Аннотация: "Ахметка и Абдулка", "Стакан водки, или Правильный образ жизни", "Калифорния и собаки", "Шторм в Аренсбурге. Салют гранатами" и другие
Алексей Николаевич Крылов
Венок новелл
"Калифорния и другие хутора"
рассказы-воспоминания
(Калифорния, охота, флот, Гришка Распутин и мировая война)
(Воспоминания старого генерала)
***
Ахметка и Абдулка
(история происхождения отцовского револьвера)
Кроме меня у моих родителей детей не было. Матери моей в то время было 22 года, с нами жили младшие её сёстры - сперва Елизавета, потом Александра Викторовна. Последняя и начала меня учить: читать, писать, молитвам, священной истории и французскому языку.
Молодая мать и ещё более молодые тётки баловали меня беспредельно. Мальчик я, видимо, был резвый, в шалостях мало стеснялся, так что более солидного возраста родственницы пророчили, что из меня вырастет разбойник и что, подобно моему троюродному деду Валериану Гавриловичу Ермолову, начну я по большим дорогам грабить.
Когда мне минуло пять лет, то, к ужасу молодых тётушек и матери, отец подарил мне по его заказу за 75 копеек сделанный настоящий маленький топор, сталью наваренный, остро отточенный, который и стал моей единственной игрушкой. Прекрасно помню, что в моей комнате всегда лежала плаха дров, обычно берёзовая, которую я мог рубить всласть.
Дрова в то время, длиною в сажень, продавались кубами по три рубля за кубическую сажень (это я знал уже и тогда), плахи были толстые, вершка по три, и я немало торжествовал, когда удавалось после долгой возни перерубить такую плаху пополам, усыпав щепою всю комнату.
Должно быть, с топором у меня дело шло гораздо спорее, чем с букварём, так как мне врезался в память упрёк Александры Викторовны:
- Вот Маша уже бегло читает, а ты всё на складах сидишь, - И мой на это ответ:
- Маше-то шесть лет, а мне всего пять.
Здесь невольно вспоминается рассказ о моём отце, которого попросили взять Александру Викторовну из Нижегородского института, где она заканчивала курс.
Мой отец в то время был председателем Алатырской земской управы, помещик, владелец прекрасной старинной усадьбы и шестисот десятин превосходнейшей земли. Ездил он ежегодно, подобно другим помещикам, в Нижний на ярмарку закупать годичный запас провизии. У других, конечно, это делалось так, что барин ехал в крытом тарантасе или коляске, а отдельно шли возы с закупленным в сопровождении бурмистра или старосты.
Но у отца были свои привычки и свои взгляды. Ездил он на ярмарку без кучера, на громадном сноповозном рыдване. В рыдван впрягалась тройка лошадей, отец захватывал с собою изрядное количество кож и верёвок. Рыдван этот был на железном ходу, взятом от прадедовской кареты работы какого-то венского мастера, а потому неизносимым.
Так вот в день выпуска произошло следующее: в переполненный каретами и колясками парадный институтский двор въезжает запряженный тройкой отличных лошадей рыдван, нагруженный верхом, закрытый чёрными кожами и на совесть обвязанный верёвками.
Рыдваном правит рослый, широкоплечий, обросший окладистой чёрной бородою мужчина в папахе и казацком бешмете, перепоясанном вершковой ширины сыромятным ремнём. На этом ремне у левого бока висит полуаршинной длины жёлтой кожи кобура, из которой спереди поблёскивает рукоятка громадного револьвера.
Не обращая ни малейшего внимания на крики швейцара, отец на рыдване подкатил прямо к парадному подъезду, соскочил с облучка и вручил изумлённому швейцару карточку:
********************************************
Николай Александрович Крылов
председатель Алатырской земской управы
заместитель уездного предводителя дворянства
**********************************************
Подав письмо на имя начальницы института, он заявил, что приехал за девицей Ляпуновой.
Когда девица Ляпунова вышла к нему, он ей сказал:
- Поедемте, Сонечка вас в Алатыре давно ждёт, - потом подставил ей ловко левое колено, правую ладонь, весьма напоминавшую медвежью лапу, и, слегка поддерживая левой рукой, вскинул как пёрышко на верх полуторасаженной высоты рыдвана. После этого вскочил сам, разобрал вожжи, гикнул и был таков. Девица Ляпунова и опомниться не успела.
Много лет ходил об этом рассказ по Нижегородской губернии, и многие спрашивали:
- Да что он - потомок Стеньки Разина или внук Емельки Пугачёва?
А он обычно говаривал:
- Если Александра Викторовна будет жить с нами, то её институтские замашки и привычки надо из неё вырвать так, как вырывают зуб - с корнем, единым махом.
Я упомянул отцовский револьвер в жёлтой кобуре. Этот револьвер в 1905 г., когда частным лицам было запрещено без особого разрешения иметь оружие, отец подарил мне, так как я тогда был в чине полковника, заведовал Опытовым бассейном, т.е. был начальником отдельной части и имел целый арсенал всякой всячины. Револьвер этот мастера Blanchard"а был куплен отцом в Париже в 1857 г. после того, как в Муромском лесу к нему пристали двое татар и шли рядом с возом, всё щупая, что на возу. Они отстали лишь когда случайно из боковой дороги выехала артель крестьян-дровосеков:
- Ну, купец, счастлив твой бог, что ты нас повстречал, гнил бы ты в овраге. Ведь это были Ахметка и Абдулка - разбойники ведомые.
С тех пор, куда бы отец ни ездил на лошадях, он с этим револьвером не разлучался. Ещё с детства помню, что он показывал другим, как надо носить револьвер на левом боку рукояткой вперёд, чтобы выхватывать моментально и пулю всадить не целясь, навскидку, что он и проделывал мастерски.
В саду для этих целей был сделан мешок с мишенью и сеном.
Кстати о Пугачёве. Мой отец родился в 1830 г. и, будучи мальчиком, знал ещё тех почтенных старцев, которые в молодости видели Пугачева и помнили его поход через Симбирскую губернию до с. Исы Пензенской губернии. В числе этих старцев был и дед отца, Михаил Федорович Филатов, умерший в 1857 г., 98-и лет, вспоминавший, как вся семья Филатовых с конвоем из псарей, охотников и доезжачих скрывалась в Засурских лесах.
Отец любил рассказывать то, что слыхал от этих стариков. У меня с детства врезался в память такой рассказ. Идя походом из Казани на Пензу, Пугачев взял Алатырь. Прежде всего он велел отрубить голову городничему, а на утро следующего дня согнать народ в собор приносить присягу.
