Тихо. Просто тихо. Так хорошо, когда не гудят сирены, не грохочут орудия, никто не кричит, никто никуда не бежит и не плачет; некому больше. Посреди руин Ленинграда стоял один почти нетронутый дом, нетронутый ни бомбами, ни отчаянием, ни безразмерным горем, давно уже повалившим десятки тысячи людей в могилы, вокруг него были развалины. Когда-то давным-давно, пожалуй, сейчас уже вряд ли кто вспомнит когда, дом этот кипел жизнью, и из-под высоких окон вырывался пар в виде гомона жильцов: инженеров, музыкантов, рабочих, бухгалтеров, детей, стариков, просто людей, лая виляющих хвостами собак, мяуканья просящих еду котов. Изменилось всё, изменилось очень быстро. Сейчас, на исходе 1942 года, это уже кажется, что злосчастный 41-ый был давно, тогда же одна мысль о том, чтобы прожить ещё один день, была прекрасна, была спасительна, для ещё не отчаявшихся, но близких к тому людей - для всех жителей города, опять же. По мере того, как интенсивность обстрелов росла, а советские войска отступали вглубь страны, пустел и дом. Вначале, ушли мужчины, потом исчезли животные, потом стали умирать женщины, дети, старики. Одним из жителей был Пашка Стрижов, сын архитектора и бывшей дворянки, ему было тринадцать лет от роду. Ничем не примечательный пионер, застенчивый, мечтательный паренёк имел возможность присутствовать при крахе жизни, её укладов и надежд. Одним из последних обитателей этого, когда-то звавшего, подобно маяку, в трудную минуту, острова безмятежности предстояло стать Павлу, такой крест на него возложили злосчастная везучесть, что не раз его выручала, и безумная любовь родителей, умерших по очереди через год после начала блокады.
Каждое утро, вот уже год, он просыпался с одной мыслью, "зачем?", зачем воевать, зачем умирать, зачем ждать, да и зачем и жить, зачем, вовсе? Ответа Павел не знал, да и не мог он знать, ведь сам сказал себе ( он помнил в точности до даты ) 11 февраля 1942 года, в день отъезда матери и сестры на большую землю. "Всё для чего-то нужно, а главный смысл во всём, да и в жизни, только лишь в том, чтобы быть, чтобы быть и существовать", но всё же не мог до сих пор принять собственно сказанные слова, возможно, от части потому, что мать и сестра пропали без вести, а он остался, не влез в переполненный кузов грузовика. Война, день за днём. Наш герой - последний из четы Стрижовых, не знал радоваться, или огорчаться от того, что ему была дарована возможность жить. Жить и видеть вокруг себя смерть, проживать день в страхе за то, что он может кончиться преждевременно и одновременно радоваться тому, что он настал. Это была мука, мука невыносимая, из-за которой ему было паршиво не только физически, но и морально. Боль и одиночество ухудшили все душевные недуги молодого человека, превратив его жизнь в драму, поставленную на сцене театра абсурда.
Сегодня, 17 Ноября 1942 года, Павел открыл глаза и воззрился на белый, недоступно высокий потолок и пролепетал "доброе утро... опять", поднялся с постели, когда-то служившей диваном в гостиной, а ныне придвинутой к печке, и побрёл по ледяному полу в ванную. Он не раздевался с сентября, так и ходил в валенках, портках, отцовских брюках, двух гимнастёрках, да одетой поверх всего шинели. Вода в умывальнике была, он сам носил её с Невы, благо идти было не далеко. Умывшись, Павел пошёл искать свечи, от голода потупился рассудок, память иногда подводила, из-за чего поиск нескольких огарков, нужных лишь для вечерних чтений книг (библиотека в доме Стрижовых была внушительной, Анна Иннокентьевна унаследовала её от матери, бабушки Павла, та в свою очередь, от отца). Странное занятие для войны, когда в любую минуту может начаться бомбёжка, но что ещё делать, если дома ты один, а печь, чтобы не умереть от холода, нужно чем-то топить. Так и получалось, каждая прочитанная книга в конечном итоге летела в топку, но не одна, а с какими-нибудь остатками мебели, дверей, подобранными во время прогулок за хлебом. Жалко было книги, последнее семейное достояние горело, а какая была семья! Хотя, сейчас её уже конечно же нет: бабушка сгинула в Сталинских лагерях, с ней и дед, другие родственники уехали за границу ещё в 1917, отец ушёл на войну, там и умер, мать и сестра, так и не поверив в это, утопли во время эвакуации на Ладожском озере ( последнее - предположение бедного сына ).
