Аннотация: Косвенно связан с рассказами "Рыбья кровь" и "Я - римский мир периода упадка..."
Из тишины взываю...
из коллекционного дневника
Имя: Эльер Кресцент
Род занятий: каллиграф, переписчик книг
Дата рождения: неизвестна
Дата смерти: утрачена
Примерный возраст рукописи: *** лет
...и я пребуду в вечности, вне дат и хронологии, запятнав историю, как сейчас пятнаю неистребимым отражением витрины. И быть может, тот же вопрос ожидает меня в грядущих временах, тот вопрос, что задают покупатели, сбитые с толку отчетливым зрительным эхо: кто этот мальчик в расцвете обособления - проволочные волосы зачесаны назад, вместо ногтей - лепестки фиалок, предплечья с тыльной стороны чешуятся слюдой, а с внутренней окроплены верлибрами? Продается ли мальчик в наглухо застегнутом френче без рукавов, в маршевых сапогах с высокой шнуровкой; с рюкзаком, где хихикают полупьяные комедии Аристофана, безопасности ради стиснутые гароттой? И ответ очевиден, он звенит на окованных ранним морозом губах продавца, гнется терновой вязью, окогтившей мою левую щеку: мальчик случаен, мальчик не наш, мальчик ничей. Всмотритесь: мальчик из тех, к которым нельзя прикасаться.
Noli me...
Nolime...
Мы называем их "нолиме".
В консерватории сегодня - концерт агонических криков с последней казни. Вчера была симфония костного хруста, когда больным ликантропией дробили суставы, на завтра обещают ораторию осмеяния робких пророчиц. Но им никогда не повторить тишины, что хлынула на эшафоте из моего горла, им не отведать какофонии со струн хирургической нити, перехлестнувшей мне рот. Что могут они знать о контрапунктах жара и озноба, о воспалительных секвенциях, о роскошном септическом кадансе? Моя речь обварена кипятком, мой голос - кровоточащее зияние, и подбородок в липкой камеди каждый раз, едва я позабуду о своей немоте.
Шприцы для внутривенных трапез (питательный раствор и обезболивающее) и упаковки соответствующих ампул, стиль и оправленная в серебро записная книжка - вот и все, что досталось мне взамен.
"Где те, с кем был ты, Эльер?"
"Разве я сторож неверным любовникам?"
"Говорят, ты целуешь до самого дна, проницая и тело, и душу, как червь..."
О Виатрикс!
Меня не манили ни томные сплавы движений, ни ловчие ямы в словесных чащобах, ни даже извивы сапфировых жилок под нежностью кожной породы. Я видел только твои зрачки - не помню, имели они травянистое окаймление, изумрудную огранку, или таились среди карих илистых отмелей, протаявших в арктически-белой пустыне, или их окружали золотые пески, намытые бесконечными слезами. Не все ли равно, если я видел, что неизмеримая глубина правого зрачка завершается кирпичной стеной в созвездиях снежной проказы. И там, у стены - а вернее, у стенки - стоят люди в цилиндрах и фраках: нарциссы в саже, лесные вороны в венецианских баутах. Кто-то курит сигару, кто-то поглядывает на карманные часы, еще двое наслаждаются непринужденной светской беседой. И взвод арлекинов, расположившихся напротив, не целится, не предлагает милосердных расстрельных повязок, и бубенчики хрипло покашливают на опущенных винтовках, истомленные промедлением.
А левый зрачок - что левый, это всего лишь пиковый туз, чересчур крупный для твоей глазницы, колющий верхнее веко, отчего оно часто подергивается.
Что станет с нами, когда прозвучит первый залп и орумянятся черные масти, что станет с миром вовне и внутри?
И я не решался идти дальше, боясь, будто следующий шаг поставит меня возле приговоренных аристократов или в ряд шутовских палачей - навсегда, без надежды на выбор.
О Виатрикс! Не это ли мы называем любовью?
