|
|
||
Тёмка открыл глаза. Ранний апрельский рассвет блекло освещал окно. Мутное, пыльное, ещё не вымытое после зимы стекло привычно перечеркивала чёрная, уж который год мёртвая ветка старой раскидистой яблони. Минут пять лежал, затаив дыхание, прислушивался: ни храпа, ни даже вздоха не раздавалось в соседней комнате. Значит, ни брата, ни отца дома так и нет. Прощупав внутренний нагрудный карман курточки, облегченно вздохнул - всё было на месте. Оставив руки на груди - он вторую ночь спал, как на войне: не раздеваясь, в джинсах и куртке - Тёмка опять закрыл глаза. Вставать ему было незачем, есть не хотелось, да и холодильник уже неделю пустовал... Сон был единственным спасением от невесёлых мыслей, до боли сжимающих сердце. Он очень хотел уснуть, но только зажмурился, тут же увидел мамку - такой, какой застал её два дня назад, в пятницу. Она сидела на больничной койке, в домашнем пёстром халатике - тощая, бледная, заплаканная. Когда они вошли с тёткой Валей, мать не сдержалась, зарыдала в голос, судорожно прижимая к груди Тёмку. Он от страха за мать, за всю свою будущую жизнь вдруг не выдержал и тоже тихо заплакал, сморкаясь в белые лилии по зеленому фону. Тётка Валя выбежала в коридор и скоро вернулась с молодой врачихой. Та остановилась около спинки кровати, спокойно спросила: - Что же вы так расстраиваетесь, Татьяна Ивановна? У вас ещё всё благополучно. Вам же профессор объяснил - болезнь на первой стадии. Сделаем операцию, при хорошем питании, спокойной жизни проживете до ста лет... А вы кем приходитесь? - обратилась докторша к тётке Вале. - Сестра, двоюродная, - не моргнув глазом, отчиталась та. - Так что ж так долго не ехали? Профессор уже несколько дней ждёт кого-нибудь из родственников, поговорить... Пойдёмте, провожу. Тётка Валя одёрнула на груди белую парадную кофточку, и с трудом сдерживая размашистый шаг, чтобы не обогнать дробно семенящую на шпильках докторшу, вышла из палаты. Вернулась минут через двадцать, и за всё это время Тёмка с матерью не проронили ни слова, тихо наслаждаясь взаимной безграничной любовью и нежностью друг к другу. Все нервы последних недель вылились из Тёмки слезами. Он так ослабел, что сидел, прижавшись к матери, в полудрёме и словно сквозь сон слышал бодрый, весёлый голос тётки Вали: - Ты, Татьяна, слёзы не лей, говорят, для твоей болезни это очень вредно. Профессор твой пожилой, видать, знающий. Всё, говорит, хорошо будет. Потом тётка с матерью заговорили почти шепотом, чтоб не будить Тёмку. Он слышал фразы обрывками, но смысл уловил, воскрес душой. Это матери здорово повезло, что работает в детском саду, каждый год проходит медицинскую комиссию. Болезнь её очень нехорошая, но счастье, что обнаружили в самом начале. Хорошо, что на операцию быстро берут, только вот деньги нужны, восемьдесят тысяч, да прямо в понедельник. Услышав такую цифру, Тёмка выпал из дремы, испуганно заморгал. Мать, тоже взволнованная, говорила уже в полный голос: - Да откуда столько взять? У меня пятьдесят собрано, думала с Тёмкой в Турцию поехать. Что же делать-то? У моего, в магазине может и есть, так не просыхает гад, звонила, еле языком ворочает... - Со своим алкоголиком потом разбираться будешь, нет на него никакой надёги. Свекрам звони, в таком деле грех не подсобить, - подсказала тётка Валя. Мать набрала номер. Говорила с дедом, сказала всю страшную правду - и о болезни, и о деньгах на операцию. Тот, видимо, не на шутку испугался, деньги обещал собрать на следующей неделе. Когда узнал, что после понедельника будет поздно, всполошился, видно, ещё больше, так как мать закончила разговор словами: - Ну, так Тёма сейчас с