Аннотация: Воспоминания захватывают период времени перед революцией, и смутное время, каким оно было в Сибири, на Алтае. Примерно 1908-1924.
О милых спутниках, которые нам свет
Своим присутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: "их нет",
Но с благодарностию: "были"
В.А. Жуковский
Тетрадь первая
Родилась я 31 декабря 1904 года (а по старому стилю 18) в селе Усть-Кан в Горном Алтае. Отец мой, Кумандин Лука Яковлевич, был там в то время священником - миссионером. Мама моя, Нина Васильевна, вела хозяйство. Молодые (отцу было 25 лет, а маме 22 года), они только устраивались, налаживали жизнь и быт свой согласно правилам тогдашней жизни. Дом священника стоял на высоком берегу реки Чарыш, большой с хорошими хозяйственными помещениями. Через ограду дома протекал арык (сувак), где плескались летом утки. Последняя дочь у отца, мама получила хорошее приданое. Это были не деньги. Просто ей были заведены все вещи, как-то: постели, постельные принадлежности, посуда, столовое серебро, полотенца, ковры, добротные половики и прочие вещи для убранства дома и для быта.
Сама мама любила жить на широкую ногу (вся родня осуждала ее за это). Была она большая песенница и плясунья. Бывало, на вечеринках, когда она плясала, мужчины бросали карточную игру и выходили посмотреть на нее.
Ездить она любила с шиком на тройке с колокольцами и шаркунцами. Дядя Володя (Мыютинский) любил постоять на высоком крыльце дома, с которого открывался вид почти на все село и дорогу, незаметно убегающую вдоль реки Семы в горы. "Слышу колокольчики с шаркунчиками" - говаривал он - "не иначе наша Нина, свет Васильевна, едет!" И правда, через некоторое время из-за скал вылетала тройка или пара лошадей. Кони мчали по дороге, вот они уже пролетают село, прогремели по мосту и наконец сворачивают вправо, махом взлетают на небольшой взвозик у дома и останавливаются у ворот. Из дома бегут встречать, открываются ворота, ямщик въезжает во двор. Из тележки спускается мама, иногда они приезжали вместе с отцом. Мама нарядная. Что-нибудь у нее новое - или шляпка, или зонтик, или костюм. Филарет Милостивый, она, конечно, привозит всем кучу подарков, потому что щедростью она отличалась необычайной, вплоть до расточительности (и опять родня ее за это строго осуждала).
Правда, мама легко отдавала, но и легко могла попросить что-нибудь сделать для нее или дать ей. К старости эта привычка приняла у нее не очень-то приятные размеры. Времена-то изменились, все достать трудно. Она возьмет и какую-нибудь нужную вещь отдаст. А просила она так: "Ну-ка, девка, дай-ка мне капустки" или еще что-нибудь. Или "Ну-ка, девка, ты мне сбегай за водой, а я самоварчик поставлю, дыньку сорвем, чаишко пошвыркаем". "Девка" идет за водой, пьют чай, едят дыньку, а потом эта "девка" по всей деревне славит: "У учительницы мать - ну, чистая цыганка".
Было в характере у мамы и хорошее. Она была очень трудолюбива и незлобива. С утра она, как пчела, снует и снует, вставала рано, делала все быстро. Как-то у нас заночевал знакомый ямщик-крестьянин. Мама встала как всегда в 6 часов утра. Ямщик тоже встал к лошадям. А потом, управившись с лошадьми, сидел на кухне, курил, разговаривал с мамой и наблюдал. Когда я вышла к чаю, он мне говорит: "Ну, учительша, не мать у тебя, а золото! Ох и удалая! Гляжу я на нее, а она зараз делает: самовар у нее кипятится, каральки растрагиваются, белье она гладит, да еще и курить успевает!"
Курила мама сверх всякой меры. Начала она курить с 9 лет, но этому можно не удивляться. В Горном Алтае все курят - мужчины, и женщины, и дети. Дети начинают курить с 5 -летнего возраста. Это я говорю об алтайцах. Мать мамы умерла, когда последней было 10 лет. Тетя Фина не смогла взять в руки девочку, и она росла своевольной. Отсюда и "пороки", которые так испортили жизнь моей матери.
Папу я, конечно, не помню. Умер он 8 ноября (н.ст.) 1906 года в день своего рождения, было ему ровно 29 лет. По фотографии вы видите, как красив был папа. Плюс к этому необычайно красивый голос (баритон). Один преподаватель, даря ему свою карточку, на обороте писал: "Соловью семинарии Л.Я. Кумандину". Владея игрой на гитаре, папа мастерски пел под нее романсы и песни. Все это, конечно, производило на женщин неотразимое впечатление. Поклонниц у него было много, были и романы, как рассказывали позднее мои родные. Мама, конечно, ревновала, хотя выходила замуж не по любви, а повинуясь воле отца. Сама-то она собиралась замуж за крестьянского начальника Эртова, который жил в Мыюте. Но дед по своим миссионерским делам не ладил с этим человеком, считал его взяточником и непорядочным и категорически воспротивился. Попа же окончил семинарию, и ему нужно было укрепиться в жизни. Ему похвалили (как тогда велось) маму. Еще бы! Ему, татарину, почти из юрты, лестно было породниться с известным и уважаемым во всем Алтае миссионером протоиереем Постниковым. Я удивляюсь, как дедушка согласился отдать мою мать за Кумандина, очень нелестно отзывался он в своем дневнике об отце моего папы: "Удивляюсь, как этого круглого дурака Якова Кумандина могли поставить в учителя...". Но, очевидно, папа своей молодостью, умением держаться, образованностью сумел понравиться старому требовательному священнику. Сыграли свадьбу в Мыюте, и молодые отправились на место службы отца в село Паспаул.
Паспаул - это небольшое алтайское село где-то близ Улалы. Там отец начинал свою миссионерскую деятельность, а мама свою самостоятельную жизнь хозяйки дома. Место было глухое, но красивое. Помню из рассказов матери, что стоило перелезть через прясло (изгородь из жердей), и открывались целые поляны земляники. В первый же год к молодой чете погостить приезжали друзья папы, а к маме племянница Олимпиада, дочь старшей сестры Ольги. Когда тетя Оля умерла, Липа воспитывалась у дедушки в Мыюте, и росла она вместе с моей мамой. Была младше мамы на 3 года. С удовольствием собирала Липа землянику. Один раз пришла, и вся кофточка была в земляничном соку. Это Олимпиада ползала, собирая ягоду.
Через 2 года отца перевели в село Усть-Кан. По рассказам мамы, в Усть-Кане был хороший обширный дом с новыми надворными постройками. Через ограду протекал арык, дом был на высоком берегу, внизу по камням гремел Чарыш. В ограде была калитка, через которую ходили на реку по воду. Здесь родились дети. Старшей была девочка Глафира (Граня), но прожила она недолго. Следующий был сын Вениамин (который в юности сменил имя на Константин), затем я, Нина, и последняя девочка Серафима. В живых остались и выросли я и Костя.
Ниной меня назвать пожелал отец. О времени в Усть-Кане я знаю только по рассказам. Мама говорила, что была я толстенькая девочка. К детям была взята няня-немка. Нечто вроде бонны. Кроме няни была еще кухарка и работник. Родители завели хозяйство - были коровы, куры, овцы и пара лошадей. Лошади ходили и под седлом и в упряжке. Папе по своим миссионерским делам часто приходилось ездить по калмыкам. Он ездил верхом, да и все на Алтае ездили верхами. У каждого в семье была верховая лошадь. Женщины гарцевали на лошадях. Бывало, смотришь, летят калмычки верхами, иногда пьяные, так и валятся из седла то в одну сторону, то в другую, но никогда не упадут. Наши женщины все вплоть до тети Фины хорошо ездили верхом и любили верховую езду (а тетя Фина была довольно грузная женщина).
Когда я была маленькая, я страстно мечтала ездить верхом. Калмыцкие дети с 4-5 лет садились на коня. Но нам, конечно, не разрешалось это, и так хотелось поскорее вырасти, а дядя Володя утешал меня: "Вот подрастешь, купим тебе коня, красивое седло, расшитый потник, наборную уздечку". Но увы! Так эта мечта и не сбылась. Исполнилось мне 10 лет, а моего дорогого крестного отца не было в живых. Когда мне было 10 лет, мы с мамой жили у отца Тимофея в Мыюте, Костя с ребятами поехали верхами в горы по малину. Как я ни умоляла, мама ни за что не отпустила меня ехать верхом, и, глотая слезы, я смотрела с крыльца, как эти счастливчики пылили по дороге вверх по Мыюте.
Из рассказов о моем детстве в Усть-Кане запомнились два-три. Как-то приехала к маме гостить Олимпиада. Косте было тогда около 4-х лет, мне года 1,5. У Лины был старший сын Женя, очень красивый и бойкий мальчик. Бойкостью отличался и мой братец. Хлопот с ними было много, а главное, они все время рвались через калитку на Чарыш. Нужны были за ними глаза да глазыньки. И вдруг в один прекрасный день потеряли меня. Кричали, искали, мама в слезы: "Бедная моя дочка, наверное, утонула в Чарыше!" Наконец, заглянули в баню и видят такую картину: я в платье, в туфлях и в чулочках, ну, в общем, в полном облачении, сижу в банном котле и поливаю себе на голову, а котел вмазан высоко. Кости и Жени след простыл, они запрятались. Тогда всем стало понятно, что эти архаровцы посадили меня в котел, а сами убежали. Второй случай: сижу я у арыка, Костя гоняется за цыплятами и, поймав цыпленка, подает мне. Я давлю цыпленка и бросаю в арык. Так я погубила 2-х цыплят. К счастью, эта жестокая игра была вскоре замечена, и мы были наказаны.
Папа в своем кабинете писал годовой отчет. Переписывал его начисто (набело), а мы с Костей бегали. Я, конечно, как его хвостик. И вот Костя подбежит к отцу, толкнет его и говорит: "Дай пятитку!" И так несколько раз. И я, конечно, за ним тоже что-то лопочу вроде этого. Бегал, бегал Костя и, наконец, толкнул папу под руку. Целый лист отчета был испорчен. Разгневанный отец встал и стал снимать с себя ремень. Мы, конечно, посыпали горохом из комнаты. Костя куда-то запрятался, а я забежала за дверь и встала там. Отец взглянул, и весь гнев его пропал: из-под двери виднелись две ножки в туфельках. В это время зашла в комнату мама, а отец ей по-алтайски сказал, показывая глазами на дверь: "Корзан! Корзан!" (т.е. "Смотри, смотри").
Усть-Кан был красивым и благодатным местом. Особенно все наши ценили его за то, что там родилась брусника. В Мыюте и Черном Ануе ее не было. И мама была счастлива одарить своих родных. Посылалась брусника бочонками.
Внешне жизнь моих родителей начиналась хорошо. Обставились, завели хозяйство, в Бийске знакомые купцы открыли кредит. Когда отец ездил на миссионерский съезд, он закупал все нужное: крупчатку, рис, сухофрукты, крупы, пшено, сахар. Причем все это закупалось на год. Материалы брались штуками, т.е. аршин по 20-30 сразу. Интересно, что сахар тогда покупался, как говорили, головой. Это огромный кусок сахара в полметра высотой и в основании в диаметре сантиметров 30. Форма башенки, усеченная кверху. Мыло покупалось брусками длиной 40 см. Называлось оно ядровое мыло, и был специфический запах канифоли. Но этим мылом мылись только в бане. А стирали белье самодельным мылом, которое варили сами из внутренностей и отхожего сала животных. Это мыло ничего не стоило, т.к. варилось оно из отходов в хозяйстве, вместо поташа был щелок из осиновой золы. Было оно черное, форму имело маленькой юрты и частенько с неприятным запахом.
Но внутренняя жизнь моих родителей не ладилась. Каждый чувствовал себя несчастливым. Очевидно, сказалось то, что брак был без любви.
Отец, как почти всякий алтаец, любил выпить. Думаю, что если бы он прожил долго, он в конце концов стал бы пьяницей. Но пока он был во всем блеске своей молодости. Женина родня его любила, женщины его любили, служба у него шла неплохо. Был у него прекрасный, хотя и взыскательный учитель - это отец моей мамы протоиерей Постников. Очень любила папу старшая сестра мамы тетя Елена Борисова. Между ними была прекрасная родственная дружба. Тете Елене отец поверял свои тайны и горести. Она имела влияние на отца, и это было благом для семьи. Она помогала своим советом отцу спускать на тормозах семейные недоразумения. Из папиных историй я знаю две. Это увлечение отцом Агнии Борисовой, моей дорогой (двоюродной) сестры Агнюши. Когда мама выходила замуж (19 лет), Агнюше было 15 лет. Папа часто заезжал в Чергу к Борисовым потолковать со своим другом тетей Еленой. Естественно, общался и с Агнией, и Агнюша без ума влюбилась в моего отца. Чтобы чаще видеть отца, она стремилась погостить у мамы, лицемерила с ней, старалась закрепить дружбу с мамой. Агнюша, конечно, ни на что не рассчитывала, но она любила, и любила отчаянно. Отец заметил ее любовь, она импонировала ему, и он начал увлекаться Агнюшей. Но до своего счастливого конца эта любовь не дошла. Мудрая тетя Елена сурово вмешалась в это дело. Агнию услали в Томск в Епархиальное училище. Отцу от тети была головомойка. Вся родня узнала и встала на сторону мамы. Ее жалели, а Агния потом почти всю жизнь испытывала холодок от всей постниковской родни. Мама всю жизнь относилась к Агнюше неприязненно. И в ее рассказах об отце иногда проскальзывало, что что-то там было неладно, но сама мама никогда обо всем этом ничего не говорила. Я эту историю услышала от Веры в период моей дружбы с ней. Так вот, уже позднее, где-то в 1958 или 1959 году Агнюша гостила у меня. Перед этим приезжала в Сибирь из Латвии Зоя (сестра Агнии и Веры). Со своим неуживчивым характером она перессорилась с сестрами (Верой и Агнией). Добрые отношения сохранились у нее со мной. Я ей написала, что Агнюша у меня. Зойка, видно, решила расстроить нашу дружбу. Она написала мне: "Ты, наверное, не знаешь, что Агния вмешивалась в жизнь тети Нины и чуть не разбила ее брак". Я, получив письмо Зои, начала его читать вслух Агнюше, но когда дошла до этого места, прикусила язык. Моя милая умница Агния сразу заметила это и начала настаивать: "Нет, ты читай дальше!". Делать было нечего, я прочитала все письмо. Бедная моя сестричка, как она заволновалась! "Нина, ты не подумай, что я была такая подлая, что хотела Нине зла! Ничего ведь не было!". Я постаралась успокоить ее. Сказала ей, что я давно знаю об этой семейной истории, что я никогда не винила и не виню ее.
Когда в 1906 году папа умер, Агнюша не могла скрыть своего горя и отчаяния. Вся родня сочла ее такое поведение верхом неприличия. Она не понимала, что у Агнюши это была первая и, наверное, единственная настоящая Любовь.
Вторую историю я знаю кратко. В моих старинных фотографиях есть одна карточка. На ней изображена стройная красивая девушка в клетчатой кофточке и темной юбке. Это Нина Ландышева, так сказать, львица того общества, в котором жили мои родные. Нина была очень неравнодушна к отцу, ну а папе, наверное, льстило это. Ему было лестно внимание такой женщины.
Жизнь в Усть-Кане шла своим чередом. Отец служил, мать занималась семьей и домом, ездили в гости то в Мыюту к дедушке и дяде Володе, то к Борисовым в Черный Ануй. Только, кажется, ни разу не пришлось им выехать к родственникам за пределами Алтая. В 1905 году всю родню постигло тяжелое горе: 5 мая (ст.ст) умер дедушка Мыютинский протоиерей Василий Моисеевич Постников. Тяжела для всех была эта утрата. Авторитет его был чрезвычайно велик. Мудрый старик (было ему 70 лет) всегда давал полезные советы, где надо помогал и словом, и делом. Осиротели дети, хотя и жили они своими домами и семьями. Летом 1905 года дядя Володя писал отцу и маме, что ездит он сейчас на пасеку, но уже нет там дорогого папаши и такая тоска возьмет, хоть беги куда глаза глядят. Но горе надвигалось и на моих родителей. Отец, неся миссионерскую службу, периодически ездил в аулы к некрещеным алтайцам с проповедью. Надо сказать, что это было очень тяжелое дело. И в стужу и в слякоть приходилось ехать в становище, ночевать доводилось и на улице, и под кустами, и в юртах у костра, где один бок поджаривался, а другой леденел от холода. Езда была верхом, а она более тяжелая. Причем миссионеры с проповедью старались ездить осенью, когда сокращался удой молока, а, следовательно, уменьшалось количество араки (водка из молока), и тогда шло на спад беспробудное летнее пьянство и камлание алтайцев.
И вот в конце августа и начале сентября (ст.ст.) отец был в такой миссионерской поездке. Ночуя в одной из юрт, он простудился и приехал домой совершенно больной. Никакие мази и припарки ему не помогали, здоровье все ухудшалось. Тогда мама послала нарочного (посыльного верхом) в Онгудай за доктором. Доктор приехал, осмотрел отца и сказал, что у него от простуды нарыв в печени. Стали лечить, наступило как будто улучшение, но потом все пошло хуже и хуже. В сентябрьской миссионерской записке дядя Володя пишет, что он только что приехал из Бийска с миссионерского сбора (16 сентября), а 17 сентября "прибежал" нарочный из Усть-К;ана с сообщением, что тяжело болен Лука Яковлевич Кумандин. Дядя Володя с тетей Финой немедленно выехали в Усть-Кан. Тяжелую обстановку увидели они в Усть-Кане. Папа болен, тяжелые страдания. Мама в горе, утомленная бессонными ночами, проводя их у постели больного отца и возясь с грудным ребенком (сестра Серафима, умершая в следующем году после папы). Пожили дядя с тетей дней 10. Но у дяди служба, ничего не поделаешь - надо ехать в Мыюту. Тогда, чтоб облегчить положение мамы и создать покой отцу (мы-то ведь с Костей ничего не понимали, бегали, шумели), дядя предложил на время болезни папы взять к себе кого-нибудь из нас. Поговорили с папой. Отец, конечно, не захотел расставаться с сыном, Серафима была грудная, и выбор пал на меня.
Собрали меня в дорогу. Стали прощаться, подвели меня к отцу (он уже лежал, не вставал), заплакал папа, прощаясь со мной, благословил меня иконой Божией матери (она и сейчас лежит у меня убранная, сейчас хранится у Леси). Было мне тогда 1 год 10 месяцев. Мы уехали. Тетя Фина рассказывала, что сначала я ехала веселая, все рассматривала кругом, а потом спохватилась, начала тревожиться и хныкать. На пути остановились ночевать у священника в каком-то селе. Вечером я не ложилась спать, все время звала маму, няню, плакала и, наконец, вся в слезах заснула в ногах у тети Фины. Сама я об этом ничего не помню.