Собрался народ, собор переполнен, только посередине дорожка оставлена, царские ворота в алтарь отворены. Вошёл Пугачев и, не снимая шапки, прошёл прямо в алтарь и сел на престол. Весь народ, как это увидал, так и упал на колени - ясное дело, что истинный царь. Тут же все и присягу приняли, а после присяги народу "Милостивый манифест" читали.
Мне, в то время пятилетнему мальчику, тоже казалось, что если человек вошёл в церковь в шапке, прошёл через царские двери, сел на престол, то, конечно - царь. И я не понимал только, почему его зовут Пугачев.
"Милостивый манифест" мне много лет спустя довелось прочесть в "Русской старине", где он был напечатал через сто лет после Пугачёвского бунта. Помню, начинался он так: "Жалую вас и крестом, и бородою, и волею, и землёю, и угодьями, и лесами, и лугами, и рыбными ловлями, и всем беспошлинно и безданно..."
Понятно, что такой манифест навеки врезался в память тех крестьян, которые слышали его чтение и передавали из поколение в поколение. Этот манифест, всего в несколько строк, не чета был Филаретовскому в восемь страниц от 19 февраля 1861 г.
Дом бабушки Марии Михайловны был в Алатыре на Троицкой улице, как раз напротив колокольни Троицкого монастыря.
Собственно, имелось два дома на усадьбе. В одном, в комнатах, выходивших на улицу, помещалась управа - туда мне нельзя было ходить до обеда, ибо происходило какое-то "присутствие", а в задних комнатах располагались детская, столовая, спальни. В другом доме жила бабушка Мария Михайловна и старушки - Анна Петровна Скобеева, Марья и Ольга Андреевны Ивановы.
Скобеева умерла в глубокой старости, когда я уже был офицером, поэтому её и помнил. Старушек же Ивановых запомнил с детства потому, что по просьбе бабушки её родственник, богатый помещик Федор Иванович Топорнин, привёз из Москвы и подарил Марье Андреевне швейную машинку - в то время такую диковинку, что чуть ли не весь город перебывал, чтобы посмотреть невиданную вещь. И я частенько бегал к Марье Андреевне подивиться, как это машинка сама шьёт, когда ногой лишь колесо вертят.
В Троицком монастыре жил в то время архимандрит Авраамий, пользовавшийся большим уважением в Алатыре и во всей округе.
Конечно, у него имелось множество поклонниц, и в их числе наиболее знатные и старые - Настасья Петровна Новосильцева, моя бабушка Мария Михайловна Крылова, дальняя родственница знаменитого генерала Елизавета Гавриловна Ермолова и Анна Петровна Демидова. Других я, конечно, в том возрасте не запомнил.
Отец архимандрит удостаивал по временам принимать трапезу от своих почитательниц, впрочем, соблюдая строгую очередь. Понятно, что старицы одна перед другой старались получше угостить батюшку. Трапеза обставлялась торжественно, приглашались почётнейшие граждане города и, конечно, старицы. Само собой разумеется, готовился чисто рыбный стол, а в Суре в то время рыбы имелось вдоволь, аршинная стерлядь весом фунтов в десять стоила два рубля и особенной редкостью не считалась.
Вот по поводу этих-то трапез я два раза сыграл злую шалость. В последней признался лишь через 25 лет, будучи уже профессором Морской академии.
Как сейчас помню, на сладкое готовилось лимонное желе, которое особенно любил батюшка. Это желе готовилось на "рыбьем клею", т.е. "веществе постном", но рыбий клей требовал какого-то искусства, иначе желе выходило тусклым.
И вот в одной лавке появился привезенный из Нижнего "очищенный рыбий клей", называемый "желатин". Стала бабушка готовить желе на желатине, и выходило оно на редкость чистое и прозрачное.
Изготовила и моя мать как-то у нас на сладкое такое желе, и зашёл у неё разговор с отцом:
- Знаешь ли ты, Сонечка, что такое желатин, на котором ты готовишь желе и которым маменька угощает Авраамия?
- Знаю, очищенный рыбий клей.
- Вот то-то что нет. Вернее сказать, очищенный столярный клей. Делают его из телячьих ножек, телячьей головки и пр. Одним словом, это как бы очищенный и засушенный телячий студень, так что хорошо маменька архимандрита-то своего скоромит.
Слова эти мне запомнились, и я, видимо, решил свои познания проявить и действительно проявил.
Как-то раз подали на одном из торжественных обедов знаменитое желе, пробрался я в столовую, и прямо к бабушке:
- Бабушка, бабушка, а знаете вы, что такое желатин, на котором желе делается?
- Зачем тебе? Это - очищенный рыбий клей.
- А вот и нет! Папа сказал, что его из телячьих ножек делают, и что он скоромный и батюшка оскоромился.
Эффект получился поразительный! Ему бы позавидовал сам Gavarni для "Enfant terrible". Меня за проявление химических познаний обещали высечь, но дело как-то обошлось.
Вторая шалость была злостная. Учинил я её, когда мне исполнилось лет шесть.
Знал я, что батюшка Авраамий любит разварного судака, и притом непременно голову.
Сура на большей части своего протяжения течёт песками, а судаки в ней водились и по величине, и по вкусу редкостные (недаром по-немецки судак Sander - песчаником зовётся). Вот и выследил я, что у бабушки на кухне большой обед готовится для батюшки Авраамия - и по обыкновению громадный разварной судак.
Выложила кухарка Марья-мордовка судака на блюдо, обложила всякой всячиной - только соусом полить и на стол нести. А я заранее чуть не целый карман громадных чёрных тараканов заготовил. Вышла Марья из кухни, я мигом и насовал этих тараканов и под жабры, и под тумак (язык) - одним словом, куда только можно было. После этого принял самый невинный вид и жду, что дальше произойдёт.
Понесла Марья судака в столовую, я насторожился... Вдруг слышу какое-то смятение, ахи, охи... Удрал я в наш дом, в свою комнату, предпочитая не дожидаться окончательной развязки.
Затем учинили мне допрос:
- Сознавайся, ты насажал тараканов?!
- Никаких тараканов не видел и даже не знаю, о чём спрашиваете.
За неимением прямых улик меня оставили - в сильном подозрении, но наказанию не подвергли.
Только лет через двадцать пять, когда бабушке минуло 90 лет и съехались родные поздравлять её, сознался, что тараканы были моих рук дело.
Среди присутствовавших были старики, которые знаменитый обед помнили, а кто из них был помудрее, те говорили:
- Я тогда же говорил, что виноват ты или не виноват, а выпороть тебя следовало - видели. Как ты на кухне вертелся.
***
Стакан водки, или Правильный образ жизни
Село Тёплый Стан - Курмышского уезда Симбирской губернии - дворов в 200, тянется двумя порядками версты на полторы. Посредине южного порядка церковь. Западная половина села была филатовской, восточная - сеченовской.
