Аннотация: перевод с английского, в новой редакции.
автор -
Э.Кольер Collier Eric
ТРОЕ В КАНАДСКИХ ДЕБРЯХ
Глава I
Весь мир, казалось, охватило пламенем, когда я увидел впервые Мелдрам-Крик.
С холма, где я пока находился в безопасности, было слышно, как пожар движется в сторону ручья.
Когда пламя достигло поляны у подножия холма, оно с треском и рёвом набросилось на сухую, словно трут, траву. Не прошло и двух минут, как вся поляна ярко заполыхала.
Огонь легко перемахнул через русло ручья и метнулся к соседним зарослям. Через какие-нибудь пять минут поляна превратилась в чёрное дымящееся пепелище. И хотя на пихтах ещё горели хвоинки, я знал, что деревья умирают. Мелькнула мысль: "Умирает ручей, умирают деревья, умирает весь этот край".
...И всё же именно в этом краю мне пришлось вскоре делить свою судьбу с Лилиан. Здесь, в бесплодной, выжженной дикой глуши, которая затем на тридцать лет стала нашим домом, нам предстояло вырастить нашего сына Визи. Здесь мы испытали палящий зной лета, беспощадность пронизывающей холодом зимы. Здесь мы узнали единственных наших соседей - медведей, лосей, волков, иных обитателей лесов и мшаников. Некоторые из них, казалось, всегда готовы были оспаривать наше право на существование в их краю.
Здесь мы научились мириться с комарами и слепнями, нередко доводившими почти до бешенства своей ненасытной жаждой крови и нас, и наших лошадей.
Мы приняли всё это так же, как и радости жизни среди окружавшей нас дикой природы.
Здесь мы делили с Лилиан мгновения покоя, ночлег в глубине заросшего мхом леса или на берегу сверкающего пруда, покой которого нарушался до этого лишь стайкой перелётных птиц или разбушевавшимся лосем.
Всё это приятно летом - но зимой требовалась спартанская выдержка, чтобы жить в лесах или около прудов, когда земля погребена под снежным саваном толщиной в три фута, когда выдыхаемый воздух замерзал почти сразу после выхода из лёгких, когда холод вонзался в наши тела с остротой отточенного охотничьего ножа.
И именно тогда, когда зима держала весь дикий край в своих жёстких тисках, Лилиан простаивала немало времени в напряжённом ожидании у входа в хижину. Она стояла с непокрытой головой, залитая лунным светом, не замечая предательских уколов мороза, стояла очень тихо, прислушиваясь, не шуршат ли по льду мягкие канадские лыжи-снегоступы, не слышится ли тяжёлая поступь верховой лошади, ломающей мёрзлую корку на снегу, стояла с немым вопросом на губах:
"Почему их нет до сих пор? Что держит их в снегах?.."
Здесь, в этом краю, который сейчас, на моих глазах, превращался в обуглившееся, дымившееся пепелище, нам предстояло пережить немало минут мрачного отчаяния, когда, казалось, рушились все наши надежды.
И здесь же нам предстояло насладиться благодатными мгновениями невыразимого счастья и удовлетворения достигнутым, когда усилия, наконец, начинали приносить плоды.
Это был ручей Мелдрам-Крик. Здесь, в далёкие времена, когда бабушка моей Лилиан - индианка - была ребёнком, приходили утолять жажду стада оленей, где шлёпали своими хвостами бобры, а форель выскакивала из воды в погоне за мухами, где тысячи уток и гусей копошились в прибрежных зарослях.
Но теперь вода застоялась, а кое-где и вовсе исчезла. Огонь сметал лес с лица земли, деревья уже были мертвы, и, наблюдая с вершины холма за агонией всего окружающего, думал я лишь о том, что этот край умирает и что нет никого, кто мог бы его спасти.
Этот ручей - или, вернее, его истоки - я впервые увидал в конце весны 1922 года, и только осенью 1926-го я побывал в том месте, где он впадает в реку Фрейзер в трёхстах милях к северу от Ванкувера, если следовать в направлении полёта диких гусей.
Я ехал на мерине - глуповатом и смирном на вид, но коварном. Как тонких лёд на реке. Хотя сейчас пегий мерин лениво трусил по тропинке медленным шагом, отведя назад уши и полузакрыв глаза, он мог превратиться в ураган яростной неудержимой энергии, если б внезапно у его ног вспорхнул тетерев или выскочил из зарослей олень. Случалось, негодяй вставал подо мной на дыбы и дважды сбрасывал меня из седла. И я понимал, что если бы здесь, где на тридцать миль вокруг нет ни души, ему удалось удрать от меня, не скоро бы я увидел хоть кончик его хвоста. Поэтому, крепко зажав в левой руке поводья, держал правую над лукой седла, чтобы в крайнем случае вцепиться в неё изо всех сил.
