Роднов Лев Ильич : другие произведения.

В Конце Концов, Или Дальше Некуда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сказочный фарс, довоевывание с прошлым или мрачное пророчество. Написано в 1989 г.

   В КОН­ЦЕ КОН­ЦОВ, или ДАЛЬ­ШЕ НЕ­КУ­ДА
  
   НЕ­ЗАБ­ВЕН­НО­МУ СЛА­ВИ­КУ В. ПО­СВЯ­ЩАЮ.
   Ав­тор.
   Что ос­та­ет­ся от сказ­ки по­том, по­сле то­го, как ее рас­ска­за­ли?
   В. Вы­соц­кий.
  
   Поч­ти все сказ­ки на­чи­на­ют­ся одинаково -- со слов "жи­ли-бы­ли". Здесь это не по­дой­дет. На­чать при­дет­ся так: НИ ХЕ-ХЕ СЕ­БЕ!
   То есть, бу­к­валь­но: себе -- ни хе-хе. Что под­ра­зу­ме­вать под "хе"? Ну, мож­но под­ра­зу­ме­вать ка­кой-ни­будь мно­го­зна­чи­тель­ный икс. Ко­му как взду­ма­ет­ся. На лю­би­те­ля. Вор­чу­че­ло, на­при­мер, са­мый древ­ний оби­та­тель же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка, ве­те­ран всех тру­до­вых фрон­тов и войн, под­ра­зу­ме­вал пол этим "хе" толь­ко то, что про­из­но­сил при ви­де ба­рач­ной жиз­ни. Этот язык по­ни­мал ка­ж­дый.
   На­се­ле­ние со­ста­рив­шей­ся сказки -- ее со­ста­рив­шие­ся, по­пор­чен­ные жиз­нью и по­би­тые не­сбыв­ши­ми­ся на­де­ж­да­ми ге­рои, -- все они сби­лись в од­ну куч­ку, ос­ла­бев­шие, по­гас­шие, оз­лоб­лен­ные и по­роч­ные от то­го, что "сча­ст­ли­вы" в ка­выч­ках; хо­ро­ший ска­зоч­ный ко­нец ос­тал­ся где-то в про­шлом, а явив­шее­ся бу­ду­щее на­гра­ди­ло их да­ле­ко не тем, что су­ли­ло на­ча­ло.
   Ито­гом жиз­ни для быв­ших удач­ли­вых ге­ро­ев и, не­за­дач­ли­вых лю­бим­чи­ков судь­бы стал ком­му­наль­ный ба­рак в рай­оне то­вар­ной же­лез­но­до­рож­ной стан­ции, ок­ру­жен­ный ко­по­тью, шу­мом, за­па­хом веч­ных по­мо­ек и над­мен­ной не­при­ступ­но­стью все­воз­мож­ных скла­дов и баз по со­сед­ст­ву.
   Ни­кто не ве­дал, сколь­ко Вор­чу­че­лу бы­ло лет, ни­кто, ра­зу­ме­ет­ся, не пом­нил, кем был Вор­чу­че­ло в на­ча­ле сво­ей сказ­ки. И Дюй­мо­воч­ка, и Зо­луш­ка, и Бу­ра­ти­но, и Карл­сон с Пьеро -- все они зна­ли его оди­на­ко­вым: ста­рым и брюз­жа­щим од­но и то же. Ме­ж­ду про­чим, бы­ла кое-ка­кая раз­ни­ца: Вор­чу­че­ло, хоть и вор­чал, но жа­лел при этом всех, а все ос­таль­ные, вор­ча и ма­те­рясь, жа­ле­ли толь­ко се­бя. Боль­ше дру­гих лю­бил слу­шать брюз­жа­ще­го де­да лишь один оби­та­тель ба­ра­ка, ма­ло­лет­ний Плак­сун­чик.
   Ска­зоч­ная жизнь -- это все­гда в на­ча­ле. А по­том... Ес­ли че­ст­но, ни од­на сказ­ка в ми­ре до кон­ца так и не рас­ска­за­на. Днем в ба­ра­ке бы­ло пус­то, и Вор­чу­че­ло с удо­воль­ст­ви­ем объ­яс­нял маль­чи­ку про­пис­ные ис­ти­ны.
   -- По­че­му?
   -- По­че­му, по­че­му. По­то­му! Сказ­ки рас­ска­зы­ва­ют толь­ко до сча­ст­ли­во­го мес­та. По мо­ло­до­сти-то оно, мо­жет, и ни­че­го, эти рас­ска­зы, а даль­ше... Даль­ше с на­ми жизнь де­ла­ет, что хо­чет. Э-э! Ес­ли все на­ши ис­то­рии до кон­ца рассказать -- од­ни тра­ге­дии ос­та­нут­ся. Так-то.
   -- По­че­му? -- у Плак­сун­чи­ка бы­ли яс­ные си­ние гла­за, в ко­то­рых пле­ска­лась не­по­роч­ная до­вер­чи­вость.
   -- По­че­му, по­че­му. По­то­му! Не ос­та­лось в три­де­вя­том на­шем цар­ст­ве ни ба­лов, ни прин­цев, ни зам­ков... Дес­кать, мы ро­ж­де­ны, чтоб сказ­ку сде­лать бы­лью, так то­гда пе­ли...
   -- Кто пел?
   -- Все пе­ли.
   -- И ты?
   -- Бы­ло. И я пел.
  
   * * *
  
   По ба­рач­но­му ко­ри­до­ру, как ог­ла­шён­ный, на всех па­рах нес­ся ору­щий Плак­сун­чик.
   -- Дя­дя Бу­ра­ти­но! Дя­дя Бу­ра­ти­но! Там... Там!!! Дя­дя...
   Дверь, ак­ку­рат­но оби­тая для зву­ко­не­про­ни­цае­мо­сти не­сколь­ки­ми ста­ры­ми ват­ни­ка­ми, не­хо­тя при­отво­ри­лась, из про­ема воз­ник­ло одут­ло­ва­тое, с не­со­раз­мер­но длин­ным то­щим но­сом и ко­лю­чи­ми не­до­вер­чи­вы­ми глаз­ка­ми по­тре­во­жен­но­го ал­ко­го­ли­ка бор­до­во-си­нюш­ное ли­цо со­ста­рив­ше­го­ся, ус­тав­ше­го от пе­ре­дряг жиз­ни, быв­ше­го дет­ско­го ку­ми­ра.
   -- Че­го ра­зо­рал­ся, По­ле­но?
   -- Дя­дя Бу­ра­ти­но! Там, там!..
  