Павел вернулся в гостиную, сел за стол и замер. На секунду ему показалось, всего лишь на секунду, что пустота пыльного, промёрзшего дома, кресты на окнах, угрюмые шкафы, навечно замершие напольные часы, что всё это отъехало на задний план, очистив изголодавшийся до счастья ум в окружении света. Сей свет сочился из прошлого, но был так ясен, что казалось, что реальность есть сон, а сны это реальность, лишённая смертей и бед, наполненная мирной жизнью, наполненная чем-то ещё, кроме бесконечных разрушений. Вот он маленький Пашка выбегает из родительской спальни, а за ним его сестра, он стащил у неё ленту, подаренную на 1ое мая ( 1936 года ), за накрытым столом сидит строгий отец, бабушка и дедушка, мать завершает последние приготовления, все в праздничных одеждах. Слышен звон бокалов, солнце глядит на этот праздник, золотя убранство, золотя разговоры, золотя воспоминания... Павел пробыл в дремоте ещё несколько минут, после чего нехотя вернулся обратно к реальности. Только в воспоминаниях и мечтах он мог спрятаться от хаоса и смятения, окружавшего его, оставившего его одиноким. "Конечно! В комоде, туда я их и положил!". Старый комод, место хранение реликвий, Павлу служил тайником для последних ценностей, оставшихся от родителей, в нём же и обнаружились запропостившиеся огарки, они лежали на отцовском нагане. В барабане было шесть зарядов. Долгое время пистолет пролежал в тайнике, никому кроме Николая Александровича неизвестном, прежде всего из-за обысков, в связи с доносами. То была тёмная глава истории Стрижовых, затянувшаяся до нынешнего момента. Вспоминать не хотелось и Павел задвинул ящик; взгляд его скользнул по шкафу у противоположной стены, между задней его стенкой и стеной всегда стояла гитара, часто достававшаяся по праздникам или в трудную минуту. Отец прекрасно умел играть, а мать знала много песен и обладала прекрасным голосом. Они часто проводили вечера, играя и распевая песни. Точно так выглядел ужин 17 Ноября 1938, в тот день забрали бабушку и дедушку. Вспомнить всё же пришлось. Сестра была у Ростовых, друзей семьи, как оказалось позже, написавших донос на Сергея Никифоровича и Прасковью Андреевну. Мать, отец и Павлик сидели на диване среди разбросанных вещей. На отце не было лица. Мать плакала, родители мужа стали ей как свои, да и никто кроме неё не знал, что каменный вид мужа означал крайнюю степень отчаяния, что сейчас худший момент их жизни, момент величайшего их единения. Павел же наравне с горечью и общей болью чувствовал свою беспомощность, не мог ничем помочь семье, не мог помочь бабушке с дедушкой, матери и отцу, к тому же на кануне разбил дорогую вазу, из-за чего себя корил ещё сильнее. Анна Иннокентьевна, прижавшись к мужу, тихо пела печальный романс, её сын сидел рядом, он думал о своей вине в случившемся, ему казалось, что он своими действиями или бездействием способствовал такому развитию событий. Павел был подавлен, впервые в жизни это чувство самоуничтожения, полного возложения вины на себя за все беды семьи, захватило его, в этот день оно поселилось в его разуме, и с тех пор возникало при каждом плохом событии, происходившим после.
"Опять...",- не то печально, не то философски, но всё же с какой-то странной обыденностью прошептал Пашка. Сидя на ледяном полу, он встречал бомбёжку, и единственное, что его сейчас беспокоило - это раздражающий, уже приевшийся за год звук сирены. Давно уже привыкший ко "всему этому действу со светом и музыкой", сравнивающий его со школьным звонком, "таким же знакомым, но каждый раз пробирающим мурашками и дрожью от головы до пят", Павел поднялся на затёкшие ноги и принялся рыться в ящиках стола (отцовский стол был передвинут им в гостиную после того, как обеденный пришлось пустить на дрова). Найденную бумагу, как исписанную, так и чистую, вместе с бережно хранимыми чернилами, он вытащил. Обрывки старой жизни, следы её, постепенно меркнущие, красовались на бумаге. Документы сии хранили воспоминания, при взгляде на них запахи, звуки, слова,- все оживали вокруг неутешного дитя войны. Перечитанные раз за разом, они приносили одни лишь слёзы горечи и утраты, но влага эта смывала копоть реальности с окоченевшего лица нашего героя, принося секунды счастья, самого светлого, великого и неумолимого.