Прожив здесь, в глубине Британской Колумбии, уже целый год, я немало узнал об этом странном диком крае. И с тревогой подумал, что причиной лесного пожара, беспрепятственно охватившего такую большую часть этого края, был не промысел божий, а коробка спичек в руках человека.
Здесь все привыкли к тому, что, если надо накосить для скота свежего болотного сена на какой-нибудь ещё некошеной поляне, следует прежде всего очистить её от прошлогодней травы. В солнечный весенний день выехать на поляну и бросить в траву зажжённую спичку - для того, чтобы потом, летом, когда придёт пора сенокоса, сухая трава не цеплялась и не застревала в раме косилки.
Возможно, сотни акров леса стали жертвой пламени лишь потому, что кому-то понадобилось освободить от старой травы жалких пару акров, предназначенных для покоса.
Впрочем, это не имело значения. В краю, где хвойные леса простираются на многие мили и не видно им конца, древесина не представляет ценности. И она здесь идёт разве что на то, чтобы поставить забор, наскоро сложить из брёвен хижину с покрытой дёрном крышей или заготовить на зиму дрова.
Думаю, что впервые мысль эта пришла мне в голову, когда я верхом на лошади переправился через ручей у его истоков и поехал вдоль него вниз по течению.
Так бывает, когда человек, мечтающий о собственном доме, видит свободный участок на какой-нибудь улице и говорит себе: "Вот где я хотел бы построить дом".
В подсознании мелькнула мысль: "Когда-нибудь я сюда приеду и поселюсь у этого ручья".
Годы спустя, когда эта случайная мысль уже стала реальностью, я не раз в бессонные ночи, беспокойно ворочаясь в постели, думал об одном и том же: "Разумно ли я поступил? Стоило ли делать это?"
Но тогда со мной была Лилиан. И Визи. Они, подобно якорю, держали меня у ручья и в дождь, и в ненастье.
На противоположном берегу ручья лежал окаймлённый тонкими ивами луг, занимавший, вероятно, не более половины акра. За ивами вновь царили вечнозелёные сосны. Выехав на луг, я сошёл с седла, привязав лассо к концу повода, расстегнул и снял уздечку, чтоб конь свободно мог пастись в траве, доходившей мне до колен.
На лугу недавно лежали олени. Ещё подъезжая к ручью, я несколько раз видел их свежие следы. А также спугнул там большого чёрного медведя, который с таким увлечением обдирал колоду в поисках сочных личинок, что не учуял и не услышал, как я подъехал к нему. Когда же мишка, наконец, почувствовал моё присутствие, я остановил пегого и замер в седле, наблюдая, как неуклюжий зверь несётся во всю прыть, чтобы спрятаться в ближайших зарослях.
Тогда медведь не вызвал у меня особого интереса. Куда важнее казались замеченные мною следы оленей - они говорили о том, что здесь достаточно мяса, если ты умеешь охотиться.
Когда пегий подкрепился травой, я проехал полмили вверх по ручью. Он вытекал из озерка, протянувшегося узкой полоской в полмили шириной и около трёх миль длиной. Ручей еле сочился, словно стыдясь того, что оказался на видном месте. Уровень озера был так низок, что вода не вытекала из него, а капала.
Время близилось к полудню, и казалось, что кроваво-красный шар Солнца держится на плотном дыму горевшего леса. На языке ощутился резкий привкус дыма и я понял, что надо повернуть обратно - огонь был уже недалеко.
Любопытство потянуло меня вниз по течению. Вода сочилась через песок и гальку, будто потеряв надежду когда-либо достигнуть цели своего движения. Примерно в миле от брода ручей струился по лугу, на котором некогда жили бобры. Здесь застоявшаяся вонючая вода еле покрывала чёрную грязь на дне русла. Я выехал на луг. Сбившаяся и сухая, как порох, трава шуршала бумагой под копытами лошади.
В конце луга маячили остатки плотины, построенной бобрами. И дальше русло ручья терялось в чаще крепких старых елей.
После того как вода проходила через пробоину в плотине, от ручья почти ничего не оставалось. Она просто булькала в песке и медленно стекала в маленький прудик.
Передо мною лежал больной, гибнущий ручей.
И гибель его не вызывала никаких сомнений.
Именно тогда я и услышал, как с севера к ручью идёт пожар.