   -- Ну, че­го там? Вод­ку бес­плат­но да­ют? Дом го­рит? Ну?! Плак­сун­чик ми­гом ос­тыл и за­хны­кал.
   -- Лад­но, не вой. Док­ла­ды­вай об­ста­нов­ку, -- Бу­ра­ти­но лю­бил ус­тав­ные вы­ра­же­ния, по­то­му что по­след­ние два де­сят­ка лет пе­ред пен­си­ей ве­рой и прав­дой слу­жил в воо­ру­жен­ной ох­ра­не сек­рет­но­го элек­трон­но­го пред­при­ятия. Где и спил­ся от из­быт­ка дар­мо­во­го гид­ро­лиз­но­го спир­та. -- Встань как по­ло­же­но, док­ла­ды­вай.
   -- Она в туа­ле­те, там, на ули­це... Я слу­чай­но в ды­роч­ку уви­дел. Пой­дем­те, по­жа­луй­ста, я по­ка­жу. Ой, страш­но, как!
   -- Кто она?
   -- Дюй­мо­воч­ка! Она там ре­бе­ноч­ка сво­его сро­ди­ла и в ка­каш­ках то­пит. Са­ма ре­вет, а его то­пит: я в ды­роч­ку из муж­ско­го ви­дел, прав­да-прав­да!
   -- По­нял. А ме­ня че­го зо­вешь? Ми­ли­цию на­до звать в та­ких слу­ча­ях, это её де­ло со вся­кой шва­лью раз­би­рать­ся. Я-то тут при чем?
   -- Она ведь убь­ет его? -- в рас­ши­рив­ших­ся гла­зах Плак­сун­чи­ка сто­ял ти­хий ужас.
   -- Да уж за­дох­ся, на­вер­ное, мно­го вре­ме­ни про­шло. Пусть... Раз­бе­рут­ся, ко­му на­до. А ты, шпи­он, мол­чи про это! По­нял?
   -- По­нял. Толь­ко он не за­дох­ся, она ему всё че­го-то го­во­рит и от се­бя ото­рвать не мо­жет. Там киш­ка та­кая. Зе­ле­ная. И кровь. Она ему шеп­чет че­го-то, а он кри­чать хо­чет, она рот ла­дош­кой за­жа­ла.
   Дву­по­лый уни­вер­саль­ный туа­лет об­ще­го поль­зо­ва­ния, ти­па "удоб­ст­ва во дво­ре", рас­по­ла­гал­ся как раз на­про­тив окон ка­мор­ки Бу­ра­ти­но. Ста­рик при­от­крыл фор­точ­ку и при­слу­шал­ся. Пла­кал, над­ры­вал­ся кто-то.
   -- Стре­лять вас всех га­дов ма­ло! -- с удо­воль­ст­ви­ем про­из­нес Бу­ра­ти­но и не­хо­тя по­шел со­вер­шать бла­го­род­ный по­сту­пок.
   Дюй­мо­воч­ку этот ко­ст­ля­вый вы­со­кий ста­рик с креп­ки­ми сус­та­ва­ми-со­чле­не­ния­ми про­сто вы­швыр­нул вон. С пе­ре­ко­шен­ным от зло­бы и бо­ли ли­цом, ма­хонь­кая жен­щи­на виз­жа­ла и ка­та­лась в ис­те­ри­ке по зем­ле. Она ус­пе­ла ото­рвать пу­по­ви­ну, но ре­бе­нок упал вниз на спи­ну и во­всю орал, дер­га­ясь и по­гру­жа­ясь в зло­вон­ную ку­пель с ка­ж­дой се­кун­дой всё глуб­же. Плак­сун­чик за­стыл с от­кры­тым ртом, из но­са у не­го обиль­но тек­ло. Вы­швыр­нув мать-убий­цу, Бу­ра­ти­но пе­ре­ло­мил­ся в поя­се, на­кло­нив­шись, су­нул длин­ню­щую ко­ст­ля­вую ру­ку ту­да, ку­да на­до, и вы­та­щил на бо­жий свет еще од­но­го жи­те­ля зем­ли. В воз­ду­хе бла­го­уха­ло. Кре­сти­тель ма­те­рил­ся.
   -- На, ду­ра. За­ду­ма­ешь повторить -- лич­но пой­ду в сви­де­те­ли, -- Бу­ра­ти­но от­дал ди­те ма­те­ри, по­доб­рал ка­кую-то тряп­ку и де­ло­ви­то отер ру­ки.
   На по­ро­ге ба­ра­ка сто­ял Вор­чу­че­ло, ко­то­рый ус­пел толь­ко к фи­наль­ной сце­не не­со­сто­яв­шей­ся тра­ге­дии. Вор­чу­че­ло не­слыш­но, ни к ко­му не об­ра­ща­ясь, при­чи­тал:
   -- Гос­по­ди! До че­го лю­дей до­ве­ли! Ма­терь сво­его ре­бе­ноч­ка бо­ит­ся, ка­бы он ее жизнь не сво­ро­вал... Ах, ты! На се­бя си­лы не­ту жить, не то что на ко­го-то еще... Бе­да, Бу­ра­ти­но, по­шли ко мне, тяп­нем по-ста­ри­ков­ски.
   -- Да-а-а... Не ус­пел ро­дить­ся че­ло­век, а уже гов­на по са­мые уши на­хле­бал­ся. Гов­но­ед. Хз-ха-ха! -- Бу­ра­ти­но раз­ве­се­лил­ся.
   -- Все мы тут... -- Вор­чу­че­ло не­оп­ре­де­лен­но мах­нул ру­кой и по­шел. Об­ли­ва­ясь сле­за­ми, по­кры­ва­ла по­це­луя­ми ма­лень­кое, из­ви­ваю­щее­ся, гряз­ное тель­це Дюй­мо­воч­ка. Стран­но, ни­кто до по­след­не­го мо­мен­та так и не за­ме­тил, что она бе­ре­мен­ная бы­ла.
  
