Иногда она пробуждается ото сна - каждый раз на третий месяц от начала года, месяц, которым правит Благая Богиня, в зловеще-четный день накануне майских ид, когда мотыльково-белые цветки садовых бобов ссыхаются обвинительными черными камешками, камера-обскура зрачка вдруг опрокидывает, словно во младенчестве, мир с ног на голову, превращая - превратно ли? - парковые лавры в парок и ларвов, лупоглазых заморских лемуров в злобных демонов упраздненного праздника Лемуралий, а по городским улицам, как повелось с некоторых пор, до рассвета бродят живые в одежде давно умерших, все чаще с восковой спелости щеками, но редко, не по обычаю редко - в восковых масках. Тогда в резной гробнице, что прежде лежала глубоко под землей - не в могиле, но мундусе! - а теперь извлечена и разоблачена до голой терракоты, окольцована бархатным шнуром и выставлена напоказ, - там ее маны, черной манной рассеянные в музейном мраке, собираются после закрытия в общую тень, и тень эта, впитывая воспитующую темень, отлучая лучистый свет, падает в изнеможении на костяное - и костлявое без перин и подушек - ложе в серебряных накладках, чтобы отбросить - человека.
Ей тьма веков - густая, непроглядная тьма, застящая каждое пробуждение, но на вид только двадцать: во времена ее тела, когда девушки на выданье не успевали еще кончить школы на Форуме, возраст почтенный, во времена ее тени, сколько она может судить, - смехотворно, издевательски юный. Она происходит из старинного рода Фуриев, от семейного древа которых разбегаются побеги служителей культа Камиллов, вспыльчивых пьяниц Бибакулов, альбанских колонистов Медуллинов, остроязыких наглецов Акулеонов и миролюбцев Пациллов. Собственного предымени ей не полагается, прозвища - Старшая, Младшая, Третья, Постума - тоже, как не полагается преномена всякой дочери и агномена - единственной среди братьев и заставшей в живых отца, но, выйдя замуж за Аквилия - где ты будешь Гай, там я буду Гая, - она нареклась по супругу Манией.
"Мания" означает - принадлежащая мужу.
"Фурия" означает - подвластная отцу.
Она пробуждается на 277* год от основания города, в консульство двух романизированных варваров, пробуждается обнаженной - но отвергнутое, отрицающее сияние окружает ее льдисто-лунным ореолом, и его морок лучше мрака скрадывает фигуру: небольшие, точь-в-точь по неторопливым ладоням, груди и широкие бедра, классический идеал жены, которой она пробыла так недолго, и матери, которой она не пробыла ни дня. "Следила за домом. Пряла шерсть. Больше сказать о ней нечего" - вот что начертали бы на ее кенотафе, откажись Фурии или Аквилии от надежды разыскать пропавшую накануне майских ид чету. Саркофаг, в котором она покоится последние годы, - чужой, но этрусская надпись с него стерлась, словно сами боги предали владельца damnatio memoriae, и она не чувствует ни суеверного страха, ни угрызений совести, избрав беспризорную усыпальницу спальней. Ее занимают иные заботы. Двадцать лет, когда шесть из них - в браке, возраст почтенный, но какой же, какой смехотворный, какой издевательски юный, если вспомнить, что плоть ее не познала ни родов, ни ивовой веточки лекаря! Недаром сектанты эпохи принципата, в ту пору жарко-жалкие, пугливые, облеченные проклятием и увенчанные нищетой, не волки - волчцы, называли ее святой и молитвенно склоняли колени. "И свет во тьме светит, и тьма не объяла его" - но этот святящий свет, эта светящаяся святость, они только выжимка, выпот, накипь; частицы смерти с прошлой прогулки, без которых невозможна ее жизнь. Полдень убивает тени - но тени убивает и чернолаковая полночь, пока гончарная игла молодого месяца не процарапает в ней, угольно обожженной, искристых звезд.