Инстинкт самосохранения подсказал мне, что нужно уходить с луга и что лучше всего выехать на высокий холм, откуда можно видеть приближение пламени и в то же время быстро ускользнуть - что мне и пришлось сделать через несколько минут.
Там, наверху, в сосновом бору, у подножия деревьев мало горючего материала и пламя не могло подняться так высоко, чтоб охватить верхушки сосен. Разрушительная сила пожара проявилась в полной мере, лишь когда огонь достиг луга с его пересохшей травой.
Тогда я не знал, сколько времени нужно Природе, чтобы вырастить одну могучую ель в 60 футов высотой и диаметром в 12 дюймов. По ту сторону луга росло много таких елей - из каждой, если бы понадобилось, можно было напилить полторы сотни футов хороших досок. Смолистые ветви спускались до самой земли. Деревья росли столь густо, что лось или олень, которому захотелось бы укрыться в их прохладной тени, лишь с трудом пробрался бы меж стволами.
Когда огонь дошёл до елей, пламя охватило их верхушки. Искры ракетами взлетали в клубящийся наверху дым и, гонимые ветром, падали на землю в сотне шагов.
И там, где падала искра, вскоре вспыхивало пламя.
Наклонившись в седле, я всматривался сквозь дым в остатки плотины, построенной бобрами. И дыра в плотине, через которую тёк ручей, показалась мне проёмом в ограде, закрывавшимся когда-то воротами.
Мгновение назад луг зеленел, а теперь... передо мною чернело пепелище.
Не сводя глаз с плотины и не шевелясь, я сидел в седле. "Если бы, - думал я, - на лугу сохранилась хоть пара бобров, ворота были бы закрыты и перед плотиной во всю длину и ширину луга стояла бы вода, а не сухая трава. Огонь отступил бы пред водной преградой, а ели на той стороне луга не загорелись бы".
Но бобры давно исчезли - и, казалось, что вместе с ними край покинули все надежды...
***
Глава II
Красавицу, которой, предстояло делить свою судьбу с моей в этой глуши, я встретил у грубо сколоченного прилавка затерянной в лесах фактории.
Девушка вошла в лавку вместе с неправдоподобно старой индианкой, которую вела за руку. И эта индианка, слепая и неграмотная, но знавшая природу своего дикого края, как никто из белых, рассказала мне о ручье Мелдрам, о том, каким был ручей прежде, до того, как его увидел белый человек.
Именно она убедила нас с Лилиан отправиться к ручью и попытаться вернуть туда бобров.
Я работал тогда у англичанина по фамилии Бэчер. Лет за пятнадцать до моего рождения он пересёк океан в погоне за лёгкой наживой, рассчитывая получить у североамериканских индейцев ценные меха в обмен на дешёвые безделушки. Когда я начал у него работать, ему было уже за шестьдесят. Этот широкоплечий человек в шесть футов два дюйма высотой был худощав, несмотря на крупную мускулистую фигуру, и бремя лет не мешало ему держаться прямо. Холёные усы закрывали верхнюю губу и, когда я впервые увидел его, то решил, что этот человек лишь недавно расстался с гвардейской формой. У Бэчера имелся большой постоялый двор и фактория на берегу Риск-Крика - несколько деревянных строений, разбросанных по обе стороны единственной государственной дороги, обслуживающей всё огромное плато Чилкотин.
Риск-Крик представлял собой бурный поток, берущий начало в глубине лесной чащи, примерно в тридцати милях к северу от фактории, и впадавший в реку Фрейзер.
На фактории я должен был наряду с прочими обязанностями следить за кормёжкой лошадей и торговать за прилавком, когда англичанин занимался другими делами. За этим деревянным прилавком я приобрёл первые навыки в торглвле мехами.
Начиная с поздней осени и в течение всей зимы индейцы из ближайщей резервации несли шкуры койотов и обменивали их на муку, чай, табак, ситец и другие товары. Время от времени какой-нибудь индеец вытаскивал из своего мешка связку ондатровых шкурок. В такой связке их редко бывало больше дюжины. В годы, когда я начал торговать пушниной, в тех местах оставалось уже мало ондатр.
И лишь в очень редких случаях на прилавке возникала блестящая тёмная шкурка норки. "Что давай за этот штук?" - спрашивал её смуглый владелец. Я получил инструкцию от хозяина никогда не платить за норковую шкурку деньгами. Это разумно, так как любой индеец, получив плату за меха, немедленно тратил всю её до последней монеты на покупку товаров. Деньги были бесполезны для индейца, если он не мог тут же их потратить.