  
   * * *
  
  
   Ко­гда-то Иван-ду­рак был один-оди­не­ше­нек. Ну со­всем один. Ну пря­мо, как сам Гос­подь Бог. По­том у Ива­на поя­ви­лись де­ти и ста­ли ум­но­жать ива­но­во се­мя со страш­ной си­лой. Вме­сто од­но­го умер­ше­го Ива­на Ива­ны­ча по­яв­ля­лись де­сять Иван Ива­ны­чей. Так Ива­нов ду­ра­ков, точ­нее Иван Ива­ны­чей, стало -- мил­лио­ны. Что­бы не за­пу­тать­ся в не­смет­ном оди­на­ко­вом мно­же­ст­ве, Ива­ны при­ду­ма­ли для се­бя спе­ци­аль­ные от­ли­чи­тель­ные би­ле­ты, в ко­то­рых был по­став­лен пер­со­наль­ный но­мер вла­дель­ца.
   У Ива­на Ива­ны­ча, где Дюй­мо­воч­ка тру­ди­лась сек­ре­тар­шей-ма­ши­ни­ст­кой и от при­хо­тей ко­то­ро­го за­бе­ре­ме­не­ла, но­мер би­ле­та был та­кой: N 14370751. Иван-ду­рак N 14370751 был на­чаль­ни­ком ба­зы рай­по­треб­сою­за и взял к се­бе на ра­бо­ту не­сча­ст­ную Дюй­мо­воч­ку из со­об­ра­же­ний жа­ло­сти и лич­ной сим­па­тии. По ка­ким-то сво­им осо­бым ка­на­лам Ива­ну Ива­ны­чу сра­зу же со­об­щи­ли, что но­вая сек­ре­тар­ша ле­та­ла за­муж в не­до­раз­ви­тую аф­ри­кан­скую стра­ну и что с по­зо­ром бы­ла воз­вра­ще­на на ро­ди­ну. Но Иван Ива­ныч был де­мо­крат, он ог­ра­дил но­вую со­труд­ни­цу от из­лиш­не­го на­тис­ка лю­бо­пыт­ст­вую­щих и не по­пре­кал, и зря не рас­спра­ши­вал. Имен­но за это Дюй­мо­воч­ка бы­ла бла­го­дар­на ему и ду­шой, и те­лом.
  
  
   * * *
  
  
   Зо­луш­ка бы­ла са­мым ти­хим и без­вред­ным оби­та­те­лем же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка. Она так же, как Бу­ра­ти­но и Вор­чу­че­ло, дав­но вы­ра­бо­та­ла пен­си­он­ный стаж, но всё не мог­ла унять­ся: в двух мес­тах офор­ми­лась тех­нич­кой и в одном -- двор­ни­ком. Се­день­кая и ми­ло­вид­ная ста­руш­ка, слег­ка чок­ну­лась в сво­ем стрем­ле­нии без ус­та­ли ста­рать­ся. При­чем, день­ги у нее не дер­жа­лись. Она до сих пор бре­ди­ла о не­сбы­точ­но-кра­си­вой жиз­ни, всех про­ща­ла, лю­би­ла уго­щать, уме­ла вкус­но го­то­вить, мог­ла уте­шить в труд­ную ми­ну­ту нуж­ным сло­вом, мог­ла по­га­сить ссо­ру ме­ж­ду со­се­дя­ми. По вос­кре­сень­ям Зо­луш­ка хо­ди­ла в цер­ковь. До­ма в ее ком­на­те, в уг­лу под по­тол­ком, вис­ла боль­шая тем­ная ико­на. Ба­рач­ни­ки зна­ли, что у ста­ру­хи есть од­на хру­сталь­ная ту­фель­ка, но не зна­ли, где она ее пря­чет. Зо­луш­ка ни­ко­му не по­ка­зы­ва­ла свое со­кро­ви­ще и не лю­би­ла го­во­рить о про­шлом.
   В ко­мо­де ле­жа­ли в мар­ле­вых ме­шоч­ках раз­лич­ные су­ше­ные тра­вы, ко­ре­нья, ка­кие-то во­все не­по­нят­ные штуч­ки и по­рош­ки. Тря­су­ще­го­ся, по­кор­но­го Бу­ра­ти­но в дни осо­бен­но силь­но­го по­хме­лья она со скорб­ным мол­ча­ни­ем пои­ла тра­вя­ны­ми от­ва­ра­ми. В ком­нат­ке у Зо­луш­ки бы­ло со­всем бед­но. Бед­но, но чис­то. На сте­не ви­сел пря­мо­уголь­ник зер­ка­ла без оп­ра­вы, про­сто ку­сок зер­каль­но­го стек­ла, ку­п­лен­ный как-то по слу­чаю в ма­га­зи­не не­кон­ди­ци­он­ных то­ва­ров по де­шев­ке. Впрок Зо­луш­ка ни­че­го не покупала -- очень не­прак­тич­ная при­выч­ка.
  
  
   * * *
  
  
   Плак­сун­чик сбе­жал из дет­до­ма. По­доб­но то­му, как боль­ную со­ба­ку чу­тье без­оши­боч­но ве­дет к це­леб­ной трав­ке, обо­ст­рен­ное чу­тье бес­хоз­ной и без­род­ст­вен­ной дет­ской ду­ши Плак­сун­чи­ка при­ве­ло его к лас­ко­во­му те­п­лу зо­луш­ки­но­го уг­ла, где он впер­вые ощу­тил са­мую не­ве­ро­ят­ную рос­кошь че­ло­ве­че­ской жизни -- уча­стие и без­от­чет­ное ми­ло­сер­дие. Плак­сун­чик не знал о се­бе ни­че­го. Зо­луш­ка зна­ла о нем всё. Она од­на­ж­ды за­кры­ла гла­за и пред­ста­ви­ла: дочь ма­че­хи, той са­мой, что на­вя­ли­ва­лась ко­ро­лю в не­вест­ки, вы­шла, в кон­це кон­цов, за уса­то­го лейб-гвар­дии по­ру­чи­ка, от ко­то­ро­го и ро­ди­ла тро­их; сред­няя дочь на из­ле­те сво­их лет по­па­ла-та­ки под все­об­щую мо­би­ли­за­цию, за­бе­ре­ме­не­ла на фрон­те и ро­ди­ла в ан­ти­са­ни­тар­ных ус­ло­ви­ях то­же де­воч­ку, но вос­пи­ты­вать са­ма не ста­ла, а сра­зу от­да­ла жи­вую по­ме­ху на по­пе­че­ние го­су­дар­ст­ву; го­су­дар­ст­вен­ная де­воч­ка вы­рос­ла на ка­зен­ных хар­чах злой и ожес­то­чен­ной, по дос­ти­же­нии со­вер­шен­но­ле­тия она уе­ха­ла доб­ро­воль­но на да­ле­кую ком­со­моль­ско-мо­ло­деж­ную строй­ку ве­ка, где в ре­зуль­та­те по­ле­вой экс­пресс-люб­ви про­из­ве­ла на свет сле­дую­щее дет­до­мов­ское пополнение -- Плак­сун­чи­ка. Плак­сун­чик дос­тиг под кры­шей дет­до­ма воз­рас­та, ко­гда про­сы­па­ет­ся ду­ша, и по­нял, что луч­ше бы она не про­сы­па­лась со­всем. Но тут при­ро­да па­мя­ти по­тя­ну­ла внут­ри Плак­сун­чи­ка за ка­кую-то спа­си­тель­ную ни­точ­ку, и он по­нял: на­до спа­сать­ся. Сла­бо­му спа­стись в борь­бе не­воз­мож­но, зна­чит, на­до по­про­бо­вать спа­стись бег­ст­вом. Так и по­сту­пил.
  
