- Drosseln? , - эти птицы называются Drosseln, - отвечает струха. - Немцы их не любят, считают кладбищенскими.
Старуха, не спеша, доедает свой больничный йогурт. Сегодня утром у нее были отчаяные рези в животе, но она только молча упиралась лбом в подушку.
"Mann muss zufrieden sein"?? , - вспоминала я тогда ее слова.
Вероятно, она относит это изречение и к беспокойной, ноющей соседке-еврейке и, когда та выходит из комнаты, Луиза твердит в раздражении: " Это невыносимо!". При этом упускается из виду собственное недовольство.
- Люблю немцев, - жадно внимала я Асе накануне отъезда. - Они серьезные и честные.
- Невыносимы... - смеялась Наташа. - У Набокова очень забавно описано, как они достают человека до того, что он сходит с ума.
Почему же очаровательные наводняющие Мюнхен черные с огненными клювами дрозды считаются кладбищенскими?..
***
Кладбище. Идеально выверенный круг пестрых анютиных глазок: желтых, голубых, палевых... Сверху из полукруглой ниши смотрит Дева Мария с Младенцем на руках. У Девы Марии немного кукольное лицо и яркое одеяние.
Замираю от неожиданности: на могильной плите - знакомый очерк молитвенно сложенных рук.
Валентина Петровна
Это лучшее, что есть в убогой комнате Валентины Петровны. Сложенные руки с пальцами пианиста на стене. Под ними - молитва Франциска Ассизского.
- Марина нарисовала к своей книге, - указывает Валентина Петровна на появившиеся большие акварельные листы. И мне вспоминается прелестная маленькая повесть из японской жизни. Картинки - только знак того, что Марина никак не могла с нею расстаться.
- Она даже не думает ее печатать, - продолжает Валентина Петровна назидательно, но я не слишком задета. Я с удивлением прислушиваюсь к радости за Марину. Мне всегда казалось, что я плохо умею радоваться с радующимися и плакать с плачущими.
- Петр Петрович не звонит уже две недели, - жалобно продолжает Валентина Петровна. За время нашего знакомства она смертельно влюблена в третий раз.
- Все-таки это смешно, что Валентина Петровна в ее годы так пылает страстью, - говорила Людмила Александровна. - Как у Пушкина: "Мне не к лицу и не по летам..." После сорока пяти это уже "не к лицу и не по летам".
"Но Ахматова влюблялась до старости, и над ней никто не смеялся", - подумала я.
После своей смерти Валентина Петровна не приснилась мне ни разу. Должно быть, с нею там все в порядке...
***
Во сне действие всегда разворачивается у меня на нашей старой московской квартире.
Перед тем, как с нею расстаться, я видела там три сна.
Сны
Осталась одна в своей новой мюнхенской квартире. Оглядываюсь. Мебели почти нет, но от прежней обитательницы остался торшер с синим стеклышком.
А мне снилось. Я очарована. Я в своей новой комнате. Уютная темная мебель. Но главное украшение - торшер с фигурным плафоном цвета сапфира.
***
В центре Мюнхена перед дорогим кондитерским. В витрине разложены изукрашенные кремами бисквиты, пирожные в форме яблок и груш, цукаты. Из дверей несется неописуемый сладкий аромат.
А мне снилось. Я очаровна. Захожу в маленький уютный магазинчик. На пустом прилавке, как некая драгоценность, лежат два прекрасных на вид пирожных.
***
Иду между двумя полями нежно зеленеющих посадок. Молодые березы, клены, туи сменяют друг друга. Над головой голубое небо, птицы, солнце. Baumschule.? Я в Мюнхене.
А мне снилось. Я очарована. Иду между двумя морями пышных цветов. Справа, слева висят огромные шапки георгинов - красные, желтые. Торчат величественными пиками розовые, белые, голубые гладиолусы.
***
- Это известное в психологии явление: в незнакомой обстановке силы души уходят на глубину, - ответил Олег на мой вопрос, почему прожив год в Мюнхене, я все еще чувстую себя на другой планете.
- Вы все-таки не первый год там живете. Видно, что свежесть восприятия у вас уже притупилась, - сказала о рукописи Нина Вильгельмовна через три года.