моей подругой приедут, спасибо вам за помощь. - Езжайте, свекор денег найдёт, - мать нежно и пристально заглянула сыну в глаза. - Тёмуш, ты знаешь, где наша заначка лежит, всю и бери. Ты один у меня опора, в понедельник тебя и жду, всё и привезёшь. Дед с бабкой да дядька, младший брат отца, жили в спальном районе, в получасе езды от клиники на метро. Тёмка бывал у них в последние годы редко, дорогу помнил смутно. Поплутав немного среди одинаковых панельных домов, наконец привёл тётку Валю к нужной двери. Дед встретил их без дежурной улыбки - редкие волосы растрепаны, руки дрожат. Впустил их в прихожую, даже чаю не предложил - бабка на кухне давала урок. Сунул тётке Вале в руки заранее приготовленный конверт. - Да как же так, как же так? - еле выговаривал он слова. - Там тридцать, как Танечка и просила. Больше не можем, ну никак, может, позже соберём... Тёмка с тёткой собрались уже выходить, как из комнаты вышел вдруг дядька. Чем ближе подходил к ним, тем больше становился похож на Славика, Тёмкиного старшего брата. И тем страшнее становилось Тёмке - уж больно жуткий был у того вид: одежда грязная, лицо чёрное, глаза стеклянные. Ни слова не говоря, Славик потянулся к конверту с деньгами. И тут с Тёмкой что-то случилось. Был он намного младше брата и меньше его ростом, но коршуном бросился на Славика. Кулаки его, как на пружинах, сами выскакивали из плечей и били, били по глупой роже братца, пока не сделалась она красной от крови, и не остановился Тёмка, продолжая месить этот кровавый блин, пока за спиной не хлопнула дверь... Тёмка чуть не подскочил на постели, испуганно уставился на свои руки, крепко сжатые в кулаки: они лежали на груди. По стеклу громко стукнула чёрная ветка яблони... - Сон, страшный сон, - облегчённо вздохнул Тёмка. - И не дверь это стукнула, а ветка билась в окно. Яркий луч солнца весело расчертил комнату. Значит, уже часов девять утра. Тёмку ещё трясло от жуткого кошмара, который был отчасти и явью... Тут же вспомнилось, как вчера после обеда заявился домой Славик. ...Накануне они мирно распростились с дедом, и ещё до ранних сумерек успели в своё подмосковное захолустье, в полутора часах езды от Москвы. Сойдя с электрички, тётка Валя потянула Тёмку к себе домой, усадила за стол на крошечной кухоньке в собственном домишке, быстро разогрела и поставила перед мальчишкой тарелку с жареной на сале картошкой. - Поешь хоть по-людски, истощал уже без матери,- сказала она. - Ну что, вкусно было? - спросила у Тёмки, когда он уже чуть не вылизывал тарелку. - У мамки вкуснее, - вдруг некстати, вместо благодарности выпалил тот. - У мамки всё вкуснее, - примирительно улыбнулась тётка Валя. - Да мамкиной еды ты ещё недели две не увидишь... Когда уже была выпита вторая чашка чая, которым Тёмка запивал оладушки, щедро политые смородиновым вареньем, тётка Валя, всё это время молча, с какой-то тоской, наблюдавшая за ним, вдруг предложила: - А может, до понедельника у меня останешься? Тёмка отрицательно покрутил головой. Тётка Валя, которой и класть его, собственно, было некуда - в двух маленьких комнатах теснились её старики-свекры, муж, взрослая дочь да она сама - не стала настаивать: - Ну что ж, пойдём, провожу тебя, деньги соберём... Ещё издали Тёмка увидел, что окна в доме черны и расслабился душой - значит, никого нет. Тётка Валя осталась в большой комнате, а Тёмке сказала: - Неси заначку, пересчитаем, всё ли на месте. Тёмка нырнул в маленькую, их с матерью, комнату и, не зажигая почему-то света, полез в сокровенное место - за книжный шкаф, проход к которому был заставлен швейной машинкой в футляре да плетёнками с материнским