Ему всегда казалось, что он умрет лишь тогда, когда сам этого захочет. Ляжет и умрёт. Так он сказал мне однажды. Я тогда пошутил в ответ: "Значит, будете жить вечно!". "Ты думаешь?"- спросил он серьёзно. По-моему, он всегда был немного не в себе. А перед тем, как умер, это стало особенно заметно: он почти непрерывно пел. Пишут, что Сократ, весьма далёкий от стихотворства, перед смертью вдруг стал сочинять стихи. Вот и мой Сократ, достаточно далёкий от музыки, вдруг запел. Что бы ни делал, пел. Негромко. Пел всякое: и народные песни, и оперные арии, и частушки, и блатные песни, и настоящую похабщину, но всё ёрничая. Сочинял также слова, мелодии, иногда переиначивал известные тексты, импровизировал, так сказать. Но пел, когда был в движении, что-то делал: умывался, брился, прибирал в квартире, готовил себе еду, даже когда ел. А когда садился на диван или ложился, молчал. Иногда отвечал на мои вопросы, иногда нет. Но незадолго до смерти пел уже и сидя - теперь чаще сидел, чем ходил, силы его явно оставляли. И не читал уже. Но телевизор включал. И смеялся часто. Иногда до слёз. Однажды сказал: "Не страшно оставлять всё - жалко!...Страшно, если прервётся..." "Что?" - спросил я. Он не ответил. И стал напевать из "Онегина", ёрничая же: "С кровати я уже не встану, безумно я люблю Татьяну..." Признался как-то: "Всю жизнь мечтал написать "Записки сумасшедшего", не пришлось". "Но такое название уже существует!" - заметил я. "Это название не сочинения, а жанра, - ответил он. - Как "Путевые записки", "Тюремные записки", "Записки следователя" и т.д.".
Его внучка, одна из его многочисленных внучек, средняя по возрасту, приехала к нему за неделю до его смерти. Приехала, прилетела, по пути домой, в Штаты, из... Индии! О ней я знал и видел её однажды - тогда она приехала к нему из Италии. Не помню, что тогда он напевал, да и напевал ли, а теперь то и дело пел:
Ах, Лени, Лени, Лени,
Зеленые колени,
Зеленые колени,
Зеленые друзья...
И его "Лени" улыбалась, показывая огромные белые зубы. Так ее, Лену, называли в Индии. Тощенькая, как, видимо, полагается йогу, узкобёдрая, в современном стиле, она и здесь, у "дедушки", неукоснительно, по часам совершала свои медитации, легко принимая различные позы, вплоть до стояния вниз головой, не стесняясь и меня; а я раздумывал: как она такая родила ребенка? Может быть, тогда, десять лет назад, она была другой? И вообще: что здесь аргумент, а что функция - что нынешние девушки в большинстве узкобёдрые - оттого, что не склонны рожать, или, наоборот, потому не стремятся рожать, что узкобёдрые, как мужчины? И - не оттого ли расплодились геи? Или, наоборот, не в подражание ли геям умножились узкобёдрые девицы? И - природа ли так озаботилась или какие-нибудь засекреченные генетики экспериментируют? Ведь давно уже один из них пророчествовал: "Как только генетический код будет расшифрован полностью, человечество получит возможность контролировать собственную биологическую эволюцию; тогда сексуальность со всей очевидностью предстанет тем, чем является: функцией бесполезной, опасной и репрессивной". Такая себе идеология того света, проекция однополой любви...
