Фогельфрай
И обрели они разум, и создали богов по образу и подобию своему.
Ночь за ночью настигает меня этот сон, проступая на изнанке век, словно пенка на поверхности закипающего молока. По каплям собирается он с окраин забытья, слитной стремниной рассекает пласты дневного сознания, затвердевает камедью, оставляя обжитую полость внутри себя, - кто носит, как мы носим янтарные инклюзы, тот окатыш вечности, в котором я ночь за ночью веду разговор с единственным и неизменным собеседником?
Он стоит против меня, скрывая половину лица в дымных течениях - ими щедро разбавлена наша замкнутая пустота, наша нагноенная сумерками пустула; течения эти берут исток, мнится мне, в его одеждах, что слепят багрянцем растерзанного пепелища и распространяют жар, свойственный каленому железу, поэтическому экстазу, безнадежным больным. Волосы - тоже пламенные, я знаю: они не будут седеть с возрастом, они будут обугливаться - от невзгод, от лютого ожидания, от встречного огня. Скальный выступ скулы высится среди штормового безумия рыжих волн - кожа, выбеленная полярными ночами, залубеневшая от северного ветра; кровь, обмелевшая, выстуженная анемией; рот, до самых зубов изъязвленный злой улыбкой, рот, привыкший к яблочному вкусу бессмертия и молодости... И трещина, которая уводит прочь со зримой стороны - в тень, в отсутствие формы, в изначальное ничто: пришел ли он оттуда, желанный гость во всех мирах, что нанизаны на древо предела, или, наоборот, отступает, тщится отступить во мрак, не в плавком ли небытии, оборотень, черпает свое владычество над превращениями? Ибо я знаю, кто он, знаю еще до пробуждения, пока наследую чуждый мне облик: белокурые косицы вдоль щек, льняная одежда - рукава на запястьях стиснуты браслетами крученого серебра, меховой плащ - он, неповоротливый и душный, наяву придавил бы меня к земле - скреплен на правом плече характерной фибулой-подковой.
- Неладное задумал ты, брат, - говорю я, и слова, не успев тронуть губ, сбрасывают знакомое звучание, точно ожоговый струп; выворачиваются наизнанку, выпрастывают из своих недр глухие придыхания и диковинное ударение, мелодично гарцующее с тона на тон. - Какой тебе прок во всеобщей гибели?
Он смеется, и смех сыплется искрами пожара, он смеет смеяться, возведенный на цветущий костер, сам одухотворенная головня, но глаза его холодны до смерзшихся ресниц - так давно они прогорели дотла.
- В моей ли власти выбор? В моей ли то власти, помысли? - вопрошает он в ответ, на том же придушенном, будто попеременно закусываемом до спазма, скачущем по фортепианным клавишам наречии. - И о чем ты радеешь более, неужели о мире, не о собственной бесславной участи?
- Она неизбежна. Перечить судьбе мы не силах.
- И меня ты надеешься удержать от злодеяния? Поколебать уготовленное вещими сестрами?
- Но, брат! - я отшатываюсь на шаг, и гнев ожесточает каждый мускул в моем заемном теле, и рука ищет не то оружие, не то оберег. - Разве нам не дарованы вместе с рождением доброе имя и честь, и забота о чести, здравый рассудок, также способность судить о вещах? Лишь ты живешь, насмешник и хулитель, не удостаивая поступки раздумьем, и мстишь за справедливое воздаяние твоим бесчинствам.
- Справедливое, верно, - он потупляется, обращая ко мне светлую сторону лица - достойный камеи профиль лилейной девы, что умывается молоком и медом. - Справедливое, верно, - повторяет он, вскидывая голову, разметав тугую стружку пылающих кудрей, и я вижу вторую половину: обезображенную, изъеденную, состаренную ядом - ядом обильным, хоть выжимай губчато взбухшую плоть, ядом, который не выплеснули полной чашей в мгновенном порыве, а приговорили сочиться по капле, не скорее, чем нарастает поодаль игла сталагмита. - А не будь меня, чего бы стоила эта справедливость? Кто ведал бы о ней, без исполненной кары?
Он снова смеется, раздувая нарочитый факел своего бесполого платья, и одна щека его до кости мокра от смолисто-тягучей, замешанной с былой красотою отравы, а другая - литой альбинический лед, что тает под магмой румянца, куда ни взгляни - все огарок, все паводок воска с оплывшей свечи. Как беспечно он смеется, проклятый и отверженный, погубитель миров, родитель чудовищ! Как он умеет смеяться среди погребального чада, который слезит даже землю, металлы и камень, не то что неплотно прищуренный взор!
- Иди же, и следуй судьбе, а я позабочусь, дабы она не промахнулась! Следуй судьбе, как вы все, следуй за ней, опасаясь творить самому! Почему же тогда, почему вы в своем униженном рабстве раздольны как море и птицы над ним, а я обречен на свободу и в этой свободе не волен?..
Явь катарактой застит сон, впитывает его затухающую эссенцию: явь приветствует меня пластмассово-густым смогом и горячим комом солнца, оправляет в оконную раму небо, обложенное горючим сланцем туч, и зародыши молний в их чреве, мертвенное, бесстрастное, искусственное пламя, голем, а не подлинный огонь.
Где он, куда канул тот слепок сослагательных сот, что ночь за ночью засахаривается вокруг меня неприступной крепостью? Вернется ли он или перебродит в своем навязчивом повторении и ляжет спокойным осадком в толщу памяти? И что будет означать сон, избавленный от его герметической оболочки, - пощаду или приговор?
- Он? Опять?
- Да.
- Что ж, если так... если он так настойчив в своих обещаниях... с кого мне взять клятву, чтобы не чинили тебе вреда?
- Со случая.
|