У Бэчера я стал работать спустя всего два года после того, как покинул Англию. Даже такой "зрелый" возраст, как 19 лет, имеет свои преимущества. Сколь увлекательно, к примеру, отказаться в этом возрасте от привычного образа жизни, окунуться в совершенно иную, новую обстановку и быстро приспособиться к ней.
Почти безлюдный дальний край в глубине Британской Колумбии имел для меня такую же притягательную силу, какую имеет солнце для цветка подсолнуха. Зелёные изгороди садов и ручейков сельской Англии всегда привлекали меня гораздо больше, чем скучные предметы вроде алгебры и латыни, которые не менее скучные учителя Нортгемптонской средней школы пытались вбить в мою непонятливую голову.
Четырнадцати лет я уже стал владельцем старинного шомпольного дробовика - его сомнительный механизм я знал как свои пять пальцев. Этот дробовик скорее мог свалить с ног меня, чем убить кролика, в которого я целился. Но это меня не смущало. Охота на кроликов, зайцев, а иногда и на случайно подвернувшегося фазана стала моей подлинной школой. И мне нужна была только эта школа, и только в ней я мог чему-нибудь научиться.
Если б моё будущее зависело от отца, он сделал бы из меня юриста. В 1919 году он законтрактовал меня в солидную нотариальную контору, и 12 месяцев я напрасно тратил своё время и отцовские деньги и истощал терпение двух владельцев конторы, уделяя крохотную частицу своего внимания вопросам передачи имущества, правилам оформления закладов и разводов или делам незаконнорожденных.
Но даже сидя в городском суде и слушая, как адвокат истца пускает в ход всё своё красноречие, пытаясь доказать, что ответчик действительно является отцом внебрачного ребёнка - даже тогда я думал лишь о том, как под любым благовидным предлогом улизнуть в открытые поля или просто побродить у зелёной изгороди садов.
Однажды майским утром 1920 года отец вызвал меня для беседы в свой просторный кабинет. Нортгемптон славился производством обуви, а мой отец был управляющим компании, что выпускала машины для обувных фабрик.
Я взобрался на мягкий кожаный стул напротив стула отца и сидел тихо и спокойно. Несколько секунд отец молча смотрел на меня.
- Мы с Тимом Кингстоном недавно говорили о тебе, - начал он с напускной небрежностью.
Видно было, что он огорчён и не знает, как начать неприятный разговор. Я сидел не шевелясь. Вильямс и Кингстон являлись владельцами конторы, куда меня отдали учиться.
- Он сказал мне, - продолжал отец, - что, по его мнению, продление твоих занятий юриспруденцией было бы совершенно бесполезной тратой времени. У тебя нет ни малейшего интереса к этой профессии.
Я готов был разрыдаться от досады, но лишь крепче сжал губы и молчал. Отец потратил значительную сумму, стремясь сделать из меня юриста, и вряд ли он виноват, что у меня нет склонности к этой профессии.
- Ты, конечно, мог бы работать здесь, - продолжал отец без особого энтузиазма, - однако не думаю, что и это тебе понравится.
Я прекрасно знал, что это мне не понравится. Оба моих старших брата работали на предприятии отца, но у меня производство машин не вызывало ни малейшего интереса.
После недолгого размышления отец продолжил:
- Твой двоюродный брат Гарри Марриот живёт в Канаде. Он уехал туда в 1912 году, изучил фермерское дело, и теперь у него своя скотоводческая ферма...
Тут я сразу же вышел из ступора, оживлённо наклонился вперёд, обхватил подбородок руками и оперся локтями о конторку.
- Гарри Марриот в Британской Колумбии, да? - переспросил я, ещё больше подавшись вперёд.
О самой западной провинции Канады у меня имелось весьма смутное представление, но ещё в школе я увлекался описаниями путешествия Маккензи через всю Канаду к Тихому океану и опасного похода Саймона Фрейзера вдоль реки, что теперь носит его имя.
Почувствовав мой внезапный интерес, отец решил не упускать момента. И утвердительно кивнул головой:
- Он в Британской Колумбии, в Клинтоне, у озера Биг-Бар. Там ты сможешь охотиться сколько душе угодно. И ловить рыбу. Вокруг фермы великолепная охота на оленей. Кажется, там есть и медведи. Форель в ручье прямо у его дверей. И конечно, ты станешь сам фермером, а там, лет через пять... - он остановился, прикрыл один глаз, размышляя (отец никогда не упускал из виду финансовую сторону), затем открыл его и быстро закончил: - ...Обеспечить тебя практикой юриста стоило бы мне изрядно. Возможно, скотоводческая ферма и небольшое стадо не обойдутся слишком дорого, если затраты будут гарантированы.
