Меня пытают бездельем, меня истязают праздностью. Меня не выпускают за порог, и неустойчивый, текучий дом легко превращается в смирительную рубашку, стягивающую - не конечности, нервы! - в тугой звенящий букет. Как же я рад тебе, как же я рад нашим беседам и еще...
Ты вернешься, и я стану зализывать раны, оставленные травяными лезвиями на твоем теле. Одежда не помешает... какая одежда, что это, мы ничего не носим, одежда - тот редкий аспект, который не могли и не могут уразуметь Хозяева. Ты полагал, Лимье, что их культура изначально не предусматривала такого явления, их эволюция избрала иной путь, сохранив пышный мех как универсальную оболочку. Тебе когда-то нравилось обсуждать грандиозное, Лимье...
В тенистых нишах твоих глаз мерцает по хризопразу. Ты тонкий, сердоликий, похож на девушку ручьями трясинно-черных локонов. Но нет, ты вовсе не девушка, особенно если спускаться по ссадинам, словно по римским лестницам - вниз и вглубь. Ты откидываешься навзничь, и чернильные волны выходят из берегов, разливаясь от марева до марева, и густая смоль кудрей плещется за твоим затылком и катится к неверному горизонту. У тебя не бывает ран ниже плеч и груди, но мои губы поймут это лишь на ощупь.
И вдруг ты срываешься:
- Давай убежим! Давай убежим, Мичо!
Убежим? Но куда?
Наверно, так было всегда?
Когда-то я жил не здесь. Когда-то мы жили не здесь. Когда-то в мраморный карьер тихо погрузилась белая запаянная капсула, сулящая вечное спасение облатка, панацея Земле от всех племен и народов, от всего человечества. Фотография в газете: сенсация, настоящая сенсация. Были ли там наши Хозяева? Слаженный хор музыкальных пил из динамиков. И паразит инородного влияния, проникший в каждый рассудок, клин, впившийся в сердцевину каждого "я".
Два года назад. Или около того, я давно бросил считать. Когда планете назначили лечение, мне было семнадцать.
- Давай убежим...
Убежим? Но зачем?
Небо примеряет ожерелье молочно-льдистых лун, бусины скользят по невидимым выпуклостям и изгибам, пропадают в ложбинах, скромно задернутых облачной поволокой. Паутинчатый остов дома напитывается красками и оттого - оголяется, теряет стены и перекрытия. Ночь - лживое время, она всякий раз хочет вытопить почву из-под ног и убедить, что ничего не было и нет. Ты тоже не доверяешь ночи, ты обессиленно закрываешь глаза - запираешь шкатулки с зелеными драгоценностями. Теперь тебя можно покинуть. Теперь - прошептать какой-нибудь пустяк на прощание, пустяк, который все равно завязнет в дремоте, затем прокрасться в спальню Хозяйки и свернуться клубком на краю ее постели. До новой прочности, до нового дня, до нового ожидания.