Далее, в течение всего времени бомбёжки он не переставал скрести пером непокорными окоченелыми руками, выводя спасительные чёрточки и закорючки дневника. Содержание сего документа, однако, отличалось от общего понимания дневника, точнее, оно таковым постепенно стало за 1941 год. Заметки о жизни и порождаемых её чувствах и мыслях сменились бесконечным диалогом с самим собой, где говорящий называл себя не иначе, чем идиот, а темы для разговора зачастую и не было, в результате чего за некоторые числа были исписаны многие страницы чистой воды демагогией, как назвала бы это мать автора. Летопись жизни "идиота" была размещена на страницах тетради, регулярно подшивавшейся, и от небрежного отношения сделавшейся грязной и мятой, как и жизнь владельца. Перо летало по линованным строчкам, а последние чернила падали на холст, иначе автор не называл место, отданное под его записи, подобно снарядам на головы несчастных людей. Была в этом и ирония. За 9 месяцев без родителей молодой человек, когда то начинавший этот труд, превратился в старика, брюзжащего, немощного, придурковатого, при том осознающего сей факт, а от того ещё и неутешного и одинокого. На иронию только Павел и уповал. Когда с записью было покончено, то на предпоследней странице красовалась аккуратно выведенные буквы (своей чистотой написания и изящностью специально противопоставленные всем привычкам автора и окружающей его действительности). "Последний день мучения, последний день моего копошения в куче болезненных воспоминаний. Настал час расплаты и искупления. Моей расплаты за праздную жизнь, и искупления грехов Ростова старшего. Он уничтожил мою семью, дело чести отомстить." Право, для нашего героя месть и правда была делом чести. По причине неизворотливости ума, да крайней добродушности он ни разу в жизни не смог ответить на оскорбление так, чтобы потом себя не мог в этом упрекнуть. Упрёки себя занимали в его жизни особое место, подобно паразиту, убедившего своего хозяина в том, что без него тот не сможет существовать. Павел же понимал на этот момент (как он считал, один из последних в его никчёмной жизни), что: 1- не сегодня, завтра он умрёт от голода, 2- настал конец дневника, да и нервов его тоже, пришло время завершить главное начинание его "новой жизни", жизни одинокой, безлюдной и сочащейся болью из каждой трещины засохшего сердца.
Он встал, оставив несчастную тетрадку, и направился в комнату родителей. Туда он не заходил с момента отъезда матери с сестрой. Он не мог. Боль была слишком велика. Скрипящая дверь поддалась, явив взору страждущего ларец с мёртвой водой, самой вкусной, но смертельной. Прямоугольное помещение было полно белого света (про себя Павел назвал его "погребальным") и витавшей в спёртом воздухе пыли. У трюмо так и остались стоять флаконы с дорогими духами, кровать была заправлена старым покрывалом, которым он укрывался во время беззаботного детства. Покрытые коричневым лаком двери на балкон были хорошо заперты, неотапливаемая комната была не холоднее гостиной. Знакомое кряхтение половиц встречало Павла, пройдя до середины, он остановился. Вспомнилось, как ещё 4 года назад он на носочках пробирался через "минное поле" шумных полов к тумбочке спящей матери, чтобы взять оттуда фонарик, а та просыпалась и упрекала его в эгоизме. Раз за разом. Стыд, из-за него он здесь. Опустившись на колени, пытливый взор нашёл искомый предмет: часы, забытые Леонидом Сергеичем Ростовым во время примирения в сентября 1941 года. Тогда, в день ухода отца на фронт, они помирились, отец всё простил негодяю: арест родителей, многочисленные обыски и доносы, запятнанное имя. Отец простил, но не Павел, отца он любил и не понимал. При встрече он мечтал вернуть часы законному хозяину, что их нечаянно обронил. Тогда это заметил лишь он, невинный ребёнок, ныне доведённый до точки невозврата. На последок Павел оглянулся, уходя из комнаты, желая запомнить её такой, но неведомая сила не дала этого сделать. Она развернула его и озарила. Налила комнату едва заметным золотом от жгучего солнечного луча, сумевшего прорваться сквозь завесу облаков. Пред ним предстал его дом. Дом безмятежный, светлый, позабытый, но греющий его из души. Предметы, ничего в себе не меняя, превратились в отпечаток истории жизни семьи и переживаний её членов, на мгновение время стёрло свои рамки ради того, чтобы подарить секунду беспричинного счастья запутавшемуся, счастья великого и всеобъемлющего, не требующего причин и не имеющего последствий. Таким ему запомнилось родовое "гнездо" Стрижовых. Более он сюда не вернётся.
