"Не любо - не слушай, а врать не мешай", - неизменно предупреждала Таисья, когда ее просили рассказать эту сказку. Происходило это нечасто: не больно много времени у зоотехника, чтобы сказки рассказывать. Но слухи о необыкновенной истории по Клубу гуляли, и иногда удавалось подловить Таисью на перекуре возле конюшни. Тогда дети садились кружком, а она устраивалась поудобнее, закуривала внеплановую сигаретку и начинала рассказывать. А правду ли то была сказка, или же въяве случилось - кто похвастается, что все диковины российского леса познал?
Произошло это во времена, когда плохо было не только с водкой, мылом и сахаром. Плохо было со всем. Из продовольственных магазинов на поиски лучшей доли подались даже тараканы. В городах съели голубей и научились ловить на удочку ленивых уток, населяющих пруды. Уцелевшие утки огляделись, забыли про лень и улетели на ПМЖ в теплые страны.
Примеру уток по мере возможности следовали и люди. Те, у кого прежде были проблемы с "пятым пунктом", в большинстве своем уже грелись под ласковым солнышком Хайфы; следующим эшелоном в Израиль и Америку потянулись толпы странноватых евреев с богатой иудейской родословной (заверенной всеми мыслимыми печатями), пылкой нелюбовью к советской власти, репрессиями со стороны этой власти в биографии (также заверенными) и курносыми рязанскими физиономиями. Заводы и фабрики стояли без дела, разжиревшие спекулянты назывались теперь бизнесменами, за хлебом тянулись чудовищные очереди, на улицах стало страшновато появляться не только ночью, но и днем.
Все это безобразие носило гордое имя Перестройка, тянулось который год и прекращаться не собиралось.
В деревне жилось тоже паршиво. На подножном корму еще кое-как перебивались, урожаи бывали, но снимать их стало нечем и не на чем. В полях догнивали некогда гордые и блестящие красавцы комбайны и трактора. Элитных жеребцов и быков-производителей по мясной цене продавали за границу, потому что кормить их все равно было нечем. Иногда не продавали, а забивали и везли мясо в город торговать из-под полы в подземных переходах.
В общем, неудивительно, что в Тайкином колхозе осталось только несколько отнюдь не страдающих высокой удойностью коров да пяток кляч различной степени костлявости. За клячами присматривал пожилой конюх дядя Миша, у которого жена гнала самогон в промышленных масштабах. Несмотря на разгар сухого закона, участковый и председатель смотрели на нелегальный бизнес Татьяны сквозь пальцы, потому что на большую часть вырученных денег дядя Миша каждый месяц исхитрялся где-то добывать корма для колхозных одров.
Тайка вертелась на конюшне с десяти лет, в качестве подхалимажа регулярно вылизывая до блеска дяди Мишину любимицу, шоколадно-гнедую Люську. ("Консерва ты наша ходячая, - периодически говорил дядя Миша, любовно похлопывая кобылу по довольно упитанному крупу, - не дашь ты нам помереть в голодную зиму..." - но, разумеется, не то что резать, а даже продать эту красавицу никому не позволил). За усердие Тайке иногда дозволялось поездить не охлюпкой и не в раздолбанном строевом седле, как все ездили, а в настоящем выездковом. Как оно попало на конюшню - знал только дядя Миша, в прошлом чуть ли не мастер спорта международной категории. Была у него какая-то темная история в семидесятые годы - как положено, с несчастной любовью и предательством, после которой он благополучно пропил все свои призы и дипломы, в городе случайно познакомился с деревенской Татьяной и перебрался жить в колхоз. Здесь он, несмотря на Татьянин самогон, пить вдруг стал очень умеренно, устроился работать конюхом и жил себе тихо да благостно, пока не грянула перестройка и пока лелеемые им лошади не пошли на продажу, а то и на мясо.