Филатовская усадьба принадлежала дяде моего отца, Петру Михайловичу Филатову, и состояла из двух барских домов, усадебных строений, дома управляющего, и сада в 16 десятин с громадными старыми деревьями, из которых одному, отполировав сечение ствола, отец насчитал до 400 лет.
В большом доме жил сам Петр Михайлович, а в другом, поменьше, гостили сёстры отца - незамужняя Анна Александровна Крылова и замужняя Софья Александровна Лодыгина.
Сеченовская половина заключала большой старый двухэтажный дом с усадьбой и садом. В усадьбе жили братья Андрей и Рафаил Михайловичи Сеченовы. Рафаил был женат на Екатерине Васильевне Ляпуновой, Андрей в то время (до 1872 г.) был холост. Вместе с Екатериной Васильевной жили её сёстры - Глафира, Марфа и Елизавета Васильевны Ляпуновы, которые приходились родными тётками моей маме.
Кроме того, на сеченовской половине располагались усадьбы Алексея Михайловича Сеченова и Варвары Михайловны, по мужу Кастен.
У Петра Михайловича Филатова были тогда только дочери - Маша, годом старше меня, и Варя, моложе меня года на четыре и поэтому считавшаяся "маленькой".
У Рафаила Михайловича была единственная дочь Наташа, года на три старше меня. У Наташи было три тётеньки, да гувернантка, а я считался разбойником, так как кинул в тётю Марфу чуркой, и Наташу от меня прятали и играть с ней не позволяли.
Обе половины Тёплого Стана приходились нам сродни, поэтому примерно каждый месяц мы из Висяги ездили всей семьёй гостить дня на три в Тёплый Стан. Отец останавливался у Филатовых, а мама со мной - у Сеченовых.
Из этих поездок особенно врезались в память поездки летние. Дорога шла через Кишу и Семёновскую степь, причём Кишу приходилось переезжать три раза - один раз вброд и три раза по мостам.
При переезде вброд через болотистую Кишу обычно слезали кучер и отец и, тыкая в тину кнутовищем, шли искать, как говорил отец, "где хуже", чтобы лошадей и тарантас не завязить. Обыкновенно везде было "хуже" - тогда рубили ивовые кусты и настилали некоторое подобие гати.
Мосты были тоже такие, что при проезде через них из тарантаса все вылезали, а ходившая на левой пристяжке пугливая Элеонора отстёгивалась и проводилась отдельно в поводу.
В Семёновской степи всегда водились дрофы, кулики, журавли, перелетали стаи уток разных пород, изредка бекасы и дупеля, кружили ястребы, трепетали кобчики. Отец учил меня отличать издали птицу по полёту. Всё это, конечно, меня занимало, и я любил эти поездки - тем более, что от Висяги до Тёплого 25 вёрст и путешествия не утомляли.
В Тёплом Стане меня, как помню, особенно занимало то, что дядя Эпафродит Петрович Лодыгин давал мне стрелять в цель из ружья монтекристо, и что на печке в доме красовалась изумительно выполненная карикатура, изображавшая всех теплостанских помещиков, собравшихся на балконе филатовской усадьбы, причём Андрей Михайлович Сеченов с дубинкой в руке вёл на цепи, вместо медведя, теплостанского попа.
Мне особенно нравилось, что я мог узнать каждого из нарисованных лиц. На пасху и рождество, когда попы приходили "славить", цепь и дубинка соскабливались, и тогда выходило, что просто пляшут поп и Андрей Михайлович. А затем цепь опять подрисовывалась.
Кроме того, Эпафродит Петрович показывал мне "редкости" - старинную кольчугу, шестопёр и подлинный кистень, которым разбойник Гурьянов человек двадцать перебил. Кистень этот Эпафродит Петрович купил, когда после суда над Гурьяновым распродавались "с торгов" вещественные доказательства. Кистень был самодельный, из молодого дубового комелька вершков десяти длины, служившего рукояткой, к которому на сыромятном ремне, длиною вершка в два, висела трёхфунтовая лавочная гиря. Как видно, оружие это было страшное.
В сеченовском доме памятна мне мастерская - столярная и слесарная - в которой работал Андрей Михайлович. Он иногда уступал мне стамеску и показывал, как надо точить по дереву.
Летом в Тёплый Стан наезжал гостить к братьям профессор Иван Михайлович Сеченов, знаменитый физиолог. Иногда он читал собравшимся родным и знакомым лекции на лягушках, которых мне поручалось наловить в прудах филатовского сада, за что я тоже допускался на эти лекции. Уже тогда я твёрдо знал строение тела лягушки, предназначение каждого органа - о чём, в свою очередь, я "читал лекции" мальчишкам многочисленной сеченовской дворни, препарируя лягушек перочинным ножом по-своему.
Летом, вероятно 1872 г., Иван Михайлович приехал не один, а со своим другом, профессором хирургии Пелехиным. О приезде знаменитого хирурга скоро узнали в округе, и к Сеченовым повалили больные из ближних и дальних мест. Пелехин в помощи никому не отказывал. Большая беседка в сеченовском саду преобразовалась в больницу, где лежали выздоравливающие после тяжёлых операций (извлечение камней), как я помню, так как эти камни затем с интересом рассматривались, их доводилось видеть и мне.
Особенно же прославился в нашей местности Пелехин несколькими удачными операциями по снятию катаракты: "Слепых зрячими делает, вот это доктор, не толстопузому Кастену чета, который, кроме касторки, других лекарств не знает".
Из этих операций мне запомнилось снятие катаракты, произведенное им тётке моей бабушки и Петра Михайловича Филатова, Наталии Ниловне Топорниной, урождённой Ермоловой (родной дочери екатерининского генерал-интенданта Нила Ермолова, про которого мне затем довелось читать в "Русской старине", что он "обеими руками грабил" и имел до 10 000 душ). Наталии Ниловне в то время было далеко за 80, в нашей местности она пользовалась большим уважением.
Наталия Ниловна жила совершенно слепой более 15-и лет. Узнав о Пелехине, приехала она из своего имения Черновское в Тёплый Стан и поселилась у своего племянника П. М. Филатова, где Пелехин и произвёл операцию.
Пробыв положенное число дней в тёмной комнате и убедившись затем, что глаз её стал зрячим, она своеобразно и по-старинному отблагодарила Пелехина. В зале филатовского дома собрались многочисленные родственники, многие приехавшие издалека. Отслужили торжественный молебен, на который пригласили Пелехина. После молебна Наталия Ниловна твёрдым и ясным голосом сказала несколько слов благодарности и поклонилась ему в ноги. Встала, ей подали икону, и она сказала:
- Стань теперь ты на колени, я благословлю тебя этой древней иконой, которая в нашем роду передаётся из поколение в поколение более трёхсот лет. Храни её, и Господь сохранит тебя и ту мудрость врачевания, которую он тебе даровал.
