Она ничком лежит на полу, ее правая щека припеклась к истертой половице. Кухня - по-закатному медовая; разбросанная всюду каприфоль щедро облита сусальной глазурью. Призывно машет занавес - разбухшая, беременная сквозняками штора; розово-золотистые декорации освежеванного сада нетерпеливо стучат в окно. Финальный акт. Ложи полны, никто не ушел посреди представления: воздушные поцелуи сыплются с мозолистых бегониевых ладоней, а визгливая посуда сбивает с себя эмаль в неистовых аплодисментах. Они ждут тебя, они жаждут тебя... Вперед.
Она лежит, раскинув руки, обволокнутые бархатной корой; плоеный воротник пожух и растерял крахмальное напыление. Ее платье серое, кое-где озаренное лиловой минорностью, - в тон лицу.
Кухонный кафель покрывается взволнованной испариной, едва ты ступаешь на авансцену. В твоих руках опасная бритва, над ключицей - червоточина, проделанная кривым гвоздем. Его острый конец копошится внутри, выминая себе просторное логово, но ты уже привык, ты уже ничего не замечаешь, кроме...
Тонешь в смуглой карамели ее кудрей. Срываешь увядшие лепестки ее одежд, обнажая бледную завязь стана. Лопаются ожерельные низки, окропляя все вокруг спелым жемчугом. Смотришь на нее: сломанный цветок, опустелый опийный мак.
- Я буду согревать тебе гроб, - произносишь ты заученную реплику.
И закрываешь глаза, вспоминая...
Когда тебе стало лучше, они отперли двери, принесли облезлый, смутно твой портфель и похлопали по затравленной спине: свободен. На остатки наследства ты купил дом в пригороде, прельстившись уединенностью и тишиной. Жилище было опрятным и добротным, жимолость высилась вокруг крепостным валом, а белые крашеные подоконники одним своим видом убеждали, что теперь-то дело пойдет по-другому. "Сменить обстановку", "избегать потрясений" - больничную еду обильно приправляли советами, и за несколько лет ты не мог не распробовать их справедливость. Поэтому мистические трактаты были сосланы к букинисту, богопротивные картины заточены в подвале, а семья старинных фантошей брошена в лесу на произвол судьбы. Должно быть, они умерли голодной смертью, напоследок закапав лаковыми слезами свои вычурные наряды, - ведь ты позаботился привязать их к деревьям, чтобы не нашли дороги обратно.
Марионетки не вернулись. Вернулась она.
"Что ты здесь... Я думал, больше никогда..."
Это из-за нее, только из-за нее. Никто бы ничего не узнал, если бы не крики, если бы не кошенильный грим на запястьях, который сейчас уступил место твердым веревкам, несокрушимо вваренным в плоть.
"Назови меня по имени. Назови меня по имени... брат".
Ее имя не для идиллического сельского пейзажа, в нем - скрежет шестерней и лязг зубчатых передач, натужный вой железа и стали, сложная физиология злонравного механизма. Пусть он пребудет в покое, он вовсе не нужен - deus ex machina, который на самом деле deus machina est. Ты высокомерно отвернулся, и наступила темнота.
Вместе вы падали в жерло камеры-обскуры, перетянув шрамами попарно руки и ноги. Она вышивала на твоих щеках изящные черные слезы - двусторонними стежками, и ты не стал бы радостнее, даже вывернувшись наизнанку. Она пропитывала волокна топленым дегтем, чтобы траур стал твоим вечным спутником. А ты подводил ей глаза тлеющим углем и выравнивал контур рта раскаленной иглой.
"Мой милый Пьеро..." - смеялась она, играя чересчур длинными рукавами твоих батистовых рубашек. Она постоянно смеялась, лукавая Коломбинетта в разбитой маске: черная половина пахнет гарью, алая - парной кровью, а в трещине между ними вызревают личинки горгулий. Она не носила ничего под платьем, но не было ли чего лишнего под ее кожей?
Ты доставал бритву и разматывал стремительную пряжу порезов, которая решетками ложилась на тело, отнимая последнюю свободу. И ты начинал ненавидеть...
"Я буду согревать тебе гроб", - обещал ты в истомном бешенстве. Не потому, что она могла замерзнуть в могильном алькове, что за нежности, право! Нет, просто она должна была умереть первой. Ты воочию представлял эту тесную колыбель, с требником вместо подушки, раскачивавшуюся перед погружением точно так же, как ты сам в миг острейшей трансгрессии, среди румянной пыльцы и белильных потеков.
Не останавливайся.
Не остана...
Вы соприкасались в поцелуе - не губами, но ранами. Темнота исконна, темнота целительна, и раны заживали, сращивая вас воедино. "Мы сиамские близнецы, - подмигивала она. - А сиамским близнецам только под нож". И следовал новый акт, и клятвенный рефрен перекипал через край. Фарфоровые блюдца раздевались до скучной белизны и забрасывали вас ветвистой росписью, стулья и кресла наперебой старались залучить в угловатые объятия, швейная шкатулка плевалась отравленными стрелами, целясь в сердце.
Не ост... gelie... Schwes... взл...
Свайка, оказавшаяся удачливее лезвия. Неприметное гнездо заражения, свитое под струпным навесом. Но кто в наше время умирает от таких пустяков?
Она лежит, неестественно изогнувшись, и поэтому нисколько не противится, когда ты переворачиваешь ее на спину. Ее правая щека раскисла, она изъедена безобразным выводком иммортелей. Нет-нет, прошло совсем немного времени, все произошло вчера, лишь вчера... Плодородная земля облизывает твои пальцы. Откуда здесь столько жирной земли?
- Я буду согревать тебе гроб, - лунатически повторяешь ты, не веря, что этот момент настал.
Пунцовые бутоны ее глаз раскрываются, слезясь едким нектаром, завлекая мух и их повелителя.
- Ты не сможешь согреть мне гроб, - отчетливо выговаривает она. - Ведь я похоронена в тебе.
Язва над ключицей вспухает комкастой гроздью, где-то в недрах прорывается кладка - тотчас сотни, тысячи мелких гвоздей, густо наперченных ржавчиной, рассеваются по венам. И ты видишь, как оплывает ее тело, утрачивая и без того небогатые женские прелести, а корневища рубцов располагаются в порядке, полностью совпадающем с твоим.
- Отпусти меня. Назови мое имя.
Ты подчиняешься. И рушишься на нее, в нее, не умея вынырнуть из клейкой трясины разложения. И кричишь: как кричал когда-то маленьким мальчиком, забытым на чердаке с заколоченными окнами.
- Возлюбленная сестра моя. Geliebte Schwester Selbstzerstörung.