С тех пор прошло два года, хотя мне казалось, что целых двадцать два.
Год я прожил у Гарри Марриота. Его маленькая ферма располагалась в 25-и милях от Клинтона, маленького зажатого горами фермерского посёлка с деревянными домами, гостиницей и сараем для фуража. Примерно в 30-и милях южнее Клинтона находился Ашкрофт - ближайшая станция главной линии Канадской Тихоокеанской железной дороги.
Я достаточно потрудился у Гарри Марриота для того, чтобы ладони мои покрылись волдырями, а потом затвердели от рукоятки битенга - обоюдоострого канадского топора, достаточно для того, чтоб овладеть сложным искусством погрузки клади на вьючную лошадь, чтобы знать, как укрепить эту кладь на спине лошади с помощью великолепного узла на верёвке, достаточно для того, чтоб узнать следы оленя у топких берегов ручья - и наконец, достаточно для того, чтобы понять, что и у озера Биг-Бар, и в любом ином месте фермерская деятельность... не для меня!
Не то чтоб я возражал против работы - но просто к скотоводству, подобно юриспруденции, у меня не было интереса.
Вот почему весной 1921 года я оседлал своего пегого, погрузил почти все свои пожитки на вьючную лошадь, сказал Гарри Марриоту "будь здоров" и направился на север.
Я чувствовал, что в этой бескрайней глуши найдётся уголок, где я смогу обосноваться и пустить корни, где я по-настоящему увлекусь чем-нибудь.
И вот в сотне миль севернее озера Биг-Бар, к западу от реки Фрейзер, в округе Чилкотин, в глубине Британской Колумбии я, наконец, нашёл всё, что искал.
***
На девушке была синяя юбка из ситца, явно сшитая своими руками - аккуратна, безупречно чиста, прекрасно облегала фигуру. Блузка из креп-жоржета, и её белизна подчёркивала черноту коротко подстриженных волос девушки.
Заметив, что она слегка прихрамывает, я подумал тогда, что, возможно, одна из её чёрных кожаных туфелек натёрла ногу. Но как я узнал позже, дело было не в этом.
Чуть удлинённое лицо девушки было так привлекательно, что я не мог отвести глаз.
Затем я так же беззастенчиво стал разглядывать старую индианку. Несомненно, передо мной - самое старое человеческое существо, которое мне когда-либо приходилось видеть. Лицо сморщено, как чернослив, и почти так же черно. На голове вместо шляпы - чёрный шёлковый платок. Две длинные пряди седых волос, выбившихся из-под платка, свисали почти до пояса. На ней было чёрное ситцевое платье и ситцевая кофточка. Несмотря на тёплую погоду - в то утро на календаре в нашей лавке значился первый день июня - её плечи прикрывал тяжёлый шерстяной платок. Вместо кожаных туфель на её маленьких, почти детских ногах зашнурованы грубые индейские мокасины.
Я вновь посмотрел на девушку.
- Кто она? - спросил я с бесцеремонным любопытством.
Девушка внимательно взглянула на меня, прежде чем ответить:
- Моя бабушка.
- Ваша бабушка!.. Но ведь она чистокровная индианка, - выпалил я, не в состоянии ни удержать то, что вертелось у меня на языке, ни отобрать нужные слова.
- Да, - услышал я спокойный ответ. - У меня тоже есть частица индейской крови.
И добавила с лёгкой улыбкой, притаившейся в уголках рта:
- Я сама на четверть индианка.
Я внимательно рассматривал сморщенное лицо старухи.
- Она, должно быть, очень стара, - сказал я.
Чуть кивнув головой, девушка ответила:
- Лале девяносто семь.
- Лала? - Какая-то звенящая музыка слышалась в этом непривычном имени.
- Лала - индейское имя, - тут же разъяснила девушка.
Взяв с прилавка карандаш, я сделал на обрывке промокашки несложный подсчёт. Выходило, что Лала родилась приблизительно в 1830 году! Тогда в этих краях почти не было белых, да и теперь их не много.
У молодости есть свои смелые пути, своя манера вторгаться в неизвестное. В девушке чувствовалось что-то такое, что не только вызывало у меня любопытство, но и требовало поближе познакомиться с ней.
И я продолжил расспросы:
- А где вы с Лалой живёте?
- За две мили отсюда, на холме, - ответила она, показав на север.
Я снова посмотрел на Лалу. Всё это ужасно загадочно, ибо индейская резервация находилась в трёх милях ЮЖНЕЕ фактории.
Однако внучка старухи, по-видимому, легко читала мои мысли.