Пелехин был растроган буквально до слёз.
В это же лето гостили у Сеченовых братья Александр, Сергей и Борис Михайловичи Ляпуновы с их матерью Софьей Александровной и младшей сестрой, которую лечил Пелехин. Это были дети покойного профессора астрономии Михаила Васильевича Ляпунова. Примечательно, что все три брата стали впоследствии знамениты - Александр как математик, Сергей как музыкант и композитор, Борис как филолог-славист. Может, сказалась тут, с одной стороны, наследственность, а с иной - влияние Ивана Михайловича Сеченова и того уважения, которым он пользовался как среди обширной родни, так и всех его знавших.
Припоминается невольно также из того времени жившая в сеченовском доме гигантская фигура Павла Дмитриевича Алакаева - письмоводителя Андрея и Рафаила Михайловичей, бывших мировыми посредниками. Росту он был двух аршин 15-и вершков, а весу 12-и пудов, силищи непомерной и редкостной доброты.
- Павел Дмитриевич, поиграй мною в мячик, - он брал тогда меня, девятилетнего мальчика, на руки, подкидывал почти до потолка и ловил, как мячик.
Мой отец и Андрей Михайлович Сеченов тоже являлись людьми очень сильными. Они охотно любовались силою Павла Дмитриевича и наглядными её проявлениями, которые он, по их просьбе, и демонстрировал во дворе сеченовского дома.
Остряк Петр Михайлович говаривал частенько:
- Что вы его по силе с людьми сравниваете, его надо ровнять вот с моим коренником или вон с быком!
Хотя от филатовской усадьбы до сеченовской всего с версту, но обычно друг к другу ездили, для чего запрягалась тройка - не знаю филатовской или сеченовской работы, "дрожки", на которых усаживалось в два ряда спинами друг к другу человек двенадцать.
Как-то у подъезда сеченовского дома садились в дрожки Филатовы с гостями, и вот пристяжная зашалила, постромка свалилась с валька. Андрей Михайлович ухватил эту постромку, стал осаживать пристяжную, которая взметнула задом, и копыто, хоть и слегка, но коснулось подбородка Андрея Михайловича так, что он упал. Конечно, барыни завизжали, поднялись крики, ахи и прочее, и вдруг раздаётся голос Петра Михайловича, внёсший общее успокоение:
- Семён, посмотри, цела ли подкова, а что зубы у него целы - и смотреть не надо!
О крепости зубов Андрея Михайловича дедушка Петр Михайлович имел основание судить по собственным рассказам Андрея Михайловича о времени его студенчества на факультете восточных языков в Казани.
В тридцатых и начале сороковых годов факультет восточных языков имелся при Казанском университете, поэтому при Казанской гимназии в то время учреждена была своеобразная "бифуркация": начиная с четвёртого класса, желающие идти по окончании гимназии на факультет восточных языков освобождались от изучения физики и математики, а изучали, по желанию, или арабско-персидскую, или китайско-маньчжурскую грамоту и словесность. Так вот Рафаил Михайлович записался на арабско-персидскую, Андрей же на китайско-маньчжурскую специальность.
Рафаил, был усидчив и аккуратен, каллиграфически писал любым шрифтом, хорошо чертил и рисовал, и хотя после гимназии в университет не пошёл, но через много лет, будучи мировым посредником, он в татарских сёлах частенько удивлял мулл тем, что сам читал арабский Коран, приводя татар к присяге.
Андрей, окончив гимназию, несколько лет проучился в университете по китайско-маньчжурскому отделению, но на вопрос "Андрей Михайлович, расскажите что-нибудь, как вы в университете в Казани учились", начинал обычно рассказ так:
- Был я в университете третий год, справлял купец Толстобрюхов свадьбу, а у нас, у студентов, заведено было приходить на купеческие свадьбы скандалить, а он не только своих, но и синебрюховских молодцов про запас призвал. Вот я вам доложу, драка-то была, конечно, и нам попало здорово, ну да зато позабавились. Полиция нас потом разгонять стала, мой товарищ Селезнёв думал, что квартальный - как хватит его плашмя по спине осиновой лопатой, так лопата на три части разлетелась, а он оказался не квартальный надзиратель, а сам частный пристав. Уж еле-еле потом в складчину роскошным обедом откупились!
Иных воспоминаний о времени учения в Казани у Андрея Михайловича не имелось и, по-видимому, в китайско-маньчжурской словесности он не был силён.
Петр Михайлович являлся страстным ружейным охотником, поэтому осенью в теплостанских рощах и в ближайших перелесках устраивались облавы, на которых бывал и я, конечно, без ружья и при условии стоять возле отца и не шевелиться.
Облавы двух родов - одни, когда дозволялось всякую дичь стрелять - и вальдшнепов, и зайцев, и тетеревов - а другие, когда стрелять позволялось лишь по волку и лисице.
На этих последних облавах особенно удачлив был Петр Михайлович. Ни у кого ничего, а он, смотришь, либо лисицу, либо волка взял, а раз при мне пару молодых волков дуплетом убил.
Произошёл как-то случай такой. Стрелок он был горячий, не всегда осторожный. После загона собрались все, Павел Дмитриевич Алакаев и говорит:
- Вы, Петр Михайлович, ногу мне прострелили, вот смотрите, - и показывает сапог, пробитый картечиной.
- Так что же было делать, куда ни посмотришь - всюду твои ноги! Ведь ты ими весь лес загородил. Сапог я тебе действительно прострелил, сапоги я сооружу тебе новые, если только в Курмыше кожи хватит, а насчёт ноги ты врёшь, у тебя шкура толще слоновой, картечина её не пробьёт. Снимай сапог, покажи.
Действительно, при общем хохоте оказалось, что бывшая на излёте картечина пробила сапог, а на ноге Павла Дмитриевича оставила лишь маленький синячок.
Невольно вспоминается образ жизни Андрея Михайловича, продолжавшийся неизменно около 50-и лет до самой его смерти в 1895 году.
Вставал он рано, часов в шесть, и начинал что-нибудь делать в мастерской, занимавшей две комнаты во втором этаже сеченовского дома. Каждые пять минут он прерывал работу и подходил к висевшему на стене шкапчику, в который для него ставился ещё с вечера пузатый графин водки, маленькая рюмочка и блюдечко с мелкими чёрными сухариками; выпивал рюмочку, крякал и закусывал сухариком. К вечеру графин пустел, Андрей Михайлович был весел, выпивал за ужином ещё три или четыре больших рюмки из общего графина и шёл спать.