  
   * * *
  
  
   Ко­гда мы го­во­рим: "Круг замк­нул­ся", -- что мы име­ем в ви­ду? Без­вы­ход­ность? Бе­зыс­ход­ность? Ну, это, ско­рее, для са­мых сла­ба­ков. Для силь­ных на­тур кон­ста­та­ция фак­та замк­ну­то­го жиз­нен­но­го кру­га есть ра­до­ст­ное со­бы­тие: смысл жиз­ни на преж­нем го­ри­зон­те су­ще­ст­во­ва­ния пол­но­стью ис­чер­пал се­бя, и един­ст­вен­ный смысл су­ще­ст­во­вать дальше -- под­нять­ся на но­вый го­ри­зонт, что­бы об­рес­ти но­вый смысл. До сле­дую­ще­го про­из­не­се­ния: "Круг замк­нул­ся". Эти пред­ва­ри­тель­ные раз­мыш­ле­ния не­об­хо­ди­мы для то­го, что­бы по­нять ту глу­бо­чай­шую общ­ность, ко­то­рую на­шли друг в дру­ге Карл­сон и Пье­ро. О за­ня­ти­ях Карл­со­на мож­но бы­ло толь­ко до­га­ды­вать­ся, он час­то бы­вал в отъ­ез­де, все­гда был чист и ак­ку­ра­тен, чрез­вы­чай­но веж­лив, да­же бо­лее того -- сла­ща­во льстив. Но не угод­лив. Пье­ро не­дав­но ос­во­бо­дил­ся из дли­тель­но­го за­клю­че­ния за по­втор­ную по­пыт­ку из­на­си­ло­ва­ния и убий­ст­ва не­ко­гда зна­ме­ни­той ак­три­сы Маль­ви­ны. Пье­ро, ка­за­лось, окон­ча­тель­но ис­пра­вил­ся в тюрь­ме: он стал убе­ж­ден­ным го­мо­сек­суа­ли­стом. На жи­тель­ст­во в ба­рак его уст­ро­ил Карл­сон, ве­ро­ят­но, имев­ший кое-ка­кие свя­зи. Карл­сон и Пье­ро не про­сто дру­жи­ли ду­ша в ду­шу: круг обыч­ной жиз­ни для них дав­но и без­на­деж­но замк­нул­ся, они об­ре­ли ин­те­рес на дру­гом горизонте -- это бы­ли не про­сто дру­зья, это бы­ли неж­ные лю­бов­ни­ки, тро­га­тель­но при­вя­зан­ные друг к дру­гу в мо­ре не­дос­той­ной мир­ской суе­ты.
   Дру­зья жи­ли в смеж­ных ком­на­тах. Они на­прочь за­му­ро­ва­ли свои две две­ри, ве­ду­щие в об­щий ко­ри­дор, за­то про­ру­би­ли две но­вые две­ри: од­ну ме­ж­ду смеж­ны­ми ком­на­та­ми, что­бы мож­но бы­ло бес­пре­пят­ст­вен­но об­щать­ся в лю­бое вре­мя су­ток, дру­гую, отдельную -- не­за­ви­си­мый вы­ход на улицу -- из квар­ти­ры Пье­ро, прав­да, для это­го при­шлось по­жерт­во­вать ок­ном.
  
  
   * * *
  
  
   Толь­ко силь­ные се­вер­ные пти­цы мо­гут се­лить­ся и вы­жи­вать на го­лых ска­лах. Толь­ко не­ис­чер­пае­мая си­ла бес­ко­неч­но­го оди­но­че­ст­ва смог­ла про­из­ве­сти "ес­те­ст­вен­ный от­бор" сре­ди оби­та­те­лей же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка. Здесь не смог­ла при­жить­ся ни од­на се­мья. Се­мей­ные от­сут­ст­во­ва­ли. Дюймовочка -- не в счет.
  
