|
|
||
У него был необыкновенный костюм. Цвета морской волны, тёмной, сине-зеленой морской волны. Все мужчины редакции ходили в грязно-серых или чёрных - а он вот в таком, совершенно нестандартном. Неужели когда-то привлёк и запомнился только костюм? Почему всю ночь, за время суетного, до липкого пота, сна ей виделась только стремительная, независимая походка и разлетающиеся полы темно-зеленого пиджака? Мария работала в редакции уже две недели. По должности приходила раньше всей журналистской братии. И в тот день по обыкновению, собрав для дежурной бригады стопку свежих газет, вышла из секретарской. Завернув за угол, вздрогнула. Шагах в десяти, cлегка согнувшись - ключ не попадал в замочную скважину - он пытался открыть дверь фотолаборатории, которая была рядом с дежуркой. Высокий и сухопарый. Рыжие волнистые волосы, рыжая бородка, глубокие морщины у рта... Почему-то напомнил Дон Кихота. Не поздоровались, лишь обменялись взглядом, тем особым, говорящим, значимым взглядом, который перекидывает мостики, проторивает тропинки, мгновенно связывает людей. А потом - он открыл дверь, она - проскользнула в дежурку. - Юрий Алексеевич, заведующий фотоотделом, - преставился слегка церемонно, появившись через несколько минут в кабинете. Мария назвала имя. - Новый секретарь? Приятное пополнение за время моей болезни... Она слегка покраснела - от смущения и удовольствия. О том, что приятное, говорило всё мужское население редакции. - Ягодка-малина!.. - кокетливо пропел местный ловелас, увидев Марию в первый день её службы. - В лес меня манила... - продолжил, пробегая мимо, кто-то. "Ягодку" подхватили и другие сотрудники. Среди этих взрослых людей, журналистов, она, вчерашняя школьница, была и правда ягодкой, ещё не созревшей, не налившейся соком, но манящей, влекущей... Семнадцатилетняя, с копной белокурых кудрей, с застенчивой детской улыбкой на ярко накрашенных губах. Стройная, с неестественно большой для её худобы грудью. "Сначала из-за угла показывается грудь, а потом Мария" - в этой присказке шутки и правды было поровну. За Марией ухлестывали многие. Она же со всеми была мила и улыбчива - не более того. C Юрием Алексеевичем вела себя подчеркнуто вежливо и холодно. Всегда называла по имени-отчеству - и на людях, и наедине. Он её - неизменно Марией, избегая легкомысленной "Ягодки". Узнавал её по походке, по звонкому и задорному стуку высоких каблуков. И однажды всего лишь приоткрыл дверь фотолаборатории, словно завлекая или проверяя... Мария, не раздумывая, приняла приглашение. В тесной комнатке было душно. Ярко горела красная лампа, освещая плавающие в закрепителе снимки. Девушка вдруг засмущалась, испугалась, стала озираться вокруг, словно ища путь к отступлению... Но он ловко убрал ванночки на полку, быстро бросил на мокрый от растворов стол потрепанное махровое полотенце... Юрию Алексеевичу было сорок два. Слыл Дон Жуаном в редакции, якобы не пропуская ни одной новенькой юбки. И это терзало её сердце. Однажды, мучаясь ревностью, застыла под дверью кабинета, подслушивая телефонный разговор. - Да, конечно, мама, я приеду в выходные, мама... - Ты что, думаешь, у меня мамы не может уже быть? - засмеялся он, внезапно распахнув двери и увидев её ошеломленное, удивленное лицо. А уж когда появилась новая юбка - молоденькая курьерша, Мария и вовсе потеряла разум. Все поручения, касающиеся фотоотдела - что-то принести-забрать, вызвать к редактору - стремглав выполняла сама, не позволяя потенциальной сопернице даже приблизиться к дверям фотолаборатории. Свидания были редкими. Среди бела дня редакция полна народу, попробуй незаметно проскользнуть в приоткрытую дверь... Тесная коморка в красных сумерках стала их райским гнёздышком, мечтой в суете рабочих будней. Лишь однажды удалось вырваться на прогулку, в лес на окраине города. У Марии был выходной - она работала через день, а он улизнул с работы под каким-то благовидным предлогом. Осенний ветер неласково раскачивал верхушки деревьев, гнал по небу обрывки туч. Все тропинки были усыпаны пожухшими листьями. Шли молча, сторонясь людных дорожек в этот безлюдный день... Наконец остановились, он сбросил на желтый шуршащий ковёр кожаный плащ. А потом долго и путано вёл её за руку до какого-то крошечного кафе, чтобы согреться горячим чаем. К метро