Порция, которая ставилась ему в шкапчик, составляла три ведра (36 литров) в месяц. Этого режима он неуклонно придерживался с 1845-го по 1895 год, когда он умер, имея от роду под 80 лет.
Замечательно, что, безвыездно живя в деревне, он выписывал два или три толстых журнала, две газеты, имел хорошую библиотеку русских писателей, для которой он своими руками сделал превосходный, цельного дуба, громадный шкап. Русских классиков он всех перечитал и хорошо помнил. Хорошо знал критиков - Белинского, Писарева, Добролюбова; иногда заводил с молодёжью беседы на литературные темы и умел ошарашить парадоксом - если не всегда приличным, то всегда остроумным. И это несмотря на ежемесячные три ведра водки в течение 50-и лет.
Про знаменитый роман Чернышевского "Что делать?" говорил: "Наврал попович, это вовсе не Ваня и Мария Александровна описаны", но в подробности не вдавался.
Известно, что Иван Михайлович Сеченов по окончании курса Инженерного училища, прослужив недолго в сапёрах, вышел в отставку и поступил на медицинский факультет Московского университета. Здесь он сблизился и подружился с С. П. Боткиным. О чём была докторская диссертация Боткина, я не знаю, но диссертация Ивана Михайловича была на тему "О влиянии алкоголя на температуру тела человека". Не знаю, служил ли ему родной братец объектом наблюдения, но только через много лет, в конце 80-х* (сноска внизу страницы - * напомним читателю, речь идёт о 19-м веке) годов, Иван Михайлович передавал такой рассказ С.П. Боткина:
- Вот, Иван Михайлович, был у меня сегодня интересный пациент, ваш земляк. Записался заранее, принимаю, здоровается, в кресло садится и начинает сам повествовать:
- Надо вам сказать, профессор, что живу я давно почти безвыездно в деревне, чувствую себя пока здоровым и жизнь веду очень правильную, но всё-таки, попав в Петербург, решил с вами посоветоваться. Скажем, летом встаю я в четыре часа и выпиваю стакан (чайный) водки. Мне подают дрожки, я объезжаю поля. Приеду домой около 6 ½ часов, выпью стакан водки и иду обходить усадьбу - скотный двор, конный двор и прочее. Вернусь домой часов в восемь, выпью стакан водки, подзакушу и лягу отдохнуть. Встану часов в 11, выпью стакан водки, займусь до полудня со старостой, бурмистром. В 12 выпью стакан водки, пообедаю и после обеда прилягу отдохнуть. Встану в 3 часа, выпью стакан водки... и т.д.
- Позвольте вас спросить, давно ль ведёте вы столь правильный образ жизни?
- Я вышел в отставку после взятия Варшавы (Паскевичем в 1831 г.) и поселился в имении, так вот с тех пор. А то, знаете, в полку - я в кавалерии служил - трудно было соблюдать правильный образ жизни, особенно тогда: только что кончили воевать с турками, как поляки забунтовали. Так вот, профессор, скажите, какого мне режима придерживаться?
- Продолжайте вести ваш правильный образ жизни - он вам, видимо, на пользу.
- Вы, Иван Михайлович, не знаете этого чудака?
- Кто ж его в нашей местности не знает, это Николай Васильевич Приклонский.
Однако едва ль Иван Михайлович рассказал своему другу про не менее "правильный" образ жизни своего брата Андрея.
***
На Волге в 1870 - 1880 годах
Со времени постройки первого русского парохода протекло 125 лет* (сноска внизу страницы - * очерк впервые напечатан в 1941 году в "Морском сборнике", Љ 1, где имел подзаголовок "Из воспоминаний пассажира"). Мои самые ранние воспоминания относятся к пароходам, ходившим по Волге в 1870 - 1880 годах, то есть от 60-и до 70-и лет назад.
Подобно тому как даль в пространстве скрывается от нас туманной дымкой, так что становится трудно различить, что ближе, что дальше, даль во времени прикрыта такой же дымкой. Вероятно, в моих словах найдётся немало анахронизмов, ибо это не учёная статья, а просто воспоминания 77-летнего старика о годах своего детства и ранней юности.
Отец мой родом был из Алатырского уезда Симбирской губернии (ныне Ульяновской области), а мать из Казани. В указанные годы в конце апреля и в конце августа родители ездили навещать родных моей матери в Казань и брали меня с собой. Весной ездили на своих лошадях до Тетюш, а оттуда на пароходе до Казани, где и гостили дней десять. В августе доезжали на своих лошадях до Исад, оттуда пароходом отправлялись дня на три в Нижний на ярмарку, а затем пароходом же - до Казани и возвращались через Тетюши.
Эти поездки живо встают в моей памяти.
В начале 1870-х годов на Волге работали пассажирские пароходы обществ "Самолёт", "По Волге", "Кавказ и Меркурий". Все пароходы однопалубные, носовая часть палубы открытая и предназначена главным образом для грузов. Над кормовой частью возвышался на бортовых стойках спардек, именовавшийся "мостиком", куда допускались лишь пассажиры 1 и 2-го классов.
Пароходы были колёсные, машины - большей частью с качающимся цилиндром, постройки бельгийской фирмы "Кокериль".
Все пароходы были почти одинаковы, но особенно славились "самолётские", их предпочитали "волжским" и "меркурьевским".
Отопление на всех пароходах было дровяное. Дрова - дубовые, длиной в аршин, из толстых поленьев. Их получали, раскалывая восьмивершковый* кряж на четыре части. (сноска * вершок - около 4,45 см)
Погрузка дров производилась на пристанях, расположенных примерно через 50 - 70 вёрст одна от другой. Грузили женщины, которые с удивительным проворством, бегом переносили дрова из берегового штабеля на пароход. Вместо носилок служили два нескреплённых между собой шеста с двумя колышками, вбитыми в средней части каждого из них. На пароходе дрова очень ловко с великим грохотом сбрасывались в дровяной трюм.
Ночью видно было, как их дымовых труб вылетал целый сноп искр, которые вихрем кружились позади трубы, представляя разнообразием своих движений картину удивительной живости и красоты.
В 1871-м или 1872 году появился на Волге первый двухпалубный пароход "Александр Второй", американской системы, с обширной, почти во всю его длину, двухэтажной надстройкой, в которой располагались пассажирские помещения. Отопление на этом пароходе было нефтяное, видимо какой-то весьма несовершенной системы, ибо из труб валило облако чёрного дыма, которое стлалось за пароходом по воде, образуя как бы "дымовую завесу", если применить современный термин.
Хотя на этом пароходе пассажирские помещения, в особенности 3-го класса, были много удобнее, нежели на прочих пароходах, но первые пару лет он не пользовался доверием публики, про него ходили разные легенды - то ли что его ветром опрокинет, то ли что на нём нефть возгорится, и т.п. - поэтому его избегали.