26 октября 1906 года (ст. ст.) умер мой отец. Мама говорила, что перед смертью он очень тосковал, просил у нее прощения за все обиды, которые причинил ей. Благословил детей, попрощался со всеми. Очень устал. Потом отвернулся к стене и умер. Во все концы Алтая из Усть-Кана полетели нарочные с печальной вестью. На похороны поехали все родные и священники многих станов. Подробности похорон как-то не рассказывали мне. Знаю только один маленький эпизод. Заупокойную службу вел дядя Степан Борисов. Все подобающие службе возгласы подавал он. И вот дядя Степан с печальной торжественностью провозгласил: "Об упокоении души преставившегося иерея Владимира Господу Богу помолимся!" Церковь так и охнула. Ведь умер-то отец Лука, а не отец Владимир! Многие это сочли дурным предзнаменованием. Дядя Володя тоже омрачился и потом выговаривал дяде Степану: "Ты что это, Степан Борисович, сдурел, загодя меня отпевать вздумал?" Через 4 года дядя Степан участвовал в похоронах дяди Володи.
И вот, в 26 лет, моя мама осталась вдовой с двумя маленькими детьми на руках (не считая меня), без средств, без знаний, без профессии, без своего угла. Настала полоса скитаний, тяжких забот, бедности. И это почти до могилы. Меня удивляет дед мой. Умница, большой деятель, можно сказать, Человек с большой буквы, а вот придерживался же архаического взгляда на женщину. Сыновьям своим, дяде Сергею и дяде Володе, он дал по тому времени и по своему положению хорошее образование. Оба они закончили Кузнецкое миссионерское училище. Дядю Сергея я знала мало, а вот дядя Володя живо всем интересовался, выписывал газеты и журналы. Почти, правда, в горы шла с большим опозданием, но дни прихода почты были особенными в Мыютинском доме. Дочери же у деда все кончили только церковно-приходскую школу, а моя мама и того меньше. Очевидно, оставшись без матери и по своеволию, она проучилась только 2 года и писала невообразимо безграмотно. Слова она писала так, как слышала (транскрибировала). Например, "Лёля" она писала "льольа", слово "дядя" - "дйадйа" и т.п.Говорила тоже много неправильных слов, по-сибирски: знат, играт, бегат, анбар и еще многое другое. Но к чтению она пристрастилась и благодаря этому была развита и не казалась такой уж безграмотной. Обучена она была домоводству, умела хорошо готовить, любила чистоту, цветы, хорошо вязала, вышивала. Но ремеслу никакому не была обучена. Вот с таким багажом осталась мать в жизни. Правда, первое время ей помогала родня, а дядя Володя до самой своей смерти помогал ей, и еще помогали Борисовы. Поскольку забирали товары у купцов в кредит на весь год, то долг после смерти отца был большой. Мать продала скотину, птицу, экипажи, часть обстановки и рассчиталась с долгом. Настало время расставаться с домом: приезжал новый священник. Дядя Степан предложил маме место просвирни в Черном Ануе, где он служил священником. Жалованье просвирни было мизерное, но для жилья предоставлялся домик (кухня и комната),и мама переехала с детьми в Черный Ануй. Там она жила, готовила просфоры (хлебцы для освящения в церкви), их форма 8. Летом держала, как говорилось тогда, нахлебников (готовила пищу приезжающим на отдых горожанам) и стежила одеяла. Серафима у нее вскоре после переезда умерла, и мама жила с Костей, а я осталась жить в Мыюте у дяди Володи и тети Фины, которых считала своими родителями и звала их "папа" и "мама".
Ты знаешь ли тот край
Где гор стоят громады,
Где гладь озер прозрачна и светла?
МЫЮТА
Мыюта - это самое прекрасное место в мире, и хотя я родилась в Усть-Кане, Мыюту я считаю своей родной, потому что там я впервые увидела мир, начала познавать его звуки, краски, формы, впервые испытала все чувства. И первые мои впечатления: мир прекрасен. Представьте себе село, расположенное по обе стороны реки Мыюты горной, гремящей, то бурно переливающейся через большие валуны, то широко растекающейся мелкими кудрявыми волнами по разноцветной гальке. Село в полукружье высоких скалистых гор, вершины которых покрыты снегами, а склоны заросли лиственницами, черемухой, кедрами и маральником (багульник). Только на северо-востоке высится громадная гора-сопка, лишенная леса, но зато вся голубая летом от цветущих на ней незабудок. С западной стороны у самого подножья скал мчится бешеная Сема, довольно большая река, в которую впадает Мыюта, или Муйтушка, как у нас ее звали. Село располагалось в долине главным образом вдоль Муйтушки. На юг же по направлению к селу Шебалино оно расселено было уступами. Приходилось подниматься в гору. Гора, а на ней площадка с рассеянными там и сям домами, опять гора, и опять та же картина. Здесь мне нравилась усадьба крестьян Шадриных. Она была на самом восточном краешке уступа, как ласточкино гнездо. Северная и восточная часть усадьбы круто обрывалась вниз скалой, здесь усадьба была огорожена. С западной стороны были ворота, здесь был въезд на усадьбу с улицы переулком, а южная часть имела естественную ограду - высокие скалы, покрытые лиственницами, кислицей (красная смородина) и маральником. Из окон дома был чудный вид на село, на горы, на блестящую серебряной лентой р. Мыюту, на тракт, убегающий куда-то между гор.
Через с. Мыюта шел тракт - дорога от Бийска до Монголии. Через Муйтушку был перекинут деревянный мост. По этому тракту было главное движение на Алтае. Ехали длинными вереницами таратайки (двухколесная телега, запряженная одной лошадью). Это ямщики везли клади в Монголию из Бийска и обратно. Иногда прогоняли стада овец до Бийска. Иногда гнали стада сарлыков из Монголии. Сарлыки - это особый вид быков (наверное, яки), очень мощные животные с мохнатой, низко свисающей шерстью, с рогами. Шли они через село обычно с утробным ревом. Нам, детям, это зрелище было страшно, но и любопытно. Заслышав рев, мы бросали свои игры и мчались к мосту. Животные шли сгрудившись, низко наклонив свои мохнатые могучие головы. Вокруг них гарцевали на лошадях погонщики, пощелкивая бичами. Частенько проезжали "кумысники" (дачники). Завидев бегущую пару или тройку, над экипажами которых колыхались нарядные зонтики, мы вихрем мчались к мосту и глазели на необыкновенных городских людей. В тележках сидели нарядные барыни в шляпках под зонтиками, важные мужчины и дети в матросских костюмах, мальчики в невиданных картузах "здравствуй и прощай" (плетеная из соломы каска с козырьками спереди и сзади), беленькие холеные девочки в шляпках. Это для нас был другой мир, волнующий и недоступный.
На первом уступе, протянувшемся на запад и заканчивающемся тупым мысом почти у слияния Муйтушки с Семой немного в стороне от домов, возвышалась церковь. Небольшая деревянная, устремленная ввысь на фоне гор, она виднелась уже далеко с тракта при въезде в долину. Это было поэтическое видение. Вся голубая с высокой колокольней, с мощным колоколом и сверкающим крестом!
Я люблю церкви. Их вид придает селу какую-то одухотворенность. Всегда едешь - смотришь: над серой глыбой домов возвышается или нечто величественное и поэтичное (если это каменная церковь в византийском стиле, т.е. приземистая кровля, главы-луковки) или воздушное, устремленное ввысь, как мечта. Такая была церковь в Мыюте.
Хотя теперь и век атеизма, и много церквей обезглавлено, т.е. сняты кресты и колокола, хотя для молодежи, да и постарше людей церковь - это только старый хлам и тлен, хотя я и сама давно атеистка, хотя мой внук Дима и распевает песню революционных лет: "Мы раздуем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землей!", - я люблю церкви.
Двор Мыютинской церкви был огорожен высоким штакетником, выкрашенным масляной краской. Широкое крыльцо, называемое папертью, с западной стороны. Вторые небольшие входы с северной и южной стороны. Все двери в церкви открывались во время торжественных богослужений - пасхальная заутреня, троицын день, приезд владыки - архиерея и др.
У южной ограды церкви был вырыт колодец с глухой крышкой. Туда выливали воду после крещения и бросали косы, которые отрезали у мужчин-алтайцев при крещении. Я в детстве испытывала мистический ужас при виде этого колодца. Особенно пугали меня эти отрезанные косы. И когда меня, маленькую, посылали вечером звать к ужину Матвеича-трапезника я, закрыв глаза, пробегала по церковной ограде от нашей калитки до домика, где жил Матвеич. Обратно же я шла, крепко держась за его руку.
Церковная сторожка-домик, где жил Матвеич (он был церковный сторож, одинокий русский старик могучего телосложения с сивой густой бородой и волосами, стриженными под кружок). Мне особенно запомнилась его шея, изрезанная глубокими морщинами, образующими ромбовидные клетки.
Еще страшновата была церковная ограда тем, что там были могилы. С южной стороны алтарного помещения были похоронены мои дедушка и бабушка Постниковы. В ногах у них была похоронена тетя Оля (старшая сестра мамы) вместе с ребенком, который сам умер и был причиной смерти матери. Тут же немного повыше в стороне была могила 17-летней девушки Вари, дочери местного купца. Могила эта запомнилась потому, что каждое лето на ней росли невиданные цветы. Очень хотелось их сорвать, но уже с раннего детства нам внушено было: могилы неприкосновенны, святотатного покарает Бог (святотатный - тать - похититель священного). Подолгу рассматривала я венки на могилах деда и бабы. У дедушки был венок из белых фарфоровых роз. Розы были как живые, наверное, венок был дорогой. У бабушки был венок из незабудок, но был из жести, выкрашенной какой-то стойкой краской. На всех могилах лежали плиты с соответствующими надписями.
Чудесна была ограда церкви. Зеленый ковер из белого и розового клевера. Матвеич хорошо содержал свое хозяйство. По этому ковру пролегали тропинки только к воротам, калике церковной ограды и к домику Матвеича, и в нашу зеленую ограду.
Сразу же от западной ограды церкви начиналась усадьба священника с прекрасной березовой рощей. Дом стоял, окруженный этой рощей с юга и востока. С запада с четырьмя окнами он смотрел на хозяйственный двор, с севера в центре у него было широкое крыльцо - терраса с балюстрадой. Ступени крыльца шли и на восток и на запад, т.е. в хозяйственный двор и в сторону церкви. Вид с крыльца был изумительный. Дом, как и церковь, стоял на высоком пригорке. Вся долинная часть села, река Мыюта, бегущая у подножия этого пригорка, ее впадение в Сему, бурная Сема, несущая свои волны вдоль темных горных громад на север, тракт, пролегающий через село и теряющийся где-то между гор,- все это являло собой бесконечно прекрасное зрелище.
В связи с этим мне крепко запомнился дядя Володя. Часто под вечер он выходил на крыльцо, стоял, опершись на балюстраду, глядел на село, на горы, вдаль, задумчиво насвистывал. Неустанно звенела под горой Муйтушка, глухо рокотала Сема, на село, на горы ложился долгий сиреневый сумрак. А дядя все стоял и стоял, насвистывая.
И еще, после разбора дедушкиного архива, мне видится другой образ. На это же крыльцо, только более скромное, без балюстрады, вечерами выходит молодая женщина и подолгу стоит в задумчивости. Также темнеют громады гор, также неумолчно шумят две реки, также спускаются долгие сиреневые сумерки. Но по берегу Муйтушки немного изб, нет тракта, и вьется верховая тропа, а вдали по Мыюте маячат силуэты юрт, горят костры, слышатся звуки бубна и завывания беснующего кама. Это время - середина 19 века (1856-1860 г.г.). Эта женщина - первая мыютинская учительница Елизавета Михайловна Ивановская, приехавшая из Москвы со своим мужем- миссионером работать в далеком и диком крае.
Мой дед по матери Василий Моисеевич Постников приехал в Мыюту служить священником-миссионером в 1867 году. История деда такова. Родился он в России (так звалась в Сибири Европейская часть государства) в Тульской губернии Чернского уезда в селе Лудины. Отец его был из священного звания - священник. Юношей дед был определен на учение в Тульскую духовную семинарию. По воспоминаниям деда, был у них преподаватель русской словесности. Под его влиянием у деда, да и у некоторых других семинаристов зародилась мечта: поехать миссионером в самые дикие необжитые места России. И вот деду во сне и наяву стали мерещиться дикие горы Алтая. Миссионерская деятельность на Алтае только начиналась или вернее была в зачаточном состоянии. Так же, как наших целинников, романтика неизвестного влекла юношу в далекий край. Может быть, скажете: "Да, хорошенькое дело! Сравнила тоже! То - целинники. Стремление их благородно, они поехали по заданию государства преодолевать трудности, работать на благо трудящихся, социалистического государства, а тут какой-то презренный (как теперь многие считают) поп едет в необжитые края, чтобы помогать царскому правительству угнетать национальные меньшинства и сшибать длинные рубли". Совсем, дети, не так. Эти люди были движимы той же мечтой о подвиге. Они ехали на величайшие лишения. И жизнь целинников не сравнишь по трудности с их жизнью в первые годы. И что такое труд миссионера в те годы? Прежде всего - одиночество. Один русский человек со своими привычками, со своим укладом жизни среди алтайцев, имеющих противоположные привычки, иной уклад жизни. Бедность во всем, скудная пища. Полное отсутствие дорог. Только вьются тропы, проложенные верховыми. И непрестанный труд. И в дождь, и в холод бесконечные разъезды по аилам с проповедью, причем езда не в удобном экипаже, а в седле верхом. Ночевка в грязных юртах, жестокие нравы, битье женщин, камлание, сопровождающееся кровавыми жертвоприношениями. Опасность заражения при таких поветриях, как оспа и др., враждебное отношение камов и богатых калмыков, видевших в миссионерах врагов, подрывающих их власть над кочевниками.
И природа. Но она прекрасна. Величественные горы, покрытые густыми лесами из кедра, лиственницы, сосны, черемухи, березы и др. Греящие бурные реки, звенящие ручейки повсюду, низвергающиеся водопады. Сказочная растительность, яркие невиданные и разнообразные цветы. Травы настолько высокие, что скрывают всадника с головой. Маралы (олени), скачущие по горам, архары (горные козлы) как статуэтки, неподвижно красующиеся на уступах скал. Все пленяло глаз.
Но она, эта природа, по сравнению с Россией была или казалась суровой. Первое время плохо росли привычные овощи. Ранние августовские заморозки сводили на нет все труды. Муку, крупы, чай, сахар приходилось привозить из Бийска за 150 верст. А много ли привезешь в сумах (кожаные мешки) на верховой лошади?
В своих воспоминаниях дедушка пишет о первом Мыютинском миссионере иеромонахе Акакии. Этот монах приехал в Мыюту в 1847 году, когда по берегу Муйтушки стояло 5-6 изб новокрещеных алтайцев. А кругом по логам и выше по Мыюте кочевали некрещеные алтайцы. Мыюта была последним дальним форпостом миссии. Дальше на юг до самой Монголии кочевали язычники. Поле деятельности для Акакия было широкое. Вел жизнь этот монах по апостольскому чину, то есть сурово, аскетично. В старом подряснике с непокрытой головой он неделями разъезжал по кочевьям с проповедью. При нем была построена небольшая церковь и домик для миссионера. Привезли небольшой колокол. И вот здесь в горах наперебой завываниям кама и звукам бубна загудел, отдаваясь эхом в горах, колокол, сзывающий горсточку христиан к вечерней молитве. Питался Акакий более чем скудно. Ежедневной его пищей был чай с сухарями или с хлебом. Изредка варили уху из хайрузов (хариусы), которых ловил в Семе трапезник (церковный сторож). Как-то приехал в Мыюту архиерей из Томска. Он делал объезд епархии, в частности алтайской миссии. Заехал владыка к Акакию, а у того и накормить-то нечем дорогого гостя. Ну, с помощью прихожан, сварили на обед уху, насобирали картошку и поставили в печку у миссионера тушить в сметане. Пока ели в комнате уху, какой-то калмык полез в печку в загнетку за углем, чтобы раскурить трубку и нечаянно насыпал золы в картошку. Подали второе на стол. Архиерей, не моргнув глазом, съел свою порцию, поблагодарил и тогда уже пошутил: "Росла картошка в земле, потом ее варили в воде, полежала она в золе, а потом ее подали мне". Попробовав картошку, Акакий ахнул: золы в ней было-таки достаточно.
Если монах не был в разъездах, он проводил время со своими прихожанами. Учил их обрабатывать землю, сеять злаки, сажать овощи в огороде, строить избы, бить русские печи (печи делались из глины, поэтому их били, а не складывали), косить и убирать сено, печь хлебы и заводить хлеб. Кроме того, он вел беседы, учил их новой для них христианской этике. Учил их петь песни духовного содержания. Труд этот был кропотлив и подавался вперед медленно, потому что ленивые и беспечные бывшие кочевники медленно усваивали новые правила жизни. Новая жизнь казалась необычной и трудной. Ведь они привыкли жить, рассчитывая на милость природы, не очень-то трудиться, особенно мужчины. Скот на подножном корму круглый год. А вся остальная работа была свалена на женщину. Она и коров доила, и пищу готовила, и кошмы катала, и обувь и одежду всем шила, и ячмень толкла. В общем, все хозяйство везла на себе. А мужчины больше, особенно летом, разъезжали по гостям и бражничали. Пьянство было главным злом алтайцев. Главной их пищей было мясо и курут, т.е. кислый сыр из молока. А в процессе, когда делался курут из молока, гнали водку - араку. Так что постоянно делался курут, и постоянно была арака. Пили ее все - и мужчины, и женщины, и дети. Отсюда неизменное пьянство алтайцев.
Вот в таких условиях трудились первые миссионеры на Алтае. Поэтому, зная своего деда, зная дядю Володю и других миссионеров, я не разделяю отрицательную точку зрения многих даже просвещенных людей на миссионерскую деятельность. Конечно, в семье не без урода. Были люди и на Алтае, которые своими действиями компрометировали миссионеров, но их было меньше. Я глубоко уважаю память своего деда и считаю, что жизнь и труды его не были напрасны.