- Белый человек, - спокойно продолжала она, - увёл Лалу из семьи, когда ей было пятнадцать лет. С тех пор она не живёт среди индейцев.
У меня на пастбище имелась верховая лошадь, которой не мешало поразмяться. Старая индианка оказалась удобным предлогом - и я ухватился за него:
- Нельзя ли мне навестить Лалу как-нибудь вечерком после работы?
- Думаю, что Лала не будет возражать. Она слишком стара, чтобы возражать против чего бы то ни было. Вы даже можете ей понравиться, если прихватите с собой мешочек с табаком.
Так я впервые встретился с Лилиан, которая потом делила со мной все трудные часы - а их было немало - и с одинаковым терпением принимала всё хорошее и плохое, что нам посылала судьба.
Чем больше я узнавал её, тем чаще вспоминал о ручье, который увидел весной 1922 года. Я хотел вернуться к этому ручью и остаться там. И я хотел, чтоб со мной была Лилиан, и у меня были некоторые основания полагать, что она мне не откажет.
Решающую роль в этом деле сыграла Лала.
В голове у мудрой старой Лалы содержался неистощимый запас сведений об этом крае, каким он был до появления здесь белого человека. Хотя Лала не имела представления о книжной биологии, ей, как и её соплеменникам, приходилось в повседневной жизни сталкиваться с законами природы.
Здесь, в этой глуши, люди целиком зависели от запасов дичи в лесах. Лала хорошо знала "Семь лет изобилия и семь лет голода", хоть она и не читала Библии. Периодические изменения в природе, с которыми так тесно связана жизнь диких племён, были ей столь же хорошо знакомы, как детям цивилизации - алфавит.
Лала училась у самой природы, и лучшей школы ей нельзя было и пожелать.
Нелегко было говорить с Лалой и вытягивать из неё всё, что она знала. Ведь на бесконечное множество моих пытливых вопросов она могла отвечать лишь на упрощённом, ломаном английском языке. Когда мы беседовали с индианкой у костра, беспорядочный поток её слов лился рекой и память не знала усталости.
Хотя у Лалы была своя бревенчатая избушка, она часто просила Лилиан развести огонь на открытом воздухе. Она подолгу просиживала у угольков костра, дымя своей трубкой, мечтательно устремив невидящие глаза в огонь - уже двенадцать лет Лала была слепа.
Сидя у костра, Лала часто и много рассказывала мне о ручье, о том, каким он был в дни её детства, задолго до того, как там появился англичанин Мелдрам, давший ручью его нынешнее название.
- Вапити ходи, - вспоминала она. - Очень много вапити. Моя смотри, вапити стой в бобёр вода и пей.
Да, когда-то в этом краю водились вапити, целые стада вапити. Я своими глазами видел в лесу выцветшие рога, сброшенные ими в те времена.
Казалось, никто не знает, куда и почему исчезли стада чилкотинских вапити, но Лала объясняла это по-своему:
- Моя помни один зима. Моя маленький девочка. Снег ходи целый два луна. Два месяц дерево нету, лишь маленький верхушка выше снег... - И она показала высоту снега, вытянув над головой костлявую руку. - Много индеец голодный умирай та зима. Сухой рыба, сухой ягода скоро нет, и олень никто найди. Снег не таять пять луна. Когда тёплый погода ходи, половина индеец умирай.
Я решил, что небывало долгая и лютая зима зажала в свои железные тиски здешний край примерно в 1835 или 1836 году. Так это или не так, но когда год спустя в Чилкотин начали просачиваться белые, там уже и следа оленей вапити не осталось.
Лала с особым воодушевлением рассказывала о ручье.
В дни её детства, согласно обычаям, каждая индейская семья имела закреплённые за собой места для охоты. В тех угодьях индейцы расставляли капканы на пушного зверя и охотились на чернохвостых оленей, спускавшихся большими стадами с холмов на зимовку у реки Фрейзер.
Истоки ручья Мелдрам являлись наследственными охотничьими землями Лалиной семьи. Ни время, ни события долгих последующих лет не смогли изгладить из её памяти хоть частицу воспоминаний о местах, связанных с её детством.
Она ворошила самые далёкие страницы прошлого, хранившиеся в тайниках её неиссякаемой памяти. Она рассказывала нам о крике пролётных канадских казарок, о том, как, сложив мощные крылья, отдыхали они на поверхности озера, о том, как тучи диких уток закрывали собою небо в час заката, поднимавший пернатых с болот.
За плотиной, построенной бобрами, ручей кишел огромными форелями. В течение считанных мгновений они отдыхали, набирая силы для того, чтоб одним броском переправиться через плотину в более спокойную часть ручья.