рукоделием. Достал туго перетянутый резинкой конверт. Где лежит заначка, Тёмка хорошо знал, но какие денежки удавалось припрятать матери, не ведал. Рука его сильно дрожала - мать сказала, что там пятьдесят, а вдруг меньше, и тогда на операцию не хватит, и не будет операции... Несколько раз они пересчитывали разнокалиберные купюры из обоих конвертов, для верности раскладывая их на кучки - чтоб в каждой по сотне. Оказалось их ровно столько, сколько нужно - восемьдесят тысяч. - Вот и хорошо, - подытожила работу тётка Валя. - Я, Тём, в понедельник на работе, уже не отпрошусь, как сегодня. Придётся тебе самому мамку выручать. Да ты и большой, дорогу в больницу знаешь. У тебя еда-то есть? - Гречку варил утром. - На вот, - бросила на стол сторублёвку, - купи хоть молока да хлеба. - Вот, - добавила такую же бумажку, - на билет в Москву, чай, нету? - Одна надежда, что за эти дни твои на пороге не появятся, - обнадёжила на прощание. - Если что, беги ко мне. Ну а так - в понедельник, с первой электричкой и езжай. Деньги припрячь, а в дорогу в карман куртки поглубже засунь, да пуговицей застегни, сверху вторую куртку натяни, лишь бы карман не выпирал. А сам-то не запаришься. Как у мамки управишься, сразу и назад, ко мне в сад заглянешь, хоть супом накормлю... Да ты в школу ходишь? - вдруг спросила уже на пороге. - Хожу, - протянул Тёмка. - Молодец, не расстраивай мамку, ей нельзя... Оставшись один, Тёмка деньги на место уже не вернул. Дрожащей рукой завернул в тетрадный лист плотную пачку и, перетянув резинкой, припрятал в нагрудный карман доставшейся по наследству от братца джинсовки. И вот в субботу после обеда явился Славик. Тёмка с утра поев гречки, подогретой на подсолнечном масле - за молоком выходить не хотелось, сидел за столом, перед учебником истории. Тётка Валя про школу не зря спросила - ходить-то Тёмка ходил, да уроки уже неделю как не учил, с того дня, как мамка, собрав в сумку халат, тапочки и ещё какие-то мелочи, уехала в клинику. Тёмка краем уха слышал разговоры, понимал, что дело со здоровьем у матери плохо, что случилась страшная беда. Страх за её жизнь вышибал все мысли из головы и на уроках он сидел словно замороженный, ничего не воспринимая из услышанного. Вчерашний день словно сдвинул камень с его души. Он оканчивал восьмой класс, в мае предстояли экзамены. Учился хорошо, чем очень радовал мать, и теперь решил два дня посвятить пропущенным темам. Но страх, опять страх, теперь за ту плотную пачку, которая лежала в его кармане, не давал сосредоточиться. От неё зависела жизнь матери, и его, Тёмкина, жизнь тоже. Тёмка с дрожью ожидал приезда отца, а больше - прихода брата. Ничуть не боялся, что эти деньги кто-то сможет отнять. Боялся другого, того, что если придётся защищать их, драться будет без пощады. И всё же он очень ждал их. Он не остался у тётки Вали не только из-за тесноты в доме, не только из-за неудобства, хотя с такими деньгами там было бы спокойнее. Чувство, которое руководило им, казалось неуместным для этих тяжелых дней, и Тёмка даже стыдился его, но поделать ничего с собой не мог - им двигало чистое, голое любопытство. Так, наверное, проводят опыты над разными мышами и тараканами: вводят какие-то препараты, подсыпают в кормушки и наблюдают - что происходит, есть ли перемены в поведении? Болезнь матери пронзила Тёмку в самое сердце. Он очень любил её, всегда старался помочь - и в доме, и в небольшом саду-огороде. Узнав об опасности, которая угрожала её жизни, стал любить, казалось ему, ещё крепче. Каждой клеточкой своей каждую минуту желал ей выздоровления и даже несколько раз пытался, как умел, а вернее - совсем не