  
   * * *
  
  
   Вор­чу­че­ло с дет­ст­ва при­стра­стил­ся к ма­хор­ке, по­это­му пре­зи­рал всех, кто тя­нул ни­ко­тин че­рез мунд­штук или че­рез син­те­ти­че­ский фильтр. В ко­ри­до­ре ба­ра­ка и на об­щей кух­не все­гда смрад­но пах­ло ма­хо­роч­ным пе­ре­га­ром. С этим яв­ле­ни­ем вое­вал Бу­ра­ти­но, ко­то­рый не ку­рил ни­ко­гда, но имел осо­бый стар­че­ский пук -- ти­хий и чрез­вы­чай­но ядо­ви­тый. Стои­ло ему встре­тить­ся с Вор­чу­че­лом, смо­ля­щим ма­хор­ку, как Бу­ра­ти­но не­мед­лен­но фу­нил, по­сле че­го за­пах мах­ры ка­зал­ся дет­ской ша­ло­стью и ро­зо­вым аро­ма­том. Ста­ри­ки яро­ст­но тя­ну­лись друг к дру­гу по при­чи­не прак­ти­че­ско­го при­ло­же­ния вре­ди­тель­ских сил и со­рев­но­ва­тель­но­го юмо­ра. Вор­чу­че­ло час­то на­зи­да­тель­но го­во­рил: "Че­ло­век, взбзднув­ший в при­лич­ном об­ще­ст­ве, эко­ло­ги­че­ски аб­со­лю­тен!" -- и тор­же­ст­вен­но смот­рел на пья­ни­цу Бу­ра­ти­но. Бу­ра­ти­но по­ни­мал, что из­дев­ка глу­бо­ка, но от­ве­тить так же ум­но не умел, по­это­му тер­пе­ли­во и над­мен­но мол­чал. Вслух на ре­зуль­та­ты ори­ги­наль­но­го со­пер­ни­че­ст­ва ста­ри­ков реа­ги­ро­ва­ла толь­ко не­воз­дер­жан­ная Дюй­мо­воч­ка: "По­шли вон! У се­бя в ком­на­те во­няй­те! -- у Дюй­мо­воч­ки бы­ли ма­лень­кие, но весь­ма бо­лез­нен­ные при бли­жай­шем зна­ком­ст­ве ку­лач­ки. -- Опо­ло­уме­ли со­всем уж! У ме­ня мо­лоч­ко вот-вот про­па­дет! Ре­бе­нок за­ды­ха­ет­ся".
   Са­ма Дюй­мо­воч­ка ку­ри­ла в ком­на­те им­порт­ные си­га­ре­ты, пус­кая в про­стран­ст­во ви­тие­ва­тые за­дум­чи­вые клу­бы, ма­ши­наль­но под­кла­ды­вая жад­но­го ма­лы­ша к то­щей гру­ди. Ма­лыш с ры­ча­ни­ем ис­кал, где бы по­есть до­сы­та.
   Иван Ива­ныч, ис­пу­гав­шись не­же­ла­тель­ной ог­ла­ски, уво­лил Дюй­мо­воч­ку с ра­бо­ты в об­ход всех за­ко­нов. Дюй­мо­воч­ка по­бе­жа­ла к ад­во­ка­ту, но там то­же си­дел Иван Ива­ныч, толь­ко с дру­гим член­ским но­ме­ром. Она обе­жа­ла еще с де­ся­ток мест, но всю­ду си­де­ли Иван Ива­ны­чи, улы­ба­лись, со­чув­ст­во­ва­ли, да­же ис­кре­ние воз­му­ща­лись, но, со­зво­нив­шись ме­ж­ду со­бой, не­из­беж­но раз­во­ди­ли ру­ка­ми, взды­ха­ли и про­ща­лись. Дюй­мо­воч­ка по­ня­ла, что на­хо­дит­ся внут­ри не­ви­ди­мо­го коль­ца, сквозь ко­то­рое ей не про­рвать­ся ни­ко­гда. Она ос­та­лась в ми­ре од­на-оди­не­шень­ка, прак­ти­че­ски без средств к су­ще­ст­во­ва­нию. Не­на­висть и зло­ба Дюй­мо­воч­ки, ко­то­рые до это­го бы­ли рав­но­мер­но рас­пре­де­ле­ны ме­ж­ду раз­лич­ны­ми пра­во­вы­ми и го­су­дар­ст­вен­ны­ми ин­стан­ция­ми, а так­же ме­ж­ду со­се­дя­ми и зна­ко­мы­ми, вся эта не­на­висть те­перь це­ли­ком об­ру­ши­лась на без ви­ны виноватого -- сво­его не­же­лан­но­го ре­бен­ка Дюй­мо­воч­ка воз­не­на­ви­де­ла лю­тее лю­то­го.
   Лю­бо­пыт­но, что та­кая важ­ная ка­те­го­рия жиз­ни, как вре­мя, тек­ло для ка­ж­до­го уча­ст­ни­ка ба­рач­ной жиз­ни со­вер­шен­но по-сво­ему. На­при­мер, вре­мя жиз­ни, воз­раст, ес­ли хо­ти­те, то­го же Вор­чу­че­ло ни­как не сов­па­дал с воз­рас­том Бу­ра­ти­но или Дюй­мо­воч­ки. Вор­чу­че­ло был где-то бли­же к Зо­луш­ке, но и это ус­лов­но. Вре­ме­ни Вор­чу­че­ло не по­ни­мал. В ска­зоч­ных за­вяз­ках они все уча­ст­во­ва­ли мо­ло­ды­ми или поч­ти мо­ло­ды­ми. Но по­том что-то про­изош­ло. За­вяз­ка вро­де бы бы­ла, да­же куль­ми­на­ция жиз­нен­но­го дей­ст­вия у мно­гих бы­ла, а вот с развязкой -- не по­лу­чи­лось... Как уми­рать, ес­ли нет раз­вяз­ки? Нель­зя уми­рать! Дюй­мо­воч­ка, та, ду­ра, во­об­ще не со­ста­ри­лась, хо­тя и гу­ля­ла будь здо­ров. Карл­сон и Пье­ро ос­та­но­ви­лись по внеш­не­му ви­ду где-то на пе­ре­ва­ле ед­ва-ед­ва за сред­ний воз­раст и то­же за­сто­по­ри­лись на этом об­ра­зе, как йо­ги. Го­во­рят, йог по­жи­вет-по­жи­вет, по­гля­дит в зер­ка­ло и ска­жет сам се­бе: "Вот в та­ком ви­де и хо­чу быть даль­ше". И бу­дет. Воз­мож­но, что по­ня­тие времени -- чис­тый фан­том, ко­то­рым лю­ди ду­ра­чат се­бя и дру­гих до пол­но­го ста­ре­ния и тра­ге­дии. А кто об этом зна­ет? Ни­кто.
  
  
   * * *
  
  
   Го­ми­ки бы­ли тон­ки­ми на­ту­ра­ми, в их со­вме­ст­ном жи­ли­ще час­тень­ко раз­да­ва­лась бо­же­ст­вен­ная му­зы­ка Чай­ков­ско­го. Па­ра пя­ти­де­ся­ти­ватт­ных ко­ло­нок, вруб­лен­ных на пол­ную мощ­ность, пре­вра­ща­ли бо­же­ст­вен­ные зву­ки му­зы­каль­но­го ге­ния в су­щий ад. Для со­се­дей, ко­неч­но. Са­ми дру­зья бал­де­ли: чем гром­че, тем бал­дее.
  
   * * *
  
  
   Зо­луш­ка ор­га­ни­зо­ва­ла кам­па­нию по сбо­ру под­пи­сей под кол­лек­тив­ным пись­мом к са­мо­му глав­но­му Иван Ива­ны­чу об­лас­ти. Суть про­си­тель­но­го пись­ма за­клю­ча­лась в сле­дую­щем: жи­те­ли же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка убе­ди­тель­но, мол, про­сят рас­смот­реть их во­прос на бли­жай­шем за­се­да­нии Иван Ива­ны­чей, так как зда­ние при­зна­но ава­рий­ным, и жить в нем даль­ше опас­но и ан­ти­са­ни­тар­но. Сре­ди жи­те­лей име­ют­ся за­слу­жен­ные лю­ди, ве­те­ра­ны вой­ны и тру­да, а так­же мать-оди­ноч­ка из не­иму­щих сло­ев, а так­же про­чие про­си­те­ли... Чис­ло, под­пи­си, штамп улич­ко­ма тов. Ива­нуш­ки­на.
  