Хочешь, я расскажу тебе сказку? Там будет проклятье обиженной феи и летаргия под маскою смертной дремоты, веретено, что скрепило позорную сделку, и заколдованный лес - он из волоса вырос Ананке, дабы свершилась судьба. Перед кем распахнутся ороговелые кущи, кто же избавит принцессу от власти кошмаров? Вот он, порочный и хитрый, явился до срока, целует до самого дна. Лужа ожога плеснулась из девичьих уст, окрест растеклась по лицу - и иссохла. Принц спит на девственном ложе, принца уста - это тюрьмы похищенных душ. Входит другой, торопливый, неловкий, путает принца с принцессой, целует и падает ниц, бездыханный. Лица обоих изъедены ржавью: щелочь, коррозия - может быть, страсть? Третий разумнее, третий не ищет чужих сновидений: веретено - вот источник соблазна! Грезы безобморочных, фантасмагории бодрствующих, чудо забвенья для тех, кто не в силах уснуть. Сколько ты выпил, Эльер, в своей жажде покоя, сколько ты выпил, не поняв, что губишь не вина, а души? Ананке, внемли! Отрави его кровь забытьем!
Сказка коробит бумагу до угольных кружев, в такт витым строкам смычок пробегает по швам.
Разгар рождественских сатурналий, и в честь празднеств ампир надевает перистую пышность барокко. Неприметный тупичок, где мы с Виатрикс имели обыкновение встречаться, поручен охране окаменевших горгулий. Над головой брызжет зелеными слезами фонарь-эпилептик, на мраморной облицовке от моего взгляда начинает кристаллиться соль.
"Кто же он? Римлянин? Тот Римлянин, что не бывал ни в Риме, ни в Римской Империи?"
- Да, это правда, он варвар.
"Любишь его?"
- Нет, вряд ли.
"Что ж, хорошо. Как бы там ни было, дело твое".
- Эльер!
"Не прикасайся ко мне".
- Эльер, если он что-то сболтнул...
"Он сболтнул, что я не мужчина. И он прав. Я не мужчина, я нолиме, не прикасайся ко мне!"
Безмолвие, запеченное в гнойном кляре. Рубец, полный давленых воплей и стонов. Что прикажешь подать на ужин, дитя скитаний, что желаешь, несравненная моя Виатрикс?
Варвары уходят на восток, и Виатрикс потеряна для меня окончательно. Чужеземцы снимаются с места, увлекая за собой потомство Агасфера, варвары покидают город, потопив в своих ордах Виатрикс, но Римлянин остается и Римлянин для меня не потерян.
Я флиртую с друзьями, которые курят опиумные сигары на пороге моего дома. Я жеманничаю, как портовая шлюха, с обладателем некрозной впадины посреди лба. Это - прорубь, ведущая в Тартар, магнетический зов для мортидо. Если я просуну руку в глубь взломанного черепа, она окунется в стигийские бездны. Римлянин воспринимает иначе: ужимки калек, бесплатный паноптикум уродов. Варвары не думают о плохом, ибо не чувствуют разницы между поступком и мыслью. А те из них, что нащупали путь к разделению, слывут записными развратниками.
- Чего тебе надо? Драки не будет, нолиме нам не велено трогать.
"Ты полагаешь, я не смогу прикоснуться к тебе?"
- Пф! Кишка тонка, зря, что ли, татуировку нацепил? Трус, мимоза, тряпка. И уж конечно, не мужчина.
"Поверь, мне будет столь же неприятно, сколь и тебе. Слабое утешение, но все-таки".
Струны не выдерживают натиска, смычок-скальпель напорист и свежеотточен.
"Ты не учел сущей малости, Римлянин. Тот факт, что ко мне прикасаться нельзя, вовсе не ограничивает мое собственное право на прикосновения".
Смрад паленой юфти виснет на низких проводах; кривыми скачками мчится издали колючий визг, налетает, сшибает с ног. Меня тошнит родовыми муками, умилением подменной матери и гордостью подложного отца, отроческими играми, ноющими мускулами, лидерством и грубой энергией. Меня тошнит длинными каштановыми волосами Виатрикс, и слитно с последним спазмом толпа накрывает нас: труп в обгорелых укусах и мальчика, перепачканного метафизическими соками.
Сорванное, мутно знакомое сопрано молит о пощаде, они не слышат, продолжая крушить предмет, погребенный в яростном мельтешении рук и ног, они не слышат и я рад этому, ибо теперь, под ударами, обретаю свободу от всяких связей и обязательств.
"Мне снилась девушка с черничным ртом".
- Без сомнения, организм требует черники... или девушек!
"А если бы приснилось, что меня избивают до смерти, - тоже "организм требует"? Но впрочем... наверно, так и есть".