умел - молиться кому-то о мамином здоровье. О том, что мать больна, что она в больнице, прекрасно знали и брат, и отец. Но ни тот, ни другой никак не изменили своей жизни, своих привычек, своего отношения к матери. Эти два дня перед понедельником казались Тёмке очень важными. Они были испытанием для него, так как нужно было сохранить и вовремя отвезти собранные деньги. И должны были стать каким-то экзаменом, самым главным экзаменом в жизни брата и отца. Протрезвеют ли, в конце концов, соберутся ли к матери, побеспокоятся ли о деньгах, жалеют ли её и желают ли выздоровления всей душой, как он? Где-то глубоко в душе он очень хотел, чтобы родные по крови люди разделили с ним это горе, поддержали, желал, чтобы они наконец были вместе, как настоящая семья. И вот - Славик явился. Как раз когда Тёмка пустым взглядом глядел в одну и ту же страницу учебника, хлопнула входная дверь. Славик, не снимая башмаков, что давно было для него нормой, прошел мимо брата в маленькую комнату, прямиком к книжному шкафу. Там на одной из полок стояла маленькая коробочка из-под конфет, в которую мать клала деньги, обычно мелкими купюрами, не больше пятисотки. Завела её уже года три назад специально для Славика. Тот жил полностью на родительском иждивении, и его аппетиты кормёжкой и одёжкой, да мелочью на карманные расходы никогда не ограничивались. Обычно время он проводил в компании дружков. Приходил то остекленевший, то обкуренный. Когда наступала очередь угощать компанию, требовал денег с матери. Поначалу она давала через раз. Но чем больше пил Славик, тем больше терял человеческий облик. И однажды поднял руку на мать, досталось тогда и Тёмке. С тех пор мать и завела эту волшебную коробочку: мол, вот все мои сбережения, нет совести, забирай! У Славика совести почему-то не было, и он всегда забирал всё до последней бумажки. Если денег оказывалось на его взгляд мало, начинал швырять книги с полки, вытряхивать на пол Тёмкин ранец - искал заначки. В такие минуты младший брат с матерью будто уменьшались в размере, съёживались, ожидая и побоев, и того, что Славик начнёт крушить мебель. Вот и вчера Тёмка по привычке втянул голову в плечи. Но что удивительно - чем громче матерился брат, чем яростнее расшвыривал книги из шкафа, тем больше какой-то злой силы набиралось у Тёмки в душе. И когда Славик выскочил и остановился перед столом, грязно выругавшись, потребовал денег, Тёмку помимо его воли приподняло над стулом, а правая рука сжала нож, которым он недавно отрезал кусок от зачерствевшей буханки. Ему хотелось крикнуть брату, что мать в больнице, что у неё операция, но глядя в пустые глаза брата, видя его оплывшее от пьянки, расплющенное, как поганый блин, лицо, промолчал. Все горькие слова, вся ненависть выплеснулись во взгляде, в невольном движении тела. Да так, что Славик поперхнулся последними угрозами, будто протрезвев, попятился и боком, чуть ни на цыпочках вышел из дома, и уж затем с грохотом, что было мочи, хлопнул входной дверью... Тёмка и не заметил, что из глаз лились слезы. Затем его начало трясти - и от нервности минуты, и от жгучей ненависти к брату. Он не мог сидеть за столом, не мог больше оставаться в комнате, и вышел во двор. Сам не понимая ещё, что делает, открыл маленькую мастерскую, притулившуюся к крошечной баньке, отрыл среди инструмента пилу, подошёл к яблоне... Мать уж который год пыталась 'реанимировать', как она говорила, эту больную ветку - когда-то была она самой плодоносной на подрастающем дереве. Тёмка не умом - сердцем почувствовал, что настал её срок и, отмерив сантиметров пять от ствола, вонзил лезвие в чёрную кору. Ветка отвалилась