Но затем предприимчивый коммерсант Зевеке сразу поставил на линию Нижний - Астрахань пять пароходов американской системы, да на линию Нижний - Рыбинск тоже четыре или пять. Эти пароходы верхнего плеса были с одним задним колесом.
Зевеке сбил цену за перевозку пассажиров, его пароходы приобрели доверие публики, и к концу 1880-х годов остальные общества были вынуждены работать также пароходами американского типа.
В 1878 году меня приняли в младший приготовительный класс Морского училища (военного). Приготовительные классы в плавание на судах отряда Морского училища не назначались, а увольнялись на "каникулы", в отпуск, поэтому лето 1879 и 1880 гг. я провёл в родных алатырских краях.
Город Алатырь расположен на левом берегу реки Суры, примерно на версту выше впадения в неё реки Алатырь.
В 1879 году ходил по Суре пароход купца К. Н. Попова "Неожиданный", с "невзрываемым котлом Бельвиля и капитальными стенами" - так именовались в рекламе поперечные переборки.
От Васильсурска, где Сура впадает в Волгу, "горой" до Алатыря около 150 вёрст, и мы решили ехать по железной дороге до Нижнего, пароходом в Васильсурск и на "Неожиданном" в Алатырь. С пересадками ехали мы семь суток, из них на "Неожиданном" - пять, то есть дольше, чем лайнеры последнего времени пересекают Атлантический океан.
Про волжских комаров говорят, что они кусают даже сквозь полушубок. Пять суток на "Неожиданном" показали его пассажирам, что сурские комары не уступают волжским.
Сура очень извилиста, берега её песчаные, течение быстрое, поэтому на ней множество мелководий, или, по-местному, "перекатов" - которые хотя в общем и сохраняют свои места, но постоянно меняют очертания. Идя вверх по течению, пароход должен был грузиться так, чтобы сидеть носом на несколько дюймов глубже, чем кормой - благодаря этому его не разворачивало, когда приходилось притыкаться к мели.
При подходе к перекату уменьшали ход, и малым ходом пароход притыкался к отмели. Как только слышалось своеобразное шуршание, машину останавливали и раздавались команды капитана:
- Ванька, Васька, скидай портки, сигай в воду, маячь!
Ва6нька и Васька, полуголые, прыгали в воду и "маячили", то есть измеряли глубину, подавая, в особенности ночью, результаты своего "промера" так:
- Василь Иваныч! - кричит, например, Васька, - здеся по колено!
- Иди к правому берегу!
Через некоторое время:
- Василь Иваныч, здеся по пол-ляжки!
- Иди ещё!
Наконец, раздаётся желательное:
- Василь Иваныч, здеся по брюхо!
- Стой там, подавай голос!
Точно так же выставлялся и живой маяк Ванька. По их голосам "Неожиданный" и перебирался малым ходом, вернее сказать, перетирался через перекат.
Сура весной разливается, поднимаясь выше своего летнего уровня метров на восемь- девять, и заливает берега. Теперь не помню, в 1882-м или в 1883 г., сбившись с фарватера, "Неожиданный" сел на мель на залитом берегу. Сняться с мели Василь Иваныч не поспел или не сумел (говаривали, его судоводительское образование состояло в том, что он раньше служил ямщиком на тракте Порецкое - Промзино, пролегающем по берегу Суры, и перешёл служить на пароход, потому что "к буфету ближе"). Вода быстро спала, и пароход весь год до следующей весны простоял в чьём-то огороде.
Примечательно, что в 1880 году один из пароходов Аральской военной флотилии во время разлива Аму-Дарьи тоже сел на мель в нескольких стах саженях от берега, не успел вовремя сняться с мели и два года простоял на берегу. Но его командир, в чине капитана 2-го ранга, оказался искуснее Василь Иваныча, которого К.Н. Попов прогнал опять в ямщики. При посадке на мель аральского парохода был отдан якорь и, как полагалось, поднят гюйс, так что пароход стоял "на якоре" "под вымпелом", т.е. как бы "в морской кампании". На нём каждое утро с обычной церемонией поднимали в 8 часов гюйс и флаг, вёлся по форме вахтенный журнал, в который вписывалось всё, что полагается, то есть на левую страницу - метеорологические наблюдения, а на правую - текущие события корабельной жизни под заголовком: "Стоя на якоре близ кишлака Абдул-Чекмень, с полудня случаи". На пароходе производились все полагавшиеся "по якорному расписанию" учения - например, спуск и подъём гребных судов, обучение гребле (с одного борта по песку), боевые и пожарные тревоги, артиллерийские учения, изредка с пальбой в цель из орудий, салюты и расцвечивание флагами по царским дням и т.д., а главное, всем шло "морское довольствие по положению".
Плавание "по суху, яко по морю" длилось более двух лет, пока из Петербурга не нагрянуло какое-то "начальствующее лицо", возбудившее против командира и офицеров "судное дело". Насколько помню, постановка на мель была отнесена "к неизбежным случайностям", в остальном же командир отговаривался тем, что на Аму-Дарье случаются совершенно неожиданные паводки, и он держал вверенный ему пароход в постоянной готовности при первом же паводке сняться с мели, служба на пароходе протекала во всём согласно "Морскому уставу" и довольствие производилось во всём согласно "Уставу счётному". Состава преступления суд не нашёл, всех оправдали, и дело прекратили.
Однако вернёмся на Волгу, по которой тогда происходило оживлённое не только пассажирское, но и, главным образом, грузовое движение. Баржи с рожью, овсом, пшеницей и прочими грузами шли вверх или под буксиром пароходов, или за "кабестанными машинами", а затем по Мариинской системе направлялись в Петербург. Здесь хлеб перегружался на лихтера (Морской канал открыли в мае 1885 года) и доставлялся в Кронштадт, где его опять перегружали на пароходы для отправки за границу.
Вниз по Волге шёл главным образом лесной товар из Суры с её дубовыми лесами Ядринского, Курмышского и Васильсурского уездов, шли клёпки для бочек, ободья, полозья, колёсные спицы и т.д.
С верховьев Суры поступали берёзовые круглыши для колёсных ступиц, оглобли, ивовые дуги, кленовые заготовки для клещей хомутов и тому подобное. Из села Промзина отправляли хлеб в зерне, из Алатыря - муку размола мельниц К.Н. Попова. С Унжи и Ветлуги шло много лубяного товара, то есть лубков, мочалы, рогожи и пр. С Камы и её притоков шло уральское железо в Нижний на ярмарку, хлеб и множество лесных грузов.