Павел громко прошагал по дубовому полу, оставляя дорогие ему квадратные метры позади. Взяв из всех любимых сердцу вещей только холодивший кровь шестизарядный револьвер, он вышел из дома на тёмную и пустую лестничную площадку. Когда дверь с характерным лязганьем была закрыта на замок, он обернулся; позади него пробегала кошка. Спустившись с верхнего этажа, она загадочно покосилась на него, после чего с прежней прытью продолжила свой путь. Павел не мог поверить, за столько времени он не видел ни одного живого существа (люди казались ему ходячими трупами, уже готовых к окончательному прекращения своего существования), а здесь кот, живой. Павел бежал, как никогда, пролёты летели так быстро, что ему казалось, будто он взлетает и впереди его ждёт только высь. Ветер детства, полный свободы от убеждений, грязи и противостояний мелочных людей в кровопролитных воинах, выл в ушах и обжигал лицо. Этот спуск был протестом смерти, которая, как ещё утром казалось, уже готова была войти и в него. Однако, на улице кошки не обнаружилось. Пропала? Это был мираж, галлюцинация, назвать можно по-разному. Они случались с нашим героем всё чаще, и если раньше он позволял себе верить в то, что это возможно, в силу безобидности видений, то сейчас у него не было выбора, приходилась признаваться самому себе.
Но были ли те ощущения окрылённости и свободы, что так внезапно ворвались в череду однообразно-чёрных кадров его жизни, и так же внезапно её покинувших, подарив истинную свободу мысли за три года, миражом? Нет, не были. Посреди горя и мороза, пробравшегося до души каждого обитателя города-Атлантиды он обрёл свободу, обрёл её навсегда и не желал с ней расставаться. Не желал никому смерти, не желал умирать сам. Смог от костров разбитых судеб был пробит лучом света. Всего пять минут, десять пролётов, и одно видение назад Павел был другим. Никто из его родственников, одноклассников и сограждан не одобрил бы его ни прежнего, ни нынешнего, ведь он не желал разделять с ними их боль, не готов был отключить свои чувства и стать вечно заряженным ружьём, одним из миллионов. Он был эгоистом для них, и был счастлив для себя, готовый этим счастьем поделиться, но никто не был готов счастье принять, все были слишком заняты своим горем, да и "их" уже никого не было.
Снег скрипел под несоразмерного по сравнению с ногами владельца размера валенками. Истощённый, но обнадёженный ребёнок ускорял шаг, чуть не переходя на бег, в темп потоку мыслей в его, облачённой в старую дорогую меховую шапку голове. Странные гримасы лица сменялись таинственной улыбкой, а рука крепко держала что-то в кармане пальто, от чего заметно дрожала. Бомбёжка закончилась, когда он подходил к старому зданию в центре города с обвалившейся вывеской. Рабочие уже вынырнули из подвала и снова начали грузить контейнеры в машину, не то почту, не то боеприпасы. Войдя в плохо отапливаемое помещение на первом этаже, Павел увидел идеальный порядок и хаос в то же время. Порядок в том, как обмёрзлые статуи, когда-то бывшие людьми, перекладывали бумаги и вели бурную и не очень понятную нашему герою деятельность, умудряясь сохранять полную чистоту в комнате. Хаос в духе, витавшем здесь, отломавшим штукатурку, заколотившим досками высокие окна, отключившим отопление и свет над большинством заброшенных рабочих столов, превратившем людей в статуи из льда и плоти. Павел не помнил название учреждения, это не было сейчас важно, он знал, что здесь работал его отец, работал человек, виноватый во всех бедах семьи, и человек, знающий, где находится хозяин часов, мягко тикавших в левом кармане брюк. Сновавшие мимо люди в форме решительно не желали обращать на него внимания, а потому нашему герою не составило труда отыскать кабинет с табличкой "тов. Гореславин". Александр Георгиевич, или просто Саша голый, как называл его отец был его давним другом и сослуживцем, не отправившимся на фронт благодаря повышению в должности за месяц до начала войны. Отец всегда был с ним откровенен и нередко помогал ему выходить из неприятных ситуаций, имевших место благодаря откровенности Гореславина и неумению вовремя замолчать, за что и получившего имя "голый", на которое, однако никогда не обижался. Последний раз он представал перед Павлом в сентябре прошлого года, много времени прошло с тех пор; Павел не знал, что ожидать от встречи, но вопреки себе отважился пойти напролом.