неожиданно быстро, не задев даже оконного стекла, сухо стукнула о землю. Притащив ампутированный кусок за баньку, надел матерчатые перчатки. Пилил легко, не торопясь, успокаивая внутреннюю дрожь монотонной физической работой. Всё-таки сомневаясь в правоте сделаного, Тёмка всё прокручивал в голове разговор матери со сторожем Василичем, когда-то нечаянно подслушанный им в очередную ночёвку в детском саду. Он словно застрял где-то в глубинах его души, слово в слово отпечатался в памяти. Первый раз, когда они, прячась от разбушевавшегося в пьяном угаре отца, прибежали в ночи под окна детского сада, где мать работала учительницей музыки, Василич, продрав спросонья глаза, взял из рук матери сторублевку за ночлег. Но после той первой, 'случайной' ночёвки, последовали и вторая, и третья, и десятая... Василич уж и сторублёвки перестал брать - очень, видно, сочувствовал. Мать давно припасла для них два надувных матраца, которые они клали рядом - от двери до окна - в её маленьком кабинете. Принесла простыни, подушки. Тёмка даже полюбил эти 'побеги', а особенно - ранние пробуждения. Было в саду тихо, спокойно, светло и абсолютно безопасно. Открывая глаза, он сладко и беспечно потягивался на своем надувном ложе, чего никогда не делал дома, с первых же минут утра замирая, боясь столкнуться в соседней комнате с отцом или братом. Однажды Тёмка проснулся среди ночи, захотелось в туалет. Матери рядом не оказалось и он, выйдя в коридор, тихонько пошёл на свет к каморке Василича. Услышав разговор, остановился... Мать плакала. Василич успокаивал. - Да что ты бегаешь по ночам к ним, что надрываешься? - Так ведь боюсь, что сигарету не затушат, загорятся... Да, Тёмка помнил, что такое бывало - отец засыпал с недокуренной сигаретой, пепел падал на постель, прожигал одеяла... Мать, охая, подскакивала, тушила расплывающуюся от жара ткань, отца не будила - от греха подальше. - Так пусть и горят, раз им жизнь не мила. Раз так живут. Они своей жизни не жалеют, а ты что ж из кожи лезешь? - вдруг жестко сказал Василич. - Да как же? Ведь муж, сын... - испугалась мать. - А этот, что ль, пасынок? - сердито спросил сторож. Мать только хлюпала носом в ответ. - Ты, Татьяна, женщина хозяйственная, - продолжал Василич, - а порядка в жизни, смотрю, совсем не знаешь. Что ж ты гнилую яблоню всё обихаживаешь, жизни своей не жалеешь? Гнилое, оно ведь добрым уже не станет, и здоровое завалит. Славик твой хамствует, чванится, соки из тебя пьёт, а ты клонишься перед ним, трясёшься. А этот, малой, хорош парень, а много ль он в жизни светлого видал? Ты об нём сколько думаешь? - Ох, Василич! Что ж ты так? Тёмку больше жизни люблю, он один - моё спасение, за него только держусь на этом свете. Он добрый, всё понимает... Я и о Тёмке думаю. Вот, собираюсь с ним летом всё ж к морю поехать, давно обещала. - Рано ему ещё понимать, просто жалеет, любит тебя. Его-то р`остить и надо, заботиться, он - тебе на жизнь опорой будет, а ты - окурки после своих убоищ гасить бегаешь, ни там, ни здесь ночей не спишь... И вдруг мать быстро заговорила. Всю душу вывернула перед Василичем, обо всей жизни поведала. Тёмка вроде и слушал внимательно, но какие-то детали упускал из-за то и дело наваливавшейся дрёмы. Запомнилось то, что мать всегда мучилась. Отец с молоду любил выпить, ещё и до свадьбы, а потом всё пуще. Мать о разводе не раз думала, да жалела детей - какой-никакой, а отец, родной... Когда рассказывала о Славике, рыдала. Всё жалела, что бизнес, который они затеяли с отцом после перестройки, отбирал всё время. Магазин держали в Москве. Для удобства сняли квартирку недалеко от работы. Домой приезжали