|
|
||
Анна сидела на Сашкиной постели и плакала. Нос ее уже побурел и распух, белоснежный платок не единожды взмок, а она все не могла унять слез. Постель была не прибрана: подушка комком, простыня в ногах задралась, одеяло свисало с дивана. Невыносимо воняло потом и виной: "И почему я так редко меняла ему белье?" - обожгла промелькнувшая мысль. И хотя уже все было навсегда кончено, и хотя Анна многие годы страстно ждала этой минуты, когда Сашка исчезнет из ее жизни, именно теперь у нее не поднималась рука навести порядок в комнате. Вымести не только грязь, но и самый дух ее обитателя. Две недели, как увезли врачи Сашку. До этого он несколько дней лежал, не вставая, лицом к стенке, что-то мычал и ничего практически не ел и не пил. Когда приехали санитары, принесли носилки, вдруг ожил. Рычал, как дикий зверь, хватался руками за углы шкафа, косяки дверей... Два здоровенных мужика еле справились, еле вывели его и усадили в "Скорую", а ее трясло от рыданий - до боли было жалко все-таки Сашку. Господи, как же она ненавидела его! Все эти двенадцать лет! Все эти годы, что он жил в ее доме, в их семье, были для нее как наказание, мука - постоянно терпеть этого человека, нет - получеловека... Сашка, младший брат мужа, родился дауном. Когда в роддоме "выдали" диагноз, горе для семьи было страшное. Особенно убивалась мать. Врачи из жалости и сострадания предлагали оставить больное, обреченное на неполноценность дитя. Но материнское сердце не знает предательства. И словно выплакав со слезами всю горечь души, женщина засобиралась с сыном домой. - Правильно, Любовь Ивановна, делаешь, что не оставляешь дитя на чужие, холодные руки, - ловко пеленая младенца, уважительно обратилась к молодой женщине седовласая, сгорбленная годами нянечка. - Божьего человека ты родила, помянешь мои слова. У нас на деревне тоже такой был, так первым человеком почитался, вроде святого - никто его не чурался, каждый поздоровается-покланяется. И приехал Сашка из роддома в свой родной дом полноправным хозяином, да еще на особом положении. Нельзя сказать, что мать любила его сильнее, чем старшего сына, а вот жалела, заботилась о нем уж точно, больше. Был Сашка не очень приятен лицом, но зато, как все дауны, ласковым, доверчивым, открытым, неспособным на зло. Во дворе, на улице на Сашку косились, а дома она буквально осыпала его ласковыми словами и похвалами, словно хотела своей любовью заслонить от неприятия целого мира... Рано похоронила Любовь Ивановна мужа, в восемнадцать ушел в самостоятельную жизнь старший сын. И осталась она один на один со своим даром Божьим. Стал младший сын для нее теперь не только единственным смыслом жизни, но и утешением от горькой потери, одиночества. Каждую минуту они проводили вместе. Она хлопотала около плиты, а он сидел тут же, за столом. Она все время что-то рассказывала - что видела, где была, кого встретила. Сашка часто смеялся - то ли слово какое казалось ему смешным, то ли просто было тепло и радостно. Телевизор тоже смотрели вместе, и Любовь Ивановна растолковывала ему увиденное, так же и с книжками было. И гуляли вместе. В основном, по соседним магазинам. Вместе несли сумки домой, а во дворе присаживались на полчасика на скамеечку. Жили скромно, на две пенсии: ее - по возрасту, и его - по инвалидности. Иногда помогал деньгами старший. Но Сашка бытовых трудностей не ведал: всегда был опрятно и хорошо одет, сытно и вкусно накормлен. Как же она волновалась за его жизнь! Что будет с ним, кому он будет нужен, когда кончится ее век? И потому себя не жалела, наизнанку выворачивалась - и добилась почти невозможного: обучила своего больного сына нехитрой грамоте. Мог он прочитать простой текст, мог - хоть и коряво, неразборчиво - написать что-то элементарное. Так что вырос Сашка почти образованным, и очень разумным - можно было не волноваться, что сунет пальцы в розетку в ее отсутствие или подожжет дом. Оставляла ему на столе еду: в тарелке бутерброды, в термосах чай и