Вот тут дядя Миша и сломался. За три года постарел на все десять, оставшийся от прошлой жизни редингот отдал жене на тряпки, верхом садился изредка и - Тайка доподлинно знала - однажды плакал у Люськи в деннике, приговаривая: "Большой бы Приз бегала... эх, Люсенька... хоть на колбасу не извели - и то ладно..." Спорт стал никому не нужен, ребята колхозные, прежде ходившие на конюшню учиться у дяди Миши, теперь после школы спешили в город продавать домашний хлеб и картошку, и на конюшне осталась одна Тайка. Мать у нее работала учительницей в местной школе, отец давно жил с новой семьей в Ленинграде, и торговать им было попросту нечем.
Тайку дядя Миша любил уже за то, что она одна осталась из всех его учеников, иногда сажал на Люську и объяснял, что такое "сбор" и "схема". Впрочем, бывало, что эту самую "схему" он ехал сам, и Тайка, трясясь в латанном-перелатанном строевом седле на костлявом Пилоте, с завистью смотрела, как гнедая красавица, округло согнув гибкую шею, танцует под дядей Мишей, невесомо касаясь земли тонкими ногами. А с Пилотом вечно все было не слава богу: и копыта он ухитрялся даже на мягком деревенском грунте раздолбать, и гриву хоть продергивай, хоть отращивай - все равно клочьями торчит, и шкура зимой и летом одним цветом - в состоянии перманентной линьки, и кости торчат так, что хоть анатомию лошади по нему изучай. Никто, даже дядя Миша, толком не помнил, откуда этот донельзя тощий и донельзя меланхоличный жеребец появился в колхозе. Кажется, всегда стоял - скромненько, без претензий - в самом дальнем и темном деннике, как раз где крыша протекала. Документов, понятно, у него не было - откуда у деревенской клячи документы? При паспорте была одна Люська, там даже значилось, что не Люська она, а Лютня, и породы она тракененской, и мама-папа-дедушка-бабушка у нее есть... А Пилот - Петька в просторечии - сроду паспорта не имел. Почему он Пилот, какой породы, откуда взялся - никто не знал, да и кого оно интересовало? Перестройка на дворе, есть нечего, а вы говорите - документы лошадиные...
Так он и жил, этот Пилот, грязно-буланый, косматый, костлявый, клочковатый и совершенно никакой. Насчет породы даже дядя Миша плечами пожимал: то ли текинцы где-то свечку держали, то ли рахитом переболел... - совсем неинтересный был Пилот, и его, опять же, тоже никто не интересовал. Даже кобылы были ему до лампочки - уж как помавала перед ним шелковистым хвостиком балованная красотка Люська, почему-то прикипевшая душой к этому недоразумению, - он только ухом дернет и снова глядит куда-то в пространство. Под седлом бегал, но нехотя, в галоп поднимался только из-под палки, а рысью шел такой умирающей, что играющие в салочки дети обгоняли. Словом, когда он под вечер ни с того ни с сего вдруг разогнался, перескочил брусья левады и стелющимся карьером помчался через деревню, пятиминутное обалдение гарантировано было всем - и дяде Мише с женой Татьяной, на лавочке возле конюшни дегустировавшим свежую партию запрещенной влаги, и латавшей ветхую уздечку Тайке, и деревенским теткам, по всем военным правилам осадившим сельпо, куда завезли импортную тушенку. Пролетев мимо магазина, жеребец тенью мелькнул по главной улице, взрыл копытами пыль в вечно открытых воротах и, с какой-то вовсе уж нереальной скоростью метнувшись через поле, исчез в лесу.
Ровно сутки его никто не искал. Ну, взыграло наконец-то ретивое; пошляется да сам вернется. Дикого зверя в лесу давным-давно нет, кроме белок да прочей шушеры, сам лес - отнюдь не тайга, сосняк да прозрачный березнячок, и всего того лесу - километров пять. Но на следующий день солнце уже потихоньку клонилось к горизонту, а Пилот все не появлялся. Тайка забеспокоилась. Хоть и кляча, а все же лошадь. Черт его знает, куда занесло дурака - а если на железную дорогу выскочил? Или какому деловому человеку приглянулись пара центнеров дармового мяса и костей? Словом, дядя Миша оседлал Люську и отправился по окрестным колхозам на поиски, а Тайка оделась потеплее, распихала по карманам коробок спичек и несколько бутербродов с салом и слиняла из дома, оставив записку, что, мол, задержится допоздна на конюшне.