Дверь с лёгких скрипом отворилась, явив печальную картину: всегда весёлый и полный энергии человек сидел угрюмый на стуле в окружении бумаг, на нём не было лица, за год он постарел на десять лет, с Сашкой голым его объединяла лишь прекрасная выправка и характерная горбинка на носу. Поразительно, Александр Георгиевич сразу узнал Павла, только тот шагнул вглубь кабинета. Дверь закрылась сама. Выпрямившись во весь рост гигант предложил присесть, буквально просияв от встречи:
- Павлик, здравствуй. Давно мы не виделись, садись. Как ты живёшь? Я стучался к вам несколько раз, но никто не открывал,- на столе лежал пистолет ТТ, рядом патроны и обойма, заряженная на один выстрел, выстрел без возможности промаха.
Похоже, с появлением посетителя хозяин кабинета совсем позабыл о своих намерениях.
"Я читал, и мне было лень подниматься, чтобы открыть дверь",- так хотелось ответить на заданный вопрос Павлу, опешившему от омерзительности намерения своего собеседника, но тем не менее добродушно пролепетал, успев даже улыбнуться:
- Живу и хорошо... Все пропали, пришёл к вам, хотел спросить.
- Спрашивай, спрашивай! Конечно, я на всё отвечу,- массивный, нагонявший страх на некоторых людей, колос готов был ответить на все вопросы, поразительно увидевших его, скорее складывалась картина, на которой он получал этот ответ, никак не наоборот.
- Скажите, пожалуйста, где найти Леонида Сергеевича Ростова? Они живут там же, или уже уехали?- голос Павла был спокоен, необычайно твёрд, такой силой и духом, кои в нём проявлялись, не мог похвастаться и бывалый военный.
- Да, да, живёт всё там же, в пяти минутах отсюда, только он уже здесь не работает, уже больше года,- тень подозрения мелькнула на лице,- тебе собственно зачем он нужен, вы же не общались так давно?
- Хочу вернуть ему его брегет,- наш герой невозмутимым жестом достал часы из кармана и они повисли на цепочке, зажатой в кулаке. Александр Георгиевич посмотрел на них, после перевёл взгляд на карман, где лежал наган, затем воззрился в глаза Павла, проницательный взгляд ворвался сквозь них, обжигая всё внутри огнём проницательности.
- Мне пора, спасибо большое, не буду вас более отвлекать,- наш герой проговорил это в намерении устыдить Александра Георгиевича, покосясь на пистолет, по-прежнему лежавший на столе, но впоследствии был устыжён сам.
Атмосфера стала накалённой, а холодный воздух стал трудным, как нуга, хозяин кабинета жаждал разрядить возникшее напряжение, тем более, что в свете явления сына лучшего друга он совсем раздумал застреливаться:
- Отец помирился с ним, в день ухода на фронт, они имели откровенный разговор, твой отец иногда был крайне добр, иногда неоправданно жесток, я никогда его не понимал в этом, но Павел, в любом случае месть - это путь разрушительный, посмотри вокруг, здесь слишком много насилия, не добавляй его,- отпускать посетителя сейчас было нельзя, они с ним оба это понимали, и оба жаждали продолжения разговора, и оба были благодарны друг другу за эту встречу. Судьба свела этих двух совсем разных людей, что бы они оба показали друг другу путь.
- Павлик, оставайся жить у меня, для меня это честь, помочь тебе...
- Спасибо, Александр Георгиевич, но мне, правда, нужно идти.
- Хорошо,- нацарапав время и адрес на бумаге, он передал её нашему герою,- приходи, будет эвакуация, если я не могу взять тебя на своё обеспечение, то хотя бы не дам тебе умереть с голоду.
- Спасибо большое, я приду,- Павел опять стал погружаться в мысли, от чего голос его снова стал тихим и глухим.