суп, сажала перед телевизором - а сама к старшему сыну, помогать: родила молодая невестка ей внучку. И вот совсем занемогло сердце, увезли Любовь Ивановну в больницу, из больницы она не вернулась. И чувствовала, что не вернется. Когда навещала ее невестка, разговор о Сашке даже не начинала, а сыну старшему все же сказала на прощание: - Отдай его в интернат, не нагружай ее... - Ты только не волнуйся, мама! Все будет хорошо... - пообещал тот. Любовь Ивановна с тихой благодарностью погладила его руку и отвела полные слез глаза: какой душевной боли стоили ей эти слова, никому не понять. То ли действительно не хотела нагружать невестку чужой бедой, то ли чувствовала, что Сашке после ее ухода будет уже все одно: что в интернате, что в родной семье? После похорон муж ни словом не обмолвился о материнском завещании - не посмел предать брата. О смерти матери Сашке сказали аккуратно, осторожно. Он несколько дней был сам не свой: смотрел в одну точку, и выл, страшно выл, с такой тоской, что кровь стыла в жилах. А потом... Сколько же было нервов, забот о том же Сашке, бытовых неудобств - и вспоминать не хочется, но получилось в конце концов так, что сделали они сложный обмен, и из двух маленьких двушек по окраинам получили одну огромную трешку. И комнаты большие, и потолки высокие... Всем досталось по комнате: дочери, ей с мужем, Сашке. Гнездышки обустраивали по иерархии: дизайн спальни и девичьей радовал вкусом. У Сашки поставили старую мебелишку из старой квартиры. А может, так и надо? Старое, привычное - оно же греет душу. Да Бог с ней, с мебелью! Стал Сашка, как будто бы, полноправным членом их семьи, а по сути - никем не стал. Живя с мамой, был он главным человеком в их крошечном мире на двоих. А тут... Племянница, пока была маленькой, странного дядьку побаивалась, когда повзрослела - стало просто не до него. Старший брат и любил, и жалел, но сидеть-то с ним, как мама, не мог - у него ответственная работа от и до. Анна - конечно же, она стала теперь главной для Сашки, и от нее, только от нее, зависела вся его жизнь. Как же она ненавидела его! Эти жадные шлепки ложки по борщу, эти жирные губы и подбородок во время еды, жадный взгляд, рыскающий по столу в поисках еще чего-то - повкуснее и послаще... Анна вовсе не была злым или с испорченной душой человеком. Было в ее сердце место и обычной человеческой жалости, и состраданию. Раньше Сашка, толстый, наивный, беспомощный в огромном мире, вызывал у нее смешанные чувства: острую жалость в единении со страшной брезгливостью, и даже страхом. Страхом о том дне, когда кончится свекровий век. Так хотелось ей, так надеялась она в душе, что минует ее эта чаша. Что либо свекровь будет жить лет до ста, либо Сашка не окажется долгожителем, ведь для даунов каждый год идет за два. Не миновала...И теперь, когда он входил на кухню, ее начинало трясти от раздражения, негодования, обиды, вечного вопроса - за что? За что этот камень на ее шее? Кормила она его, поила. Но особых деликатесов, как свекровь, никогда не припасала, да и вообще, со вкусами его никогда не считалась - пусть ест то, что дали. И ел-то Сашка всегда отдельно, тихо, на кухне, тогда как вся семья по вечерам любила собраться за общим столом, за общим разговором. Одевала, но новой одежды не покупала. Донашивал и брюки, и рубахи за старшим братом, порой тесноватые, слегка застиранные, кое-где подштопанные. Обновки случались редко, хотя дармоедом Сашка не был: работал в артели, мастерил картонные коробки, а за сообразительность и знание грамоты даже был назначен мастером в группе, обучал новичков. Обществом своим не нагружал: стоял в его комнате телевизор - сам включал, смотрел, выключал... Тяготили Анну даже не физические заботы, а сама Сашкина неполноценностью, которую она воспринимала как грех, что-то неприятное и стыдное, что нужно прятать от людских глаз. Только родные и самые близкие друзья знали о положении в семье, неизменно сочувственно качали головами: "Да, и за что такое?" Но