Окончив Тульскую семинарию, дед сначала попал в монастырь в качестве послушника. Но Алтай оставался его мечтой. Из монастыря он поехал в Сибирь. Приехал в Томск. Сначала его определили пономарем при какой-то церкви (да, родился дед в 1835 году). Потом уж отправили его в алтайскую миссию, которая обосновалась в Улале. Там через год посвятили его в сан диакона и оставили служить при Улалинской церкви. Перед посвящением он женился. Бабушка моя, Космодемьянская Степанида Ивановна, была круглой сиротой. Отец ее священник в России в один день с женой умерли от холеры. Младших детей забрали старшие. Бабушка попала к сестре, которая была замужем за священником Даевы. Даевы уехали в Сибирь, а с ними и моя бабушка. Ей было тогда 16 лет. Как тогда водилось, дедушке нахвалили бедную сироту. Сделали смотрины. Невеста понравилась, собой была хороша (это видно по фотографиям), да и скромна, по слухам рукодельница и хозяйка. Сыграли свадьбу. Молодые зажили в Улале. Оба были бедны. У бабушки никакого приданого, у дедушки ни гроша за душой. Но жили дружно. Как семейный анекдот рассказывали, что в приданое бабушке ее сестра дала тульский самовар. И первое время бабушка с этим самоваром ходила на реку за водой. Потом уж, получив жалованье, дед купил ведра и коромысло.
В Улале у них родился первенец дядя Сергей, потом тетя Оля. Однажды к бабушке постучалась нищая. Бабушка увидела девушку лет 20, нерусского вида, калеку (что-то у нее с рукой). Разговорилась. Девушка рассказала, что она сирота, жить ей негде, на работу никто не берет из-за плохой руки, вот и нищенствует. Тогда бабушка предложила: "Пойдешь ко мне в няньки?" Девушка с радостью согласилась. Это была знаменитая Постниковская няня "Бугуль-Багуль", которая помогла бабушке вырастить всех детей. И после смерти бабушки она жила на покое, любимая всеми детьми, которые слали ей подарки и звали гостить. Мама рассказывала, что Бугуль-Багуль ловко управлялась со своей рукой. Очевидно, у нее было какое-то нервное заболевание. Руку она закладывала всегда за специальный пояс. Иногда рука у нее вырывалась и начинала отходить назад. Тогда с возгласом "Бугуль-Багуль" няня захватывала непослушную руку и водворяла ее за пояс. Одной рукой она ловко управлялась с работой. По-русски она говорила с большим акцентом, т.к. была зырянка. Когда она умерла, все дети были оповещены и все приехали проводить свою любимую няню в последний путь. Все ее звали Бугуль-Багуль, и я даже не знаю ее настоящего имени. (Позднее в дневнике деда я узнала, что ее звали Марья Кондратьевна).
В 1865 году дедушку рукоположили в священники и назначили служить в село Чемал. Там родилась тетя Елена. И вот из Чемала в 1867 году дедушку перевели служить в Мыюту на место уехавших Ивановских. С этого момента вся жизнь деда связана с жизнью всего Мыютинского стана. В течение почти 40 лет под его руководством возникали новые села в Мыютинском стане, строились церкви, школы, селились русские, переходили на оседлость алтайцы. Неустанно ездил он по своему стану, посещал кочевья, читал проповеди. Всячески помогал крестившимся. Он познакомился с народной медициной и часто облегчал страдания не только крещеных, но и язычников. Врач в то время был только в Улале и позднее в Онгудае.
С 1869 года дед стал вести дневник и вел его почти всю жизнь. А также писал более подробные и расширенные миссионерские записки. Понуждал его к этому его любимый преподаватель из Тульской семинарии отец Никодим. Иногда дедушка тяготился этим, но бросить уже не мог. К сожалению, дневники его растерялись. Осталась у меня только одна книжка за 1879-1882 г.г.
Жизнь шла. Дедушка с головой ушел в миссионерскую деятельность, объем которой с каждым годом увеличивался. Бабушка, Степанида Ивановна, занималась хозяйством. Как у деда, так и у бабушки были свои пасеки. У деда на берегу реки Семы, а у бабушки вверх по Мыюте. Детей было 6 человек: Ольга, Сергей, Елена, Екатерина, Владимир, Нина. Нина - это моя мама. Все дети внешне были обычными. Необычной была тетя Оля: она выдалась в мать и, рассказывали, была очень красива. Имеющаяся у меня фотография не передает полностью ее красоты. Была она высокая, стройная со смуглой кожей лица, карими лучистыми глазами и великолепными до колен темными волосами, прекрасный был у нее голос. Ее рано выдали замуж за Щетинина Николая, сына улалинского купца. В дневнике дедушка описывает эту свадьбу и то, в какой долг залез дед, справляя эту свадьбу. Венчалась тетя Оля в Мыюте, а догуливали свадьбу в Улале.
Но несчастлива в браке была моя тетя. Муж, купчик, оказался куражливым пьяницей. Походя бил молодую жену, издевался над ней. Родилась у нее дочь Олимпиада. Когда тетя Оля была беременна вторым ребенком муж, приехав как-то пьяный, начал куражиться, выгнал ее из постели, избил и вышвырнул на мороз в одной рубашке. Сколько, бедная, она пробыла на улице - неизвестно. Свекровь тайком впустила сноху в дом. Тетя простудилась. О бесчинствах Щетинина дошли слухи до деда. Возмущенный, он приехал в Улалу и забрал тетю Олю вместе с дочкой Липой. Вскоре больная тетя Оля не перенесла родов и умерла, умер и ребенок. Так ее вместе с ребенком и схоронили. А Липа осталась жить у деда и росла вместе с моей мамой, были они подруги.
Дядя Сергей женился, стал дьяконом и уехал служить в Сузоп. Выдала бабушка замуж и тетю Елену по своему выбору. В записках дед писал, что в 1873 году с вершины р. Семы пришел креститься татарин Бельбес со своей семьей. Младший сын его Сана при крещении был назван Степаном. Это был Степан Степанович Борисов, за которого выдала замуж бабушка 16-летнюю тетю Елену. Калмыченок оказался смышленым мальчиком, воспитывался у своего крестного отца Попова Якова Васильевича, позднее его отправили учиться в Казанскую учительскую семинарию, по окончании которой он был сначала учителем, а затем посвящен в сан священника. Чем-то он покорил бабушку, но тетя Елена шла за него против своей воли и потом всю жизнь высказывала обиду на мать, а дяде Степану доставалось немало.
Выдали замуж тетю Катю за Смирнова Павла Николаевича, тоже ставшего священником. Потом женился дядя Володя. Он взял в жены дочь Усятского священника отца Андрея Бельского Анфису (тетю Фину).
Мама, Нина Васильевна, родилась в 1882 году, в 1892 году умерла бабушка. В 1900 году мама вышла замуж. Дядя Володя тогда уже был священником в Мыюте.
Кроме Щетинина, оба сына и все зятья у дедушки были священниками. Дед был удовлетворен. Все почти принадлежали к потомственному духовенству.
МЫЮТИНСКИЕ ПОСТНИКОВЫ
И вот почти с двух лет я живу в Мыюте. Мой крестный отец дядя Володя - мой папа, тетя Фина - мама. Их дочь Леля - моя сестра. И еще у меня есть братец, но немного странный. Он плосколицый, узкоглазый, смуглый татаренок и он ни на одном со мной положении. Он живет на кухне, а спит на полатях. Но я люблю его, он ласковый и добрый мальчик старше меня лет на 5. Это Алеша Сабашкин. Как-то тетя Фина, поджидая дядю из очередной миссионерской поездки, стоя на крыльце, увидела верховых. Ехал дядя со своим толмачом. Когда они свернули с моста в сторону дома, тетя увидела, что за спиной у дяди на коне еще кто-то сидит. Подъезжая, дядя Володя весело крикнул: "Ну-ка, Финушка, отвязывай. Я тебе сына привез!" И правда. За спиной дяди, привязанный к нему, сидел татарчонок лет 4-х. Сняли мальчишку. Он пугливо жался, а дядя рассказал, что где-то в верховьях Мыюты (аил Агайра) заехал он в юрту, а там умерла калмычка и сидит калмык горюет: 5 человек детей осталось. Вот дядя 4-х летнего и взял. Так Алеша стал расти вместе со мной у Постниковых.
Жизнь свою я начинаю помнить с Мыюты. Я вижу дом. Он кажется мне самым прекрасным в мире. Он стоит на высоком мысу, с двух сторон окруженный садом. Каждую весну в его окна заглядывают цветущие ветки желтой акации и черемухи. В доме вместе с кухней 5 комнат. Зайдя с высокого крыльца в сени, ты пройдешь в кухню, из кухни в спальню, из спальни в столовую, из столовой в гостиную, из гостиной в кабинет, из кабинета в коридорчик, ведущий к парадному крыльцу сбоку и прямо дверь в сени. Так замыкается круговой ход.
Кухня на крестьянский лад. Широкая русская печь с припечком и боковым ходом в подполье. Перед печным челом (или целом) плита. Сбоку у печи широкая лавка, покрытая домотканым ковриком. Тут же в углу медный рукомойник с эмалированным тазом. В кухне 3 окна - 2 на запад, одно на север. Вдоль стен лавки, перед лавками большой стол, покрытый клеенкой. Дальше напротив печи кухонный стол и шкаф. У входа справа пара табуреток. Дальше спальня в одно окно на запад. В спальне широкая двуспальная деревянная кровать, одна железная кровать. В углу голландка-печь, которая другой стороной (топкой) выходит в столовую. У стены комод с зеркалом и чудесными безделушками, которые я способна была созерцать часами. Особенно запомнились: яйцо из уральского камня, девочка из фарфора с большой корзиной за плечами и аист, который стоит на лужайке и клювом держит за концы распашонку чудесного младенца.
У окна небольшой стол, покрытый скатертью и домашней работы буфет. В столовой направо у входа стоит Лелина железная кровать. Спинки ее под чехлами, покрыта кровать атласным розовым искусно стеганым одеялом, из-под которого смотрится широкий кружевной подзор. Наволочки белые в прошвах на розовых подушках и в довершение чудесная думочка (маленькая подушка) с вышитой наискось надписью "Спокойной ночи".
Справа при входе одно окно, выходящее на запад в хозяйственный двор. Прямо в южной стене 2 окна, в стекла которых смотрится сад. Здесь в простенке стоит большой деревянный крашеный диван. Перед ним большой чайный стол, покрытый скатертью. На столе стоит в красивой металлической подставке лампа-молния. В углу в стыке южной и западной стен большой киот - иконы с изображением Божией Матери, Николая Чудотворца, Пантелеимона-Целителя и ряд других. С потолка на цепочке свешивается в серебряной подвеске красная лампада, которую тетя Фина зажигала на всю ночь под большие праздники. Тут же на угловом столике покрытое вязаной скатертью лежало Евангелие, Часослов и жития святых. Налево у входа стоял большой кованый белой жестью сундук, покрытый ковром. Дальше в углу круглой стороной вместе с топкой выдавалась печь-голландка. Интересный ковер висел у Лелиной кровати. Тогда выпускались и продавались ковры с древнерусской тематикой. У Лели на ковре была выткана красочная картина "Поцелуйный обряд". В боярской горнице застолье. Сидят молодые и старые бояре. Девушка в русском сарафане с кикой на голове, потупившись, стоит с подносом, на котором кубки и чарки. Она угостит гостя, тот отблагодарит поцелуем. Такой ковер да еще комод с зеркалом и заставленной безделушками в те годы и в той среде считалось большим и хорошим украшением жилища. Бывать в гостях было очень интересно. А какой ковер? А какие безделушки? А какие цветут цветы?
Да, иконы были в каждой комнате. И обязательно в одном из углов была вставлена полочка, на ней одна или две иконы и большой киот в главной комнате. Там иконы в серебряных ризах.
И вот недавно я смотрела кинофильм. Показывали в ней жизнь попа. Какая предвзятость! И люди-то (поп, попадья, поповны) какие-то одичалые, он - сплошное плотоядство, она дура-дурой, дочери - хамки, лаются с родителями, лица у них тупые, дегенеративные. Обстановка: стоит комод, на нем две глиняные собачки, над комодом иконы. Какое незнание жизни священников! Посмотрели бы они Борисовых или дом и семью моего дедушки и дяди Володи. Чистота, порядок, целесообразность мебели, масса цветов, благообразная тишина в доме. Неизменное гостеприимство, приветливость, уют. И представить себе невозможно, чтобы Леля, или я, или Алеша орали бы на дядю Володю, или дети дедушки на него. Это было бы уму непостижимо. И ведь наши семьи не были исключением. Уж что-что, а дети-то были почтительными и с родителями, и с любыми старшими. Это я знаю и по себе. Даже к старому бедному татарину-бродяге Самзараку я питала большое уважение. Так крепко с пеленок внушалось тогда чувство уважения к старшим. Написала я это отступление, хотела сказать, что иконы-то в пьесе надо было повесить в угол, а не над комодом. Так-то!
Дальше в восточной стене была дверь - вход из столовой в гостиную. Гостиная, как у большинства домов этой среды, была маленьким цветущим зимним садом. Окна заставлены цветущими растениями. На стульчиках в зеленых кадочках стоят декоративные южные цветы. Запомнились мне большие фикусы, рододендроны с громадными дырчатыми круглыми листьями. Говорили, что к ненастью этот цветок плачет: с него каплет вода. Из цветущих запомнились: ремневидный кактус, который цветет красивыми красными цветками, сирень - растение высотой сантиметров 60, все покрытое крупными цветками, широким лопухообразным листом. К зиме она выбрасывала высокую мохнатую красную дудку, которая увенчивалась большой кистью изящных мелких бледно-розовых цветков. Трудно теперь описать все цветы. В общем, гостиная была садом. На стене висела картина Гуркина с видом Алтая. Окон было 4. Два южных и два восточных. В простенке восточных окон висели портреты царя Николая и царицы Александры. Тут же стоял венский диванчик и венские стулья, а перед диванчиком круглый столик, покрытый цветной шелковой скатертью. На столе лежали бархатные альбомы с металлической застежкой. Это были альбомы с семейными фотокарточками. В южном простенке стояла фисгармония. Она была куплена еще дедушкой. Он долго копил на нее деньги и где-то в 90-х годах выписал ее из Вятки. Дядя Володя часто вечерами играл на фисгармонии. Я и сейчас, вспоминая, слышу эти певучие немного печальные звуки.
Еще была в гостиной вещь, к которой у меня никогда не пропадал интерес. Это часы с кукушкой. Кто и когда их купил, теперь неизвестно. Это были чудесные часы! Где были расположены цифры, я уже не помню, а помню только на циферблате развесистое выпуклое дерево, в стволе которого дверца. Внизу у дерева сидят две фарфоровые собаки (тоже выпуклое изображение) вида сенбернаров и водят глазами. Часы идут. И вдруг что-то зашипит, открывается в стволе дверца, оттуда выскакивает кукушка и кукует каждый час...
Наконец, через двери в северной стене попадаем в кабинет деда, а позднее дяди Володи. Здесь все строго. Большой книжный шкаф, у окна старинный письменный стол с конторками, ящичками и полочками на самом столе. В комнате одно окно на восток, из которого сквозь стволы берез за изгородью виднеется церковь. В углу ширма, за ширмой кровать.
В этом кабинете я представляю не столько дядю Володю, как дедушку. 13 лет прожил дедушка вдовцом. Здесь он проводил свои первые одинокие дни и ночи. Тетя Фина часто вспоминала: "Дорогой папаша все больше сидели в своем кабинете, все что-то писали или читали священные книги".
Из кабинета маленькая дверь вела в холодный коридорчик, в котором был выход с востока в парадные сени (или, как тетя Фина говорила - паратнее крыльцо), а прямо выход в большие сени и оттуда на крыльцо - террасу. Летом мы, дети, иногда, иногда играли и носились по дому вкруговую. Это было для нас большим весельем.
В зимнее время во всех комнатах по-сибирски были настланы половики, причем сплошными полотнищами. В кухне были домотканые половики из тряпок, а в столовой и гостиной т.н. палазы. Это широкие, наподобие ковров, полотнища, тканые из овечьей шерсти с красивыми крупными цветными рисунками. В гостиной эти палазы не снимались и летом.
Ни штор, ни портьер на окнах и дверях я что-то не помню, наверное, их не было. На ночь окна со стороны сада закрывались на ставни, а зимой ставни закрывались кругом.
Большой теплый уютный дом. Одно из первых моих детских впечатлений в нем - это голубиное воркование. За наличником окна в спальной комнате живут голуби, им там тоже уютно. Дом деревянный, наличник тоже, сверху нависает крыша. Во вторую половину дня греет солнце. С весны я уже просыпаюсь пораньше, и первые звуки, которые я слышу, это стонущие, переливчатые звуки: воркуют голуби. И сразу в душе возникает радость. Какой хороший день! Выхожу на кухню, а там вторая радость - мама (тетя Фина). Тетя Фина что-нибудь печет или жарит к завтраку. Ей помогает Пелагея - кухарка. Это алтайская девушка, нанявшаяся в услужение. Лицо у нее плоское, глаза косо прорезанные, волосы черные, блестящие от масла. У меня она никаких эмоций не вызывает. Пелагея - и только! Вот сидит на лавке и вяжет бесконечные чулки моя Натюк. Ей я рада, ее я люблю. Это Лелина и моя няня. "А, Ниничка!" - восклицает Натюк. Она откладывает чулок, и мы идем с ней умываться. Потом с ее помощью я одеваюсь, причесываюсь и иду говорить всем с добрым утром. Начинаю с дяди Володи, если он дома, и так обойду всех, кончая Натюк.
Кроме Пелагеи и Натюк, есть в нашем доме еще работник, который зимой ухаживает за лошадьми, овцами и коровами, держит в порядке хозяйственный двор. Когда надо, ездит за кучера. Лошадей в дядином хозяйстве две, которые и под седлом ходят в и в экипаже. Коров обычно 4-5, овец 5-10 штук. Из птицы: кур 30-50, цесарки - пары две, индейки - пары две и гуси. За птицей ухаживает Пелагея. Она же доит коров, помогает ей сама тетя Фина. Готовит пищу тетя Фина. Натюк убирает комнаты, зимой топит печи, следит за мной и Алешей, вяжет всем варежки и носки.
Белье стирает нам Саня. Это наша соседка, которая живет у нас под горкой. Гладит и убирает белье Леля. Дядя Володя хозяйством не занимается. Большую часть времени он проводит в разъездах по стану, читает, пишет, а летом находится на пасеке.
Еще у нас есть Матвеич. Это трапезник (церковный сторож). Он одинокий и обедает всегда у нас. Это я помню хорошо, потому что меня часто посылали за ним звать обедать. Он большую часть свободного времени рыбачил на Семе. Ловил хайрузов. Рыба мне запомнилась, мясо у нее розоватое. Рыбу, конечно, отдавал в наш дом. Ведь это был в какой-то мере и его дом.