Большая часть лесных грузов перевозилась на "белянах", которые строились на один рейс. По Унже, Ветлуге и Суре лес доставлялся или на белянах, или на "расшивах" с их разукрашенными "кичками".
Сплав производился вперёд кормой, для чего ставились специальные большие сплавные рули. Судно волочило за собой чугунный, весом от 50-и до 100 пудов, груз, который называли "лотом", а тот канат, на котором его волочили, называли "сукой" - от глагола "сучить". Этот канат при управлении судном прихватывался то с одного, то с другого борта, для чего на носовой части устраивался квадратный, во всю ширину судна помост, именовавшийся "кичкой" - отсюда команда старинных волжских разбойников: "сарынь (т.е. бурлаки), на кичку".
Невольно вспоминаются эпизоды вроде следующего.
Выходит на кожух колеса и становится у борта монументальная фигура, по меньшей мере в 8 пудов весом, в поддёвке, сапоги бураками, борода лопатой во всю грудь.
Навстречу идёт беляна. Фигура орёт громовым басом:
- Степан, ты отчего, сукин сын, у Курмыша двое суток простоял?
- Миколай Иваныч, ветер больно силён был, всё на берег нажимало...
- Врёшь, сукин сын... это тебя... на кабак нажимало...
Далее шла сплошная волжская элоквенция, не нашедшая отражения даже в дополнениях профессора Бодуэна де Куртенэ к словарю Даля.
Его степенству никакого дела не было до того, что на спардеке сидело множество дам, гревшихся на солнце и любовавшихся волжскими пейзажами. Хозяйский глаз усмотрел неисправность "водолива" Степана, как же на него не излить хозяйский гнев, а дамы пусть насладятся не только волжскими пейзажами, но и волжским красноречием.
Всё это было 60 - 70 лет назад и кануло в безвозвратную вечность.
***
Калифорния и собаки
Трезорка появился у нас во дворе неизвестно откуда. Пришёл, стащил что-то на кухне, ушёл в порожнее стойло конюшни и там поселился в углу.
Выпросив у нашей кухарки Авдотьи добрую краюху хлеба и кринку молока, я с ним очень скоро познакомился и подружился до самой его трагической гибели.
Вскоре положение его на нашем дворе было узаконено в результате примерно такой беседы. Является к отцу кучер Петр, конечно, я тут же верчусь.
- Так что, Николай Алексаныч, к нам на двор собака пристала. Дюже хороший пёс, дозвольте оставить.
- Ты её, может, у кого-нибудь сманил - ведь это выйдет всё равно что украл.
- Помилуйте, да нешто можно, а только что пёс ко двору, потому что с лошадьми снюхался, по ночам не урчит; знать, хозяин ни его, ни лошадей не тревожит. Дозвольте оставить.
- Ну, ты про хозяина-то меньше ври, сам за лошадьми смотри. Приведи показать.
Отец внимательно осмотрел пса, особенно уши внутри и снаружи.
- Пёс хороший, молодой, здоровый, глаза умные, хоть и помесь, а помесь хорошая - овчарки с крупным пуделем. Назвать Трезоркой, пусть дом, двор и усадьбу караулит. На цепь и на привязь не сажать и не бить.
Затем, обращаясь ко мне, сделал такое наставление:
- Ты его кормить будешь; сказать Авдотье, чтобы купила на базаре глиняную чашку вот такую, - показал руками вершков семь, - обливную* ; (сноска * т.е. глазированную) чашку держать чисто, мыть всякий день горячей водой; ведь из неё собаку, а не свинью кормить. Свинья всё сожрёт, а хорошая собака к пище разборчива. Всё, что от обеда и ужина остаётся, собирай, кроме рыбьих костей; от них собаке сытости нет, а подавиться может. Также костей утиных, болотной дичи, гусиных не клади, собака их не ест. Лесной дичи - куропатки, рябчика, глухаря, тетерева кости - бери, собаки их любят. Куриные кости сперва попробуй, будет он есть или нет. Бывают собаки, что куриных костей не едят, так ты ему вкус пищи не порти. Играть с ним играй, но не бей и не дразни. Будешь с ним ласков - и он с тобой ласков будет. Глаза-то у него, как у человека, умные.
Трезорка вскоре на дворе стал общим любимцем, и даже обеих кухарок - бабушкиной Марьи и нашей Авдотьи, несмотря на то, что по временам их обворовывал, а иногда просто грабил.
От своих родителей он унаследовал, что редко бывает, лучшие качества. От овчарки (не теперешней, тогда эта прекрасная порода не существовала, а южной, как у чабанов) он получил изумительную силу, беззаветную смелость, понятливость, находчивость и чуткость слуха. От пуделя - ум, вороватую хитрость и порядочное чутьё.
Ростом он был в плечах почти четырнадцать вершков, коренастый, на здоровых толстых ногах, шерсть желтовато-белая, длинная, густая, всегда полная репьёв, так что она образовала род брони. На нашем дворе он вскоре завёл свои порядки. На двор не смела появиться ни одна чужая собака - трёпка следовала моментально.
Когда забредала коза, овца или телёнок и калитка захлопывалась, он вылезал из подворотни и с улицы отворял калитку, становясь на задние лапы и нажимая передней лапой щеколду, после чего вежливенько выпроваживал козу или телёнка.
Но если заходила свинья, то тут начиналась иная игра! Он давал свинье пройти далеко во двор, затем бросался и захлопывал калитку, после чего догонял свинью, хватал её за ухо и начинал с нею бегать вкруговую по двору, всё время держа за ухо. По-видимому, неистовый визг свиньи доставлял ему какое-то неведомое наслаждение. Потеха продолжалась, пока на двор не выходил отец с арапником или Петр с кнутом и не отворял калитки, тогда Трезорка за ухо выпроваживал свинью со двора. При этой игре он, видимо, обращался с ухом достаточно нежно, так как ни разу не изорвал и не изгрыз его, а если и случалась кровь, то не более двух-трёх капель.
Людей во двор Трезорка впускал безо всякого лая и рычания, и провожал вошедшего. Если видел, что пришедший разговаривал затем с кем-то из домашних, то выпускал беспрепятственно, не обращая никакого внимания. Если же никого не было, то неотступно, молча провожал вошедшего и на прощанье обнюхивал с таким серьёзным видом, что его боялись гораздо больше, чем если б он лаял или рычал.
Нищих впускал во двор свободно, но, становясь у калитки в грозную позу, со двора не выпускал, пока не получал корку хлеба, и всё это молча, без лая и шума.
Хотя его кормили вдоволь, он почему-то считал необходимым ходить на промысел и часто приносил то горшок каши, то краюху хлеба и т.п. За ним иногда шла и законная владелица, чтобы получить от Авдотьи возмещение, так как при его ловкости, проворстве и знании каких-то лишь ему ведомых путей и лазеек по задворкам отбить похищенное силой было безнадёжно.