нельзя же запереть свою жизнь под ключ! Хлебосольная, любящая веселые и шумные застолья, Анна, бывало, собирала за большим столом и сослуживцев, и многочисленных знакомых. Сашке в такие вечера давался строгий наказ из комнаты не выходить. Каких нервов стоили Анне эти дружеские встречи - не передать. Словно сидела она на пороховой бочке. Не обманули ее страхи. Однажды, во время чаепития, дверь зала вдруг распахнулась. На пороге стоял Сашка - толстый, с пунцовыми щеками, бессмысленным взглядом маленьких, сбитых к переносице глазок. Рубашка застегнута на одну пуговицу, тренировочные штаны висят на коленях пузырями... Гости в смятении разом замолчали, Анна готова была провалиться от стыда, а Сашка невозмутимо подошел к столу. Увидев на блюде высокий, украшенный кремовыми башенками торт, протянул обе руки над головами сидящих, просто сказал: - Я тоже хочу. Анна помнит, как кто-то стал искать на столе чистую тарелку, кто-то - отрезать кусок торта... Веселье вскоре подошло к концу. Прощаясь, некоторые из гостей прятали глаза. Анна в гневе ворвалась в комнату к Сашке. - Я же сказала! Не выходить! Тот смотрел, не мигая, только и ответил: - Дай еще... - Лучше бы я отдал тебя в приют, как велела мама, - тихо прошептал за спиной Анны муж, пришедший то ли заступиться за брата, то ли успокоить жену. - Что? Что? Анна повернулась к мужу. Как, как он смел нагрузить ее таким? Да ничего ей не нужно, лишь бы не было Сашки рядом. И никакая квартира ей не нужна! Она готова была ударить, растерзать, убить мужа, но, как безумная, только потрясала в воздухе кулаками, изрыгая обрывки фраз. Не на шутку испуганный ее состоянием, муж побежал на кухню за успокоительным. - Ну не могу, не могу я его любить, принять!.. Умру, наверное, раньше него, - разрыдалась обмякшая после лекарства Анна. Случилось так, что исчез вдруг Сашка. Просто не вернулся с работы. Искали его по дворам, заходили в артель, заявили в милицию... Две недели ждали или его самого, или известий о нем, а потом... Как она расслабилась, вдохнула полной грудью. Казалось, что воздуха в доме стало больше, и стал он чище... С работы не шла, а летела домой, и - не выдавая своих чувств родным - ликовала, пела душой. А через два месяца нашелся Сашка, сам пришел домой, грязный, потрепанный, похудевший. Муж заулыбался, вздохнул облегченно, дочка ласково поздоровалась с дядькой. Одна она не смогла сдержать слез, а чтоб не видел никто, заперлась в ванной и билась в истерике. Оказалось, что обретал Сашка у какого-то дружка из соседнего двора, одинокого забулдыги. О чем они говорили, что ели-пили, чем занимались - ее не интересовало. Возмутил Сашкин - слабенький такой - но протест: - А что? Что хочу, то и делаю. Может, я еще и женщину приведу! - Он еще издевается надо мной! В гроб меня хочет вогнать! - кричала она родне. И опять потянулось это наказание, эта тихая пытка, когда капелька воды - да по темечку... На кладбище и во время скромных поминок Анна рыдала так, будто хоронила родного сына. - Будет, Аннушка, - попытался успокоить ее муж. - Ты же... Он вдруг осекся и поспешил на кухню - считать капли в рюмочку. Вот, казалось, кончились слезы. И вспомнилось опять, как уводили Сашку, как выл он и цеплялся руками за мебель... И не за мебель вовсе, а за свою жизнь. Только сейчас, сидя в пустой комнате, на грязной постели, Анна вдруг поняла, призналась себе в сокровенном: ненавидела она Сашку за самою себя - за свою нелюбовь к нему, больному, за свою жесткость, брезгливость, жалобы... Кем и зачем он послан был ей? Только сейчас задумалась над глубинным этим вопросом и будто током ее тряхануло - а вдруг неспроста? Вдруг не камнем на шее, а замковым камнем в храме ее жизни?.. Бывает ведь так - смотришь на дом, и какая-то деталь в нем кажется такой лишней, даже уродливой. А убери ее - рухнет все здание, потому что задумана она была как главная, опора. Как тонко все, зыбко в этой жизни! А она не берегла, не чтила, пинала свой оберег. И ей стало страшно.
|