Жаль, но в те первые месяцы я и не думала писать. Ходила на курсы и бегала на Flohmarkt **.
***
Flohmarkt. На шатком столике расставлены вазочки тридцатилетней давности, сидят старые куклы в пышных платьях. На тарелочках разложены монеты, ракушки, бусы...
Рядом в куче барахла бросается в глаза шерстяная тряпка красивой расцветки. Тяну за край и вытаскиваю свитер. Как раз мне нужен!
Барбара
- Может быть, вам еще и зеркало принести? - язвительно спрашивает Барбара, заметив, как я театрально опустила голову и разглядываю свитер, собираясь перечислять по-немецки предметы своего туалета.
- Пожалуйста, - парирую я. Мы друг другу нравимся.
- Когда англичанка видит на ком-то уродливое платье, она говорит: "Как это мило!" - передразнивает Барбара сладкий голос, - А немка сразу скажет: "Schrecklich!*"
- В Германии, если у вас есть работа, жена и дети, с вами все o` key. А в России, если вы не получили Нобелевской премии, с вами не все o` key, - смеялась Ася.
- Я учился в Америке, - рассказывал Herr MЭller, - Американцы - открытые люди, вы сразу найдете там тысячу друзей, но они абсолютно ничем не интересуются. Я не захотел жениться на американке и рожать американцев. И вернулся в Германию.
***
Рекламный плакат на остановке мюнхенского автобуса.
Темная гора в грозных мягких складках на фоне голубого неба. Перед ней - бесконечное поле сочной зеленой травы. По траве несется лошадь с лоснящимися боками. На ней - ковбой.
Внизу подпись: Marlboro.
А мне уже там не побывать...
Люся
Звонок в дверь. На пороге Люся в ковбойской шляпе, кожаной куртке и высоких сапогах на завязках.
- Я шла по Кутузовскому, - смеется она, - а навстречу - мальчик с отцом. "Папа, смотри, вот идет ковбойка - жена ковбоя!". И моя странная подруга усаживается в кресло. Достаю для нее пару мелочей из Германии.
- А-а-а! Висит! - говорит она, глядя на стену с картинкой. Картинка подарена мне перед отъездом. На акварели - большой ангел склоняется надо мной, спящей. Я сохранила ее, потому что черты ангела неожиданно напоминают отроческие фотографии отца Александра.
- А мои стихи были на конкурсе, и мне отметили лучшие, - вытаскивает Люся толстую папку.
"Сколько же она, бедная, перевела бумаги!.."
- Когда мне приносят плохие стихи, я не отговариваю писать, - всплыли тут же в голове слова отца Александра. - Лучше пусть пишут, чем пьют...
***
Полуразвалившаяся мебель в комнате Люси. В кресле толстый кот, которого она кормит, даже если самой нечего есть.
Но стены увешаны романтическими акварелями, а на столе аккуратно разложены краски, кисточки и ручки.
И мне вспоминается, как кокетничал обычно Снегирев: "Какой я писатель, у меня дома ни одной ручки нет..."
Снегирев
- Не "ходит...", а какое слово... какое слово... - в нетерпении допытывается Снегирев, лихорадочно шагая по комнате.
- Бродит... - неуверенно предлагаю я.
- Ду-у-у-ра!
Я не обижаюсь.
- Шизофреник, алкоголик, наркоман, - протянул он мне руку, когда я увидела его впервые. Трудно обидеться на такого человека.
- А ты видела, какие у Снегирева руки? - спрашивала Людмила Александровна. И мне вспомнилась иконная рука. Она напоминает о горке просфор в буфете и обо всем укладе жизини со строгим соблюдением постов и праздников.
- Снегирев, как всегда, юродствует... - ворчал один писатель в издательстве.
- У него за каждой букашкой - вечность, - восторгалась Людмила Александровна.
И я опять вижу стены его квартиры, увешанные иконами.
***
Трепетные лица покаявшихся разбойников, как их нарисовал бы ребенок. Над больничной кроватью - большой яркий "Вход в Иеусалим". Ведь это же Елена Черкасова! Как она сюда попала?