А было тогда Тайке четырнадцать лет, и, как большинство перестроечных детей, не боялась она ни бога, ни черта, ни ночного леса. Погода стояла славная - начало октября, купленный матерью в городе зеленый пуховик годился и для зимы, так что проболтаться полночи в лесу страшным не представлялось вовсе. Вот так и оказалась Тайка в чащобе в ночь полнолуния, вот так и закрутилась ее с Пилотом сказка.
Когда знакомая тропинка привела ее вместо поляны с родничком в глухой ельник, Тайка еще ничего не поняла. Она точно знала, что от деревни отошла километра на полтора, в лесу еще светло, в общем, ерунда. Ну, заплутала маленько, странно, конечно, но с кем не бывает. Лес-то - тьфу, а не лес, и сразу за ним - совхоз "Красная заря"; короче, вы не в Сибири, товарищи. Так она и бродила, методично призывая "Петь-Петь-Петь", пока вдруг с ясностью необычайной не осознала, что заблудилась намертво и что лесу давно бы пора кончиться, а он что-то только гуще становится. А к тому времени, надо заметить, уже стемнело, и вот тут-то Тайке наконец стало жутковато. Ну, не помнила она таких пейзажей в хоженом-перехоженом с самого детства лесе!
Тут бы ей и впасть в панику, но Тайка была все-таки человеком деревенским, выросшим почти в лесу. Поэтому она только сказала вслух то, что воспитанные девочки обычно говорят про себя, и начала на ощупь собирать сушняк для костра.
Костер уже вовсю горел, когда из-за Тайкиной спины вдруг раздалось деликатное покашливание, и приятный мужской голос осведомился:
- Девочка, а не подскажешь, как на "Красную зарю" выйти?
Тайка честно сказала, что вообще уже ничего не знает, добавив при этом несколько поэтических эпитетов в адрес обманчиво-яркой луны, запутанных тропинок и проклятущего Пилота. Обладатель приятного голоса даже ахнул и снова закашлялся, и к костру вышел, лишь когда поток Тайкино красноречия наконец заглох.
Был это мужичок сильно в возрасте, с ухоженной седой бородкой и давно не стриженными сивыми волосами. Что-то Тайке сразу не понравилось в его одежде, хотя чему бы там, вроде, не нравиться: короткий мужской плащ, довольно потертый, но аккуратный, штаны, заправленные в какие-то бесформенные сапоги... Грибник и грибник, вон, и корзинка на локте... Тоже, что ли, заплутал?
- Бутер хотите? - буркнула она. - С салом...
Дед от бутерброда не отказался, присел возле костра и ел медленно, с удовольствием, откусывая маленькими кусочками. Доев, подобрал с ладони крошки. Потом взглянул через костер на Тайку - глаза у него были неожиданно молодые, зеленые, как первая майская листва, вытянул из-под плаща фляжку:
- А давай-ка, девонька, за встречу... Ни-ни, вижу, что несовершеннолетняя! Чай тут травный. Сил придает и разум освежает... китайцев-то не читала небось?
- Не-а, - обалдело сказала Тайка, читавшая в своей жизни только то, что имелось в деревенской библиотеке. Чай во фляжке оказался на диво вкусным - пах он медом и земляникой, мятой и малиной, смородиной и жимолостью, - Тайка аж зажмурилась после первого глотка...
- А зря, - спокойно констатировал дед. - Если бы на нашей земле люди такой культурой чаепития обладали - может, меньше бы водки пили.
- Да ладно! - Тайка открыла глаза и сунула флягу обратно. - Водку вообще запретили!
- Да? - как-то очень искренне удивился дед. - Надо же... вот дурачье-то... - Со вкусом отхлебнул, причмокнул, и Тайке вдруг почему-то показалось, что содержимое фляжки каким-то чудом изменилось - ну, не пьют так чай, даже травяной...
Странный какой-то был этот грибник, вроде бы все ничего, но - странный... На всякий случай Тайка отошла от костра под предлогом собирания сушняка - и удивилась мимоходом, что, во-первых, хвороста вокруг как-то необыкновенно много, а во-вторых, полная луна как специально укладывает лучи именно туда, где этот хворост кучками лежит...