Натюк была взята в няньки к Леле. Было тогда Натюк лет 18. Жила она, жила у наших, и вот высмотрели ее татары и начали сговаривать, чтобы она убежала убегом замуж к ним в аил. Натюк задумала сходить замуж. Сговорилась с ними. Татары спрятались в нашем телятнике (за хозяйственным двором под горой большой выгон для телят и вообще скота). Но Натюк в последнюю минуту опомнилась и ужаснулась. Татары схватили Натюк и потащили за изгородь, где уже стояли оседланные кони. Натюк начала кричать. На ее крик выбежали работники, Матвеич и сосед Санюшка. Они отбили ее у татар. С той поры Натюк и слышать не хотела о женихах. Я ее помню уже женщиной лет под 40, а может и меньше. Высокая худощавая калмычка, на лице большая темная родинка - бородавка.
Как-то к дню моих именин (14 января ст.ст.) Натюк сшила мне тряпичную куклу с волосами из льна, нарисованным лицом. Одета была кукла в длинную черную юбку и в длинную желтую кофту. Что мне дарили еще, я не помню, а вот эту куклу запомнила, она долго была моей любимой куклой.
Жизнь в 3-4 года запомнилась как-то отрывками. Очевидно, отрывками и познавался мир. Запомнились звуки, краски и запахи на всю жизнь. Первое знакомство с яблоком было зимой. Дядя был в Бийске, как всегда привез много покупок. Целые 2-3 штуки материалов. На них фирменная эмблема - и вот уже чудесная картинка для игры! Привез яблоки апорт, их называли тогда верненские (т.е. г. Верный - Алма-Ата). И вот зимний вечер с крепким морозом. Окна разрисованы сказочным рисунком. В столовой топится печь, жарко горят лиственничные дрова. Тетя Фина разбирает покупки. Мне дают огромное румяное яблоко. Аромат от него необыкновенный, новый для меня. Наслаждаясь видом, вкусом и ароматом яблока, я смотрю на расписанное морозом окно. С тех пор всю жизнь вид и запах яблока апорт вызывает в моей памяти картину того вечера и представление о морозной зиме.
Мне купили белую мерлушковую шубку, шапочку и муфту. Я бегаю с Алешей возле дома, катаюсь с естественной горки на санках. Зима в горах тоже красива, и эта картина запоминается на всю жизнь.
В возрасте от 2-5 лет у меня нет ни подруг, ни товарищей. Мы играем только с Алексеем. Он относится ко мне6 покровительственно. Игрушек покупных я почти не помню. А самодельные, сделанные дядей Володей или Алешей, приводили меня в восторг, доставляли яркую радость. Помню маленькие см 15 в длину санки, сделанные Алешей по всем правилам. Или гусиное горлышко, высушенное, наполненное горохом и свернутое в кольцо дядей Володей. Ну чем не побрякушка! Все вызывало живейший интерес и доставляло радость.
Спала я с тетей и дядей вместе на широченной деревянной кровати. Обычно дядя, укладывая меня, ласково приговаривал: "Кто ложится у стенки, тому золотые пенки, а кто на краю, тот у Бога в раю". Мне обычно доставались золотые пенки. Дядя Володя уезжал в Шебалино. Вечером я легла спать, а он еще не приехал. Ночью я проснулась, а дядя тут взял меня, посадил куда следовало и говорит: "Посмотри-ка под кровать, что там есть?" Щурясь от свечи, я заглядываю под кровать. А там стоит чудесная пара синих пимиков. Какая красота и радость!
Утром мне после чая дают гостинцы. Конфеты "Земляника", ну совсем как настоящая земляника, только красит руки. И вся эта радость идет ко мне от моего дорогого крестного отца. Мое маленькое сердце полно любви, любви к дяде, тете, Леле, Натюк, Алеше, Матвеичу. К дому, к воркующим голубям, к огню в печи, к заснеженному саду, часам с кукушкой.
Сказок в том возрасте я не помню, но песни, которые мне вообще пела мама (тетя Фина), я помню и сейчас. Между прочим, первая песня, которую я запомнила, которая меня радовала и вызывала в воображении ряд ярких картин, была колыбельная песня Пушкина:
Спи, дитя мое, усни,
Сладкий сон к себе мани.
В няньки я тебе взяла
Ветер, солнце и орла.
Улетел орел домой,
Солнце скрылось за горой.
Ветра спрашивает мать:
"Где изволил пропадать?
Али звезды воевал,
Али волны все гонял?
Не гонял я волн морских,
Звезд не трогал золотых
Нину (это уже вставляла тетя Фина) я оберегал,
В колыбелечке качал.
Тетя пела эту песню, мило фальшивя, но мне ее исполнение казалось прекрасным. Я видела большое солнце, которое пряталось за большую черную гору за Семой. И звезды я видела как наяву большие, яркие, в узком просвете между гор. А волны! На Семе их много, они бушуют, переливаясь через большие валуны.
Так же и первые стихи, которым научила меня мама-Фина, были стихи Пушкина:
"Румяной зарею покрылся восток,
В селе за рекою потух огонек..."
Так что, пожалуй, начало моего эстетического воспитания было на должной высоте! Удивительно! Тетя Фина, полуграмотная женщина, знала стихи и песни Пушкина. Вообще, она любила петь, но слуха у нее не было. Но все равно! Даже то, как она фальшивила, напевая, мне казалось красивым. Пела она "Вечер поздно из лесочка я коров гнала домой", "де он, где он тот цветочек, что долину украшал..." и др.
С чего начинается Родина?! А, наверное, вот с этого яблока, с этого заснеженного сада, с горящих в печи дров, с этих песен и стихов, с того чувства любви, которое вызывают в тебе окружающие люди, с той радости, которая сопутствует в тебе в детстве. Эта любовь, эта радость познания мира перекинется потом на школу, в которой ты учишься, на горы, гремящие реки, на лиственницы, на сиреневую дымку маральника, а дальше с ростом и возмужанием на весь мир, который зовется Родиной!
Мыютинские Постниковы близки были с крестьянами, крещеными алтайцами. Тетю Фину часто приглашали в крестные матери. В друзьях недостатка не было. Дружили с Козловым Андреем Филимоновичем и Николаем Филимоновичем. Дружили с соседями Сыркашевыми Саней и Санюшкой. Дружба была с семьей фельдшера (он же и псаломщик) Алексея Власьевича Нелюбина. С Чевалковыми, Шадриными и многими другими. Поэтому в жизни дома много было от крестьянского. Кухня была типично крестьянской. В пище тоже много было от сибирского крестьянина. Вся еда мне нравилась, вызывала радость. Обедали всей семьей на кухне. Это: дядя, тетя, Леля, я, Алеша. Второе застолье было: Пелагея, Натюк, работник и Матвеич. Запомнились нечастые редкие кушанья, как: сычуг (желудок, фаршированный гречневой кашей), жареные мозги, поросенок. Особенно любима мною в детстве была картошка. Утром в большом чугуне она варилась в мундире. С лопнувшей кожицей, дымящаяся, она чистилась на завтрак. В обед на второе подавалась драчена (картофельное пюре с маслом и яйцами, запеченное в сковороде). Восторг вызывали картофельные ватрушки.
Квас не переводился. Всегда на столе стояла 2-х литровая синяя кружка с крышечкой. Готовили у нас и старинные крестьянские блюда. Это сусло и кулага. Сусло пили, а кулагу хлебали как 3-е блюдо.
Еще запомнились радостные мгновения, связанные с пищей. Зимой периодически открывали зимний погреб и доставали оттуда свежие овощи. Это были морковь, свекла, брюква, репа и кольраби. Все было такое аппетитное. Хрустели морковкой, скоблили брюкву, кольраби (вид репы из капустного корня, вкус капустной кочерыжки). Ели парешки из брюквы. Сейчас, наблюдая детей, я вижу, что они совсем не любят сырых овощей. А в наше время овощи были лакомством и доставляли детям большую радость.
По воскресеньям пеклись мясные пирожки, а также ставилось крупчатое тесто, из которого пекли плюшки, пирожки с ягодой (клубника, малина, смородина), булочки с урюком и др.
Зимой в заговенье и по большим праздникам стряпали пельмени. Пельмени стряпали всей семьей, обычно вечером и мужчины и женщины и, конечно, мы дети. Всегда это занятие проходило весело: дядя шутил, стряпал пельмени-уродцы, рассказывались веселые истории.
Помнятся длинные зимние вечера. Всей семьей обычно сидели в столовой. На столе горела лампа-молния под абажуром. Она отбрасывала широкий круг света, но все равно в углах царил уютный сумрак. Дядя или разбирал почту, или читал газету или книгу. Запомнился он мне и таким: сидят они за столом с Алексеем Власичем и играют в кости (домино). Играют долго, смешивают кости и снова идет игра. Я сижу около и собираю свободные кости и раскладываю их. Тетя Фина или шьет что-нибудь, или в кухне готовит ужин с Пелагеей. Леля обычно вяжет кружево. В печи жарко горят лиственные поленья, а иногда воет буран.
Все это воспоминания о тех годах, когда мне было 3-4-5 лет. Поэтому они отрывочны. Но что запомнилось, то стоит передо мной и сейчас, когда мне 64 года, как живые. Запомнился один зимний день - заговенье (воскресенье перед постом). В доме празднично, хорошо, полное освещение, вечером гости, варят пельмени, а я лежу в спальне, и у меня ужасно болит пальчик на ноге - там нарыв. Боль адская, я скулю как щенок. Ко мне подходят, уговаривают то дядя, то Леля. Нарыв уже назрел, ему надо прорваться, но я не подпускаю никого - мне ужасно страшно. Мне кажется, что если кто прикоснется к моему пальцу, произойдет что-то ужасное. От страха я начинаю выть. Леля уговаривает: "Нинушка, ну ты прижми пальчик, прижми покрепче и тебе станет легче". Я в ужасе. Начинаю брыкаться и... задеваю нарыв. Нарыв прорвался, боль утихла. Какое невыразимое блаженство я испытала. Это очень ярко запомнилось. Какая радость! Как хорошо и легко! Леля в постель приносит мне пельмени и стакан молока. Я с аппетитом ем любимые пельмешки. Ведь я весь день ничего не ела.
Потом я понимала детей, когда они проявляли ужас перед чем-нибудь, что взрослым казалось сущим пустяком. Да, у ребенка особое мышление и свои представления, и с этим надо считаться, а главное - понимать.
Но не все было так безоблачно в моей маленькой жизни. Были и тучи, были и бури. Из Шебалино к нам приехала жить девочка лет восьми Нюра Чигишева. Это была дочка шебалинского начальника почты. Ее привезли учиться в Мыютинскую школу, которую считали лучшей. Нюра спала в нашей спальне, там же стоял у нее сундучок с вещами. После обеда мне обычно давали сухофрукты - урюк, изюм или инжир, а Нюра открывала свой сундучок, доставала стеклянную банку, в которой были разнообразные конфеты. Брала пару конфет и банку закрывала в сундучок. Разгорелся у меня зуб эти конфеты! Наверняка девочка меня угощала, но мне ужасно захотелось конфет по своему выбору. И вот в один прекрасный день я сказала, что не хочу обедать. Нас в те времена с едой не неволили, не хочешь - не ешь! Проголодаешься, кусок хлеба всегда есть. Все ушли обедать. А я в спешном порядке открыла сундучок, достала банку и стала выбирать конфеты. Вижу, мельтешит белая конфета без обертки, на вид как миндаль. Я поищу, поищу ее, а она не попадается. Я съем какую-нибудь конфету. И так я охотилась за белой конфеткой, а, не находя ее, ела первую попавшуюся. И съела я их изрядно. Слышу - кончают обед. Я сунула банку в сундучок, прикрыла его и юркнула далеко под кровать. Заходит Нюра. Как обычно достает банку, смотрит, а конфет-то половина. Она к тете Фине. Костя же, брат мой, тут как тут - свои догадки строит: "Это Нинушка! Поэтому она и обедать не ходила". Начались поиски. Мой зловредный братец обнаружил меня под кроватью и кинулся с торжествующим воплем в кухню. Вытащили меня, рабу Божью, из-под кровати. Не нужно было делать дознания, все было ясно. Тетя Фина очень разгневалась. Наверно, меня отодрали. Залезла я на печку, тетя Фина запретила всем подходить ко мне. Зареванная, несчастная, отверженная (эти чувства я ярко помню) сижу я на печке за занавеской. В доме жизнь идет своим чередом. Ходят, разговаривают, смеются. Только я одна со своей бедой! Где-то к вечеру вдруг открывается занавеска, дядя Володя стоит на лавке и шепчет мне: "Нинушка, Нинушка, подвинься, мышоночек, ко мне!" Сердце мое зашлось. Горькие рыдания вырвались из моей груди. Я так плакала, что не могла выговорить ни слова и только икала. Дядя Володя ж даже испугался этой бурной вспышки отчаяния. Он гладил меня по спине, заглядывал мне в глаза и все шептал: "Ну успокойся, доченька, успокойся, мой мышоночек". Кое-как я успокоилась. Дядя снял меня с печки, умыл и повел меня в спальню. "Ну вот, мама, мы пришли просить прощения!" - сказал он. Тетя Фина и сама уже жалела меня, ну а про Натюк и говорить нечего, она страдала вместе со мной. Состоялось примирение. Я дала обещание не делать больше так. Вечером дядя Володя старался развеселить меня (я все еще была в подавленном состоянии). Он взял балалайку, стал играть на ней и петь свои излюбленные частушки-небылицы, из которых я до сих пор помню одну:
Ах вы, цвет, мои палевы штаны,
На печи в тепле закуржавели..."
Была еще со мной одна беда. Событие это произошло летом 1909 года. Летом я больше всего проводила время с Алешей. Они бегали с Андреем Санюшкиным, стреляли из самодельных луков, щелкали тоже самодельными длинными бичами, играли в кони, ездили на покос", который был у них на лугу за двором Санюшки. Строили пасеки с шалашом и маленькими колодцами, точными копиями с больших колодок. И во всех их играх участвовала и я. Наверное, я была нелегкой нагрузкой для Алексея: бегали-то они быстро, а я отставала. В общем, для Алексея я была большой обузой. Но добрый брат мой не сердился, а терпеливо оберегал меня. Раз под вечер вздумал Алеша сделать новый бич. Под крышей в хозяйственном дворе стоял верстак и там же был топор. Алексей мастерил свою поделку, а я, как всегда, вертелась возле него. Уже смеркалось. Положил он веревку на верстак и решил разрубить ее топором, а я в это время протянула левую руку за веревкой. Алеша вместо веревки попал топором мне по руке и рассек мне ее от безымянного пальца до большого. К счастью, он целился на веревку и поэтому удар был небольшой силы. Сухожилия и кости остались целы. С отчаянным воплем я кинулась в дом. Алексей за мной. Из дома все выскочили на крыльцо. Я бегу, а за мной остается кровавый след. Схватили меня и внесли в дом. Стали рассматривать руку. Сквозь слезы я увидела Алексея. Он стоял у косяка входной двери, и лицо его было белым, как бумага. Дядя послал его за Алексеем Власичем (фельдшером). Мальчик умчался. Через 15 минут Власич был у нас. Он осмотрел руку, успокоил всех, что рука не искалечена, промыл рану, посыпал ксероформом и забинтовал. Слово "ксероформ", вид его (желтый порошок) и запах очень резкий я запомнила навсегда. Потом долго мне Власич делал перевязки, которые были очень мучительны. Я не соглашалась на эти перевязки, плакала и меня подкупали на них арбузами. Дело это было в августе. У нас со степи привезли арбузы. И вот за большой кусок арбуза я терпела эти адские перевязки.
И еще у меня было одно тяжелое испытание. Собрались дядя с тетей Финой в гости в Черный Ануй и взяли меня с собой. Перед поездкой кто-то (не помню кто) сказал мне, что у меня есть другая мать в Черном Ануе. Это известие меня поразило. Как?! Мой папа и моя мама не моя, а где-то есть Черноануйская мать?! Хорошо помню то смятение и тоску, которые пережила я. С этой минуты у меня все время было тревожно на душе. Я не хотела ехать в Черный Ануй, боялась, что меня оставят у "той" матери.
Как мы ехали, я не помню, в Черном Ануе мы заехали к Борисовым. В их доме я запомнила только одну веранду. И вот я с тетей Финой в гостях у Черноануйской матери. Эта мать тоненькая и совсем молодая. Мне это не нравится. Ха, какая это мать! Вот тетя Фина - мать, полная и не такая молодая. Запомнила мамин домик. Пятистенный, то есть комната и кухня. Сени. В комнате кровать с подзором, белой жести сундук, покрытый домотканым ковриком. В простенке стол, покрытый скатертью, на окнах цветы. Пили чай. Я все время держалась за тетю Фину и все время боялась, как бы меня совсем не оставили у "этой" матери.
Бедная мама! Как, наверное, тяжело было ей смотреть на меня и чувствовать то отчуждение, которое выражалось всем моим поведением! Безмятежность в моей жизни кончилась. Я не могла примириться с появлением Черноануйской матери и все время боялась, что меня отдадут ей.
К зиме 1909 года у мамы произошли неполадки в работе и она, наверное, по приглашению дяди Володи приехала с Костей на жительство в Мыютинский дом. В этот период я не столько помню маму, а больше помню брата Костю. Был он на два года старше меня. Высокий худенький мальчик, довольно бойкий. Для меня он был недобрым братом. Вечно меня дразнил, старался причинить мне боль, и я его не любила.
Был такой случай. По Алтаю ходил старый безродный калмык Бодой. Это был несчастный одинокий бродяга, у которого все имущество было при нем. Изредка он заходил к нам. Тетя Фина была очень религиозной женщиной (я считаю, что она была истинной христианкой) и старалась соблюдать все правила христианской морали. "Странного приими" - гласила эта мораль. И вот Бодой располагался у нас на кухне. Так жил он, отдыхая, дня 3-4. Спал на лавке у печи. Кормили его там же у печи. Подавали ему чашку с едой и горячего чаю. Я выбегала на кухню и смотрела на него. А он швыркал чай, улыбался мне слезящимися глазами и говорил: "Кароший Ниничка". Один раз он подозвал меня к себе и помаячил мне, чтоб я его поцеловала. Я поцеловала его в щеку, а он дал мне серебряный гривенник. Зажав в кулаке монетку, я побежала к тете Фине. Тетя Фина взяла монетку и отдала ее обратно Бодою. Так бы все это и прошло. Но когда приехала мама, ей рассказали об этом случае. Здесь же присутствовал Костя. Он сразу же подхватил эту историю и стал дразнить меня "Бодоеха". И потом рассказывал об этом и в Мысах при всех моих двоюродных братьях и сестрах, а те поднимали меня на смех. Какое унижение я переживала!