подошли уже в сумерках. Она потянулась за поцелуем. Но он, мотнув головой, быстро, словно украдкой, тронул за локоть: - До завтра, мне тут, рядом, - махнул в сторону ближайших девятиэтажек. Всю дорогу к дому Мария еле сдерживала слёзы. Вдруг отозвались болью - и эта молчаливая прогулка в негостеприимном лесу, и их поспешные поцелуи, и стол с ванночками... И страх быть замеченными. И это унизительное воровство... По вечерам, когда редакция пустела, на правах хозяйки заходила в дежурку: грязную посуду нужно вернуть в буфет, гранки и материалы сложить отдельными стопками, не вошедшие в номер фотографии можно и выбросить - их срок прошёл. Чтобы не мешать тем, кто ещё работал над номером, убирала тихо и быстро. Сгребала на один поднос и наполненные окурками стаканы, и снимки - и убегала к своему бюро. Разобравшись с посудой, приступала к самому важному. Из кипы фотографий отбирала 'его', аккуратно скручивала трубочкой и увозила домой. Комбайнёры, трактористы, доярки и ткачихи, подмосковные леса, поля и деревеньки нашли место в большом ящике письменного стола. По вечерам раскладывала их на полу, на диване, подолгу рассматривала, представляя, как Дон Кихот вставал ни свет ни заря, трясся в холодной электричке, месил сапогами деревенские дороги, чтобы сфотографировать работягу с морщинистым лицом и усталыми руками или малолюдное открытие школы в крошечном посёлке. В мечтах всегда была с ним рядом. А в реальности... Раскиданные по всей комнате глянцевые листы бумаги, к которым с нежностью прикасается руками - только лишь потому, что он держал их в руках, её Дон Кихот. По крупинке крадёт его - у взрослой, незнакомой и чужой для неё жизни, работы, семьи... Впервые заставила себя заглянуть в будущее. Ничего не увидела там. Только осенний лес, уставший и от жара солнца, и от благодати летних ливней, стоял перед глазами. Только пёстрый ковёр из опавшей листвы, под которым ещё не замерзшая, но остывающая земля... Вскоре вдруг всё закончилось. И виной стала не новая юбка, а старые брюки. В середине зимы приехал в отпуск из армии друг Ягодки, её первая любовь. Полтора года назад, на проводах, во время последнего танца Ян робко спросил, будет ли ждать Мария. Она согласно склонила голову к его плечу, испачкав растекшейся от слёз тушью воротник белой рубашки. Вначале они часто и длинно писали друг другу. А через год молодой человек перестал отвечать. Мария старалась утешить себя, обвиняя в происшедшем и срочные учения, и плохую работу почты... Узнав от общих друзей, что до них весточки доходят исправно, - затосковала, похудела, перестала улыбаться. Лишь работа встряхнула, вернула в жизнь. Мария постаралась забыть - его глаза, губы, руки, всё, что было между ними... Но когда Ян ворвался в её дом, не снимая облепленного снегом пальто, прижал к груди, прошептал: "Прости, любимая! Я не писал, я просто не писал...", разрыдалась - и простила. Солдатик был юным художником, ещё ничего не создавшим, но подающим надежды. Такой же, как она, чистый лист бумаги. Они много мечтали, строили планы, спорили, целовались, и опять мечтали. О том, куда пойдут учиться, кем станут, когда смогут пожениться... Мария приходила на работу как пьяная, вся в воспоминаниях о крепких и жарких объятиях. Бросала на своего Дон Кихота растерянные и виноватые взгляды. Вдруг заметила морщинки на лбу, у глаз, седину в рыжих волнах... И раньше знакомые, но милые. А теперь... "Ровесник моего отца, женат, и не в первый раз", - без устали напоминала себе, тенью проскальзывая мимо зовущей двери. А он всё чаще и чаще, по делу и уж без всякой надобности стал останавливаться у её секретарского бюро. Смотрел вначале удивлено, потом печально. Она считала такое поведение назойливым и неприличным. Возмущенно передергивала плечами, бросала на престарелого Дон Жуана гневные взгляды. Правду сказать не могла, просто не умела. Сам всё понял. Вскоре уволился. Не попрощавшись. Мария облегченно вздохнула. Через несколько лет, как привет издалека, услышала обрывок разговора в дежурке: что, мол, Юрка-то и с нового места работы ушёл, уехал в деревню, и, кажется, один - художничать. Мария долго не открывала глаза, прогоняя кадры ещё раз с начала до конца. А потом - с конца до начала. Пыталась понять - зачем этот сон? Зачем приснился Дон Кихот спустя.... Стала