Место для решительного объяснения подходило как нельзя лучше: если и не безлюдное, то, во всяком случае, бесчеловечное. Сутулой спиной к обрыву - одинокая скамейка, под ногами у скамейки - асфальт, за асфальтом - асфодели. Разбегались ниспадающими кругами парковые террасы, по самой верхней, тоже кругами, разбегался детсадовский выводок - еще неуклюжий и косноязыкий, только-только из репликатора. У воспитателя, надзиравшего за мелюзгой, по локоть недоставало левой руки.
Тео, по обыкновению, говорил. Мечек курил и молчал.
- Ну, значит, договорились. Берем подержанный - гарантии, конечно, на нуле, но если грянется генератор - какая будет разница? Зато не жалко.
На скамейке ежилась от ветра заплеванная рассветным дождем газетенка. Мечек каждый раз, стряхивая пепел - к пеплу, - пытался прочесть сквозь вздувшиеся бумажные волдыри передовицу. "...ски был госпитализирован с подозрением на... изъяли часть печени, селезенку, а также... по показаниям не требовалось..."
- Ничего, как-нибудь протянем, справимся! - говорил Тео. - Разрешение-то действует... это... до первого крика, вот. До первого крика, вообрази! Черт его поймет теперь, что оно такое означает. Дремучий архаизм!
В асфальт тут и там вмурована была белыми скелетиками букв реклама. "От депрессии - иммунодепрессанты". Современная подделка, не чета ископаемой пропаганде в смоле, зачастую бесценно обсценной, - против абортов, кажется. И чайлдфри. Мечек, предавая прах почившей сигареты земле - ибо в прах возвратишься, - гадал, замечал ли кто-нибудь до него разноголосицу в слогане. Тео, где-то высоко в небе над его склоненной головой, распалялся все солнечней, все полуденней: кровь - до откровения, речь - до красноречия.
- Вот тогда-то заживем, заживем!
Заживем, повторял про себя Мечек, до горечи во рту закусывая фильтр. Заживем, как рана после пересадки, срастемся в единое тело, сдобренное иммунодепрессантами - от депрессии.
Разумеется, Тео был прав. Репликатор можно было и подержанный, выйдет дешевле. И бластоциста встанет недорого, если не под заказ, а разрешение им давно подписали - хоть завтра в генетический центр, напролом сквозь осиново-знобкий перелесок плакатов, вброд по солончакам древних истошных слез: "Возвратное скрещивание - пассивный инцест!", "Селекция - узаконенная евгеника!" или даже "Богу богово - родне роднево!". Через полтора года рекапитулятивного наращивания массы, стимуляции мышц и речевого центра - первый ребенок; позже, если позволят, второй...
- Тео, - вкрался в пророчества светлого будущего Мечек, - а что ты думаешь... ну... - Он сунулся взглядом в газету, брезгливо нащупал под гноем и струпьями "...свою вину отрицают... по их словам, еще благодарен будет...", пожал плечами. Кивнул на пустой воспитательский рукав - перекосивший плечо и шею тяжкий камень, от которого расходились по асфоделям круги нетронутого детства. - Ты ведь знаешь, совсем необязательно... можно пожить для себя...
Высоко в небе парил дирижабль социальной рекламы. Изможденный старик, по культям и обрубкам связанный системой реанимации, церковным шрифтом взывал: "Не убий!" Солнечные лучи топорщились по контуру неряшливой мандорлой.
- Что я об этом думаю? - переспросил Тео. И мотнул головой. - Глянь-ка.
Мимо скамейки неторопливо шествовали двое: один постройнее, посуше, другой, вперекор, - пухленький коротышка. Мечеку опять вспомнился генетический центр - его бледный и рельефный, словно профиль, фасад, на безропотных щеках у которого в ночь на субботу, случалось, набухали и мокли до новой рабочей недели красочные бубоны: "Долой людей! Верните мужчин и женщин!" Но генетический центр был ни при чем. И пара эта - с безвременно-вечными, точно римская дорога, лицами, с летучей походкой баловней, не привыкших сверх меры прислушиваться к себе, ждать удара изнутри, - заслуживала иного внимания. Не доноры, безошибочно определил Мечек. Не доноры и никогда ими не были. Тот, что постройнее, катил легкую летнюю коляску. В коляске, зарешеченный реденькой москитной сеткой, изнывал, изнываясь в бесплодных жалобах, узник - составленный из броско-бросовых черных и рыжих лоскутов котик, без малого не морской. Возница тоже жаловался.