  
   * * *
  
  
   -- Ну как вы не по­ни­мае­те! Мы про­сто обя­за­ны за­брать маль­чи­ка об­рат­но! -- пред­ста­ви­тель­ни­ца ад­ми­ни­ст­ра­ции дет­ско­го до­ма да­ви­ла на Зо­луш­ку пра­ва­ми и офи­ци­аль­ным ав­то­ри­те­том.
   -- Я уже при­вык­ла к маль­чи­ку, Ва­си­ли­са Ива­нов­на, и он, ка­жет­ся, ко мне при­вык. Его тут все лю­бят, ни­кто не оби­жа­ет... -- Зо­луш­ка, по­ту­пив­шись, си­де­ла под ико­ной и те­ре­би­ла нерв­ны­ми паль­ца­ми по­дол фар­ту­ка. -- Я, ко­неч­но, уже по­жи­лая жен­щи­на, но я еще ра­бо­таю, и на жизнь нам хва­та­ет. Я ведь мо­гу усы­но­вить Плак­сун­чи­ка, прав­да? Ведь это же не за­пре­ще­но за­ко­ном? Он, я ду­маю, со­гла­сит­ся.
   -- Еще че­го, усы­но­вить! У вас же, из­ви­ни­те, пе­сок из од­но­го мес­та сы­плет­ся. Усы­но­вить! На­дее­тесь, что ба­рак по­па­дет под снос и на дво­их да­дут квар­ти­ру по­боль­ше? Я вас, хит­ро­ва­нов, на­сквозь ви­жу! Ну, на­род! Ни­кто его тут не оби­жа­ет! Ска­жи­те, по­жа­луй­ста! А то, что жи­ве­те вы тут в клоа­ке ка­кой-то, об этом вы по­ду­ма­ли? Нет? Ра­ди сво­ей ко­ры­сти вы го­то­вы по­гу­бить дет­ст­во, сты­ди­тесь! Маль­чиш­ка наи­вен, до­вер­чив, всё они в этом воз­рас­те ро­ман­ти­ки! Се­бя вспом­ни­те.
   -- Да, да...
   -- Ко­неч­но. Ну, что вы ему здесь смо­же­те дать, в этой тру­що­бе, где со­бра­лась вся­кая мразь, что?!
   -- Я от­дам ему се­бя, -- Зо­луш­ка под­ня­ла на при­ше­ли­цу влаж­ные ста­ру­ше­чьи гла­за, и Ва­си­ли­са Ива­нов­на вдруг по­чув­ст­во­ва­ла, что уй­ти нуж­но не­мед­лен­но, что нуж­но бро­сить все до­во­ды и уй­ти, что ес­ли она не уй­дет, то сой­дет с ума.
  
  
   * * *
  
  
   Дол­гое вре­мя Дюй­мо­воч­ка са­мым на­пле­ва­тель­ским об­ра­зом не ре­ги­ст­ри­ро­ва­ла но­во­ро­ж­ден­но­го. То есть, у не­го не бы­ло в этом ми­ре ни­че­го. Мо­ло­ко у Дюй­мо­воч­ки в то­щих гру­дях бы­ст­ро кон­чи­лось, ма­лы­ша на­до бы­ло при­карм­ли­вать сме­ся­ми и спе­ци­аль­ным ке­фи­ром, а это -- хло­по­ты и за­бо­та. Хло­по­ты злоб­ной ма­ма­ше бы­ли очень про­тив­ны. И она бро­си­ла ре­бен­ка на про­из­вол судь­бы во вто­рой раз. Но, как го­во­рит­ся, при­хот­ли­вы и не­по­вто­ри­мы из­ви­вы че­ло­ве­че­ской судь­бы.
   Как-то по­сле дол­го­го и му­чи­тель­но­го за­по­ра ре­бе­нок об­де­лал­ся осо­бен­но силь­но. Об­де­лав­шись, он за­кри­чал в не­сколь­ко раз гром­че бо­же­ст­вен­ной му­зы­ки Чай­ков­ско­го, чем окон­ча­тель­но вы­вел ма­ма­шу-пси­хо­пат­ку из под­кон­троль­но­го со­стоя­ния.
   -- Жрешь да га­дишь толь­ко! На­да­выш! Не­чем мне те­бя кор­мить, не­чем, всё уже со­жрал! На, дерь­мо свое жри! -- по­доб­но то­му, как ра­чи­тель­ная хо­зяй­ка ты­чет без­мозг­ло­го, гад­ли­во­го ко­тен­ка в его про­из­ве­де­ние, Дюй­мо­воч­ка ткну­ла маль­ца в от­хо­ды.
   Маль­чик тут же за­тих и про­вор­но за­чав­кал, на­сы­ща­ясь са­мо­стоя­тель­но, оче­вид­но, до­воль­ный объ­е­мом пред­ло­жен­но­го.
   -- Гов­но­ед! -- ах­ну­ла, опом­нив­шись, не то в вос­хи­ще­нии, не то в оше­лом­ле­нии Дюй­мо­воч­ка. Сбы­лись сло­ва кре­сти­те­ля Бу­ра­ти­но.
   И за­вер­те­лась ска­зоч­ка. Сер­до­боль­ная Зо­луш­ка, уз­нав о не­сча­стье, о том, что стресс во вре­мя ро­дов, оче­вид­но, по­вре­дил пси­хи­ку ма­лы­ша, вы­зва­лась бы­ло ис­пол­нять роль нянь­ки, но трех­ме­сяч­ный ма­лыш, ко­то­рый рос во­ис­ти­ну не по дням, а по ча­сам, от­чет­ли­во про­из­нес ба­сом:
   -- Ка­тись от­се­да, кар­га ста­рая!
   Зо­луш­ка не оби­де­лась, но ус­луг боль­ше не пред­ла­га­ла. Толь­ко взды­ха­ла и су­до­рож­но сдер­жи­ва­ла тош­но­ту. На свое за­кон­ное имя, Ва­неч­ка, Гов­но­ед не от­кли­кал­ся. В свои пол­го­да он вы­гля­дел ро­вес­ни­ком Плак­сун­чи­ка. Дюй­мо­воч­ка пы­та­лась вы­гнать чу­ди­ще из до­ма, но ак­се­ле­рат при­гро­зил: "Усох­ни, за­мо­чу". И Дюй­мо­воч­ка усох­ла.
   Плак­сун­чи­ка учи­ли и опе­ка­ли все, ко­му не лень, Гов­ное­да не учил и не опе­кал ни­кто. Раз­ни­ца в вос­пи­та­тель­ных под­хо­дах име­ла свои по­след­ст­вия.
  
  
   * * *
  
  
   Бу­ра­ти­но и Вор­чу­че­ло пи­ли бра­гу.
   -- Ты хо­тел бы на­чать свою сказ­ку за­но­во? -- спро­сил Бу­ра­ти­но.
   -- Я, до­ро­гой, ка­ж­дый день ее за­но­во на­чи­наю...
   -- Нет, не в фи­ло­соф­ском смыс­ле, а во­об­ще?
   -- Во­об­ще? Во­об­ще я бы всю сказ­ку свою про­кру­тил за­дом на­пе­ред, ну, как ки­но­плен­ку, ес­ли не­пра­виль­но ее по­ста­вить.
   -- За­чем?
   -- Глу­пый ты, Бу­ра­ти­но. До се­дых во­лос до­жил, а всё та­кой же глу­пый. Ко­гда мы свое ки­но впе­ред кру­тим, то ча­ще все­го пла­чем, а ес­ли его на­зад по­кру­тить, да еще ускоренно -- умо­ра бу­дет, жи­во­тик на­дор­вешь от хо­хо­та. По­нял?
   -- По­нял. Мы не в ту сто­ро­ну жи­вем.
   -- Пра­виль­но, ум­ни­ца. Да­вай еще вы­пьем.
   И они вы­пи­ли еще. И еще вы­пи­ли.
  