Не знаю, жалел ли когда-нибудь меня Костя, а вот я его один раз пожалела, хотя и не любила его. Дядя Володя послал Костю в лавку за чем-то. А лавка была за мостом довольно далеко от нашего дома. Было у Кости серое пальтишко и шапочка, которая не закрывала ушей. Да и пальто-то малое с короткими рукавами. А мороз был приличный. Прибежал наш Костя, а уши-то у него белые. Ну, тут ему начали оттирать уши вином. Наверное, это было очень больно. Он выл и топал ногами. Весь его вид: это пальтишко и шапочка, красные руки, обмороженные уши, его вопли вызвали в душе моей странную непереносимую жалость. Это было началом того чувства, которое в дальнейшей жизни иногда поражало мое сердце и заставляло меня впутываться в такие ситуации, из которых не всегда хватало сил выходить. Стефан Цвейг это чувство странной нестерпимой жалости назвал "нетерпением сердца". Позднее, уже будучи взрослой, я узнала, что бедный Бодой так и умер где-то на дороге.
Был еще помешанный старый калмык Самзарак. Он жил в юрте в Мыюте. У него была мания величия: он вообразил себя приставом, ходил в белом кителе и форменной фуражке по селу и строжился над всеми. Мы, дети, его панически боялись и, завидя, бросались врассыпную.
В Мыютинском доме стиль жизни был тети-Финин. Жизнь шла размеренным темпом. Строго соблюдались посты вплоть до среды и пятницы. Каждое воскресенье тетя Фина пекла сибирские шаньги. Румяные масляные они укладывались на широкий печной лист, покрывались чистым полотенцем, и Пелагея шла в село разносить их по домам, где были одинокие или больные старики. Также соблюдался старый сибирский обычай. Летняя кухня глухой стеной выходила наружу ограды. Там под скатом крыши была приделана полочка. Летом каждый вечер тут ставилась кринка молока и большая краюха хлеба или полный калач. Это было данью и милостынею бродягам, которых в горах было изрядно.
Праздники отмечались торжественно, ярко, с чувством. Особенно запечатлелись пасха и Троицын день.
Великий пост (обычно это март месяц). Ему предшествовала масленица. В доме веселье. Пекутся в течение недели блины. Приходят гости. У Лели подружки, они катаются на лошадях. Санки украшены ковром, дуга цветами, в гривы лошадей вплетены разноцветные ленты. Вдоль улицы, параллельной реке Мыюте, движутся нарядные выезды. Вижу нарядную оживленную Лелю, она в длинной темной юбке, в бархатном жакете, облегающем фигуру, на голове котиковая шапочка, в руках такая же муфта, сквозь которую продернут шнур, унизанный черными шариками величиной с волоцкий орех. Этот шнур надевается на шею и муфту можно свободно отпускать. Они с подружкой Гутей Козловой садятся в санки. На облучке сидит брат Гути Александр с гармонией, работник Гаврила натягивает вожжи, и санки красиво летят с пригорка на мост, а из под копыт лошади брызжет сероватый истоптанный снег. Брали и меня на такое катание. Улица разноголосо гудела. Играла гармошка, парни катали девушек. Иногда пролетала кавалькада парней верхами и только реяли разноцветные ленты в гривах лошадей.
Воскресенье перед постом называлось Прощеное воскресенье. Вечером в этот день враги мирились, кланялись друг другу в ноги, прося прощения. В семьях все просили друг у друга прощения за причиненные обиды. Ложились спать умиротворенные. Наутро всех будил ранний великопостный звон, приглашая христиан к заутрене. И день казался скучным и серым. Начинался самый длинный семинедельный пост. Семь недель ни капли молока, ни мяса, ни яиц, ни сливочного масла - все это называлось скоромным. Тетя Фина строго блюла все посты. Но и великопостная еда для меня была вкусна. Варили овощные борщи, заправленные конопляным маслом. Татарское кочо с тем же маслом. Уху. Чай пили с сахаром и главным образом с медом, который в доме был в изобилии. Пеклись пироги с кислой капустой, с соленой колбой, с картофелем и луком, с рыбой, как со свежей, так и с кетой. Делались капустные пельмени. Где-то на четвертой неделе говели. День причастия был торжественным. Все были ласковы и добры в этот день особенно.
С субботы шестой недели наступали особые волнующие дни. Эта суббота называлась вербной. К вечерней церковной службе все шли с пучками верб. Служба была торжественной. Вербное воскресенье было большим праздником. А после него начиналась страстная неделя, то есть неделя, в течение которой отмечались страдания Христа и весь Его путь к распятию и смерти. В эту же неделю начиналась у хозяек подготовка к великому воскресению - Пасхе. В нашей семье было обыкновение все дни недели разделить между обитателями дома. Если на мой пай пришелся понедельник, то все яйца, которые курицы снесут в этот день, будут моими. Так всем вплоть до работника и Матвеича. Так же было у многих прихожан села. Где-то начиная со среды пеклись куличи и каждому по возрасту. Мне, например, пекли кулич величиной со стакан. Но как они были разукрашены! Облиты белой глазурью, обсыпаны разноцветной крупкой и украшены сахарными цветами различной краски. Зрелище радостное, красочное, а уж вкусом - во рту тают. Очень радовала и украшала стол творожная пасха. И их было не одна, а несколько. Мелкого печенья пеклось масса. Были хворост, песочники, карточки, пустышки, орешки в меду, пончики и пирожки со всякими ягодными начинками, вафли. Яиц красилось до сотни, ведь христосуясь, дарили друг другу яйца. Этот ритуал выполнялся в память радостной вести о воскресении Христа. Всем к Пасхе шились обновы. Каждый был в новом платье и обуви.
Очень красочным был великий четверг. В этот день была торжественная вечерня. Все стояли с зажженными свечами, а по окончании службы шли домой, не гася свечи. Зрелище с нашего крыльца было очень красивое. В темноте везде по всему селу мерцают огоньки: это идут молящиеся из церкви и стараются донести огонь. Зайдя в дом, хозяйка делает над дверью копотью свечи небольшой крест. Это предохраняет жилище от бесов и дурного глаза. В течение недели Леля с подругами делают бумажные цветы и плетут из них большую гирлянду для плащаницы. Пятница - самый печальный день: в этот день умер на кресте Христос. Вечером большая служба в церкви. Народу множество. Изображается сцена погребения Христа. На большом холсте масляной краской изображен Христос, снятый с креста. Он лежит с закрытыми глазами, голый, только с набедренной повязкой. Руки и ноги Его пробиты гвоздями, в левом боку рана, сделанная копьем. Волосы по плечам. На голове терновый венок и пластинка с надписью начальными буквами: "Иисус Назарянин, Царь Иудейский". Это изображение называется плащаницей, лежит на небольшом столе и украшено венком, приготовленном девушками. С печальными песнопениями и с зажженными свечами поднимают плащаницу и обходят с ней вокруг церкви, а потом ставят ее в алтарь. Христос погребен. Служба кончается.
В пятницу и субботу в нашем летнике топят сало, заготавливают плошки из глины (чашечки) для пасхальной иллюминации. В доме наводится блеск. В столовой по-пасхальному у южной стены стоит большой закусочный стол. Чего только нет! Прежде всего - большой окорок, который запечен был в тесте, и от него кроме прочих ароматов исходит аромат чеснока. Зажарены куры, индейки. Ножки их обернуты бахромой из белой бумаги, в чашках красная кетовая икра, на блюде жареный поросенок. На небольшом блюде прорастили овес, получилась полянка. На этой полянке лежит баран из сливочного масла. Весь кудрявый, глаза - зерна перца, рога из воска. Стоит большое круглое блюдо, в нем тоже полянка из проросшего овса. На этой полянке большая гора разноцветных пасхальных яиц. На этом же столе у стены выстроился ряд бутылок с красивыми этикетками и золочеными пробками. Тут же ряд рюмок.
На чайном столе стоят нарядные куличи, сырные пасхи, в вазах всевозможное мелкое печенье, в стеклянных вазочках варенье, ваза с дорогими конфетами, сливочники с топленым молоком.
Вечером в великую субботу все управились, все готово. Платье, юбочка, панталончики, новые чулочки развешаны на спинках стульев. Под стулом новые ботиночки с пуговицами или туфли. В ожидании пасхальной заутрени в доме торжественная тишина. Тетя Фина зажигает лампады в гостиной и столовой. Непередаваемые минуты радостного ожидания, счастливого волнения! В кухне на столе в красивой скатерке завязан большой кулич и сырная пасха. Это для освящения в церкви. И вот в 12 часов ночи раздается звон колоколов. Мы, нарядные, в темноте идем в церковь. Там уже полно народу. Церковь и церковная ограда иллюминированы, везде горят плошки, которые готовились в нашем летнике. Дядя Володя и отец дьякон в белых сверкающих ризах. Раскрываются царские врата, выносятся хоругви, иконы и процессия отправляется вокруг церкви, которую обходит трижды. Ликующий звон колоколов. Входя в храм, священник восклицает: "Христос воскресе!" И так трижды на все стороны. Начинается торжественная служба, хор поет чудесные песнопения. Особенно запомнилось, когда священник несколько раз выходил с крестом и возглашал: "Христос воскресе!" Заканчивалась служба освящением куличей и пасхи. Священник проходил через строй женщин, у которых были в руках куличи, и кропилом обрызгивал святой водой пасхальную снедь. Служба кончалась. Все люди с возгласом "Христос воскресе!" и ответом "воистину воскрес" целовались с родными и знакомыми (христосовались). Под торжественный веселый звон колоколов все расходились по домам, неся узелки с освященными куличами. Обычно это было уже 4 часа ночи. Придя домой, все перехристосовавшись садились за стол разговляться. Боже! Какой восторг был после семинедельного поста есть пирожки с мясом и маслом, пить молоко или чай с молоком, есть яйца! Потом все ложились спать. Радостное пробуждение под звон колоколов. Надеваешь новое платье, вкусно поешь, попьешь еще молока и бежишь на улицу, а в зеленой ограде уже открыты въездные ворота, через перекладины перекинута веревка, на них положена широкая выструганная доска. Это на всю пасху устроены качели. И так в каждом дворе. Качаются взрослые, а дети не слезают с качелей. А где-нибудь на лужке устроены общественные качели, там веселится взрослая молодежь. Везде цветная яичная скорлупа. Во все цвета радуги выкрашены яйца. Особенно я любила малиновые и фиолетовые. И по сейчас для меня малиновый цвет - олицетворение радости.
А над селом плывет бесконечный колокольный звон, то беспорядочный, то гармоничный и красивый. Обычно церковь и колокольня бывали заперты. Доступ на колокольню был только звонарю. Но на пасху колокольня была открыта в течение 4-х дней и каждый, кто желал, мог подняться на нее и звонить сколько душе угодно. Над селом стоит веселый гомон, в воротах оград взлетают качели, полные гомонящих ребятишек.
Дяди Володи дома нет, он с причтом обходит село с иконами. У него нет праздника, всю неделю ему придется ездить в села и ходить с иконами, за которыми прихожане приходят в Мыюту, а потом торжественной процессией с пением пасхальных песнопений несут их себе в село.
А в доме у нас гости. Запомнила я мою любимую тетю Фину в праздничном наряде, в котором она мне казалась лучшей в мире красавицей. Ее полную, еще не ожиревшую фигуру облегало голубое атласное платье в пол со шлейфом. На груди платье расшито белыми кружевами. Из-под рукавов выпущены белые кружевные пышные манжеты. На голове, на высоко поднятых светлых волосах пышная наколка из белых кружев. Заводят граммофон, звучит веселая плясовая музыка, гости сидят за столом. Тетя Фина оживленная, слегка захмелевшая, с пляской вносит на поднятых руках поднос с очередным угощением. Ее голубые как незабудки глазки искрятся весельем. Гости хлопают в ладоши.
Вот так запомнилась мне самая яркая картина этого чудесного, богатого эмоциями и красками христианского праздника.
Летний праздник троица запомнился тем, что шили к этому празднику нарядные белые платья, а в церкви исполнялось красиво обставленное богослужение. Все иконы украшались гирляндами живых цветов, весь пол церкви был усеян травой и цветами, скошенными на лужайках. Молящиеся стояли с букетами живых цветов в руках. Село тоже было нарядным: у каждых ворот были поставлены срубленные березки. Смотреть на это хорошо. Но теперь я понимаю вред этого обычая. Лучше бы было в ознаменование этого праздника не рубить березки, а садить их.
Где-то в середине мая (кажется 8 мая ст.ст.) каждый год в Улалинском женском монастыре отмечался престольный праздник. Туда обычно со всего Алтая горного и пристепного к этому дню шли богомольцы. Путешествие совершалось пешком краткой дорогой через горы. Для девушек деревни хождение на богомолье было большим развлечением. Один раз ходила наша Леля. Со старшими женщинами богомольцев набралось человек 40. Все они в темных платьях, в белых платочках с котомкой за плечами, пожилые с посохом в руке. Шли дня два ближней дорогой через перевалы, через кручи, переправлялись по лесинам через бурные реки. Дорогой пели душеспасительные песни:
"Был у Христа-младенца сад
И много роз взрастил Он в нем..." и т.д.
Еще пели прекрасную песню "Высоко передо мною старый Киев над Днепром" и "Где рай мой прекрасный, мой светлый Эдем? О, как я был счастлив, обитая в нем..."
А иногда девушкам надоест такая чинность, они поотстанут от старших и потихоньку запоют:
"Потеряла я колечко, потеряла я любовь,
Как по этому колечку буду плакать день и ночь!" и другие любовные песни.
Как я мечтала пойти на богомолье! И не столько меня привлекал монастырь и служба в нем, как сборы и само путешествие по горам. Да и не я одна, а все девочки мечтали. Когда я подросла, лет 7-10-ти, мы играли в богомолье. Спустишь платье и завяжешь его рукавами у пояса, получается юбка в пол, надвинешь на глаза белый платок, сделаешь котомку на палке через плечо, и вот компанией идем на "богомолье" в наш теляник (выгон) под горкой. Там пробираемся сквозь крапиву, по косогору спускаемся к ручью, который пересекает выгон, переходим его по доске, топаем по лужку, заросшему цветами, к небольшой березовой роще в конце выгона. Там "монастырь". Посидим там, съедим что захватим из съестного, напьемся из ручья воды и пробираемся обратно в ограду двора к дому.
Запомнились поездки в гости в село Усятское (около г. Бийска). Там жили родители тети Фины священник Бельский отец Андрей и жена его бабушка Арина. Собирались в поездку основательно, с чувством. Зимой готовили и замораживали пельмени. Для зимней поездки была большая вместительная кошева. Пара лошадей была своя, и кучер приглашался из жителей. Кошева застилалась большим меховым одеялом из бараньих шкур. Под сиденье клались подушки. Тетя и Леля в шубках на кенгуровом меху, на голове шапочки, а поверх пуховые платки, в пимах. Я в меховой шубке и шапочке, еще наглухо завязанная теплой шалью. Сверху укрывались (ноги по пояс) вторым меховым одеялом. Дядя оставался дома. Собравшись, прощались, по обычаю присаживались, посидев минутку, вставали, крестились на иконы, целовались с остающимися, выходили, усаживались в кошевку. Дядя Володя подтыкает кругом одеяла, говорит последние напутствия. Ворота открыты. Пара трогает с места, звенят под дугой колокольчики. Мы отправляемся в дорогу. Ехать в экипаже в горах очень хлопотно и надоедливо. Почти без конца вылезаешь из саней или телеги и шагаешь, потому что горы крутые и в гору идешь, чтоб было легче лошадям, а под гору опять идешь, потому что опасно: лошади могут понести, и тогда покалечишься, а то и на смерть захлестнет. Ну, я-то в гору не вылезала из саней. Только под гору меня вынимали из экипажа. Мы идем под гору, а кучер, натянув вожжи, спускает лошадей и успокоительно все время говорит им тихо "Тпру, тпру!" Так мы доезжаем до села Комары. А там уж спуск вниз и дорога идет поровнее по холмам. Кони бегут рысью, колокольчики звенят. Смотришь и с интересом разглядываешь незнакомые места. Ночевали мы обычно в селе Алтайском, которое было расположено в предгорье, у отца Андрея Рыбкина. Запомнился мне их дом и сад. Дом был выстроен на барский лад. При входе с ограды была прихожая и направо дверь в кухню. Прямо дверь в большой квадратный холл, из которого с южной стороны большая застекленная дверь вела на широкую веранду, выходящую в сад. Налево была дверь в комнату-гостиную, а сзади со стороны кухни была лестница с перилами, ведшая на второй этаж. Наверху были расположены спальня, комната девушек дочерей и кабинет отца Андрея. В холле была столовая, стоял большой обеденный стол, стулья и диван. Замечательный был сад. Мне на всю жизнь запомнилась их веранда (были мы у них как-то в конце лета). Веранда кругом была обсажена рябинами. Ветки их, отягощенные рдеющими кистями ягод, красочной стеной окружали веранду.
Позднее это воспоминание поселило во мне мечту пожить в доме с верандой, окруженной рябинами. В очень малой дозе я осуществила ее в оформлении нашей дачки на Фестивальной. Наутро мы выезжали в предгорную долину по направлению к Бийску или селу сростки. Здесь мы наслаждались ездой по ровной как стол дороге. Это уже был степной Алтай. Кони резво бежали, колокольчики заливчато звенели. Все было ново, радостно и страшно интересно! Поездка летом интереснее и легче. Нет на тебе тяжелой стеснительной одежды, идти легко. А кругом красота, захватывающая дух! Поднимаешься в гору, смотришь вверх, а там как драгоценные рубины рдеют кисти кислицы (красной смородины). Смотришь, что это за палки черные лежат около какого-то куста? Заглянешь, а это ветки черной смородины, настолько отягощенные ягодами, что приходится им ложиться на землю. Едешь мимо пригорочка без кустов и леса, а он весь розовый. Это цветут дикие примулы, которые мы называли пряничками. Осторожно спускается экипаж к ручью, через который перекинут мост. Смотришь, что за голубой ковер перед мостиком?! Да это незабудки, их тут у воды огромная колония, а поближе к мосту почти у самых столбов издалека виднеются алые шапки татарского мыла (род гвоздики). Подашься немного в сторону от дороги, наткнешься на заросли стройных желтых лилий, по-нашему - потник. Вон в горе высоко в камнях растут высокие в метр и больше высотой растения с цветами величиной с добрую розетку для варенья. Цвет у них ярко или бледно розовый. Это дикие мальвы. Тишины нет. Поют птицы, стрекочут кузнечики и еще один шум: непрестанно звенит вода. То там, то здесь с горы бежит ручеек и только и слышишь в траве мелодичное: "Буль, буль, буль".