- Прихожу я к этому хваленому специалисту: так, мол, и так, миопия не прогрессирует, есть ли резон лазером, а он мне - чего вы хотите, милочка, вам уж под тридцать, а роговицу до сих пор никому и не пожертвовали! Давайте, мол, прямо сейчас - все и наладится!
Переднее колесо наехало на хрупкие белые косточки мелового периода, растерло любовное признание - "Плоть от плоти моей, спасибо за почку!" - в пыль и пыльцу. Кот продолжал заунывно стенать - в гармоническом миноре, как умеют лишь кошки и хищные птицы.
- Ну ясно же, милочка: нет зрения - нет проблем. Аневризма? Пожертвуй аорту - все и наладится! Порваны связки? Пожертвуй ногу - все и наладится! Почечная недостаточность? Хм... последнюю почку страждущим отдай, непременно поможет! Мы для них - биологический материал, резервный банк!
- Мрази, конченые мрази...
Щеки у Тео полыхали революционными знаменами, гвоздики сережек цвели гвоздиками.
- Ну, видел, видел? - завопил он на ужасающем инфразвуке, не утерпев. - Пожить для себя, да? Без обязательств? А потом сдохнуть в подворотне никому не нужным, зато в целости и сохранности? Вкололи бы уж тогда несовместимку - и не плакались, когда в чужих легких нужда прилучится!
Мечек выронил очередную сигарету, не прикурив, но на баррикады не полез. А толку? Камень едва ли предназначался супругам с тюленеобразным от рыбы и лени зверем, а потому угодил в цель, так что пальцы занемели и никак не могли отличить потерю от земли - ибо в землю уйдешь. "Иммуносупрессоры. Цена договорная". Подошва мазнула по асфальту, развеяла мифом телефонный номер. "...проверка подтвердила... привлекут по статье... мнение общественности, однако, на стороне врачей..." Газетный лист испятнал ладони своей черной, запекшейся в лазерном принтере гангреной. Да, была инъекция несовместимости - после тридцати пяти лет или двух выемок. Был Джоза Льюо - моровое светило, блистательный инфекционист, лауреат Н-ской премии, который скончался на операционном столе, силясь подарить жизнь - вместе с легким - задыхающемуся бедолаге, а органы после разборки трансплантировали по жребию - всякая жизнь свята! - наркоману со стажем и отсидевшему педофилу. Наркоман, кстати, тоже несколько погодя сел - за вооруженный разбой, если Мечек не путал. Резонансный тогда вышел казус.
- В кругленькую сумму нам встрянет органическая печать! - проникновенно вещал Тео. - И неэтично! Бездуховно - чтоб на аппаратах, чтоб искусственным путем! Люди мы или кто?
- Ну уж не мужчины и женщины, - фыркнул Мечек, не без труда сногтив урезанными коготками добычу и выпрямляясь. Фыркнул и Тео, принимая шутку. Мечек же небрежно добавил: - Про репликаторы, кстати, раньше то же самое говорили. Что нерентабельные.
Тео аж вздрогнул, словно въяве почувствовав цепное, цепенное шевеление в нежном подреберье, в беззащитном подбрюшье.
- В уме вообще?! Это же антигуманно! Бесчеловечно!
Безлюдно, мысленно поправил его Мечек. Совершенно безлюдно, как гласят хроники сверхновой истории. Когда нельзя уже стало скрывать, что к чему, и нечем затыкать возмущенные глотки.
На берегу асфальтового озера, среди асфоделей, воспитатель тщетно пытался собрать подопечных. Дети собираться не собирались. Дело, конечно, было вовсе не в руке - в руках, быть может, но только в обеих.
Высоко в небе рекламный дирижабль, ведомый солоноватым ветром, величаво разворачивался посолонь. В растрепанном нимбе света выплывала новостная колонка: "Патриаршая комиссия призывает граждан смириться с инвалидностью как неизбежным следствием донорства и щедро дарить себя ближним".
Мой день, в отчаянном отчаянии взмолился Мечек. Мой день, мой день, мой день.