   * * *
  
   Жизнь тек­ла сво­им че­ре­дом. Точ­нее, бы­ло ощу­ще­ние, что она те­чет где-то. И в этой те­ку­щей где-то жиз­ни про­ис­хо­ди­ли раз­ные мел­кие со­бы­тия.
   При­шел офи­ци­аль­ный от­вет из вер­хов­но­го со­б­ра­ния Иван Ива­ны­чей, в ко­то­ром го­во­ри­лось о том, что не­воз­мож­но в дан­ный мо­мент изы­скать в рас­пре­де­ле­нии жи­лищ­но­го фон­да ре­зер­вы... И так да­лее.
   Гов­ное­да по­ста­ви­ли на учет в дет­ской ком­на­те ми­ли­ции по за­яв­ле­нию улич­ко­ма Ива­нуш­ки­на. Ос­но­ва­ни­ем по­слу­жил тот факт, что улич­ком Ива­нуш­кин был из­бит в мо­мент лю­бов­но­го по­се­ще­ния им ма­те­ри под­ро­ст­ка.
   Пье­ро пы­тал­ся из­на­си­ло­вать Плак­сунч­н­ка, за­ма­нив па­ца­на к се­бе обе­ща­ни­ем по­да­рить элек­тро­кон­ст­рук­тор "Сде­лай сам". Плак­сун­чик по­сле на­па­де­ния хо­тел убе­жать из ба­ра­ка, но Бу­ра­ти­но влил в не­го пол­круж­ки бра­ги и пе­ре­дал Зо­луш­ке для окон­ча­тель­но­го ус­по­кое­ния.
   Жизнь тек­ла сво­им че­ре­дом... В этой ти­хой фра­зе за­клю­че­на ве­ли­кая си­ла: вся­кий, знаю­щий че­ред жиз­ни, за­про­сто ста­но­вит­ся про­ро­ком. От­но­си­тель­но даль­ней­ше­го ба­рач­но­го су­ще­ст­во­ва­ния ни у ко­го не воз­ни­ка­ло да­же те­ни во­про­са; все бы­ли в этом бы­то­вом мас­шта­бе сто­про­цент­ны­ми про­ро­ка­ми: ба­рак был, ба­рак есть, ба­рак бу­дет. И не­че­го боль­ше об этом ду­мать, го­ло­ву ло­мать. На­до ду­мать о жиз­ни, что­бы она тек­ла сво­им че­ре­дом... А то что? А ни­че­го. Вдруг че­ред на­ру­шит­ся?
  
  
   * * *
  
  
   -- Спа­си­бо, ми­лый! -- ска­зал Карл­сон Пье­ро. -- Ко­гда ты со мной, я сно­ва на­чи­наю ле­тать.
   -- Хо­чешь му­зы­ку?
   -- Спа­си­бо, мил...
   Сло­ва по­блек­ли. В уши, как две шпа­ги, вон­зи­лись ры­даю­щие кри­ки скрип­ки.
  
  
   * * *
  
  
   -- Дя­дя Бу­ра­ти­но, рас­ска­жи ин­те­рес­ное.
   -- Для те­бя, Плак­сун­чик, я мо­гу рас­ска­зы­вать день ночь. У нас на за­во­де два му­жи­ка как-то ве­че­ром в це­хе вы­пи­ли спец­по­ли­ту­ру. Ну вы­пи­ли и вы­пи­ли, до­мой спо­кой­но ми­мо вах­ты про­шли, всё нор­маль­но. А к но­чи один по­мер, а дру­го­го от­ка­ча­ли. Толь­ко луч­ше бы и не от­ка­чи­ва­ли. По­чер­нел му­жик от по­ли­ту­ры, на­чис­то, как негр, по­чер­нел, да­же гу­бы на­из­нан­ку вы­вер­ну­лись. По­том спе­цы рас­ска­зы­ва­ли: у не­го за од­ну ночь пиг­мент из­ме­нил­ся.
   -- Ка­кой пиг­мент?
   -- А это шту­ка та­кая в ко­же име­ет­ся. Ко­гда эта шту­ка бы­ла бе­ло­го цве­та, му­жи­ка зва­ли Вась­кой, а ко­гда почернел -- ста­ли звать Нег­рой.
   -- А-а... У нас в дет­до­ме крас­ку ели, но ни­че­го не слу­чи­лось.
   -- Кре­пость не та, -- спра­вед­ли­во рас­су­дил Бу­ра­ти­но.
  
  
   * * *
  
  
   -- Бу­дешь го­во­рить?
   -- Не бу­ду.
   -- Бу­дешь?
   -- Не бу­ду!
   -- Нет, бу­дешь! Го­во­ри, где твоя кар­га ту­фель­ку пря­чет?
   -- Не знаю!
   -- Зна­ешь, су­ка!
   -- На! На те­бе ещё! А те­перь в глаз!
   -- Не на­до! Не на­до, по­жа­луй­ста! За ико­ной... -- Гов­но­ед от­пус­тил Плак­сун­чи­ка.
  
  
   * * *
  
  
   -- Тер­пи, не на­чи­най сво­ей сказ­ки до тех пор, по­ка не пой­мешь, что мож­но на­чи­нать на­вер­ня­ка, -- по­учал Плак­сун­чи­ка муд­рый Вор­чу­че­ло.
   -- Ба­бу­сю не оби­жай, -- под­ни­мал кри­вой су­ко­ва­тый па­лец дя­дя Бу­ра­ти­но. -- Обидишь -- в по­ро­шок со­тру. Она мне взай­мы день­ги да­ет.
   -- При­сое­ди­няй­ся к нам, маль­чик, и ты не по­жа­ле­ешь. Мы не де­рем­ся, ни­ко­го не тро­га­ем, мы куль­тур­ные, и у нас есть му­зы­ка. Хо­чешь ее по­чув­ст­во­вать? Нам смеш­но, что ко­гда-то мы бы­ли дру­ги­ми... Маль­чик! На­стоя­щая любовь -- это ко­гда весь свет ми­ра при­над­ле­жит дво­им, а всё остальное -- тьма, -- го­во­ри­ли свои не­по­нят­ные ре­чи го­ми­ки.
   -- Я за­ве­ла на твое имя сбер­книж­ку, до­ра­стешь до совершеннолетия -- по­лу­чишь. И за­ве­ща­ние на те­бя. Ико­ну и хру­сталь­ную ту­фель­ку не про­да­вай. Нель­зя! -- вор­ко­ва­ла пе­ред сном Зо­луш­ка.
   И с дру­гой сто­ро­ны:
   -- Та­ких, как ты, я бы хло­пал у стен­ки, не за­ду­мы­ва­ясь, -- со­об­щал ми­мо­хо­дом Бу­ра­ти­но ер­ши­сто­му Гов­ное­ду.
   -- За что мне это всё, за что?! -- рас­каи­ва­лась Дюй­мо­воч­ка в ре­зуль­та­тах сво­ей жиз­ни, дро­жа от стра­ха быть за­лож­ни­цей у соб­ст­вен­но­го сы­ноч­ка.
   -- Гни­лое дерево -- гни­лые пло­ды, -- ал­ле­го­ри­че­ски изъ­яс­нял­ся Вор­чу­че­ло.
  