Думаю, что эта "Лени" и явилась для ёё "дедушки" воплощением этого "прервётся", страшившего его: и внешне похожая на обезьянку, она и внутренне, и поведением своим не отличалась от наших прародителей. Её мать, старшая дочь моего Сократа, увезла её за границу, когда та закончила четвертый класс средней школы, и там, в Америке, уже не училась, только - языку. В пятнадцать лет забеременела от наркомана, наделившего её не только ребёнком, сыном, но и своей пагубной привычкой. Ребёнка она сбросила на руки матери, а сама отправилась странствовать по миру и, понятно, не одна: с очередным бойфрендом, который её содержал. Однако, наученная горьким опытом, не беременела больше. И постепенно, как я понимаю, утрачивала интерес к этому занятию, к сексу, хотя не понимаю, как это устраивало её бойфрендов: но, вероятно, как-то устраивались с этим делом. В ней же самой её либидо трансформировалось, или сублимировалось, в иное: в танец. Собственно, её путешествия были поездками на различные танцевальные фестивали: то на бразильские карнавалы, то на венецианские, то на африканские... И её занятия йогой и выросло из занятий индийскими танцами., и, таким образом, её отказ от секса получил идеологическое, так сказать, обоснование. Но, нет худа без добра, она отказалась от наркотиков! Заменив их, "хороших и разных", одним: йогой, верой в собственное бессмертие. За это время - десять лет! - её мать вырастила её сына, и вот теперь, возвращаясь домой, в Штаты, она собиралась заняться наконец "лучшим, истинным воспитанием" - своего сына, как она объясняла своему "дедушке" и мне.
Знала ли она, понимала ли, что её "дедушка", как она не уставала произносить, умирает, что у него рак лёгкого?.. Когда я спросил её об этом - её "дедушки" в этот момент не было в комнате - она ответила мне блаженной улыбкой. А когда я повторил свой вопрос, она так же улыбаясь, ласково и снисходительно сказала: "Смерти нет!.. Есть просто переселение, переход в другой, высший мир!" "В рай?" - уточнил я. "Да!" - ответила она радостно. Мой Сократ уже вошел в комнату. Улыбался нашему разговору. И не мешал моему наступлению, слушал, улыбаясь. И я "наступал": говорил о том, что если бы она действительно стала адептом индуизма, джайнизма или буддизма, погрузилась бы в тот или иной мир религиозного знания, это было бы понятно, свято, но упрощенная йога, предназначенная для практичных иностранцев, обещающая бессмертие "по дешовке", за счет ритуальных упражнений есть дикость. "Ты же ничего не читаешь!" - говорил я ей. - И ничего не читала, кроме этих жалких наставлений!". "А мне и не нужно!" - отвечала она улыбаясь. - Я знаю главное!". "А теперь ты будешь "воспитывать" своего сына, питать его вегетарьянской пищей, развивать в нем бесстрастие, равнодушие к миру, к человеку, превращать его в мартышку?.. "Она все улыбалась. Улыбался и ее "дедушка".
Особенно меня возмущало то, что за три дня ее пребывания она ничем не помогала своему "дедушке": не готовила, не убирала в квартире, все по-прежнему делал он. Причем готовил ей отдельно, поскольку его "Лени", понятно, ничего мясного не ела. А она с утра уходила "в город", щелкала там своим фотоаппаратом и к обеду возвращалась. Я задавался вопросом: "Зачем она приехала?". "Проведать дедушку"? Так она сказала мне в первый день. Почему же ни о чем его не спрашивает, не интересуется? Только рассказывает об Индии: о тамошних прекрасных пляжах, о высоченной траве, "в которой плывешь, как в море", о роскошных храмах, о коровах, гуляющих повсюду, и обезьянах, не дающих покоя, о шалаше, в котором она жила "с Серегой", ее давним другом, без визы живущим в Индии, тоже йогом, отпустившим "длиннющую бороду", и, удивительно, то и дело приправляя свою речь нашим сегодняшним гнилозубым блатным новоязом... Больше того, открывала и деду "истину", на меня она, видно, махнула рукой в этом смысле, а он, писатель, философ, историк, немало написавший в свое время, кроме прочего, и о буддизме, и об индуизме, слушал ее, улыбаясь, любуясь ею, ее упражнениями, и по-прежнему все напевая свое: "Ах, Лени, Лени, Лени... "Мне же он сказал, когда ее не было дома: "Это как у Анатолия Франса: "Жонглер Богоматери", помнишь? "Я не стал ему возражать: видел, как ему трудно говорить.