ПАСЕКА
Она занимала немалое место в жизни дяди Володи. У мужчин разные бывают, как теперь говорят, хобби. Таким хобби была у дяди Володи пасека. Да и материальные выгоды от нее были немалые. Летом дядя справлял службы, а были они вечером в субботу и в воскресенье утром. Ну, иногда приходилось исполнять требы: крестить ребенка, идти или ехать с исповедью к тяжело больному или хоронить умершего. Такое было не каждый день. С проповедью летом не ездили, было бесполезно из-за беспробудного пьянства калмык. Ездили осенью, когда сокращался удой молока и, следовательно, мало было араки (водки из молока). Дядя был сравнительно свободен. Да и пасека была сразу за деревней, километрах в 2-х, только нужно было перейти бурную Сему. В случае нужды дядю быстро вызывали домой. Итак, дядя целое лето находился на пасеке. Олицетворением покоя, мира и красоты была пасека!
Расположена она была на левом берегу реки Семы с южной части села, у подножия зеленой лесистой и высокой горы. Пологий нижний склон горы был весь покрыт изумрудной травой, испещренной множеством разнообразных цветов. Выше была березовая роща, а там выше еще маральник, лиственницы и прочая горная растительность. Пасека стояла на краю левого берега реки Семы, поляна в зарослях черемухи, рябины и берез. Ульи штук 20 колодочных и штук 30 рамочных стояли правильными рядами. Колодочные ульи - это пчеловодство древним способом. В толстом дереве выдалбливается нутро, провертывается отверстие-леток. Колодка ставится вертикально на колышки, к отверстию приставляется как лесенка досочка. Садится рой к колодку. Пчелы приживаются, начинают создавать воск, лепить соты и наполнять их медом.
Рамочные ульи - уже культурный способ ведения пасеки. Это делаются небольшие досчатые домики со скатной крышей. Вверху крышка снимается, с одного боку у основания улья делается круглое отверстие и к нему наклонно приставляется дощечка, чтобы пчелы могли когда надо ползти к отверстию-летку. Разница между культурным ульем и колодкой во внешнем виде, и, главное, в результатах добычи меда. В рамочные улья вставляются уже готовые листы воска с готовыми ячейками для меда. В рамочные улья вставляются уже готовые листы воска с готовыми ячейками для меда. Здесь пчелам значительно облегчается их работа, воск готов, ячейки лепить не надо - носи только мед и запечатывай соты. И меду из таких- ульев намного больше, чем из колодок.
У дяди Володи, да и у дедушки, раньше все рамочные улья красиво выкрашены краской, прямо домики-пряники. Кроме того, у каждого улья был не номер, а имя: "Золотая льдинка", "Алмаз" и др. Это имя краской было написано на улье. Вид у пасеки был красивый, нарядный. Пасека была огорожена изгородью. Недалеко от ворот пасеки, которые начинались у самого перехода через Сему, стояла крыша вроде беседки. Там стоял круглый самодельный стол и лавки. Здесь дядя Володя работал, ел и отдыхал. На столбике беседки висели сетки, которые надевались на лицо, когда приходилось иметь дело с пчелами. Тут же лежал дымокур и большое, как решето, сито. Немного поодаль был омшаник. Это хороший земляной подвал, помещение, в котором хранились зимой ульи с пчелами. В жаркие дни дядя отдыхал в прохладном омшанике. Тут же хранились продукты, взятые на день. Ночевать дядя Володя ездил домой.
Емшан - пучок травы степной
Он и сухой благоухает.
И разом степи предо мной
Все обаянье воскрешает.
Майков "Емшан"
Олицетворением емшана для меня стал маральник (богульник). Почему-то сумрачным мне вспоминается март месяц. То ли пост великий накладывал свой отпечаток? Не знаю. А вот альпийский апрель мне запомнился буйным цветением маральника. Горные склоны в сиреневой - розовой дымке. Это цветет маральник. В доме букеты маральника. Жесткие овальные листочки и цветы источают неповторимый терпкий аромат, аромат, рождающий в душе счастливое предчувствие весны, аромат, вызывающий в памяти образ Алтая дикого, величественного и бесконечно прекрасного.
Хочется, дети, рассказать вам о цветах Алтая (вы ведь знаете мою страсть). За пасекой начиналась поляна, которая постепенно переходила в гору сначала через березовую рощу, а дальше уже шли каменистые кручи. Каких цветов только не было на этой поляне! Ранней весной одним из первых появлялся кандык. Это луковичное растение, похожее на цикламены. Розовато-сиреневые лепестки, как заячьи ушки. Пышные кусты малиновых марьиных корений. Водосборы и аквилегии. Только они густо синие с белой сердцевиной, мы их называли колокольчики. Дикая герань, ее приземистые кустики были покрыты сиреневыми цветами. Потнишник -желтая лилия высоко поднимала свои изящные крупные цветы. Цвела саранка или царские кудри, это прародитель нашей садовой тигровой лилии. А после кандыка поляна пламенела от кустов купальницы - огоньков. Позднее уже где-то в июле высоко поднимал свои фиолетовые свечи аконит (мы звали эти цветы мухоморами, т.к. от них пропадали мухи). Еще более высокие соцветия густо-синего и голубого цвета поднимали вверх дельфиниумы. Вся эта цветочная роскошь перемещалась полянами незабудок, а на взгорке цвели розовые примулы. Вместе с огоньками цвели ирисы, мы их называли кукушкины слезки. А одновременно с дельфиниумами в низких сырых местах цвели терракотового цвета шарики (с грецкий орех) кукушкиных башмачков (орхидеи). Я не перечислю всех цветов и кустарников, так велико разнообразие растительного мира Алтая. Всю весну на пасеке ко всей этой зримой красоте прибавлялось пение, щебетание птиц, мирный гул работающих пчел и как самая высокая чарующая нота весны - кукование кукушки.
Мыютинские Постниковы не имели цветников. Дом был расположен посреди усадьбы. С восточной стороны была зеленая ограда, здесь росли большие березы, и была сплошная лужайка, покрытая густой травой и дикими цветами, больше всего клевером и дикой геранью. С юга дом окаймлял большой дикий сад, где росли березы, желтая акация. К самым окнам дома подступали заросли черемухи, и на окраине сада высился одинокий вековой кедр. Под деревьями росла высокая трава, и только в одном месте цвели пионы (марьино коренье). С западной стороны был хозяйственный двор, замкнутый рядом построек. Амбар с погребом, курятник, овчарня, баня, сарай, амбар хлебный и зимний погреб. Тут же поленницы лиственных дров. Весь этот двор зарос травой-муравой и пересечен был тропинками к бане, курятнику и другим службам. Сарай для коров и лошадей был за службами. Огород был за садом с южной стороны.
Вот так шла жизнь в мыютинском доме. Женщины занимались хозяйством, рукодельничали, ходили в церковь, в гости. Общались с соседями. Самыми близкими соседями были алтайцы Сыркашевы. Наш дом был на пригорке, а они жили под горкой у самой речки Муйтушки. Была у них однокомнатная изба с сенями. Муж и жена были оба Александры. И звали их: ее - Саня, а его Санюшка. Было у них пятеро детей. Старшие девушки Ольга и Варвара дружили с нашей Лелей. Сын Андрей играл с Алешей, а я как подросла играла с младшей девочкой Раей. Сеседи были хорошие и дружные. Сам Санюшка сапожничал. Мальчики учились. Иван кончил катехизаторское и потом учительствовал. Андрей тоже учился и вышел, как говорится, в люди. В 1927 году он был председателем Ойротского облисполкома, но с 1935 года начались на Алтае репрессии, многих местных обвинили в национализме, и Андрей был арестован. Какова его дальнейшая судьба - не знаю.
Ну, в общем для нас это были хорошие соседи и наши семьи жили в доброй дружбе. Мама была с ними в кумовстве: Андрей был ее крестником. Саня и Санюшка по-русски говорили плохо, а все ребята русский знали хорошо. Мама часто вспоминала, как Саня приглашала ее к себе на ужин. У алтайцев вечерами часто варится молочная лапша. Вот Саня сварит лапшу, выйдет на крыльцо и кричит вверх: " Кумичка! Иди мне Лапьша кюшать!" Жили так близко, что в доме летом слышно было это приглашение. Мама, конечно, шла. А потом в свою очередь приглашала Саню к себе. Дружили с псаломщиком-фельдшером Алексеем Власичем, с отцом дьяконом Чевалковым. Жена его Саломея Михайловна была большая кулинарка. От нее учились готовить особые кушанья. Дружили с крестьянами. Козлов Андрей Филимонович и Татьяна Ильинична. Жили они по тракту выше нас на взгорье. Был у них большой дом и усадьба. Детей было много. Дочери Раечка и Гутя были первыми и закадычными подругами Лели, а я играла с младшими Финой и Агнией. Было три сына, причем один из них Александр был красавцем, да еще и гармонистом. Лошадей запрягалось у них много. Они гоняли ямщину из Бийска в Монголию. Сам и сыновья были заняты этим промыслом. Коров держали до 20 голов. Девушки и снохи занимались животноводческим делом. Запомнился мне их дом: все окна у них были заставлены чудесными цветами. Татьяна Ильинична была большая любительница цветов.
Так же бывали и другого Козлова - Николая Филимоновича. Общались с Чевалковыми, Головиными, Шадриными, Москалевыми и многими, чьи фамилии я уже забыла. Весь этот мир был близок нашей семье. Да и немудрено. На глазах деда и дяди Володи селились в Мыюте эти люди. Многих из них они крестили, венчали, лечили, давали им советы и помогали где хлебом, где и деньгами. А иных и провожали в последний путь.
Наступил 1910 год. Все мы были в сборе, все жили вместе: дядя Володя, тетя Фина, Леля, я, Алеша, жили с нами и моя родная мать с Костей, Натюк, Матвеич, Палагея, работник. В эту зиму гостила у нас тетя Клавдия из Усятска, родная сестра тети Фины. Прошло Рождество, святки, мясоед. Наступила масленица, но дома было невесело: сал болеть дядя Володя. Сильно располневший с синюшным лицом он страдал тяжелой одышкой. Предполагали, что у него ранний порок сердца и здоровье катастрофически ухудшалось. Наступил Великий пост. Дядя уже не мог отправлять службы. Он слабел и опухал. Дом находился в тяжелой тревоге. Я не помню, но представляю, в каком горе и тяжкой заботе были все. Подходила уже страстная неделя. Леля с подругами, как прежде, готовили гирлянду и плщаницу. У дяди Володи началась водянка. Каждый день приходил друг-фельдшер Алексей Власьевич, облегчал страдания дяди. Несколько раз ездили в Онгудай за доктором. Но все уже было поздно. Помню, 30 марта с утра дяде стало совсем плохо. Он лежал в гостиной на кровати, поставленной для него. Плачущая тетя Фина начала нас всех сзывать к нему. Почувствовав себя плохо, он попросил всех к себе проститься и благословить нас. Я удивляюсь теперь, вспоминая это, силе духа и религиозной убежденности дяди.
Мы все окружили кровать дяди и подходили для прощания. Задыхаясь, слабым движением он осенил крестным знаменем Лелю, меня, Алексея, Костю. Сцена была душераздирающая. Нас, детей, сразу увели из комнаты. А потом через какое-то время в доме послышались вопли и причитания. Потом ударили в колокол. И над селом поплыл траурный колокольный перезвон. Это церковь извещала прихожан, что умер ее пастырь - отец Владимир. Взволнованная всем виденным, я выбежала на террасу. Там прижавшись лицом к столбику крыльца, безутешно рыдал отец диакон Чевалков. А по селу по мосту и переходом через реку Мыюту бежали к нашему дому люди. Так же, как и при смерти папы, во все концы Алтая полетели верховые нарочные с вестью о Мыютинской беде.
На следующий день к вечеру приехали Борисовы из Черного Ануя. Я видела их приезд. Тетя Елена с дядей приехали в экипаже, а Вера и Агнюша верхами. Приехал дядя Сергей из Макарьевска. Приехал дедушка Андрей из Усятска. Приехало много священников. А в день похорон приехало много прихожан из сел и деревень, в которых служил дядя Володя.
Я не знаю, как хватило сил у тети Фины пережить все эти печальные встречи с родными. Каждый приезжает, и с каждым горестные объятья, плач и причитания.
Но горе горем, а нужно жить: нужно разместить, накормить всех, нужно соблюдать все обычаи и обряды, положенные в таких случаях. Кто-то нам, близким, сшил траурную одежду. На тете Фине, на Леле, на маме и даже на мне черные платья с белой полосой на подоле, на голове черные платки. Все родственницы женщины в глубоком трауре, т.е. все в черном. Через три дня хоронили дядю Володю. Гирлянду, что готовили на плащаницу, положили ему. Похорон я не помню. Помню только, что в церкви при отпевании я была на попечении Агнюши Борисовой. Она держала меня за руку и прикладывала мне надушенный платок к носу, т.к. в церкви был тяжелый воздух, тронутый тленом.
Схоронили дядю Володю в церковной ограде перед алтарем, т.е. с восточной стороны церкви как полагалось хоронить священников. Поминальный обед продолжался до вечера, так много было на похоронах народу. И вот настали печальные дни. Через неделю наступила Пасха, но это был самый грустный праздник в жизни. Я-то маленькая была, и как-то все прошло стороной. Опять я играла. Спустив длинное траурное платье, я завязывала его рукава как пояс и очень довольная ходила "в длинной юбке", которая била меня по пятам. Тетя же Фина рассказывала мне, уже взрослой, что в то время она с горя была как безумная. Ничего не могла делать, ни о чем думать, и только бессмысленно сидела и рвала тряпки на половики.
30 марта 1910 года умер мой дорогой крестный отец дядя Володя. Умер самый добрый и любимый человек в нашей родне. Было ему всего 42 года. По рассказам Веры, мамы, Агнии все дети в родне обожали дядю Володю. Его приезд был праздником как для взрослых, так и для детворы. Затевались им шумные игры. Сделав страшные глаза, он носился за ребятами по комнате и, визжа от ужаса и восторга, дети убегали от него. Вечером обычно для гостей стелили постели в столовой или гостиной на полу, и дядя катался в этой постели, облепленный визжащими от восторга ребятишками. Я не помню его сердитым. Он был воплощением доброты. С тетей Финой они жили душа в душу. Тетя Фина овдовела в 37 лет. Позднее мы спрашивали: почему она вновь не вышла замуж? Ее милые голубые глаза становились печальными и она с тяжелым вздохом говорила: "Разве я могла своего Володичку променять на кого-нибудь?"" Так она до конца жизни оставалась его памяти.
Со смертью дяди вся жизнь семьи рушилась. В судьбах всех совершился поворот на все 180 градусов. Отразилась эта смерть и на моей судьбе. Лелю дядя отправлял учиться в Томское епархиальное училище. Но Леле учение не пошло, она скучала вдали от родного рома и под конец заболела. Испуганные родители взяли ее домой, и так она осталась дома без образования, учась только рукоделию и домоводству. Меня же дядя мечтал учить. Он говорил: "Ну, уж Нинушку-то я в Томск не отправлю. Она у меня будет учиться в Бийской гимназии. Устроим ее у Парасковьи Николаевны Бобровой. Там она будет как дома. Да и навещать будем почаще. Бийск-то ведь близок - не Томск". Со смертью дяди все рухнуло.
Такова была жизнь священника и его семьи. Пока он жив - все хорошо. Есть дом, есть достаток. Жизнь идет крепко, размеренно, спокойно. Со смертью же его все рушится: нет дома, нет средств к жизни. Нужно что-то делать, как-то приспосабливаться. Пенсий нет (примером тому мама). А если и есть, то она мизерна. Тетя Фина после 15 лет служения дяди в сане священника-миссионера получала пенсию 3 рубля в месяц.
До июля месяца 1910 года мы жили в доме, в котором семья прожила с 1867 до 1910 года. Назначили нового священника. Надо было расставаться с домом, со всем, что долгие годы окружало жизнь семьи. Тяжко было это расставание! Друзья помогли тете Фине ликвидировать хозяйство. Продали пасеку за 100 рублей. Продали 3 коровы, 2 оставили себе. Продали лошадей, экипажи, птицу, овец, большую часть обстановки. Прекрасные цветы, украшавшие гостиную, раздарили друзьям. Книги, которые выписывал дядя Володя, как приложение к журналам и которые он с такой любовью переплетал сам в часы досуга, тоже раздарили друзьям и знакомым. Все это пришлось сделать, потому что сняли очень маленькую квартиру из двух небольших комнат, крошечной кухни и прихожей в половине дома мелкого лавочника Головина. Усадьба Головина была за речкой Муйтой и хорошо просматривалась с крыльца миссионерского дома.
Где-то в августе 1910 года мы переехали в дом Головина. Все было не похоже на старое гнездо. Двор небольшой, пыльный, ни травинки. Маленькая прихожая. Здесь стоит кровать, заложенная одеялами, перинами, подушками. На этой кровати спит Натюк, она еще живет с нами. Крошечная кухня. Там русская печь, небольшой стол и висячий шкаф. Окно на север. Комната примерно 18 кв. метров, два окна на север, одно на восток. В южной стене дверь во вторую комнату метров 14, здесь окно на юг. В западной стене застекленная дверь в прихожую.
В этой квартире мы жили: тетя Фина, Леля, я, Натюк и Костя. Алексея отдали учиться в Бийское катехизаторское училище при архиерейском доме, а мама устроилась на работу кассиршей в лавке Шебалинского купца Чендекова Александра Андреича. Грустно жилось взрослым, а я - маленькая. Все тяжелое отошло, да и счастлив ребенок тем, что удары судьбы не поражают глубоко его ум и сердце. Всевластная жизнь побеждает.
Что мне запомнилось из этой жизни? Поездка наша в Усятск к дедушке Андрею. Наверное, чтобы развеяться, тетя Фина, Леля и я почти на месяц уехали зимой к Бельским. Помню большой дом священника в Усятске. Усятск - это большое село, расположенное на левом берегу реки Бии примерно верстах в двух от самой реки. От города Бийска это село находилось верстах в сорока вверх по Бии. Жили в этом доме дедушка Андрей, бабушка Арина, тетя Клавдия (их дочь-вдова) и дядя Веня (Викентий) с женой Соней. Последние были совсем молодые. Помню, в их комнате висела на пружине зыбка с пологом, в которой качался их первенец. Я помогала тете Фине, качая малыша, что мне доставляло великое удовольствие.
У тети Клавдии была машина для вязания чулок. Тетя брала заказы и вязала на ней чулки. Тогда ведь большинство носило чулки собственной работы, т.е. вязали на спицах из покупных специальных чулочных ниток. Эти чулки были толстые и плотные. Крестьянки же вязали себе чулки из льняной пряжи и шерсти. Качество чулок зависело от умения рукодельницы. У иных плохих рукодельниц чулки были корявой вязки и со спущенными петлями. У тети же Клавы чулки из машины выходили ровные, гладкие и красивые. Я с этой машинки не сводила глаз, так мне хотелось на ней поработать! Но тут был полный запрет.