- А ты, девонька, что же так поздно в лесу задержалась? - безмятежным голосом осведомился грибник, ножиком остругивая тонкий прутик рябины.
Тайка бросила у костра охапку хвороста и снова удалилась в темноту.
- Коня ищу, - неохотно буркнула она.
- Коня? - дед бросил прутик, повернулся к ней. - А зачем тебе конь?
Тайка выпустила из рук хворостину и распрямилась. А ведь не так-то прост этот грибник, похоже, знает что-то про жеребца блудного!
- Деда, - сказала она мрачно. - А ведь ты его, похоже, видел...
- Видел, - так же безмятежно отозвался тот. - Бежал он тропами звериными, катался во мху мягком, пил воду родниковую... Луна золотила шкуру его, ночь путалась в его гриве, вечерняя роса сияла на его копытах... Зачем тебе этот конь, девочка?
Тайка была деревенским человеком, Тайка выросла в лесу - и, несмотря на двадцатый век на дворе, несмотря на перестройку, она ведала лес. И когда она поняла, что же ей так не понравилось с первого взгляда в одежде заблудившегося грибника, не испугалась - только отступила на шаг и поклонилась, как учила когда-то прабабка, тоже звавшаяся Таисьей.
Дед хмыкнул, запахнул поплотнее полы ветхого плаща и протянул к огню сапоги, одетые правый вместо левого, левый вместо правого...
- Ай да девчонка, - улыбаясь. - Ученая... Не забоялась, что тропы спутал, не забоялась Лешему еды предложить... Только конь-то тебе - зачем? Старый он, дряхлый, кожа да кости...
Это точно, подумала Тайка. Старая дряхлая никчемность с разбитыми копытами и хвостом-мочалкой. Костистая морда с огромными, черно-фиолетовыми глазами, тонкие чуткие уши, осторожные губы, берущие с ее ладони кусочек засохшего хлеба... Слезы вскипели под ресницами, горло вдруг мучительно сжало спазмом от одной этой мысли - старый, дряхлый, скоро сдохнет, и не будет ни огромных глаз, ни бережного прикосновения к ладони, - как наяву увидела вдруг Пилота, Петьку, который только с хлыста в галоп поднимался, который так тоскливо смотрел из левады на поле и лес, который... - и она выдохнула сквозь слезы, глядя неотрывно в нечеловечески зеленые глаза Лешего:
- Я... люблю его, дедушка...
Леший медленно подкинул в огонь сухую ветку. Кивнул - кажется, больше своим мыслям, чем Тайкиным словам. И протянул руку куда-то в темноту:
- Поговори с ним сама. Захочет вернуться - неволить не буду.
И, точно повинуясь взмаху этой руки, осветилась лунным серебром травяная прогалина... Золотой конь шел по увядшей траве, потряхивая черной, как ночь, гривой, и Луна отражалась в его черно-фиолетовых глазах. Не было больше ни клочков шерсти, ни разбитых копыт, не было самой рахитичной клячи - стройный мускулистый ахалтекинец шел через поляну, и капли росы оседали на пышной гриве... Небесный Аргамак, о котором поют легенды - Небесный Аргамак, ведавший только одного хозяина и охранявший этого хозяина лучше любой собаки; черногривый, тонконогий, и сполохами ночи плескался волнистый хвост...
И Тайка выдохнула, даже не сознавая, что плачет:
- Петька... Вернешься?
Дрогнули чуткие уши, черной волной окатил золотые бока шелковистый хвост. Дивный ахалтекинец не отводил взгляда, и в глазах его почудился Тайке ответ:
Зачем - тебе? Дряхлая упрямая кляча, не желающая идти даже рысью, - зачем - тебе?
Потому что я люблю тебя, ответила она не только глазами - вздернутым подбородком, мокрыми ресницами, беззащитно-незавершенным жестом вскинутых рук, ломким разворотом всего тела... Я люблю тебя - со всеми твоими закидонами, с нежеланием подниматься в галоп и пинками в ответ на хлыст, с задиранием морды при виде уздечки и ловким ударом копытом по подошве сапога, когда вдеваешь ногу в стремя... Я ни черта не умею ездить, я не дядя Миша, мне не быть мастером спорта, но, Петька, Пилот, Небесный Аргамак, - я люблю тебя...