складывать и вычитать годы. Да ведь ему уже много за семьдесят... Жив ли? Что влекло его к ней? Неужели только высокая грудь и застенчивая улыбка на ярко-красных губах? Дико вспомнить, что почти не разговаривали! Ни разу не сказали друг другу о своих чувствах. Однажды показывал ей свои картины. Включил в лаборатории свет, из ящика, стоящего под ногами, стал вынимать работы. Одна за другой ложились они на ванночку для проявки. Ягодка растерялась, неожиданно вспотела. Ведь нужно что-то сказать, а что? Смотрела на картины ясными глазами - и ничего не понимала, ничто не отзывалась в её душе, словно та крепко спала. - Ну, как? - спросил Юрий Алексеевич, застыв над последней. Не дождавшись ответа, в той же последовательности вернул картины в ящик. - Странно. Ты, конечно, мало ещё знаешь, но чувствовать умеешь... Ненавижу работу фотографа! Я художник, - сказал глухо. - Ушёл бы... - Не уходите, - попросила умоляюще. - Ну, как видишь, не ухожу, - усмехнулся и, щелкнув выключателем, зажег красную лампу. Да, он всё время восставал против предписанных партией канонов и рамок. Его трясло от парадных портретов доярок и трактористов. "Да ведь и передовиков можно фотографировать художественно, с лирикой..." - доказывал "главному". Но тот такие снимки каждый раз заворачивал, Дон Кихот выбегал из редакторского кабинета красный, с трясущимися руками... И так каждый раз, после каждой съёмки. Мария съеживалась, жалея и одновременно страшась за него. Хотелось успокоить, поддержать... Но что можно сказать? И что изменят слова? С тревогой ожидая окончания спора, заваривала свежий крепкий чай. Ставила стакан в нарядный подстаканник... В первый раз, как дурочка, побежала за ним с этим чаем. Видя, что он сейчас влетит в фотолабораторию и щёлкнет ключом, а колотить при всех в дверь она постесняется, отчаянно закричала: - Юрий Алексеевич, а чай? Обернулся, подождал, пропустил её вперёд и специально оставил дверь распахнутой. - Ты что, с ума сошла? - шипел сердито. - Хочешь, чтобы вся контора судачила? - Я же только чай, - виновато прошептала в ответ и бессильно опустилась на подоконник. - Вы тогда уж не убегайте, сами чай забирайте... - Спасибо, буду знать! - благодарно провёл рукой по кудрям. - Ну, иди, позже встретимся. Как жалко, что совсем не помнит его картин. В них была его душа, пережитое и передуманное. Молодая была - не поняла и не прочувствовала их тогда. Мария встала с постели, скинула мокрую от пота рубашку, подошла к зеркалу. Морщинки, печаль в глазах. Давно не ягодка... Он всё время молчал. А спросить робела. И что дало бы сказанное вслух 'люблю'? Что мог предложить, кроме седин, усталости, проблем и разочарований, потерь и привязанностей, своих обязательств? У него ведь была молодая жена! Двадцати пяти лет, и ребёнку, кажется, сыну, около трёх. И Мария это знала. Какая разница, чего хотел и не мог он. Что было нужно той, Ягодке? Без оглядки отдалась новому чувству, захватившей всё существо влюбленности, страсти, заворожившему обаянию взрослого, в чём-то недосягаемого и одновременно трогательного, мужчины, самому желанию и готовности любить и быть любимой... Тогда, в лесу, он первый и последний раз сфотографировал её. Поставил под раскидистой рябиной, сплошь усыпанной яркими ягодами, сорвал и дал в руки красную тяжелую гроздь. Пытаясь позировать, Мария улыбнулась. - Оставь! - вдруг махнул он рукой над объективом. - Тебе грусть больше к лицу... Не зная, что делать, Мария отщипнула ягодку, положила в рот, раскусила... Горечь неожиданно обволокла рот. Выплюнула она тогда ягодку, а вкус... Всю жизнь он с ней. За годы супружества не раз испытала на собственной шкуре все 'прелести' сторонних увлечений мужа. И поздние возвращения домой, и виноватые взгляды, и следы чужих ногтей на родной спине. В первые годы пыталась закрывать глаза - он молодой, творческий, а у нее забот полон рот: то один малыш, то второй... А потом - иногда скандалила, устраивала сцены... Кто сказал, что в сорок пять - баба ягодка опять? Годы, усталость, разочарования высосали все соки. Вздохнула. Всё возвращается. Но разве думаешь об этом в семнадцать лет? Тряхнула головой, пытаясь освободиться от непрошеных воспоминаний, прогнать тревожные мысли. Плохо ему, Дон Кихоту... Есть ли кто рядом, заварили ли ему свежий крепкий чай?
|