В день ее отъезда я не заходил к нему. И не попрощался с его внучкой, не хотелось. Думал, конечно, о нем: как он там? Волнуется, переживает?.. Как всегда, когда к нему приезжают его дети: два сына и три дочери, взрослые люди, отца почитающие, хоть некоторые из них росли без него какое-то время - после "железной свадьбы", как он говорил, т.е. после пятнадцати лет совместной жизни с каждой из трех его жен. "Так уж получалось, - шутил он. - Железа хватало на пятнадцать лет. А драгметаллов не было". Т.е., на свадьбу серебряную и золотую. Ему, действительно, и рубля не накопили строчки: опубликованного было раз в сто меньше написанного им. И дело заключалось не только в том, что "не печатали". И даже вовсе не в этом. А в нем самом: он "не спешил публиковаться", как объяснял, тем более - не проталкивал, не пробивал, "не настаивал на излюбленной идее", поминал он Пушкина, он "просто предлагал", как говорил мне. И объяснялось это не скромностью, как я сразу понял, но...Сопротивлением! Именно сопротивлением всему повальному, массовидному, кричащему, самоутверждающемуся, в том числе, страшно сказать, и диссидентству, хотя его ученики, известные в стране диссиденты, отсидевшие в лагерях и тюрьмах, называли его впоследствии "учителем всех диссидентов города", что было, конечно, преувеличением, на мой взгляд; правда, "всех" диссидентов в нашем городе было немного, человек десять... Но в житейском, в мелочах он был "сопротивляющимся" - "железа" у него хватало не терять себя ни в малом, ни в большом. Как и теперь, когда дни его, как говорится, были сочтены: опухоль в легком, случайно и поздно обнаруженная, была, как объяснили ему врачи, "неоперабельна" - и по возрасту больного, и по расположению опухоли. И лечения не существовало, разве что - проблематичная, изнуряющая "химия", от которой "больной отказался", как записали в его карточке. Осталась рекомендованная ему настойка из трав, способная, якобы, "притормозить метастазирование". И мой Сократ, случалось, пел, переиначивая известное блоковское:
Я пригвожден к своей настойке.
Я пьян давно. Мне всё равно.
Вон счастие моё на тройке
В сребристый дым унесено...
Пел на мотив известного романса "Мой костер в тумане светит..."
По сути, он был уже заживо похоронен - в своей однокомнатной квартире. Или заключен пожизненно. Все его друзья уже были на "том свете". Кое- кого из них я ещё застал в живых, в частности, одного известного поэта, героя войны. Среди прочего, рассказанного им о моём Сократе, о его храбрости и физической силе, было произнесено и такое: "Он сам выбрал свою судьбу". Имелось в виду, как я понял, что этот не стремился к публичности, тем более - к "славе", в отличие от того поэта, не спешил печататься. Но здесь, в нашем городе, его знали, точнее, знали о его существовании - пока он появлялся на людях, выходил из дома.. Теперь же... И не мог, да и не стремился на люди, как прежде не спешил публиковаться. "Дело не в том, что нет выхода, как иногда кажется, а в том, что некуда итти", - однажды сказал он. Я возразил ему, сказал, что в народе все же есть люди. Он успокоил меня: "Не переживай. Скоро приложусь к народу своему, как говорили древние евреи".