Когда речь шла о бобрах, Лала, втягивая в себя воздух и прищёлкивая языком, имитировала шумные удары их хвостов по прохладной поверхности вечерней заводи. Она пыталась с помощью жестов дать нам представление о норах ондатры на берегу, о том, как греются на солнышке, забравшись на построенные бобрами хатки, пушистые выдры и норки.
Однажды, примостившись у костра и рассматривая морщинистое лицо старой индианки, я сказал:
- Теперь, Лала, нет форелей, только чукучаны да рыба-скво. И теперь индейцы больше не приносят в лавку шкурки бобров.
Она покачала головой. Её костлявые пальцы нащупали мою руку и впились в тело. Подняв на меня свои невидящие глаза, она быстро сказала:
- Ничто теперь нету. - Она слегка ослабила пальцы и внезапно спросила: - Почему, знай?
Немного подумав, я спросил наугад: "Из-за бобров?" - "Айя, бобёр!" - ответила она.
Наполнив её трубку табаком, принесенным из лавки, я передал трубку Лале и поднял горящий прутик. Лала глубоко затянулась, задержала дым и затем стала медленно выдыхать его.
- Когда белый люди ходи нету, - продолжала она объяснять, - индеец убей бобёр, когда мясо надо, одеяло, шкура надо. Мало убей. Много бобёр в ручей есть. Белый люди ходи, табак дай, сахар дай, плохой вода дай, когда индеец бобёр шкура носи. Индеец сумасшедший ходи. Весь бобёр убей в ручей.
Её пальцы вновь вонзились в мою руку. Хриплым голосом она спросила:
- Почему белый люди индеец не сказать - "Немного бобёр оставляй надо, маленький бобёр второй год ходи"?.. Почему белый люди не сказать: "Бобёр нету - вода нету"?.. Бобёр есть - вода есть, форель есть, мех есть, трава есть.
И после минутного раздумья сказала:
- Почему ты не ходи к ручей, почему ты пускай опять бобёр в ручей нету? Ты молодой - охота, капкан люби. Ручей есть, много бобёр опять есть, форель опять ходи. Утка, гусь опять ходи, большой болото полны ондатра опять, как когда моя маленький девочка есть. Айя! Почему ты и Лили не ходи к ручей, почему ты пускай бобёр в ручей нету?
Таков был разумный совет старой индианки, которая видела, как в её край пришёл первый белый человек, и делила ложе с одним из первых белых людей, когда ей было только пятнадцать лет, и которая умерла через двенадцать месяцев после того, как ей исполнилось сто лет, не потеряв ни одного зуба и не узнав, что такое зубная боль.
Когда смерть свела её пальцы, Лала этого не почувствовала - боль не коснулась её старого сморщенного тела. Она умерла, как умирает старый дуб, слишком долго простоявший в лесу.
Мгновение назад она спокойно отдыхала на своём соломенном тюфяке, безмятежно дымя трубкой. Когда табак перестал дымиться и чубук остыл, она бережно положила трубку на табурет у кровати и вздохнула: "Моя теперь уставай. Моя скоро спи". Вот как умерла Лала.
Её похоронили на краю заросшего травой обрыва над маленькой бревенчатой избушкой, где она уже в старости прожила так много лет. Маленькая индианка отделилась от группы индейцев, невозмутимо стоявших у могилы, когда грубый деревянный гроб спускали туда на верёвках. Ребёнок подбежал к могиле, заглянул в неё и просто сказал: "Уходит Лала совсем теперь". Я стоял у могилы и читал выдержки из похоронной службы по молитвеннику, который привёз из Англии: "Земля земле, пепел пеплу, прах праху..."
Принцесса королевской крови не могла бы пожелать большего.
В то время, когда умерла Лала, в Чилкотине имелось мало постоянных линий капканов. Не много их ставили и во всей округе. Поэтому ловля пушных зверей велась по принципу "лови, сколько можешь" и "каждый за себя, а чёрт за всех". Выражение "охрана природы" тогда ещё не существовало в лексиконе торговцев пушниной.
Всем ведь ясно, что площадь водоёмов в этом крае медленно и неуклонно сокращается, но ни у кого не хватало достаточной проницательности, чтоб связать эту беду с поголовным уничтожением бобров.
Это понимала только Лала - и, может быть, ещё кто-то из стариков её племени.
Но никого не интересовало мнение индейцев по этому вопросу. И меньше всего этим интересовалось правительственное учреждение, ведавшее водными ресурсами в этом округе. И конечно, никто не прислушался бы к их совету, даже если б они его дали - никто, кроме меня и Лилиан.