Schwester? Alberta
- Это кровать Schwester Albert` ы. Она евангелическая монахиня, - отвечает другая соседка, простая на вид женщина.
"Монахиня! Мы закорешимся!" - предвкушаю я.
- Невозможно находиться в комнате, воняет, - зыркнув в мою сторону, ворчит на следующий день Schwester Alberta.
Вечером, выходя из душевой, шучу:
- Schwester Alberta, я помылась и чиста теперь, как ваша душа.
- Schwester Alberta, я узнала, как будет по-немецки это слово: "nicht verurteilen"**, - говорю, чуть не плача, через неделю, прожитую под градом замечаний.
- Вы сказали, - шипит Schwester Alberta, что вы чисты, как моя душа. А что вы знаете о моей душе?! Разве это тема? Вы сказали, что моя душа грязная!
"Но она же монахиня!" - недоумевала я.
"Связалась больная с больной!" - отозвался внутри насмешливый голос.
***
И вот на освещенной снопом электрического света стене появляется фигура. Знакомые мальчишеские движения. Пришел муж.
Володя
- Когда я был комнате один, осторожно вползла тонкая метровая змейка, - рассказывает Володя. Он только что вернулся из Израиля. - Изящно приподняла точеную головку и стала все исследовать. Холодок в груди - змея все-таки.
- Ядовитая?
- Ну да, поболеешь после укуса, но ведь ей незачем нападать, надо только дать ей время уйти.
Скоро должны были вернуться рабочие, и надо было ее выгнать. Едва шевельнулся, как она забилась в угол. В это время раздались голоса рабочих.
Я вышел из бытовки и стал показывать жестами, что в комнате змея.
"Nahash, nahash!!? - поднялся крик.
Один схватил лопату, вышвырнул змейку во двор и стал колотить. Когда она уже не могла ползти, бросил лопату и ушел. Но она была еще жива и извивалась. Мне пришлось отрубить ей голову.
Пару дней спустя я сказал им через переводчика, что если без необходимости убивать змей, расплодятся мыши. Они поняли и в знак согласия пожали мне руку.
Все-таки народ, который говорит: "У меня нет денег", должен иметь другую психологию, чем народ, говорящий: "Ich habe kein Geld": "Я имею никаких денег".
Володя постоянно что-то обдумывает и сопоставляет. Иногда я думаю, что за ним было бы интересно записывать.
- Никого отец Александр не любит так, как Володю, - говорил один наш знакомый.
Уже полгода вечерами муж у меня в больнице.
***
Узенькая отроческая ступня с нежной подошвой и пальчиками покоится на подушке над спинкой кровати.
Если перевести взгляд к изголовью, открывается полиэтиленовая маска на бледном старческом лице и два крыла седых волос.
Временами маска сползает, обнажая острый нос. А иногда приподнимается голова. И тогда раскрываются странные, узкие, как семечки, светлые глаза.
Clodil
- Frau Di-i-il, - с глумливой почтительностью и глумливой бодростью вздергивает ей на нос по утрам съехавшую маску пошловато-игривый медбрат.
И Frau Dil мычит что-то подтверждающе-нечленораздельное.
- Fra-a-au Dil, - склоняется над ней днем с благостно-напевным шептанием строгая
полуседая дама в белом халате, и до меня доносится звучащее рефреном утешительнейшее "Glaube"?.
И Frau Dil бормочет: "Ja, ja..."**
- Clodil, - озабоченно повторяет нежное имя молоденький врач, заходя специально к ней и хлопоча над ней с инструментами.
И Clodil кивает.
- Petra! - как-то ближе к вечеру кидается к ней, как бы прорвавшись сквозь стражу и испуганно косясь в мою сторону, человек с крашеными волосами до плеч и в брюках оранжевого цвета.
Краем глаза я успеваю заметить, как он быстро чем-то ее мажет, что-то над ней читает и исчезает.
И узкая аристократическая рука, слегка приподнявшись и сжавшись в кулак, грозит Небесам.
Один человек рассказывал. У него умирала трехлетняя дочь. Он отчаялся и помолился сатане. Дочь выздоровела. А он стал сатанистом.
