Камертон плюхнулся с неба и звонко стукнул по голове. Это означало, что пришла весна, потому что он звенел, как сосулька, и возвещал радости дзэн-буддизма.
Камертон сочетал в себе все лучшие свойства золотого ключика, и поэтому имел полное право называться самым замечательным на свете другом. Он был приходяще-уходящим праздником, стабильно остающимся на связи. Мой друг-музыкальная-энциклопедия умудрялся заполнять чудовищно большие помещения пряными ароматами диковинных выдумок и своим собственным довербальным и жгучим обаянием, стойким, как тараканы. Он не объяснял свою радость жизни - просто ходил и светился, и в этом был поразительно убедителен.
Неприятно стукнула беленая дверь-крышка аудитории. Едкое апрельское солнце заставляло оконные стекла одновременно пахнуть йодом, медом и хлоркой, и любой звук был мучителен для обожженных глаз, и тем более невыносима была мысль о шагах еще одной пары ног по скользкому линолеуму цвета древесной стружки и о том, что еще одна пара сонных легких примется (неохотно, как ребенок в детском саду за надоевшую манную кашу) за пропыленный, затертый до дырок воздух, вконец изможденный кочеваниями из носа в нос... Фу! Дверь лязгнула, брякнула, будто ей выбивали петли-зубы, и он восстал на пороге класса.
Там стоял обритый наголо Джонни Депп с чеканно-гладкими скулами и худыми жилистыми руками. С большой торбой через плечо, в майке с египетскими иероглифами он стоял и держал под мышкой умонепостигаемую кипу компакт-дисков, высматривал себе место и выглядел экзотично, предприимчиво и на редкость эстетски.
Боже, как ядовито несет краской из коридора! Как болит голова! Заходит солнце посреди бела дня, слышен звериный вой Ярославны, и страшно визжит Див на верхушках дубов - из Дива - диво, солнце вернулось, и можно пробираться домой по трупам, Игорек...
А диво между тем собиралось делать доклад. Мерцало горчично-янтарными глазами, выуживало из неопределенной формы сумки груды и груды кассет, коробок, cd-холдеров, какие-то записи... Я раздражался. Все еще воспринимая музыку как элегантный знак интеграла, как Д, как МЫ, я боялся огромного разноцветного хаоса, в который был облечен этот странный красивый человек, одним своим присутствием уничтожавший правильный четырехстопный амфибрахий, которым я тогда писал... Анапесты и хореи трещали по швам, железная поступь точных и в меру глубоких рифм затихала, переходила в еле слышный топоток, и за этим топотком гудели золото, медь и бронза еще не разоренного Илиона.
Приходил Камертон - растормашивал. Распахивал глаза, как окна, срывал табу, светился, как Ра, истекающей сыром обольстительной пиццей, говорил: " Поплывем к горизонту!.." Все схемы и переборки разбирал на запчасти, лепил Вавилонскую башню из подручного материала. Плясал с миноискателем под мышкой, единым махом перескакивая через огромный масленичный костер...
Да, он был старше меня и, следовательно, больше знал и умел, но основная заморочка была не в этом. У него, кроме всего прочего, был собачий нюх на искусство, безупречное чувство стиля, независимость от всего на свете и уверенность в силе, которая БЫЛА. Я же боялся музыки - непознаваемый глазами звук меня дурачил, дразня недоступной абстракцией красоты. Так я с девятого класса суеверно и раболепно боялся учебника матанализа, поклоняясь его безупречному совершенству, но так и не осмеливаясь погнать это трансцендентное по своим приземленным извилинам. Камертон же дрожал в плазме культуры, как нитка вольфрама, хватал тренированной рукой свежекованные дукаты из горнила - не глядя - сыпал их золотой рекой на другую ладонь, перекатывал... Том Бомбадил музыкальных магазинов, жаворонок хорошего рок-концерта и миссионер верлибра, сомелье от литературы, садовод от сокращения CD (сэдэ). Не ошибался при мне никогда, никому не советовал плохих фильмов, не пил растворимый кофе и не думал расстраиваться по пустякам.
Самым незаметным для меня образом он начал меня курировать и, так сказать, просвещать. Возможно, потому, что я был ужасающе темен, возможно, просто потому, что он был бескорыстным и добрым парнем и не мог спокойно смотреть, как я трясусь, мечусь, боюсь и стесняюсь своего недомыслия, и шарахаюсь от слишком яркого света, как после операции на глаза...
**
Самый главный в моей жизни экзамен по математике я с треском провалил. Потом, правда, я посмотрел в свою работу и не смог усвоить, как меня угораздило запороть такие элементарные вещи. "Перст судьбы," - догадался я и не стал терзать свою совесть по этому поводу. А, собственно, зря. Я тогда здорово расстроил своих родителей, упустив, по всей видимости, совершенно восхитительную и, безусловно, блестящую возможность для поступления в университет. И все только потому, что ночами я читал книжку про Джона Леннона, от которой у меня только глаза таращились и волосы становились дыбом на голове. Книжку эту написал ловкий американский журналюга Альберт Голдман, и привкус у нее был скандальный. Тем не менее, там были толковые мысли, от которых вполне стоило ошалеть. Например, с самым серьезным лицом говорилось, что музыкальный кругозор и вообще тип мышления напрямую зависит от состояния органов зрения. Пример самый простой: мол, полуслепой Джон и композитором поэтому стал примитивным, так что во всех своих песнях только видоизменял дурацкий мотивчик детской считалки "Три слепых мышонка". И, собственно, все.