- В этом лесу возможно обрести бессмертие, - ровно, глядя в костер и вроде бы себе под нос заметил Леший. Тайка развернулась к нему всем корпусом, кулаком вытирая слезы.
- Сколько ему лет? - только и спросила она.
- Двадцать пять, - так же ровно отозвался Леший.
Тайка зажмурилась. Бархатистые ноздри Пилота касались ее ладони, теплое дыхание согревало руку... Одно слово - и он пойдет за ней, доверившись, отдав всего себя служению - он, Небесный Аргамак, неведомо какими ветрами занесенный в разваливающийся колхоз среднерусской полосы... Он пойдет за ней и превратится снова в тощую клячу, он проживет еще пару-тройку лет и...
- Пусть - он - будет - бессмертен.
Горло болело, когда она выговаривала эти слова - но все же получилось, и Леший кивнул.
Звонкий пронзительный крик, в котором не было ничего лошадиного, взметнулся выше корабельных сосен, уже зарумянившихся первым отблеском рассвета. Золотой конь сорвался с места и полетел, едва касаясь копытами мягкой лесной почвы, оставляя за собой в еловой чаще солнечный блик...
- Иди, девочка, - устало и печально проговорил Леший. - Ты все сделала правильно. Я еще в силах сделать твою дорогу легкой...
- Он простит меня, дедушка? - Тайка уже ревела, не скрываясь.
- Что ж тут прощать-то... Такие кони богов на себе носили, а этого люди всю жизнь шпыняли. Никто его не любил - вот он таким и стал. Ты не побоялась за ним в ночной лес пойти, ты одна его полюбила - позови ты его с собой, служил бы он тебе, как лишь Небесные кони умеют...
- Года два, - всхлипнула Тайка.
- Меньше, - спокойно отозвался Леший. - Здесь он молод и силен, там он - кляча разбитая. Не предала ты его - бессмертие подарила. Он того не забудет, знай...
На рассвете Тайка вернулась домой. Аккуратно пролезла в окно и завалилась спать, не побеспокоив мать. И снились ей табуны золотых коней, вольно несущихся среди ковыля родной степи...
А на следующий вечер по телевизору в очередной программе "Прожектор перестройки" показывали сюжет о том, как в Туркмении целые табуны золотых ахалтекинцев, Небесных Аргамаков, пускают на мясо. И тогда Тайка заплакала - последний раз в жизни, и тогда кончилось Тайкино детство.
Пилота так и не нашли. Но иногда из леса доносилось отголоском эха звонкое заливистое ржание, и однажды холеная красавица Люська вырвала у дяди Миши повод и умчалась на этот зов... а через год Тайка, приехавшая из города на каникулы, обнимала большеглазого жеребенка, золотого, как Пилот, а он доверчиво тыкался носом ей в ладони и шумно вздыхал на ухо...
Вот, собственно, и конец сказки. Много лет прошло, закончилась перестройка, Тайка получила диплом зоотехника, а колхозная конюшня превратилась в недешевый Клуб для любителей верховой езды. И многие платят хорошие деньги, чтобы под руководством воспрянувшего дяди Миши учиться выездке на золотом черногривом Полете, а престарелая Люська гордо смотрит из левады на сына, легко танцующего на плацу пируэты и пиаффе...
И бывает так, что когда сказка рассказана, дети разошлись, а лошади отдыхают в конюшне, зоотехник Таисья набрасывает на плечи куртку и идет через ночное поле в лес. Звезды перемигиваются в небе, мягкий ветер играет волосами идущей сквозь колдовское марево полнолуния женщины, и золотой жеребец, Небесный Аргамак, ждет ее на опушке. "Петь-Петь-Петь..." - зовет женщина, и он подходит, чтобы взять с ее ладони сахар: сбылось предсказание Лесного Хозяина. И всю ночь они бродят по зачарованному лесу и разговаривают - бессмертный конь, чьи предки носили на себе богов, и смертная женщина ... но это уже совсем другая сказка.