- Как же сатана может сделать что-то доброе? - смутилась я.
"Но, может быть, девочке лучше было бы умереть..." - промелькнуло в голове.
***
"Может быть, мама все-таки не напрасно писала свои воспоминания?" - думаю, проснувшись. Я все время пытаюсь угадать Его волю и боюсь начать Ему подсказывать.
Среди пятнадцати книг, которые я вывезла с собой в Германию - две общие тетради с воспоминаниями мамы.
Из воспоминаний мамы
Икра
В избе, в красном углу висят иконы, вдоль стен деревянные лавки, под окошком перед ними - большой стол.
За столом крупная красивая женщина Анна Яковлевна, рядом стоит высокий старик Кирилл Афанасьевич, они едят воблу. У воблы яркая, кораллового цвета икра, зернышки переливаются на свету.
Я стою рядом, держусь руками за край стола и не могу отвести от икры взгляда. Они замечают это и угощают. Какая вкусная!
Коврик
На стене висит коврик с яркими рисунками, вышитыми шелком. Вот нарядная женщина идет с коромыслом через плечо, в ведрах, должно быть, вода. Вот она серпом жнет желтую, тяжелую рожь. Я вожу пальцем по рисунку и мне хорошо. Когда я остаюсь в комнате одна, я приподнимаю коврик и царапаю штукатурку, очень приятную на вкус. Ясно, что этого делать нельзя...
Дыру в стене, чуть не с детскую голову, обнаружила мама, ее замазали и покрасили какой-то противной краской.
Муравейники
Кирилл Афанасьевич ходил со мной в лес, к муравейникам, собирать муравьев для муравьиного спирта, которым он растирал больные, искривленные ноги. Он брал бутылку, на дно клал сахар и закапывал ее в муравейник так, что только горлышко торчало. И опускал туда тростинку, по которой муравьи лезли в бутылку.
Через пару дей мы приходили к муравейнику и забирали ее, полную муравьев. Дома Кирилл Афанасьевич высыпал их в чугунок и томил в печи. Получался синий спирт.
Мама
Однажды мы с мамой пошли на речушку купаться. Я плавать не умела, а мама была в воде, как рыба.
Я сижу на бережку, мама в воде, вокруг никого.
Мама выходит из воды, садится наподстилку и вдруг теряет сознание. С криками: "Моя мама умерла!!" - я вылетела из оврага и бросилась в поле. К счастью, по тропинке шли женщины из деревни и кинулись к маме.
Недалеко, в овраге, под деревом был "святой" ключ с холодной водой. Маме смачивали лицо и сердце. Из деревни прибежали люди и довели ее до дома: "Доктор заболела".
Мамочка сказала мне: "Если бы не твои крики, я бы умерла, но я их услышала и ожила!"
Кирилл Афанасьевич
В нашей деревне была школа и маленькая красивая церковь, в которой Кирилл Афанасьевич служил старостой.
Перед церковью было заросшее дно высохшего пруда. На дне били ключи, вода ручейком текла к оврагу. По берегам ручейка росли желтые кувшинки и, как огоньки, указывали дорогу к церкви.
Я знала, что папа взял с Кирилла Афанасьевича слово не втягивать меня в религию, и боялась разговоров о церкви и о Боге.
Иногда папа приезжал в деревню и беседовал с Кириллом Афанасьевичем, но тот говорил ему: "Молодой прут гнется, а старый ломается".
Татьяна
Папа, мама и я посередине сидим в первых рядах партера Большого театра. Я вся погружена в музыку, пение, обстановку. Наступает сцена письма Татьяны. Сквозь занавесы в ее комнате пробивается рассвет. Татьяна, страдая, сидит за столом и пишет: "Я Вам пишу, чего же боле?"
Горе заполняет меня, и я начинаю плакать. На плечах мамы белая шерстяная шаль с длинными кистями. Она закутывает меня, прижимает к себе, но как мне жаль Татьяну, и я продолжаю всхлипывать.
В антракте люди подходили к родителям, чтобы посмотреть на девочку, которая так сострадает.