Мы вместе взвесили все "за" и "против" рискованного предприятия. Меня в нём привлекал тот образ жизни, что я всегда любил (уже понемногу расставляя капканы, хотя попадались в них лишь койоты, спускавшиеся по ночам из лесу и рыскавшие в поисках добычи вдоль ручья около фактории). Лилиан привлекала возможность иметь свой собственный дом и всё, что у женщины с ним связано. Хотя на фактории я получал только 40 долларов в месяц и харчи, я мог бы за два-три года скопить достаточно денег и купить всё необходимое для того чтобы отправиться к ручью. Препятствий возникало немало - но молодость не боится преград.
Итак, мы поставили себе цель - вместе отправиться к ручью и предоставить судьбе всё остальное.
Обратившись в департамент, что ведал вопросами охоты в Британской Колумбии, я получил монопольное право расставлять капканы в окружавших ручей лесах на площади около 150-и тысяч акров, от истоков Мелдрам-Крика до точки, находящейся примерно в миле от устья.
Казалось бы, неплохая сделка. За это я должен платить департаменту огромную сумму - 10 долларов* в год плюс кой-какие отчисления в пользу государства с каждой шкурки пойманного зверя. И я же должен был содействовать "...охране и размножению всех пушных зверей в окрУге". Но увы - скоро мы с Лилиан увидели, что там уже почти нечего охранять.
(сноска внизу страницы:)
* по тем временам изрядная сумма! ______________
На какой-то миг я позволил себе вспомнить об Англии и подумать о возможной финансовой помощи оттуда. Отец прозрачно намекал, что он мог бы дать нужную сумму денег для покупки скромной скотоводческой фермы в Британской Колумбии. Скотоводческая ферма! Это было нечто солидное. Это могло бы при разумном ведении хозяйства ежегодно давать определённые доходы. А планы, с которыми я носился, столь же причудливо запутаны, как следы ласки, охотящейся за мышью.
Отец всегда быо очень осторожен во всём, что касалось фунтов, шиллингов и пенсов. Крайне неохотно согласился бы он вложить хоть один фартинг в малонадёжное предприятие с сомнительными видами на будущее. И я тут же отбросил мысль о том, чтоб обратится в Англию за финансовой поддержкой.
В сентябре 1928 года священник, выезжавший по вызову в отдалённые уголки провинции, обвенчал нас с Лилиан. Добродушный парень был этот английский священник - коротышка и толстяк с такой довольной миной, как у иглошерста*, взобравшегося на верхушку дерева и греющего спину на...
(сноска внизу страницы)
* Иглошерст, или древесный дикобраз () - населяет бОльшую часть североамериканского континента (кроме юго-востока и Крайнего Севера). Относительно крупный грызун (средний вес 3,5 - 6,5 кг, редко до 15-и кг) с маленькой головой и толстым хвостом, похожий на дикобраза. Желтовато-белые иглы с тёмными концами (до 30 000 на одном животном) защищают верхнюю сторону тела (длина которого 47 - 60 см) и хвост.
Обитает главным образом в смешанных лесах (тополь, осина, хвойные породы). Весной рождается единственный детёныш - который появляется на свет уже с открытыми глазами. Иглы его твердеют примерно через полчаса после рождения.
Повадки, образ жизни:
Потревоженный иглошерст поворачивается к врагу задом, топорщит иглы, затем быстро бьёт хвостом любой предмет, который к нему прикасается. Сам же никогда не нападает первым. Активен в основном ночью. Характерны вздохи иглошерста - стоны - типичный звук ночного канадского леса. Зимой в спячку не впадает. Летом иглошерст питается травянистой растительностью, осенью и зимой обгрызает древесную кору.
Из хищников на иглошерста охотятся рысь, илька и пума.
Иглошерст - редкое животное и не может причинить сколько-нибудь заметный вред лесам или посевам.
______________
...солнышке. От начала церемонии венчания и до её завершения улыбка не сходила с его гладкого округлого лица... Венчание проходило в просторной гостиной фактории, шло "без сучка без задоринки", за исключением того момента, когда рыжий спаниель Бэчера стал царапать и визжать под дверью в поисках хозяина. Бэчер с женой присутствовали на свадьбе, одетые по-праздничному.
Лилиан обдумала свой наряд с большой тщательностью. Она надела свадебное платье из какого-то лёгкого кружева, перехваченное у пояса...
***
Издателю: готов переслать полный (отредактированный) текст для последующего издания книги. Наибольшего вмешательства потребовали первые главы.