раз в неделю. Славик, послушный, ласковый, умненький, с двенадцати лет остался при бабушке. По сыну у матери сердце болело, оттого и стала баловать - подарками, заграничными поездками. Перед рождением Тёмки мать вернулась домой. Прошло всего два года вынужденной разлуки, а Славика не узнать было - всё по компаниям, да с пивом... Может, и привела бы мальчишку в чувство. Да вскоре умерла её мать. Оставшись без помощницы, всё время уделяла малышу, а за старшим уже и не уследить, не поговорить по душам. На ласковые уговоры матери огрызался, авторитет всегда нетрезвого отца не признавал, подарки не ждал - требовал. Скутер, как у приятеля, захотел. После окончания школы родители и расщедрились. Тогда Славик совсем охамел - в институт даже поступать не пробовал: гулял, по дискотекам ездил. Надеялись, что в армию его заберут, дисциплиной обломают. А жизнь по-другому рассудила - сбил Славика грузовик, когда пьяным с дискотеки возвращался, всего поломал. Про болезнь брата Тёмка, хоть и был тогда мал, помнил. Как тот, словно гусеница, был запелёнут бинтами, как каждый день плакала мама, как появились в доме костыли и Славик громко стучал ими по полу... Потом ходил с палочкой, потом и палочку бросил, а за ум, получается, так и не взялся. - Ох, Василич, не знаю, как мне дальше жить, как жить?.. Ломать всё - силёнок уже нет. Разводится - так магазин же... Мой хоть и пьёт, а торгует. Как приезжает в пятницу, валится спать, я всю выручку, что осталась, из карманов забираю. С Тёмиком уже сколько лет на выходные в Москву езжу, порядок в магазине навожу, торгую... Сам знаешь, какая у меня зарплата тут. Душа изболелась... У Славика желудок больной. Ему пить никак нельзя, а он ещё и колоться стал. Однажды так скрутило его, что скорую вызвала. Врачи сказали, не перестанет, умрёт. Два раза в клинику отправляла. Сколько денег отдала, Василич, а толку? Теперь нюхает гадость... На скелет похож, чем живет, не знаю, каждый день самого страшного боюсь... - Ни в чём ты не виновата, - попытался успокоить Василич. - Твои давно из пелёнок вылезли, должны сами о своей жизни думать. Упадёшь, мать, с такой жизнью. Как жить? У тебя петля на шее затягивается, а ты совета просишь. Иль и своя жизнь не мила? По мне, так рубить надо узел, не жалея. Себя спасать, Тёмку своего... Не думала, если с тобой что сделается, малой сиротой останется при живом отце? Эх, бабы... Сердобольность -то ваша вам же боком... Василич как в воду тогда глядел - вот и свалилась мать. У Тёмки руки задрожали от волнения, ходуном заходила пила... Всё, всё, что рассказывала Василичу мать, было горькой правдой. Получилось так, что грузовик, помявший Славика, помял - или уже домял? - всю семью, всю их жизнь. С того дня Тёмка редко видел мамину улыбку. Она была всегда озабочена, всегда в страшной тревоге. Когда Славика не было дома, то и дело задавала себе вопрос: 'Да где же он?' Когда сын являлся, нетрезвый, помятый, часто ругалась, а потом всё равно бежала в комнату с тарелками, полными еды. Только когда Славика несколько раз отправляли на лечение, мать становилась прежней - спокойной и улыбчивой. Может, от надежды, что всё, наконец, поправится, а может и от того, что могла в отсутствие сына передохнуть... Она полностью принадлежала Тёмке - вместе ходили в магазин, гуляли, и каждый вечер проводили за книгой. Эти минуты были самыми дорогими в его жизни - когда мама садилась к нему на кровать, брала за руку и тихим голосом читала сказки, стихи, а позже - и приключения. - Только ты - мой спаситель, - говорила она, целуя его перед сном. Тёмка не понимал, от чего это он спасал маму, но само слово ему