Выйдя из комнаты, он медленно побрёл к Ростовым, ещё пуще сжимая оружие рукой. Он дал себе слово, что отомстит, но после разговора уже не мог с собой согласиться. Отец, главная причина мести, этого не желал, не желал этого и сам Павел, но слово дано. Холод отошёл на второй план, так много поменялось за одно утро, столько ему ещё предстояло пройти, он вновь попал в передрягу, затеянную им же. Совесть. Проснулась совесть. Она диктовала, "как тебе не стыдно перед собой, перед отцом и всем миром за намерения свои, а главное сомнения". Если решение принято, значит, как бы оно ни было ужасно, как бы ни были страшны его последствия, нужно действовать, ни о чём не жалея, принимая ответственность за последствия в полной мере. Так ему говорили. "Так поступают настоящие мужчины". Был ли Павел "настоящим мужчиной"? Не был и быть им никогда не мог, не тот характер. Павел был отступником. На его пути всегда вставал вопрос, принять себя, или действовать так, как гласит закон. Зачастую его метания приводили к курьёзам, тяжело им переживаемыми, а от того выбор этот с каждым годом становился всё тяжелее. Сегодня предстояло его сделать.
Достигнув высокого здания 19-ого века постройки, чей фасад был украшен колоннами и фальшивыми балконами, он простоял пять минут, разыскивая окно, в котором мог бы показаться Леонид Ростов. Медленно мечущийся в душе ребёнок взошёл на четвёртый этаж, нерешительно постучал в массивную дубовую дверь, переложив часы в карман с револьвером, и стал с замиранием ждать, когда откроется дверь.
Дверь открылась. На пороге стоял полноватый диабетик, мужчина небольшого роста с наполированной лысиной, маленькие карие глаза проницательным взглядом врезались в нежданного гостя:
- Что вам нужно, молодой человек?- голос звучал не столько высокомерно и заносчиво, сколько устало.
- Здравствуйте, Леонид Сергеич, это я Павел,- он снял шапку, и тот его узнал, однако ничего кроме удивления на лице не изменилось, оно выглядело уставшим, очень уставшим.
- Да, здравствуй, давно тебя не видел, вы куда-то уехали с матерью и сестрой?
- Неет... мы живём, всё там же,- от волнения у Павла стали трястись ноги, он не решался сказать и сделать самое главное, хотя был в шаге от этого.
- Что тебя к нам привело?
Вот он, момент истины!
- Часы, ваш брегет.
- А, припоминаю, мне кажется, я его выронил где-то, когда последний раз виделся с твоим отцом,- Леонид Сергеевич задумчиво потёр подбородок, и слегка оживился, по-прежнему стоя в дверях; он не желал показывать, что внутри.
- Я нашёл их, ваши часы, они завалились у нас за один угол, но мне посчастливилось их найти...
теперь настало время отдать их, вопрос был лишь в том, отдавать ли их вместе с пулей в лоб негодяя или как символ и их примирения. Однако, в тот самый момент, когда напряжение внутри Павла доросло до максимума, хозяин квартиры удалился внутрь квартиры на полный отчаяния зов жены:
- Прости, я сейчас вернусь, подожди здесь минутку,- после того как он удалился, его собеседник про себя обругал его самыми браными словами.
"Видите ли жена его зовёт, ещё дело. Я, между прочим, пришёл сюда с другого конца города свершить месть, сломать свою натуру, а вы отвлекаетесь",- Павел злился, он окончательно решился, а тут такая неловкая пауза. После же того, как он вошёл внутрь квартиры, внутренний голос умолк. Хорошо протопленная и обставленная квартира была полна суматохи, Лидия Анатольевна, жена доносчика и бесчестного человека бегала с кувшином, полным воды, вокруг дивана, а опечаленный, более того подавленный (наш герой понял это только сейчас, от чего ему стало жутко не по-себе) Леонид Сергеевич успокаивал её. Умирала мать Леонида Сергеевича. Страшное зрелище: на последнем издыхании старушка молилась, наполовину завёрнутая в плед, её сын был в замешательстве, его жена в панике своим криком и рыданием заглушала хрип умирающей. Дом Ростовых погрузился в хаос, на пороге стояла скорбь.