Как-то поехали в Висягу (за 45 вёрст от Алатыря), и он увязался за лошадьми. Видимо, в Висяге ему понравилось, и, раз узнав дорогу, он иногда туда бегал уже по своим делам один и сам же возвращался домой в Алатырь, пробыв в Висяге иногда день-два. Отец тогда же определил, что путь от Висяги до Алатыря Трезорка преодолевал в 2 - 2 ½ часа, и отец выражал сожаление, что Трезорка бегал в Висягу, когда ему вздумается, и что не удавалось приспособить его гонцом.
В 1869 году отца избрали участковым мировым судьёй, и мы весной переехали из Алатыря в Висягу. Здесь для Трезорки стал ещё больший простор, нежели в городе - не довольствуясь обширной усадьбой, он летом придумал себе развлечение: убегал в поле, разыскивал норы карбышей, выкапывал их и тут же съедал.
К отцу частенько приезжал из Ардатова (25 вёрст) его дядя Николай Михайлович Филатов, который, будучи охотником, привозил с собою своего ирландского сеттера, Фрейшютца. Трезорка не выносил чужих собак на нашей усадьбе, и как Фрейшютца ни прятали, как Трезорку ни запирали, он всегда ухитрялся настигнуть своего врага и задать ему трёпку.
Как-то раз осенью, после уборки хлебов, Николай Михайлович привёз с собой пару борзых и сказал мне:
- Ну, береги своего Трезорку, это не Фрейшютц, зададут они ему жару.
Вот тут-то и сказались ловкость, сила, хитрость и смелость Трезорки. Он не стал убегать от борзых, а, выследив их, как-то сразу набросился на одного из них. Не прошло и нескольких секунд, как борзой, визжа, вертелся с прокушенной лапой, а Трезорка ухватил уже второго за загривок и трепал так, что еле успели разлить их водой, чтобы не дать ему перекусить хребет.
Николай Михайлович даже рассердился, говоря, что это не собака, а какой-то дикий зверь. После этого, если и приезжал в Висягу, то брал с собою лишь красавицу Добедку, к которой Трезорка, понятно, проявлял подобающую галантность.
Погиб Трезорка трагически - кажется, в конце 1871 года, когда в нашей округе появились волки. Они выманили его ночью из усадьбы, разорвали и съели, так как утром на снегу было найдено кровавое пятно и клочья шкуры с шерстью.
Плакал я о нём безутешно несколько дней.
Александр Иванович, "которому однако была фамилия не Крылов, а Тюбукин", был сын сестры моего отца Наталии Александровны, выданной в начале 40-х годов за Ивана Ивановича Тюбукина. Партия, видимо, не из блестящих - иначе говоря, у Ивана Ивановича ничего не было, к тому ж он и выпивал изрядно.
Наталии Александровне тогда же выделили, то есть дали ей четырнадцатую часть трёхсот пятнадцати висяженских душ, которых и выселили за три версты от Висяги на "пустошь". Заставили их перенести туда свои избы и дворы, построили барский дом и усадьбу и дали столь гремевшее в то время название "Калифорния".
Золота калифорнийские мужики не обрели, а долгое время слыли самыми захудалыми в округе. Лишь к 1890-м годам Александр Иванович ликвидировал своё хозяйство, продал за самую дешёвую цену и с большой рассрочкой платежей всю свою землю калифорнийским мужикам, после чего они в несколько лет отстроились и стали считаться богатеями.
Барский дом в Калифорнии был в шесть небольших комнат, построен из толстенных, не менее 9 вершков, брёвен. Строил его по собственному разумению свой же висяженский плотник.
В то время считалось шиком, чтобы пол в избе не был горизонтальным, а от входа повышался к передней стене (т.е. противоположный входу), где был передний угол с образами. Этот уклон делался в избах в полвершка на сажень - в крайнем случае, на один вершок. Строя же барский дом, плотник, должно быть, хотел отличиться и если шикануть, то на славу - поэтому он сделал пол в комнатах с уклоном вершка в три или четыре на сажень. По-видимому, за постройкой никто не следил, а когда всё было готово - то не перестраивать же дом наново! Так и остался тюбукинский дом навеки с наклонными полами.
Перед домом имелся балкон, а под комнатами обширное подполье.
О грабежах и убийствах в нашей местности в старые годы почти не слыхать было, но конокрады пошаливали.
Усадьба в Калифорнии была саженях в 150-и от деревни, поэтому Александр Иванович держал злых собак. В описываемое время, то есть когда мне было 7 - 17 лет, жили здесь две - Сударка и Угрюмка - полученные в подарок от знаменитого псового охотника Петра Михайловича Мачеварианова, имение которого, Липовка, находилось в четырёх верстах от Калифорнии.
Что это за порода и как её вывел Петр Михайлович я не знаю, но псы, особенно Сударка, были замечательные: шерсть густая, гладкая, тёмно-серая масть, рост в плечах 17 вершков, сильно развитая грудь, длинный, но не пушистый хвост, длинное туловище, большая голова - так что длина от морды до конца хвоста без малого сажень*.
( * русская мера длины, равнялась трём аршинам. Известны маховая сажень = 1,76 м, и косая сажень = 2,48 м )
Становясь на задние лапы, Сударка свободно клала передние на плечи высокого человека и брала кусок хлеба с его шляпы. Угрюмка был чуть поменьше.
Отец полагал, что Сударка была выведена Петром Михайловичем Мачевариановым как помесь борзого с волком.
Любители борзых - такие как казанские помещики Родионовы, Ермоловы и многие другие - имели большие псарные дворы, их собаки славились не менее мачевариановских. На таких псарнях всегда держали волков для "садок", т.е. для травли, чтобы приучать молодых борзых брать волка.
Александр Иванович не любил собак, не берёг, и не улучшал породу. Он придерживался правила, что умная собака сама себе промыслит еду. Поэтому лишь зимою Сударке и Угрюмке полагалась овсянка, в остальное же время они промышляли сами - в полях выкапывали карбышей, ловили молодых зайцев, разыскивали по оврагам падаль и не раз притаскивали на барский двор целую лошадиную ногу, а костей, копыт, карбушечьих шкурок на нём постоянно валялись десятки. Попадались и клочья кожи с овечьей шерстью, но Александр Иванович всегда уверял, что это обрезки овчины - работник Степан полушубок чинил.
В своём стаде овцы никогда не пропадали, из соседних сёл тоже никто не жаловался, на хуторе князя Куракина в десяти верстах гурты овец были тысячные и никем никогда не считанные, поэтому и можно было верить, что полушубок Степана в постоянной починке.