Помню поездку зимнюю в село Ложкино в гости к брату дедушки Андрея, тоже священнику. Также обширный дом. Вечером я играла в этом доме с мальчиком, у которого была занятная игрушка: железная дорога, замкнутая по кругу. Паровозик с тремя вагонами бегал по кругу. Это по тому времени для нас была редкая и диковинная игрушка. Поздно вечером перед отъездом нас угощали пельменями, и что запомнилось вкуснейшим, до сего времени неизвестным мне кушаньем - сливочным кремом. В момент отъезда из Ложкино со мной произошел казус. Наступила зимняя ночь. На небе полная луна. Заснеженный двор в лунном сиянии, снег искрится и на сугробах и на ручке двери, на железных частях саней... Лошади запряжены. Коренной нетерпеливо потряхивает головой, колокольчики на дуге позванивают. Начинаем одеваться, прощаться. Меня одели в первую очередь. Мы с Лелей выходим на крыльцо, где Леля задерживается с прощальным разговором, а я бегу к кошеве. Подбежала к саням, смотрю, а верх кошевы обит железной пластиной, на ней иней и так он заманчиво блестит при лунном свете. Я и лизнула эту пластину. Язык примерз. Я рванулась, а кожа с кончика языка так и осталась на кошевке. Конечно, отчаянный рев. Изо рта у меня капает кровь. Леля подбежала, прижала к моему рту платок. Но делать нечего, надо было ехать. Так я и поехала из Ложкино с ревом. Почти всю дорогу язык у меня адски болел. Я испортила себе и всем такую приятную поездку в гости.
Возвратились в Мыюту. Что делали взрослые, я не помню. Ну, а я играла. Костя пошел в школу в первое отделение. Была у него грифельная доска с грифелями, был букварь. Вот этот букварь ужасно привлекал меня. Но Костя не давал мне букварь, и чтоб я в его отсутствие не взяла книжки, подвешивал свою сумку высоко на гвоздик. Но я таки добиралась в отсутствие Кости до букваря! Как я научилась читать - не помню, но во второй половине зимы я уже читала по слогам. Мне уже тогда исполнилось 6 лет. Тут я пожелала учиться в школе. Мне купили доску грифельную, с хорошими бумажными обертками грифели, договорились с отцом дьяконом Чевалковым, который тогда был учителем, чтобы он принял меня. И в один из зимних дней я торжественно отправилась в школу. Но пробыла я в школе только день. Отец дьякон посадил меня на последнюю четырехместную парту, написал мне на грифельной доске образцы палочек и велел писать. Я пишу, стараюсь, а у меня вместо прямых палочек выходят какие-то загогулины. Так я написала всю доску. Когда кончился урок, я сказала что мне скучно, палочки не получаются и я хочу домой. Отец дьякон отпустил меня с миром. На этом пока закончилось мое образование.
Тетя Фина еще раз ездила в Бийск и привезла мне игрушку, которой я была очень рада и не могла на нее наглядеться. Это игрушечная плита со всей кухонной посудой: там и сковородки, и кастрюльки, и поварешки.
Оживил нашу жизнь приезд дедушки Андрея. В этот его приезд мне запомнился его гостинец, такого я в жизни еще не видала. Дедушка привез дорогую коробку шоколадных конфет ассорти. Коробка отделана бумажным кружевом, каждая конфета лежит в гофрированной бумажке и по форме конфеты разнообразны. Особенно меня пленила шоколадная малинка, по форме самая настоящая малина и вкус малины. Много было в доме разговоров в связи со свадьбой Лелиной подруги Гути Козловой. Хотя траур в нашей семье не кончился, Леля гуляла на Гутиной свадьбе. Свадьба была богатая. Выходила Гутя за учителя, ставшего позднее священником. Жених был алтаец, Гутя русская. Свадьба была веселая, с соблюдением всех обрядов. Почти 10 дней Леля находилась у Андреевых (Козловых). Шили невесте приданое, развлекались. Справили веселый девичник. Накануне свадьбы подружки парили невесту в бане, а потом катались по селу с пением и приплясками с веником, украшенным лентами. Перед венцом все подружки поочередно расплетали невесте косу. По числу подружек в косу были вплетены разноцветные ленты. Подружка расплетет часть косы и берет ленту себе на память. В бане невеста каждой подружке дарила кусок душистого мыла в красивой цветной обертке. В день свадьбы перед венчанием невеста прощалась с подружками и прикалывала каждой на грудь ветку искусственного цветка. Цветы Козловы по своему достатку покупали в городе. Со свадьбы Гути Леля принесла домой красивую атласную ленту, дорогое туалетное мыло в нарядной обертке и букетик искусственных фиалок. Ой, как это все было значительно и интересно! "Леля, а ты когда пойдешь замуж возьмешь меня в свои подружки?" одолевала я сестру. "Обязательно, Нинушка, ты будешь моей самой главной подружкой". "А мыло и ленту и цветок ты мне тоже подаришь?".- "Непременно" - отвечает Леля. Я сияю, предвкушая Лелину свадьбу.
И Леля сдержала свои обещания. Гутя выходила замуж зимой 1911 года. Леля в июне этого же года. Но свадьба была очень проста: только кончился один год со смерти дяди Володи. Но перед венчанием Леля подарила мне ленту, туалетное мыло и приколола мне на грудь красивый цветок. В церкви около нее стояла первая и единственная подруга - это я!
В нашем миссионерском доме живет новый священник. Он из алтайцев, молодой, жена у него русская, у них двое ребят, старшая - девочка моих лет. Как-то в начале зимы тетя Фина пошла к ним в гости, как говорится с визитом. Взяла и меня поиграть и познакомиться с девочкой. Каким же печальным и бедным показался мне наш старый и милый дом. Семья священника жила только в кухне и нашей бывшей спальне. Остальные комнаты были закрыты и не отапливались. Недолго мы пробыли в гостях. Тетя Фина расстроилась, и мне тоже было невесело. Игры мои с девочкой не клеились. Напившись в спальне чаю, побеседовав немного, мы с тетей Финой отправились к себе. Этой же зимой у нас появилась новая знакомая - Мария Владимировна Елисеева. Муж ее был или приказчиком или доверенным какого-то купца, у которого в Мыюте была лавка. Жили они на одной улице с нами. Знакомство с ними перешло в дружбу. Так мы еще все вместе прожили лето и зиму.
Мария Владимировна в девичестве была Кутимова. К ней в гости раза два приезжал брат Григорий Владимирович Кутимов. Это был красивый молодой человек. Служил он то ли в Бийске, то ли в Иркутске приказчиком в магазине Второва, московского купца-миллионера. Вот так у Маруси Леля познакомилась со своим будущим мужем Григорием Кутимовым (по фотографии наша Ира окрестила его "милым другом").
Мама все это время служила в Шебалино кассиршей в лавке у А.А. Чендекова. Один раз дня два-три я гостила в Шебалино. Мне там не понравилось. Не только своего дома, даже своей квартиры у мамы нет. Живет она у Шадриных, снимает комнату, в которой все хозяйское, и даже обед и чай хозяйские. Сиди и жди, когда тебя позовут есть. Нет, не нравилась мне такая жизнь! Неуютно!!
Недолго прослужил в Мыюте новый священник, перевели его в другое место. А в Мыюту был назначен отец Тимофей Тибер-Петров. До Мыюты он служил в Чемале. Был вдов и уже в годах. Единственный сын его учился в Томской семинарии, окончил ее и поступил в Томский университет на медицинский факультет. Окончил его и выгодно женился на богатой женщине, которая была лет на 5-6 старше его. Поселился он в Новониколаевске (Новосибирск) в собственном доме жены и открыл врачебную практику. Интересно, дети, то, что этот дом и сейчас стоит. Это деревянный двухэтажный дом, который расположен у первого подъезда 100-квартирного дома (Красный проспект, 18.). И окончил свои дни доктор Петров в этом доме: какой-то сумасшедший пришел к нему на прием и зарубил его в его же врачебном кабинете. Так вот, отец Тимофей поселился в Мыютинском доме. Занял он все 5 комнат. Обставлены они были побогаче нашего. В гостиной картины, на полу ковер. Зеркала и в гостиной и в столовой. Свои коровы, своя пара лошадей. Работник, кухарка. Большие толки и любопытство обитателей Мыюты вызвал приезд к отцу Тимофею на лето городской снохи --барыни. Ну и, впрямь, все мы не видали так близко городских богатых людей. Приехала сноха отца Тимофея с дочкой Танечкой (девочка года на два старше меня), а при ней няня, которая по-русски и по-французски говорит, и называют ее "бонна". А одета эта няня куда нарядней и богаче, чем даже наша Леля. Сама барыня важная, аж страшно даже подойти. Девочка нарядная. У меня была шляпка соломенная с большим красным бантом и платья были с белыми большими воротниками, и туфельки были, и кальсончики с кружевной оборочкой, которые были гораздо длиннее платья, но мои наряды ни в какое сравнение не могли идти с Таничкиными. Таня не бегала, не играла на лужке с ребятишками, как играли все мы. Она чинно ходила по селу в сопровождении своей бонны, ни с кем не общаясь. И вот к ним тетя Фина собралась с визитом. Отец Тимофей настойчиво приглашал ее к себе. Взяла тетя Фина и меня с собой: поиграешь с девочкой. Помню, пришли мы к ним где-то в конце июня. Теперь старый дом поразил нас богатством убранства. Но на это тете Фине легче было смотреть, чем на предыдущее разорение. Приняли нас хорошо. Все показали, вкусно накормили. Завершали осмотр всего огородом. В старом нашем пригоне отец Тимофей устроил второй огород. Здесь росли нам в диковинку на грядах шампиньоны и на длинных навозных грядах огурцы. Как я писала, у нас огурцы выращивали в высоких круглых лунках. Огурцы на грядах были новшеством, так же, как и шампиньоны.
Я еще была мала, чтобы полностью осознать глубокие перемены в нашей жизни. Увидев на грядах маленькие зародыши огурцов, я совсем собралась рвать их. Тетя Фина остановила меня. "Нельзя, не тронь: это не наше". "Как нельзя?" - изумилась я. - "Да это все наше! И дом наш, и ограда наша и огород наш!". "Маленькая ты дурочка", - грустно сказала мне тетя Фина, - "нет здесь нашего ничего: ведь наш папа умер, и мы живем не здесь". Трудно и горько было мне все это осмыслить, но я подчинялась и уже ничего больше не трогала. Игры наши с Танечкой не вышли, уж слишком разные мы были.
В нашей семье происходит важное событие: Кутимов Григорий сделал предложение нашей Леле. Предложение было принято. Я ликовала: у нас будет свадьба! Я ожидала, что будут у нас веселиться Лелины подружки, будут шить приданое, будет девичник. Эх, я пойду со всеми мыть Лелю в бане, меня возьмут прокатиться по селу с веником. Но ничего этого не было. Свадьба была очень скромной. Возможно, справлять свадьбу по-деревенски не пожелал Григорий, он был городской человек, да еще с претензиями на барство. Леле сшили белое кашемировое платье, куплена была фата и цветы к ней, флёр-доранк, венчальные свечи, коврик под ноги в церкви. Свадебного пира не было. Венчал Лелю с Григорием отец Тимофей в Мыютинской церкви. В церковь Лелю сопровождала мама, как крестная мать, и я - единственная подружка. У Григория свахой была его сестра Мария Владимировна. Но, конечно, смотреть венчание поповской Лелечки набежала чуть не вся деревня. И многие всплакнули, что не дожил отец Владимир до счастливого дня свадьбы своей единственной дочки. В узком кругу родных и друзей прошел свадебный вечер Лели. Не было ни песен, ни пляски. Утром я раненько проснулась и на цыпочках побежала к двери комнаты, где спали молодые. Тихонечко я начала открывать дверь. Леля с Григорием уже не спали. Большой кровати не было, постелили им на полу. Увидев мою рожицу в двери, они засмеялись, и Леля поманила меня, приглашая к себе в постель. Я зашла, улеглась с ними, но Григорий меня стеснял. Повертевшись в постели немного, я убежала к тете Фине.
В конце июля начались сборы к отъезду тети Фины и Лели с Григорием в Иркутск. В Иркутске Григорий служил приказчиком в большом магазине купца-миллионера Второва. Сам Второв жил в Москве, а в сибирских городах у него были магазины-филиалы. Тетя Фина и Леля хотели и меня взять с собой, но мама не дала согласия на мой отъезд. Позднее мама говорила, что люди ей посоветовали не пускать меня в Иркутск, потому что Григорий не стал бы учить меня и жила бы я у Лели в няньках, а мама как вдова священника сможет меня устроить на учебу в Епархиальное училище бесплатно. Да, пожалуй, был резон в этих советах. Мама в дальнейшем так и сделала. А тетя Фина болела за меня душой, но поделать бы ничего не могла: слишком безгласны они были с Лелей у Григория.
И вот сборы подошли к концу. Все продано, все лишнее ликвидировано, все нужное упаковано. Мама работу у Чендекова оставила и переехала в квартиру тети Фины. У матери была уже договоренность с отцом Тимофеем, что с осени она поступает к нему в дом экономкой. Настал день отъезда. Григорий уехал вперед со всем багажом. Все мы пошли с друзьями в церковь отслужить напутственный молебен и зайти на родные могилы проститься. У могилы дяди Володи с тетей Финой стало плохо. Как я представляю сейчас, зрелище этого прощания было тяжким. Пришли домой. Оделись. Все мы: мама, я, Костя, Алексей поехали провожать тетю Фину и Лелю в Бийск. По обычаю все перед дорогой присели, потом встали, помолились на иконы и начали прощаться. А проводить пришли почти все мыютинцы.
Тетя Фина, да и Леля, много имели крестников на селе. И все эти крестники и их родители-кумовья провожали своих дорогих крестных матерей и кумушек. Поехали в трех экипажах. Я ехала с тетей Финой. По селу ехали шагом, т.к. село провожало нас до поскотины. Тетя Фина все оглядывалась и махала рукой. На повороте за большим утесом скрылась Мыюта. И вот тут, после всех тяжелых сцен расставания, мое бедное детское сердце впервые узнало тоску. Тетя Фина обратила внимание на мой расстроенный вид и спросила меня: "Ты что, Нинушка, уж не заболела ли?" А я показала на сердце и ответила: "Мама, у меня тут что-то очень болит". В Бийске все заехали к Борисовым. А Борисовы жили тогда на квартире у Новокшановых. Светлая большая квартира с террасой на втором этаже, внизу жила Анисья Денисовна Н. У Борисовых в этот приезд я запомнила только Агнюшу с ее мужем Пантелеймоном. Агнюша первый год как вышла замуж. Она красива. По дому ходит в белом обшитом кружевами пеньюаре. У нее высокая гладкая японская прическа с торчащими нарядными шпильками. Волосы черные блестящие. Как-то я забежала в комнату. Там были Агния и Пантелеймон. Они целовались. И вот с тех пор Пантелеймон мне стал противен. И его длинный нос, слабый подбородок и особенно губы - все было противно. И вообще он был несимпатичен. Агнюша сделала большую ошибку, выйдя за него замуж. Никудышный он был, да и не любила его Агния. Недоросль, младший сынок Тобольского губернатора Голубева. Очевидно, то, что это был губернаторский сынок, имело магическое действие.
Сколько дней мы пробыли у Борисовых - не помню, но вот настал день, когда пароход, на котором тетя Фина и Леля должны были плыть до Новониколаевска, отправлялся. Из Николаевска до Иркутска они должны были ехать поездом. На прощанье мне тетя Фина купила полотняный фартучек, отделанный синей каемкой. Я любила этот фартучек, но всегда он вызывал у меня чувство печали.
И вот все мы на пароходе. Я впервые вижу это чудо. Все здесь необыкновенно - и толстые две трубы, каюты, палуба, висячая лодка и флаг, сопенье и пыхтенье уже заведенных машин. Если бы не уезжали тетя Фина и Леля, все это было бы так чудесно! На сердце у меня тяжело, я все время держусь за тетю Фину. Но вот с мостика капитан подал команду. Заревела труба. Леля зажала мне уши, и это привело меня в ужас. Я начала дико кричать. Все провожающие пошли с парохода через трап на пристань. Пошли и мы, я с невероятным плачем. Потом был дан 3-й прощальный гудок, белый двухтрубный красавец забил плицами по воде и поплыл вниз по Бие. Мы стояли и махали платками, тетя Фина и Леля с палубы тоже долго махали нам. Теперь я осталась со своей родной матерью, которая все еще была для меня "Черноануйской матерью". С этого дня для меня началась совсем другая жизнь.
В этот приезд я впервые в жизни увидела город, но он не произвел на меня никакого впечатления. Очевидно, все внимание было обращено на проводы.
Мы приехали в Мыюту, а с осени стали жить в нашем милом старом доме, но только уже у отца Тимофея. Расстались мы с Натюк. Был у нее в каком-то аиле племянник крещеный, звали его Вениамином. Вот к этому племяннику она и уехала и больше я никогда не видела всою дорогую Натюк.
Алеша Сабашкин остался в Бийске в катехизаторском училище.
Теперь мы, т.е. мама, Костя и я, живем в богатом просторном доме, но все это не наше. Мама домоправительница, или экономка. Мы помещаемся в нашей бывшей спальне, только там поставлена ширма, за которой находятся наши кровати. Теперь весной я опять буду пробуждаться под воркование голубей.
Поступила опять в кухарки Палагея, и также приходит столоваться Матвеич. Только за столом в кухне теперь мы трое, Пелагея и Матвеич. Отец Тимофей обедает, ужинает и завтракает один в столовой.
Постниковской патриархальности нет. Все мы, столующиеся на кухне - в услужении. Меня как-то отец Тимофей полюбил сразу, и жилось мне у него не плохо. Правда, ни конфет, ни гостинцев ничего этого не было, но он всегда был ласков со мной, разговаривал и звал Ниночкой. К Косте отношение было хуже, возможно потому что мальчик, да и озорной он был.
Осенью 1911 года я пошла учиться в 1-й класс. Как сейчас вижу Мыютинскую школу. Стоит она под горкой на большом зеленом лугу, а с юга на взгорке напротив возвышается голубая деревянная церковь с высокой устремленной ввысь колокольней. Окнами школа обращена на восток, на юг и на запад. Северная стена глухая, за которой неустанно шумит по камням река Мыюта. Школа расположена на левом берегу Мыюты. Восемь четырехместных парт расположены в два ряда. В помещении небольшая прихожая, маленькая в одно окно учительская и большая в 4 окна классная комната. В классной комнате: парты четырехместные, столик, на стене доска и стоят счеты. В школе 3 отделения (по нынешнему - класса). При входе в класс по левую руку сидят на парте ученики 3 отделения, на остальных трех партах 2 отделение. По правую руку на 4-х партах первое отделение.