Рука нашего героя потянулась в карман. Он долго, по причине паники, совершенно его обескуражившей, нащупывал металлический предмет. Что вытащить механизм, считающий время, или его лишающий, вытащить жизнь или вытащить смерть. Павел вытащил жизнь. Брегет был отдан хозяину. В этот момент старушка испустил последний вздох, истошное бурление семидесяти лет жизни вырвались из горла и заметались по комнате, отражаясь от стен и потолка, летая приведениями, поражая умы свидетелей этого печального, страшного действа, приводя их в шок, сея панику, и пожиная смятение. Через мгновение она умерла. Лидия Анатольевна залилась рыданием, а сын усопшей понуро склонил свою голову, сложив в руки кармана. Моментально комната погрузилась в полнейшую тишину, шла минута оцепенения, минута молчания. Ничто и никто уже не будет таким, каким был раньше. Только лишь часы мерно и безустанно тикали, напоминая, что время беспощадно, что время не ждёт, что разница между радостью и вечностью - одно движение секундной стрелки по замкнутому кругу.
Павел почувствовал себя не к месту, ему хотелось уйти из этого дома, уехать из этого города, и главное, жить. Он чувствовал себя, будто его приговорили к смерти, а затем оправдали, он видел смерть, ему даже казалось, что вопли старушки вовсе были не её, что это был голос смерти. Однако даже здесь, перед ликом смерти слышалось тиканье часов - звук течение жизни, вездесущей и неумолимой.
- Мои соболезнования...- слова еле выходили из уст, он был напуган- прощайте.
На лестничной площадке, когда захлопнулась дверь, и вновь послышался женский рёв, одна очень тяжёлая мысль навсегда прописалась в голове Павла. "Никто не в праве отнимать жизнь, не он её дал, не ему её и забирать. Жизнь от бога, смерть к богу".
Крик и хрип - звуки, пробиравшие мурашками от головы до пят, шокировавшие до глубины души, однажды, останется с нашим героем до конца жизни. Он будет слышать, во время спуска по лестнице, когда откроет дверь подъезда, когда сам будет умирать.
***
Через час Павел должен прибыть по адресу, указанному Александром Георгиевичем, нужно было спешить, если он не хотел остаться в ненавистном городе навсегда. Снег вновь заскрипел у него под ногами.
Холодный ветер снял остатки оцепенения и унёс его мысли далеко на восток, туда, где простор, туда, где горы, где тайга, туда, где людей мало, и если бы предложили бы ему обменять все годы жизни прожитой на день лишь в храме сём отрады, то согласился бы он, не медля, не жалея, не желая, не веря, что есть что-то на белом свете всём важней чем солнца луч, сквозящий сквозь кроны деревьев. Застыл во снах, таков его диагноз. В них же пребывая по адресу пришёл, сказав себе, "не можешь помнить, забываешь", как место назначения достиг и забыл.
***
Продовольственная база "у чёрта на куличках" состояла из системы складов, около одного из которых производилась эвакуация. На одной стороне длинного административного здания толпилось некоторого количества простых жителей, туда же пребывали грузовики с хлебом, увозившие ожидавших шанса спастись (дорога по Ладожскому озеру была опасна, шансы выжить были 1 к 3 не в вашу пользу, но это была единственная дорога). По другую сторону от главного здания, между безликими ангарами и кирпичными постройками, шёл Павел, слышавший гомон людей, исходивший с другой сторону огромной постройки, из дверей которой изредка выбегали люди. Они моментально исчезали из виду, у них не было лиц, у них не было тени, они сами были собственной тенью. Для нашего героя они стали частью пейзажа, в котором он искал проход на другую сторону. Проход на другую сторону здания, другую сторону озера. Другая сторона была символом моральным и материальным. Но что он готов был отдать за право шанса на переход? Он уже не имел семьи, его прошлое было сожжено, самомнение растоптано, организм истощён, оставались принципы, которым он изменил несколько часов назад. Что же оставалось... Оставалась честь. Честь, совесть, ответственность перед собой, каким бы он ни был. Честь была единственной памятью об отце.
Трое мужчин с опаской во всех своих резких, и порой неловких, движениях грузили хлеб в грузовик без номеров. На грузчиках не было никаких опознавательных знаков. Увидев задумчивого юношу, они замешкались, лоток с буханками оказался на земле. Хлеб, что дороже золота, валялся в снегу, оброненный при попытке его украсть. Один из мужчин громко крикнул сиплым голосом Павлу, застывшему, не в силах пошевелиться от отвращения:
- Мальчик, иди отсюда, по добру- по здорову, видишь, мешаешь, слышишь, э?- варвар, единственная характеристика, подходящая тёмному человеку в тёмных одеждах, державшему в штанах наган, аналогичный тому, что лежал в кармане у невольного свидетеля злодеяния.