А будильник мерно тикает (раз уж завтра экзамен), а чужие занавески ненавязчиво колышутся, и чужая "Алиса" безмятежно стоит в шкафу с детскими книжками, а я сижу и через силу фокусирую глаза - безупречного физического качества - в надежде определить степень адекватности своих перцептивных способностей - и шепот ни на каком языке: "А потом придет женщина и спасет меня!...". "Нет, придет злая женщина и погубит Францию, а потом явится невинная дева, спасти," - сам не понимая почему пытаюсь шептать в ответ, но губы нe раскрываются, как склеенные, и я понимаю, что зрачки уже и в веки-то не помещаются, и в то же время вижу чьи-то длинные черные волосы далеко впереди, и слышится смех. In the middle of the night I call your name, Oh, Yoko, Oh, Yoko...Oh, yoko, yoko, yoko, OH - дзинь-дзинь.
И само собой получилось так, что с утра вся математика полетела к чертям.
**
--
На, - победно брякнул Камертон, бухая об стол психоделический кирпич в золотую полоску. - Читай. Я как-то ее в ванной читал и уронил в воду. Потом просушил на батарее, но она все равно испортилась. Сейчас переиздали, но считается, что она запрещена для продажи. Ну, пока, мне пора.
Пока, мне пора... Кирпич таял плохо, мозги же закручивал на редкость туго, а расширенное вследствие этого сознание лилось через край: через уши и ноздри, зловеще булькая где-то на уровне макушки. Многое становилось понятнее. "Надо делать свою вещь". Камертон ее как раз и делал, усердно и последовательно, а я своих вещей не имел, доделывал чьи-то чужие, и не чувствовал какой-то особой необходимости в слове "свой". Одна знакомая девушка заявила мне тогда, что не понимает, чем выражение "мой парень" отличается от выражения "мой друг". "Очень просто, - сказал я. - В словах "мой друг" главное слово - "друг", а в словах "мой парень" главное - "мой". У Умберто Эко я тогда вычитал идею о том, что у Христа и его апостолов не было ничего своего, даже рубахи им кто-то дал поносить, и мне это все почему-то безумно понравилось. Любой грамотный хиппи, наверное, должен бы мне прояснить с этого места, что они, хиппи, как раз следуют идеалу Христа, и все-то у них общее, ну и все такое. Правда, тут еще и по имущественным вопросам можно поспорить, но главное-то в том, что Христос делал не свою вещь, а то, что ему велел Небесный Отец, а хиппи вытворяли, что в дурную башку взбредет, по большому счету... И все-таки я читал, и мне нравилось. Размалеванная махина, страшная, как корабль дураков (Летучий Голландец), несется через всю Америку, как в клипе Magical Mystery Tour, а в ней сидит толпа осатанелых идиотов, которые наматывают на пальцы не волосы, а собственные мозги, и даже если тебе самому все это глубоко претит, невозможно не заразиться и не начать двигаться, хотелось бы, кстати, знать, куда, хотя это, конечно, и не имеет принципиального значения... Моим любимым персонажем была Совершенно Голая. Наверное, я себя с ней отождествлял, потому что она казалась мне самой искренней из всех, и то, что она спятила в конце концов, очень сильно меня расстроило. Я думал о том, что вот так кончу и я, и только дурдом мне и светит, если я не перестану выпускать нервы наружу и принимать близко к сердцу любую хрень, от обертки от жвачки до эссе Малларме о Рембо. Сколько можно переживать из-за Рембо? В таком ужасном хаосе, как моя голова, была нужна надежная братская поддержка, и я ее получил, в отличие от Гектора, который обернулся и увидел, что рядом никого нет, кроме Ахилла, и то, что у тебя есть настоящий брат, просто один большой глюк...
У меня есть брат. Я знал об этом и тогда, когда сидел в Шереметевском дворце и слушал норвежский музыкальный хаос, который был совершенно не в силах усвоить, и поэтому только отчаянно ел глазами все вокруг в надежде на то, что через зрительные впечатления я смогу как-то соотнести, проинтерпретировать, понять музыку как движение, привнесенное в эти неподвижные объекты, в чудовищные и прекрасные цветы-кронштейны, букетами росшие из потолка, в красивую девушку с лицом как у ангела и короткими и кудрявыми черными волосами - губы ее были чуть-чуть приоткрыты, и было видно, что она вся - в звуке, и она, в отличие от меня, его понимает, и я начинал желать понимать его так же не за него самого по себе, а за то, что его понимала она. Я всматривался в сосредоточенные лица музыкантов, в то, как они РАБОТАЮТ - над чистой абстракцией. И так симфониетта в целом казалась мне одновременно мозгом, решающим проблему бытия Бога, группой священников, служащих мессу, и шабашем, устроившим чудовищную оргию чистого разума и чистого хаоса прямо тут, у всех на глазах, и было так странно, что все такие спокойные, никто не дрожит и не плачет от вида изнанки Вселенной, который меня лично сильно напугал, и я не знал, что делать, и хотел убежать... Странно, ведь Патрокла не я убил...Чего бежать?