Она одевается. Ее наряды остеклены музейной витриной, они - такие простые в сравнении с новыми - драгоценны и реликварны: минуло полторы тысячи лет, прежде чем в гордых квиритах воскресло уважение к благородной старине - уважение, которое наравне с урочными жертвами на алтаре Победы веками хранило отчизну. И все же кое-что переменилось: ее туника, палла и стола - из чистого шелка без примеси льна, и шелка не дикого, спряденного не червями на острове Кос, а ручными бабочками в далекой стране серов. Но тяжелые сладкие духи - столь чуждые моде теперь, словно вызванные из замогильного царства духи, - как встарь отягчают летучекрылую одежду, хотя мир изменился, и даже сегодня - сей ночью - убранства пленяют скорее собственных хозяев, чем стороннего наблюдателя, а капля аромата, сгущенного не оливковым маслом, а крепкой винной эссенцией, испаряется с пальца в считаный вздох. Плетеные ремешки сандалий высоко повивают ее ноги с покорностью виноградных плетей, стерегут каждый шаг, не стреноживая. Резной, режущий гребень опять и опять запускает зубцы в ее волосы, отделяя теменные пряди от темноты: некому уложить их в прическу, и она, замужняя матрона, чей брак заключен по обряду конфарреации, принуждена облить ими плечи на манер деревенской девчонки - манер, вопиющий о недостатке манер. Лицо - средиземноморское, глиняно-смуглое лицо, на котором смоляные глаза в смолистом терновнике ресниц, винноцветные, хотя и не знавшие вина губы кажутся присохшими сгустками краски, не растушеванной забывчивым живописцем, - это лицо, которого она не видит, но помнит, потому что оно ни в ком больше не повторится, осыпают меловая пудра и гематитовый порошок румянца. Никаких украшений - ей памятны запоздалые, но справедливые законы о роскоши, памятен ветер восточной культуры, обернувшийся гибельным поветрием для западных нравов. Да, она слаба и не в силах пренебречь благовониями или паутинно-ласковым, патинно-тлетворным покровом, который беззуб не в пример безжалостно жалящей шерсти и смыкается на шее, на талии и на запястьях словно упругие, чуткие десны, но украшения - удел некрасивых, а она, несмотря на годы, несмотря на изменившиеся, изменившие себе идеалы, прекрасна - по-своему, как говорят в народе, но в действительности - по-чужому.
Бесплодной, бесплотной тенью выскальзывает она наружу, в жарко дышащую ночь, чьи негасимые фонари профанируют мерцание ее мандорлы до обмана зрения - червивых стекол в глазах смотрящего, и растворяется в толпе, реконструированной по древнему образцу, который, однако, столько поражений и кровосмешений спустя - не более чем образ.
"Мания" означает - утренняя.
"Фурия" означает - пространная.
Да, утром это случилось, чернолаковым утром, задолго до краснофигурного солнца, в пестрой мурриновой чаше осенних чащоб близ поселения, вставшего позже стеной на пути у лавины лавы и всеми стенами увязшего в ней, словно муравей в капле камеди, застывшего инклюзом в янтаре. Туда ей велела явиться сварливая Туска - закоснелая в презрении к латинам, косноязычная в обращении с латынью: "Тиния" - говорила она вместо "Юпитер", "Менрва" вместо "Миневра", "перегрины" вместо "римляне", "колонисты" вместо "квириты". А благочестивая римлянка, супруга квирита, говорила в ответ: "зло-о-обная", "убо-о-огая", "уро-о-одина", нанизывая звучные "о" на язык как железные кольца невесты на палец, и старуха бесилась, не умея вернуть ни единого оскорбления, но все-таки привечала ее, обещала открыть ей утерянные новым народом мистерии... и ее обветренные пальцы в пушистых бородавках, под конец впившиеся в лицо прозелитке, были как веточки ивы, козьей ивы в цвету с Козьего же болота.
- Все вы вышли из озера Неми, - скрипела Туска, подбрасывая трав в костерок, и тени вставали за ее спиной, толпились под сводом пещеры, женские тени - но ни одна не была похожа на ведьму, сидевшую перед патрицианкой. - Посему царствовать вам - неморенскими царями! Помяни мое слово, дитя, ты-то узришь... а мои бы глаза да не зрели!
- Кто же тогда ты? - усмехнулась она высокомерно, сознавая свой блеск, свою красоту, сознавая, что муж, гроза сенаторов и легионеров, терпеливо ожидает в лесу и не решится помешать им двоим - она ведь ему запретила! - Неморенская царица? Или, чего доброго, царевна?
- Дурочка ты, - фыркнула сивилла. - Царь-жрец убивает предтечу. Так надо, ради урожая пшеничных полей и полей битвы. Мы здесь, чтобы угадывать желания всевышних... А меня не убить, не приневолить... волей, и только волей, отдам я свою жизнь - той, что достойней меня. Слышишь меня, дитя? Отдам так, как сама ее получила! И ты отдашь... когда дорастешь... Чужим отдашь, не кичись, чужим, как я отдаю - чужой и мне отдала - чужая...
И красные пальцы розгами ликтора, свершающего казнь, свистнули в дыму костра, вонзились ей в щеку... словно Ромулу-основателю в час апофеоза, когда в волокнистом виссоне тумана заговорщики рвали царя на куски и каждый кусок уносили под полой претексты. Целую вечность она вынимала их из-под кожи, эти чудовищные занозы, которые не рассыпались прахом с остальной Туской, и голод ее за целую вечность стал таков, что прахом рассыпался от женина поцелуя Маний Аквилий, не оставив по себе ни сына, ни дочери...