Имеет смысл повторить вопрос, которым задавался каждый человек, способный мыслить, хотя бы раз, "кто я?", звучит он. Но кем был Павел? Отступником, несчастным дитём войны, эгоистом до мозга костей, или мечтателем, встречавшим людей без мечты? Сегодня был день, выяснить это, но каждый шанс сделать это, наоборот, всё больше запутывал его. Было люто холодно...
Павла обожгло в районе живота. В ногах более не было сил. Пошатнувшись, он доковылял до каких-то деревянных ящиков и упал. Снег был красным. Он понял, что это его кровь обагрила шинель и варежки, лишь когда ещё три пули ударились о единственное заграждение, отделявшее его от паникующих похитителей хлеба, бросавших буханки в кузов и активно на ходу друг с другом споривших:
- Ты зачем в ребёнка стрелял?!- говорил низкорослый бандит
- Сейчас он ребёнок, а через пять минут стукач, ты хочешь, чтобы нас здесь же расстреляли! Если малохольный, то зачем вообще на дело пошёл! - казалось, стрелок готов был оставить подельника с дырой в голове здесь же, но сделать этого ему не дало одно обстоятельство. Павел собрался из последних сил и, зажав кровоточившую рану, поднялся и ринулся с наганом на перевес в сторону замешкавшихся преступников. Особенно не целясь, он три раза выстрелил в их сторону. Третья пуля по счастливой случайности попала главному грабителю в ногу, в результате чего тот оказался лежащим в тот момент, когда грузовик уже уезжал. Второй подельник бросился в кузов. Он пытался затащить туда и стрелка, но только сам чуть не выпал. Оружия судя по всему при нём не было, ибо ничего кроме бросания опасливых взглядов в сторону нашего героя он ничего не предпринял. Павел не без ужасной боли перешёл на бег, позволив себе не сильно отстать от грузовика, буксовавшего в колеях. Он бежал, но каждый шаг отдавался холодом в лёгких, потемнением в глазах и кипятком в животе. Колея бежала вперёд, голова всё реже поднималась, чтобы прицелиться, рука застыла протянутой и дрожащей. Ноги не хотели идти, голова отказывалась работать, когда грузовик, несший тьму, вывел Павла к свету. Вслед за ускоряющимся автомобилем замедляющийся он окажется как раз на дороге, по которой его повезут из Ленинграда. Толпа людей наблюдала как наш герой, окончательно ослабев, упадёт в придорожную канаву. Далее он покатится вниз, снег попадёт под одежду, подавя последние чувства. Оставалась мысль, одна, последняя, самая навязчивая, оставшаяся последний из миллионов, преследовавших его целый день, идти до последнего, держаться! Онемевшими руками он карабкался вверх по склону, барахтаясь в снегу, полз до заветной линии, отделявший землю от неба. Выполз. Сил встать не было, он встал... И побрёл, не видя ничего вокруг, искать Александра Георгиевича. Не знал Павел, что и его, и грузовик с момента появления их на территории складов "вели" чекисты, одним из которых и был Гореславин, а потому нашего героя моментально подхватили под руки и погрузили в кузов одного из транспортов. Всё произошедшее далее он помнил плохо, его перевязали, рядом сел Александр Георгиевич, что-то ему долго говоривший... Последним, что бросилось в глаза перед уходом в царство Морфея, был злополучный грузовик и арестованные грабители.
Машина летела по льду, периодически попадая в места повреждений льда, и с брызгами рассекала лужи. Сон был крепок, а война в самом разгаре. Тряска убаюкивала, впереди густым туманом пелена. Павел выживет, выживет и Александр Георгиевич, именно он воспитает его. Они вслед за армией дойдут до Берлина, где наш герой будет передан родственникам и увезён в Париж в связи с арестом единственного друга и опекуна. Кем же был Павел? Ответ он понял чуть позже, и ответ этот был прост. Он был человеком, который не боялся принимать решения, принимать их и нести за них ответственность, он был человечным, был миролюбивым, последним из тех, чья душа не окаменела во время войны, он был человеком, ребёнком, ставшим взрослым. Страшно было это и прекрасно. Как парадоксальна жизнь, ведёт путём сомнения и грехов к свету...