У юго-западного угла росли два дерева, по-моему, лиственницы. Школа была огорожена небольшой оградой. Напротив входа на площадке высился столб для исполина, но веревок не было. Очевидно, решили, что для детей это была бы опасная забава. В школу ходить мне было близко. Только выбежишь за ворота, спустишься с горки по взвозу и вот она школа!
Еще с прошлой зимы я научилась читать. Плюс в этому волшебница-природа наградила меня отличной памятью, поэтому училась я легко и хорошо. Учил нас отец дьякон Иннокентий Чевалков. Это был алтаец лет 30-33 примерно, высокий, уже склонный к полноте. По-алтайски и по-русски он говорил хорошо. Меня как хорошую ученицу и спокойную девочку он любил. Костя учился во 2-м отделении и учился неважно, да и к тому же был еще и непоседлив. Иногда отец дьякон говорил в досаде Косте: "Вот ты Каин, а Нина -Авель". Мне было приятно это слушать, хотя немного и жаль Костю. Моя богатая память тоже придавала мне блеск. Два-три второклассника расскажут стихотворение, и я уже поднимаю руку. "Ну, Нина, расскажи теперь ты это стихотворение", - скажет мне учитель. Я встаю и без запинки декламирую. Следует восторженная похвала. Вот такой добрый для меня, но неосторожный учитель сеял в моей душе семена тщеславия.
В школе у меня завелись подружки. Самой интересной и близкой была Фина Андреева (Козлова). Она была старше меня на 2 года. Ее сестра Агнюша училась со мной вместе в 1 классе. Я быстро вошла во вкус школьной жизни. Все там мне было интересно. Утром я весело собиралась в училище, брала хлеба или кусок пирога, бутылочку чая с молоком. Надевала через плечо сумку и бежала в школу. Завтрак я могла бы и не брать: ведь стоило подняться на горку и дома, но завтракать в школе со всеми так интересно! Чего только не приносили! Шанешки, курут (кислый сыр), бутылки с молоком, чаем, талкан и даже жареную муку (толокно). Всегда смотрели с завистью на Фалю Мелькову (дочь купца), у которой на завтрак часто были конфеты и пряники. Большую радость приносила покупка тетрадей, грифелей, карандашей и ручек. На обложке тетради бывал силуэтом отпечатан пейзаж. Имел значение цвет то голубой, то розовый, то синий. Форма и цвет карандашей тоже. Ужасно был счастлив, когда покупал новый карандаш, а также грифели. Обертка была здесь то голубая, то розовая и различной формы рисунок по ней - то звездочки, то точки, то колечки. Покупали редко, и поэтому так все это ценилось и радовало. Когда мы перешли на письмо пером, я долго что-то не осваивала это письмо, пачкала чернилами тетради, а чтобы скрыть это, вырывала листы. Отец дьякон заметил это и как-то оставил меня после занятий и сказал: "Что же ты, Нина, так рвешь тетради? Твоя мама - бедная вдовица, где же ей взять денег тебе на тетради? Ты совсем не жалеешь мать". И до меня дошло! Нестерпимая жалость к моей матери - вдовице сжала мне сердце.
После этого разговора я стала стараться и скоро выправила письмо. На этот период жизни я как-то не помню жизнь в доме. Когда я жила с тетей Финой и дядей Володей, жизнь в этом доме для меня была наполнена светом, ощущением счастья и любви. С отъездом тети Фины любовь из моей жизни ушла. Я просто жила. К маме я привыкала трудно, была неласкова, и мать часто в досаде говорила мне пословицу: "Ласковый теленок две матки сосет". Я не любила этой поговорки, а теленок, сосущий двух маток, мне был просто ненавистен.
Больше я помню улицу, игры свои с Финой Козловой. Играла я также и с Лелей дьяконской. Жизнь у Лели был не из легких. Матушка дьяконица часто рожала детей, а водиться с ними приходилось Леле. Когда бы к ним ни приходил, у них вечно висела в проходной комнате зыбка и орал младенец. По дружбе я помогала Леле водиться. Но дети у матушки-дьяконицы больше года не жили. И вот мы играем, бегаем по лужку около школы и Леля с нами. Только у нее или самодельная тележка, в которой сидит малыш, или она носится за нами, а на пригорке у нее мотается ребенок. Иначе я ее и не представляю себе.
Маленькая, я больше играла во дворе, в саду или на пригорке около дома и большей частью в обществе Алеши. Теперь же я со всеми ребятами бегала везде. Компанией мы ходили вверх по Мыюте к маральникам смотреть маралов. Громадная гора была огорожена высокой зигзагообразной изгородью. Мы залезаем на верх изгороди и смотрим - не мелькнет ли марал с ветвистыми рогами или маралуха с мараленком. И вот незабываемая чудная картина: где-нибудь на уступе скалы застынет в неподвижной позе марал. Ветвистые рога горделиво откинуты на спину. Мгновение и животное мелькнет в прыжке и исчезнет как птица.
Часами мы бродили на громадном выгоне при старом доме. За изгородью несется и гремит по камням Сема, а луг весь пестрый от цветов, растущих там. Весной мы копали кандык и ели его белые сладкие луковицы. Чего мы только не ели! На горе выкапывали мелкий с пуговицу лук, назывался он вшивик. Зелень у него была ниточная, а луковичка с пуговицы. Миниатюрный настоящий лук. Ели саранки, жевали корни солодки, поедали слизун, различные пучки. А потом ходили в горы за ревенем. Ранней весной по селу разъезжали калмыки верхами. За седлом через спину лошади у них были перекинуты сумы, битком набитые пучками колбы (черемши). Всю весну мы ели колбу, и зеленью, и в пирогах, и в соленье.
Я уже видела и понимала, как красив Алтай. И если не было у меня любви в доме, то чувство радости и любви у меня вызывала окружающая природа, этот чудный мир, эта первозданная красота.
Запомнились мне из этого периода жизни эпизоды. Зимой, когда я собралась в школу, мама мне сказала, чтобы я передала отцу дьякону ее приглашение на ужин. Я это поручение выполнила. Отец Тимофей уехал в Бийск на съезд. И вот маме без него удобней было пригласить моего учителя на угощение. Помню, мама сварила очень вкусную лапшу с бараниной. Купила вина. Вечером пришел отец дьякон. Все мы были рады его приходу. Он посидел у нас, рассказал маме про меня и Костю. Мама почтительно слушала его и подливала ему то вина, то лапши. Потом мама сказала, что это так уж водится. И что большая честь, когда учитель придет к родителям ученика на угощение.
Был со мной еще один казус. Всегда очень хотелось сладостей. А денег-то у мамы нет. Как-то я увидела у отца Тимофея в письменном столе в коробке медные монеты. Мне это показалось огромным богатством. "Возьму-ка я пятак" - подумала я - денег так много, никто и не заметит". Взяла я пятак и тем же заворотом подалась в лавку купить конфет. Купила я грошовых конфет. Длинная как карандаш конфета, обернутая в белую дешевую бумагу, на концах оканчивающуюся бахромой. Пришла к дому, но села под горкой и принялась за конфеты. Почти уже прикончила их. Бежит мимо Костя. "Ты что тут делаешь? А, ты конфеты ешь? Дай конфетку!". Я поскупилась, и это обошлось мне боком. Костя убежал. Прихожу домой и слышу грозный голос мамы: "Ну-ка, ну-ка иди сюда!". Я поняла, что Костя донес на меня, и обомлела. Подошла, потупилась.
- Ты ела конфеты?
Я кивнула головой.
- Где ты их взяла?
- Купила в лавке.
- На какие же деньги ты купила?
- Я их взяла у вас в ящике.
- А ну-ка иди покажи, в каком месте в ящике ты их взяла.
- Ни жива, ни мертва подошла я к ящику и ткнула в первый попавшийся угол.
- Ах ты негодница, ах ты бесстыдница, сейчас же говори, где взяла деньги!? - закричала на меня мать.
Сраженная, я пролепетала, что деньги взяла у отца Тимофея. Тогда мама взяла меня за руку и потащила через все комнаты в кабинет отца Тимофея, причем строго приказала мне самой все рассказать батюшке. Отец Тимофей сидел в кабинете за письменным столом и читал. Мама ввела меня и сказала: "Вот, отец Тимофей, Нина пришла к Вам поговорить", - и вышла. Отец Тимофей сдвинул очки на лоб, посмотрел на меня и, видя мое сконфуженное лицо, спросил: "Ну что ты мне, Ниночка, хочешь сказать?". "Простите отец Тимофей...", - с отчаянием, не поднимая глаз, забормотала я, "я у Вас взяла в столе пятак, купила конфеты и съела их". "Вот оно что", - протянул батюшка. "Нехорошо, нехорошо, грех!". И он мне прочитал мораль, разъясняя, какой это тяжкий грех воровство. В заключение сказал: "Когда тебе надо будет денег, ты лучше попроси у меня". Но мне и не нужно было читать морали. Моя чувствительная душа уже изнывала от чувства невероятного позора, а разум накрепко засек это. Объяснением с отцом Тимофеем дело не кончилось. Когда я пришла из кабинета в кухню, мама грозно мне приказала: "А теперь проси у меня прощения. Кланяйся мне в ноги!" И тут сработал рефлекс: каждое утро и вечер мы вставали перед иконами на молитву (так уж были научены с раннего детства). Молитва завершалась тем, что осенял себя крестным знамением, вставал перед иконой на колени и приникал лбом к полу (кланялся в ноги). Ну и я, расстроенная, в растерзанных чувствах, при мамином окрике перекрестилась на нее и бухнулась ей в ноги. Мама потом рассказывала, что весь гнев ее пропал, и ее разбирал смех.
За мостом через реку Мыюту на самом тракту стоял дом Аргоковых. Замужем за Аргоковым была мамина любимая подруга Манечка Шаркова. Сейчас это уже была мать семейства Мария Николаевна. С ее дочкой Фалей я играла и иногда ходила к ним в дом. В одно из посещений я, наигравшись и напившись чаю у Фали, отправилась домой. Когда я подходила к воротам, там сидела маленькая собачонка. Я собак не боялась и потому прошла спокойно мимо нее. Когда я уже открывала калитку, собака тихо, молчком вцепилась мне в икру. Я вырвала у собаки свою ногу и выскочила за ворота. Нога была прикушена, и сквозь дырочки в чулке капала кровь. К счастью все обошлось благополучно. Но мне запомнилась навсегда эта собачья подлость: укусить втихаря.
Вообще начиная с этих лет я начала познавать темные и трудные стороны жизни. Надо сказать, что детская жизнь не так уж легка и безмятежна. Маленьким иногда бывает куда труднее, чем взрослым. Например, мне девочке нелегко было пройти по деревне. То стадо шипящих вытянувших шею гусей попадется тебе на дороге, то какой-нибудь мальчишка выскочит и начнет кидаться камнями. В дом к кому-нибудь зайдешь - боишься сердитого взрослого. Да и нужно было утверждаться в жизни в детском коллективе. Если раньше меня ограждало от многих столкновений в жизнью положение дочки священника, то теперь я была на равных со всеми. В мыютинском доме все были приветливы и друг с другом и с посторонними. Я не слышала и не знала грубости. А теперь я столкнулась с ней. Ребятишки кидались драться, обзывались. Отвечать тем же я не умела. Было очень трудно. Постепенно я приспосабливалась. Научилась давать сдачи, но вот обзываться мне всегда претило. Не знаю как уж, но позднее я добилась прочного положения в детской среде. В какой-то мере мне помогли укрепиться в детском мире мои школьные успехи.
Очень дружно мы жили с Финой Козловой. Для меня было большой радостью, когда мама отпускала меня ночевать с Козловым. Веселый дом полный цветов. Приветливая Татьяна Ильинична, мать Фины. Вечером мы слушаем игру Александра на гармонике. А потом ложимся спать с Финой. О, чудо, не на кровати, а на полатях!
Мы с мамой были бедны. Все необходимые покупки делались с величайшим трудом. Поэтому покупка даже незначительной вещи была радостью. Все мы ходили в школу с сумками, сшитыми у кого из холста, у кого из старой юбки и пр. Попросту шился квадратный мешочек, к краям его пришивался шнур или веревочка и сумка надевалась на правое плечо. У меня была сумка из старого сукна. В один прекрасный день Фаля Мелькова пришла в школу с "шикарной" сумкой. Она была выткана из конопляной кудели (вернее, нитки были из конопляной кудели). Была она зеленого цвета и на лицевой ее стороне отпечатана цветная картинка, а шнур был толстый и витой. Мы прямо все с ума посходили от такого великолепия! Сумки эти были завезены в лавку. Я одолевала маму. Уж не знаю, может быть, отец Тимофей дал денег, но мне такую сумку купили. Не передать, как я была счастлива, как не могла налюбоваться на покупку. Шикарная собака была нарисована на лицевой стороне сумки.
К Пасхе мне сшили новое платье с погончиками на плечах, и мама купила мне ботинки с резинками по бокам и с ушками впереди и сзади, чтоб было удобно надевать. На переднем шве ботинок были пришиты кисточки, что считалось особым шиком в нашем деревенском детском обществе.
Обычно меня одевали немного иначе, чем деревенских девочек. Платья мои были короче, большей частью цветные в горошек, в полоску с оборками. Обязательно большой белый воротничок из пике или полотна, обшитый по краям кружевом или шитьем. Ботинки были на пуговицах. Застегивать их специальным крючком я еще в 5 лет училась с большим интересом и тщанием. Но теперь я играла с деревенскими детьми, и мне очень хотелось быть как все. Мама пошла мне навстречу: шила платье подлиннее и купила ботинки - последний крик деревенской моды.
Больше всего в школе я любила уроки по священной истории. Были книги в сером переплете, и на них черными буквами было написано "История Ветхого Завета" и вторая - "История Нового Завета". Конечно, начинали с Ветхого завета, и в первом отделении главным образом слушали рассказы учителя. Сказок я в те годы как-то не помнила, наверное, их и не рассказывали мне. Зато так и пленили меня сказания из священной истории. Сказки эти и восхищали и ужасали часто (например, история Каина и Авеля, жертвоприношение Авраама и др.). Но позднее меня пленила жизнь Иисуса Христа. Суббота в школе была любимым днем, т.к. отец дьякон в последний урок показывал нам картины из священной истории. Из этих картин размером 20 см х 30 см и даже больше был составлен альбом. И мы с одинаковым интересом смотрели эти картины каждую субботу. Мне особенно нравилась картина "Христос, беседующий с самарянкою у колодца". Все это культивировало, конечно, религиозные чувства. Я уже восхищалась этим Богочеловеком. Его дела, поступки, Его учение вызывали в душе любовь к Нему. Конечно, все это по-детски неосознанно, но уже жило в душе.
Прошла зима. Шел уже 1912 год. Всю весну я помню - бегала с ребятишками то на лугу, то в телятниках. Время проходило в играх и маленьких путешествиях в ближние лога, или за поскотину, или к маральникам. Учение кончалось после пасхи. Как-то мама сказала, что нас пригласила на жительство ее сестра тетя Катя Смирнова. Живут они далеко за городом Барнаулом, который дальше еще Бийска, и что мы скоро уедем из Мыюты.
Прожили мы у отца Тимофея петровки и где-то за неделю до Петрова дня распрощались с Мыютой и уехали. Как мы уезжали из дома, я не помню, а вот Бийск мне запомнился хорошо. Это было мое первое знакомство с Бийском. Первый приезд в 1911 году был не в счет, т.к. все мне заслоняло горе - проводы тети Фины и Лели в Иркутск. Заехали мы к Агнюше. Жили они с Пантелеймоном на квартире у Бобровой Парасковьи Николаевны. У Агнюши был маленький Женя, еще качался в зыбке. Агнюша попросила меня помочь ей с Женей, и я, осчастливленная таким доверием, с большим рвением качала зыбку или играла с ребенком. А ребенок был хоть и хорошенький, синеглазый, но хилый и страдал поносом. Но я великодушно предлагала постирать пеленки. Моя серьезность и важность веселила взрослых.
Отец Тимофей расплатился с мамой хорошо, и у нее были деньги на покупки. Она решила приодеть нас с Костей. Выбор покупок мама поручила Агнюше как городской жительнице, знающей толк в вещах.
И вот я с Агнюшей пошла в магазин покупать мне пальто и туфли. Тут я впервые увидела город. Мне он показался великолепным. Прежде всего поразило, что дома все каменные на главной улице и невиданные тротуары. Большой собор на площади показался сказочным. А уж про мороженое и фруктовку и говорить нечего! Мороженщики были в белых фартуках. Мороженое у них было в больших жестяных банках сплошной массой. И накладывались порции большой ложкой на вафельные лепешечки.
Очень мне понравилась фруктовая вода. Большое впечатление на меня произвела городская публика. Все время люди куда-то идут и идут, никто ни с кем не останавливается, не разговаривают друг с другом, как это принято у нас в деревне. И все нарядные, беленькие и красивые. Я спрашиваю Агнюшу: "А что, в городе каждый день праздник?". "Почему ты так думаешь?" - отвечает Агнюша. "Да все вон смотри какие нарядные и ничего не делают, только прогуливаются". Агния смеется.
Пришли мы в магазин. Агнюша выбрала мне туфли, примерили. Мне они понравились. Эта обувь называлась боретками. Остроносые, глухие, со шнуровкой туфельки, верх у них - кожа рубчатая. Обувь эта оказалась такой прочной, а ноги мои росли не так уж быстро, что потом мне надоело их носить, и я залезала в лужи и в золу, чтобы поскорее они износились. А они как заколдованные: вычистишь их ваксой, и они снова блестят и ни трещинки.
А вот в выборе пальто наши с Агнюшей вкусы не совпали. Мне ужасно понравилось летнее белое полотняное пальто, отделанное кружевным шитьем. А Агнюша выбрала мне серое суконное в рубчик пальто, да при том еще и на вырост. Я была страшно огорчена и всю дорогу обратно шла и дулась на Агнюшу. Мама же, конечно, одобрила покупку. Пальто это я так и износила нелюбимым.
В первый раз я ходила в кино. Называлось оно тогда синематографом. Ну, конечно, это были не картинки отца дьякона и даже не волшебные картинки, которые один раз нам показывали в школе через проекционный фонарь. Все казалось живое. Впечатление еще усиливала музыка, сопровождающая картину: тапер играл на пианино. Я даже закричала от страха, когда на нас с экрана неслась пара лошадей: вот-вот затопчут! Агнюша и мама смеялись над маленькой глупой девочкой.