Но когда я возмущался тем, что им., смертельно больным, не интересуются и врачи, он напомнил мне, что сам отказался от стационара, "подписал бумагу". "Но поинтересоваться можно, как дела у больного, не надо ли чего! " - возразил я ему. "Ну, ты же знаешь, что у нас всегда было плохо с воображением!" - ответил он. "При чём здесь воображение?" - не понял я. "При том, - ответил он, - что представить себе состояние другого человека, тем более - неважное состояние, легко, когда тебя самого не обступают со всех сторон беды, недостатки, и - "не хватает нервов!", как сказала одна медсестра". "Думаю, - возразил я, - дело тут не в недостатке воображения, а - души, сочувствия!" "Верно! - отозвался он. -"Не хватает нервов!"...Поэтому у нас нет такой службы, как на Западе: "Хоспис"! И хорошо, что нет - не знали бы, что с ней делать, превратили бы в цирк, в шоу и, понятно, в кормушку для себя... Вообразить же, представить себе страдания другого как свои собственные это и значит полюбить самого себя, как было сказано..." "Сказано, - поправил я его,- полюбить ближнего, как самого себя!" Он улыбнулся. "Здесь не нужна запятая!"- сказал он. Я понял его. "Для этого нужна сила!"- ответил я. "Наоборот,- сказал он,- это даёт силу!" "Как кому!" - возразил я. Он не ответил, задумался... Где-то по соседству, в доме, грохотал перфоратор, кто-то "перестраивался".
Утром я зашёл к нему. Я собрался "в город" и зашёл, что бы спросить, не нужно ли ему чего в магазине или на рынке, Дверь он открыл не сразу, как обычно - двигался медленно. У меня были вторые ключи от его квартиры, он давно дал мне их - "на всякий случай" - но я старался не пользоваться ими, ждал. "Доброе утро!" - сказал я. "Да", - ответил он и поспешил /сильно сказано!/ в комнату, сесть на диван. Его улыбка озадачила меня: растерянная, чтобы не сказать "жалкая", виноватая, никак не "сопротивляющаяся". "Садись", - сказал он. "Вы неважно себя чувствуете?" - спросил я. "Нет. Ничего", - улыбался он всё так же. "Что вам взять в магазине?" - спросил я. "Ничего, спасибо. Всё есть", - ответил он. "В аптеке ничего не надо?". "Нет. Всё есть".
Я нередко покупал ему те или иные сердечные средства, все, как я понимал, разовые, понижающие давление - его врач, онколог, сказал ему, что его, врача, больше беспокоит его, больного, сердце, чем опухоль, которая ещё неизвестно, как себя поведёт в ближайшее время, а вот сердце...Сердце его мучало давно: и в больнице лежал не однажды, и какие-то "долгоиграющие" лекарства принимал, и неудивительно: жизнь гвоздила исправно: и войны, Великая отечественная и его малая, "окопная", как он шутил, война, и прочая, и прочая, всё, что досталось советскому человеку за недолгую жизнь его "тысячелетнего царства".
Пришёл я к нему в тот же день под вечер. Открыл он мне почти сразу. В комнате звучал "его" Моцарт, подарки старшей дочери и старшего сына, живущих в Канаде: и магнитофон, и кассеты, и долгоиграющие диски, кроме широкоизвестных, и редкие, как я понимал, записи. Той его улыбки уже не было в помине - он не улыбался, он светился улыбкой гордости, как всегда, когда он слушал Моцарта, и стоял, а не сидел. "Садись!.. Будешь чай?" - говорил он мне. "Улетела ваша райская птичка?" - уже смело спросил я. "Улетела, улетела, - ответил он.- Сейчас что-то покажу тебе, будешь смеяться!.." Он поставил в кухне чайник на плиту, вернулся в комнату, подошёл к своему письменному столу, достал какую-то бумагу, небольшой листок, и, прежде, чем вручить мне его, рассказал: его "Лени" попросила его "занять" ей пятьсот долларов, которые он собрал себе на похороны, но он "вынужден был отказать" ей, объяснив почему, предложил тысячу рублей, оставшуюся от пенсии, и, вот, сегодня утром обнаружил, что эти доллары исчезли; вместо них в столе лежала эта бумага, её письмо: "Дарагой Дедушка извени что сама взяла денги ани мне очин нужны сийчас а ты живи исчо долга и я тибе их адам ни пиреживай а живи патаму что ни умрош никогда будиш всида жит твоа лубяшая внука лена".