нравилось, придавая важное значение его маленькой, и казалось, никому больше в семье не интересной жизни. Тёмка хотел верить, что отец, как и мама, любит его. Но как ни силился, не мог припомнить ни одного доказательства этой любви. Мать рассказывала, что когда Тёмка был мал, отец любил повозиться с ним, привозил из Москвы шоколадки и игрушки. Тёмка же помнили другое. Приезжая с работы на выходные, отец заваливался на диван перед телевизором, увлекая за собой и его. Тёмка с радостью прижимался к теплому отцовскому боку, но передачи ему не нравились. Он потихоньку поворачивался к отцу спиной и листал какую-нибудь книжку - в надежде, что отец тоже вскоре заскучает и посмотрит, наконец, какие динозавры и другие чудища жили на нашей планете... Так ни разу не заскучал, не посмотрел... Помнил Тёмка и то, что от отца часто воняло перегаром. Когда тот приезжал с работы не очень пьяным, мать даже улыбалась и суетливо кормила, укладывала спать. Когда являлся сам не свой, суетилась ещё больше, стараясь ни чем не раздражить. А у того причина была всегда. Переступая через порог, первым делом задавал вопрос: 'А Славка где?' Если того не было, набрасывался с бранью на мать - мол, плохо воспитала, если Славка был дома - начинал громко, матерясь, попрекать его... Прокрутив в памяти весь вчерашний день, а заодно и всю, считай, свою жизнь, Тёмка опять задремал... Так и прошло воскресенье - в тревожной дрёме, в отчаянном ожидании чуда. Ближе к ночи явился-таки отец. С порога, как обычно, крикнул: 'Славка где?' Увидев Тёмку, одиноко сидящего за пустым столом, ещё громче спросил: 'А мать где?' Завалился на диван, захрапел... Тёмка от отчаяния сжал кулаки. Не случилось чуда - отец не то, что не собирался к матери в больницу, а даже забыл, что с ней, где она... 'Как жить, как жить?' - повторял он про себя один вопрос. Вышел из оцепенения, когда за спиной хлопнула дверь - пришёл Славик. Не раздеваясь, рухнул на диван в другом конце комнаты - непонятно, уснул или ловил кайф... Тёмка встал из-за стола. Поднял брошенную отцом на пол куртку. Следуя материнскому примеру, аккуратно выгреб все деньги из карманов, связку ключей от магазина и съёмной квартирки. Пачка купюр оказалась толстой. Не считая, сунул и деньги, и ключи во внутренний карман ранца, ранец вынес в прихожую, припрятал за зимней одёжкой. Было уже за полночь, когда он лёг. Чтобы не опоздать на нужную электричку, завёл будильник на пять утра. Спал как в бреду, всё решая вопрос 'Как жить?' Очнулся от шума - это отец встал за водой, 'залить трубы', как говорила мать, задел в темноте стул, заматерился... Тёмка слушал с замиранием сердца, куда тот пойдёт, боялся, как бы не стал искать его, отнимать деньги... Но тот снова рухнул на диван, что-то забубнил, вроде всхрапнул... А вдруг проснётся опять? Страх быть обнаруженным, ненависть к этой дикой, безысходной жизни словно выбросили Тёмку с постели. Он поднес руку к нагрудному карману - всё ли месте. Выскочил в коридор, вытащил из-под вешалки ранец, набросив на плечи, вышел из дома... И некому было увидеть, что на краю дивана, мимо пепельницы, дымилась выпавшая из руки отца сигарета, всё расширяя черную дыру на светлом покрывале. Тёмка очень торопился, шагая в темноте к станции. В его душе не было ни боли, ни жалости, ни страха... Дойдя до платформы, отдышался. Замер в самом начале перрона, где останавливается первый вагон, лицом к Москве, спиной к теряющемуся за деревьями поселку. Не отрываясь, смотрел в дальнюю даль, туда, куда между расступающейся чернотой придорожного лесочка шагали-убегали шпалы... Где лишь едва-едва, робко высветлялось небо новым рассветом...
|