Туска отомстила за обиды. А она, сытая и умиротворенная, уснула - до нового года, до месяца Благой Богини, дарующей плодородие полям пшеницы и сражений, когда глава фамилии ровно в полночь босиком обходит свой дом, моет руки родниковой водой, бьет в медный таз и бросает через плечо обвинительные черные камешки садовых бобов, влажные от слюны, и не бобы утоляют ее голод, а облекающая их влага - липкая и чуть теплая, пронизанная не то безумным ужасом, не то ужасающим безумием. Но так не делается уже давно - и все чаще она пробуждается ото сна, все увереннее спускается в подземную метрополию, где в вихре и грохоте снуют поезда, все свободнее читает "Acta Diurna", запечатленные не на восковых табличках, а на невесомом, полупрозрачном папирусе - свежие на свежем: проведена пятилетняя перепись без очистительных жертв, граждан насчитано 3,9 млн человек, назначение цензором под запретом. Она не торопится, не страшится разоблачения, как в первое время, - чего бояться ей, видевшей, как город нисходил под землю - или это земля восходила над городом? - и восставал вновь, словно непобедимое солнце, а руины теряли мрамор, но обрастали новым, подражая пифийской змее? Все выше поднимались головы, тянулись к небесам, изнемогая, позвоночники, все тоньше становилась кожа - нательная и обувная, все мягче ткани - растительные и плотские, и вот пришел день, когда она - хрупкая женщина, хранительница закопченного атрия - оказалась сильнее любого мужчины, даже не будь у нее проклятого дара Туски. Поэтому она выбирает, а выбрав, не сразу творит примерную - вернее, беспримерную - расправу: безденежные сенаторы, безлошадные всадники, безоружные трибуны - истинные маски, то есть призраки, - не прочь познакомиться с ней поближе, продемонстрировав пару каморок в многоэтажной инсуле спального архипелага, пустоватой без рабов, отпущенников и клиентов, расточительно тратящей общественное достояние - воду и огонь, а она не прочь, урвав минутку одиночества, подставить бархатисто запыленные пудрой щеки под искус искусственного ливня, окунуться во взмыленную, в пене ванну: ни Марк Фурий, ее отец, ни Маний Аквилий, ее супруг, не снискали такой чести, как частные трубы.
Ночь накануне майских ид подобна разгару Сатурналий: высшие магистраты разгуливают об руку с младшими центурионами, пленники-иноземцы в своих дико пошитых, дикарски неудобных, словно одичавших под стать владельцам, одеяниях - с девственными весталками. Она зорко подмечает фальшь: сколотые булавкой складки тог и кроеные рукава рубашек; нестриженые волосы жриц и небритые бороды солдат; пурпур, который отливает всеми оттенками от рассветно-розового до сумеречно-фиолетового; не по летам гладкие лбы и полнонаборные челюсти - всюду ловчие ямы, а не проломы морщин, всюду зубчатая стена крепости, а не разрозненные крепостные зубцы в пробоинах кариозных бойниц, - и не по изобилию и богатству худощавые тела. Ее окликает, очертя голову нимбом лаврового венка, юноша в багрянице триумфатора, однако с бесцветным - ни кровинки, человеческой или моллюсковой! - лицом:
- Скучаешь?
- Уже нет.
У нее классическое произношение: "кайсар" вместо "чезаре", долгота и краткость слогов вместо ударения, однако непрошеный собеседник понимает все без труда: быть может, потому, что винноцветные губы краснеют ярче речей, а смоляные глаза в терновых венчиках ресниц говорят яснее слов неплавленой латыни.
- Ты дашь мне черных бобов? - для порядка осведомляется она. Мальчишка отвечает искательной улыбкой.
- Все, что угодно! Для такой красотки...
Он пробует дружески приобнять ее, она отстраняется.
- Береги границы!
- Священный померий, да? - продолжает улыбаться тот, принимая предостережение за шутку и охотно перенимая последнюю. - Войскам нельзя и так далее? Но померий-то и перешагнуть можно...
- Можно, - кивает она, вспоминая роковой шаг, сделанный Ремом - сделавший его брата-гемина, брата-гемеллавописком, и сама берет его за руку, тянет с многолюдной площади, где между ряженых привидений кишмя кишат настоящие вигилы и преторианцы, в глухой и слепой ко всему переулок. Ее пальцы легко охватывают изнеженное запястье, а рот готов так же легко нащупать горло, но внезапно несостоявшийся триумфатор останавливается.
- Подожди! Как тебя зовут? Я вот, к примеру, Луций Фурий Пурпурион, сын Спурия Фурия Пурпуриона, я разгромил галлов, построил два храма и...
- Меня зовут Мания Фурия, мой дорогой, - перебивает его тень, которую никто и ничто не отбрасывает. - Мания Фурия. Мы с тобой одних кровей.