Я вернул ему эту бумагу. "А? - улыбался он. - Будем "всида жит"?.." "Мне, простите, не смешно!" - ответил я ему. "Ну, не будь ты таким Сальери!" - все улыбался он. - Это жизнь!.. Бабочка! Птица!.. Райская, как ты сказал! С перьями перламутровыми! Всеми цветами мира - на волю вылетели из клетки!.. Теперь правила потребовались - игра же!.." - он сел. Говорить, как и ходить, ему было трудно, но он опять забыл он этом. Теперь вспомнил, побледневший, но все улыбающийся. "Какие правила? - спокойно, как мог, мягко, возразил я ему. - Их, как и прежде, "не выжито"! Потому что за ними нет ничего! Ни сердца, ни ума, ни совести!.. Как и у наших христиан, и не только наших - одни "правила", обряды!.. Техника!.. Помните, вы писали о "религиозном бессилии" нашего народа?.. О том, что русский человек это "состояние", "со-состояние", подчеркивали вы, что напрашивалось, если не подразумевалось, и у Белинского, и у Чаадаева, и, по сути, у Достоевского, и, так или иначе, связывалось у них с тем, что у Чаадаева звучало как "факт географический", у Достоевского - "слишком широк русский человек, не мешало бы сузить", у современного автора - "бремя пространства", то есть, с сознанием своей "огромности". Но еще один автор, вы его хорошо знаете, обозначил по-другому ваше "религиозное бессилие": "пустота"! Которую он обнаружил и у Пушкина! И которая вовсе не противоречит "всемирной отзывчивости" нашего поэта, верно?.." "Нет, - спокойно, улыбаясь, ответил мой Сократ. - И "пустота" - вздор, и "бессилие" - вздор!.. Вся наша сила в вечно жаждущем незнании!.. В этом залог!.." "Чего!.. Пьянства? Преступлений? Рабства?" - не мог я сдержаться. "Жизни", - ответил он спокойно, хотя уже не улыбался. "И в Пушкине это главное! - прибавил он. - Незнание... И пока оно живо... Не заменено... Очередным знанием... Мы живы!.." Я видел, что ему становится нехорошо, хоть он опять улыбался, и сказал, тоже улыбнувшись, как бы в шутку: "Знание - сила!" "А незнание - мощь!" - принял он шутку. Я принес чайник, опустил в стаканы чайные пакетики и налил в них кипяток. Пили чай молча...
Утром я заглянул к нему. Он занимался своими бумагами, готовил их, как я понимал, к "аннигиляции", как он говорил, хотя ничего у него с этим не получалось: начинал перечитывать, а на дальнейшее уже не оставалось сил. Или - желания? "Нужны другие, молодые руки! - говорил он. - Может, сыновья справятся!.."
Когда я вернулся "из города", принес ему хлеб, масло и мороженую рыбу, как он просил, он, я понял, лежал на диване - до моего звонка. Но чувствовал себя, как сказал, неплохо. "Приходи вечером, - сказал. - Будем жарить рыбу".
Вечером мы жарили рыбу и он напевал:
Погостить ли на погосте
Или сразу в рай взойти,
Отряхая по пути
Плоть недужную с кости
И засевшие в ней гвозди?..
Я не знал, и не знаю, чьи это стихи, возможно, сам сочинил. Но пел на моцартовский мотив, игривый и бравурный. Достал, когда садились за стол, бутылку кагора. Объяснил, что врач сказал ему немного кагора можно. От коньяка или водки может стать плохо.
Захмелев немного от выпитого, я опять не смог удержаться. "Вы вчера сказали: "незнание", наше религиозное незнание, верно?.. Но отчего оно, откуда?" - спросил я. Он не отвечал. "Как-то вы писали о том, что русскому человеку нужен был бог видимый, что именно этим объясняется то, что "выбрано" было христианство, а не ислам или иудаизм с их богами невидимыми. И - не византийской красотой богослужения, что имело значение, но второстепенное, верно?.." "Христос показался родным, зеркалом?", - ответил он. "Да, - согласился я, - родным своими страданиями". "И незнанием, - сказал он. "Христос незнанием?" - удивился я. Он не ответил. Сидел на диване как бы полулёжа, опершись о спинку дивана. "Ну, теперь человечество старается подвести окончательную черту и под страданиями, и под незнанием, - как бы в шутку сказал я. - И нам опять надо быть "впереди планеты всей"!" Он ответил мне слабой улыбкой. "Понравился вам кагор?" - спросил. "Хороший кагор, - ответил я. - А вам не понравился?". "Не распробовал!" - улыбнулся он. "Будете отдыхать?" - спросил я. Он слегка кивнул. Я встал, пожелал ему спокойной ночи и ушёл, захлопнув за собой дверь.
Заглянул я к нему вечером следующего дня. Он возился со своим магнитофоном - пропал звук, объяснил он. Я тоже посмотрел и тоже не понял, в чём дело. Вызвался отнести завтра магнитофон в ателье, в починку. Он согласился. Я сказал, что зайду к нему утром, спросил, не надо ли чего купить. Он ответил, что скажет утром. "Пока не знаю", - сказал. Был, видно, расстроен этой поломкой: молчал, хотя двигался по комнате, не спешил сесть, как обычно. Не задерживал меня, не предложил, как обычно, чаю... За окном, помню, по-детски, на мотив "Биттлз" жаловалась гармошка...
"Знаешь, - сказал он вдруг, - бывают минуты, когда все кажется чуждым, оскорбительным, все!.. Но тут тебе вдруг, как бы кто-то откликается, любовью, так сказать, на любовь, "вдруг погладит рукой беспалою", как сказал поэт... Но - тоже хорошо", - он улыбался... Я пожелал ему "спокойной ночи" и ушел. Он был жалок...
Утром я не достучался к нему, открыл дверь своим ключом. Он лежал на диване в своём выходном костюме: пиджак, брюки, свитер... Мёртвый.
Я позвонил в милицию. Дождался их приезда. Они позвонили в морг. Оттуда приехали и увезли его. Квартиру его я запер. Ушёл к себе и послал по электронной почте сообщение его сыновьям... Теперь, может, приедут!..
* * *
...Умер потому, что сам захотел?.. Почему захотел?.. Устал так жить?.. Восемьдесят два года!.. Жил уже "короткими перебежками", как сказал однажды... Но не из-за магнитофона же!.. Просто хотел выйти из дома и не смог?.. Смертью смерть попрал - да не "прервётся"!? Что? Само это "попрание" смерти смертью?.. То есть любовь!.. Что еще... Один француз - в минувшем веке - твердил в своих сочинениях, что писательство, творчество, и есть умирание, самоотдача, и благополучно дожил до девяностолетнего возраста!.. Так же и мой Сократ!.. И теперь захотел умереть, потому что уже не мог писать, творить "священную жертву" любви, как говорит Пушкин, умер, так сказать, по инерции?.. Однажды он сказал мне, что, если бы не писал, стал бы преступником: казановой, разбойником, террористом...Я тогда воспринял это как шутку. Хотя и теперь, в старости, он походил лицом больше на этакого благородного правонарушителя из американского вестерна, чем на "записного графомана", как сам себя называл...
Патологоанатомическая экспертиза показала, что опухоль у покойного была доброкачественной; патологических изменений в сердце, помимо возрастных, обнаружено не было; постоянные боли в сердце имели, скорей, характер неврогенных; следов внешнего воздействия, которое могло привести к остановке сердца, также не было обнаружено... Мог бы еще пожить!