  
   * * *
  
  
   Гов­ное­да во­ро­ти­ло от все­го куль­тур­но­го. Чай­ков­ско­го он не­на­ви­дел.
   -- Ты по­че­му дерь­мо жрешь? -- не вы­дер­жал, при­пер его как-то Вор­чу­че­ло, ко­то­рый был уже так стар, что не бо­ял­ся ни смер­ти, ни тем более -- шпа­ны.
   -- А что, по-твое­му, я дол­жен жрать? Ана­на­сы?
   И Вор­чу­че­ло умолк, по­то­му что на­стоя­щие, све­жие ана­на­сы он про­бо­вал сам един­ст­вен­ный раз в жиз­ни мно­го лет на­зад, на свадь­бе у ге­не­ра­ла ко­ро­лев­ской ра­ти. "А, соб­ст­вен­но, не так уж и от­ли­ча­ет­ся пи­ща на на­шей ком­му­наль­ной кух­не от...", -- гру­ст­но по­ду­мал Вор­чу­че­ло.
   -- Бу­дешь вонять -- за­мо­чу, -- по­обе­щал на про­ща­нье Гов­но­ед. До­го­ва­ри­ваю­щие­ся сто­ро­ны по­ня­ли друг дру­га пол­но­стью.
   В жиз­ни всю­ду спра­вед­лив прин­цип порш­ня: ес­ли в од­ном мес­те как сле­ду­ет на­да­вить, то в дру­гом обя­за­тель­но что-ни­будь вы­ле­зет. На­при­мер, ес­ли да­вить на че­ло­ве­ка раз­ны­ми стра­да­ния­ми и не­взго­да­ми, то у не­го есть толь­ко два пу­ти даль­ше: ли­бо быть раз­дав­лен­ным, ли­бо удер­жать­ся, ус­то­ять. Но то­гда не­пре­мен­но "что-ни­будь вы­ле­зет". В са­мом при­ми­тив­ном случае -- жа­лость к се­бе, в са­мом высоком -- мыс­ли о веч­ном. А о веч­ном ду­мать нель­зя без­на­ка­зан­но, как нель­зя не­умею­чи прой­тись бо­сы­ми пят­ка­ми по рас­ка­лен­ным уг­лям. Тут уметь на­до, не от про­сто­го хо­те­ния или ре­мес­ла уметь -- от судь­бы не­ми­ну­чей!
   С Плак­сун­чи­ком слу­чи­лось вдруг, спон­тан­но, не то ро­ко­вое сча­стье, не то не­что про­ти­во­по­лож­ное. Ес­ли Гов­но­ед от упот­реб­ле­ния, так ска­зать, под­нож­но­го кор­ма рос фи­зи­че­ски не по дням, а по ча­сам, то Плак­сун­чик от упот­реб­ле­ния дерь­ма нрав­ст­вен­но­го, ко­то­ро­го то­же в из­быт­ке бы­ло в же­лез­но­до­рож­ном ба­ра­ке, на­чал не по дням, а по ча­сам ум­неть. Воз­мож­но, так бы­ло угод­но слу­чаю, воз­мож­но, действительно -- судь­ба.
   Жизнь на­да­ви­ла на Плак­сун­чи­ка без­от­цов­щи­ной, ка­зен­но­стью дет­до­ма, обид­ны­ми по­дач­ка­ми и не­за­слу­жен­ным мор­до­бо­ем, но в то же вре­мя Зо­луш­ка от­кры­ла в маль­чи­ке од­ну за­ме­ча­тель­ную вещь -- ду­шу. Вот че­рез это-то от­вер­стие и хлы­нул на­ру­жу стран­ный ум, под­го­няе­мый чув­ст­ва­ми. Плак­сун­чик поч­ти мгно­вен­но по­ум­нел: от во­про­шаю­щей бол­тов­ни до уме­ния "мол­чать со смыс­лом". Го­ло­ва его на­пол­ни­лась ко­по­ша­щи­ми­ся мыс­ля­ми, идея­ми, на­ме­ка­ми и прит­ча­ми.
   Зо­луш­ка пе­ла. Зо­луш­ка гор­ди­лась. У Зо­луш­ки на­ча­ла про­па­дать се­ди­на.
   -- Эй, Плак­сун­чик, смо­розь-ка че­го-ни­будь ум­ное, а то моз­ги от му­зы­ки за­стоя­лись, -- про­сил, на­при­мер, Карл­сон ми­мо­хо­дом, брезг­ли­во пе­ре­но­ся че­рез лу­жи во дво­ре свое тол­стое, неж­ное те­ло.
   -- По­жа­луй­ста, дя­дя Карл­сон. Де­сят­ки ты­сяч лет че­ло­ве­че­ст­во вы­пус­ка­ло джи­на сво­ей ци­ви­ли­за­ции наружу -- вы­ма­ни­ва­ло, по­хи­ща­ло его тай­ны, вы­ко­вы­ри­ва­ло по час­тям, из за­пре­де­лья, про­ли­ва­ло кровь и воз­но­си­ло фи­ми­ам. Ка­кие уси­лия, ка­кие жерт­вы! И вот джин вы­пу­щен: ви­ват! вик­то­рия! Как бы не так! Джин, ос­во­бо­див­шись, сам за­хо­тел со­жрать ос­во­бо­ди­те­ля. И он его со­жрет, по­то­му что ци­ви­ли­за­ция дав­но ос­лаб­ла, за­гни­ла, про­тух­ла и раз­ло­жи­лась, и не в со­стоя­нии со­про­тив­лять­ся. Вы­пус­ти­ли! А кто те­перь об­рат­но за­го­нять бу­дет?!
   Карл­сон при­щу­рил­ся, до не­го дош­ло, что Плак­сун­чик, этот не­до­росль, по­ку­ша­ет­ся на не­срав­нен­ную ин­тел­лек­ту­аль­ную един­ст­вен­ность его, Карл­со­на.
   -- Ду­рак, ты, Плак­сун­чик. Зна­ешь, по­че­му? По­то­му, что на­стоя­щий ум -- это о слож­ных ве­щах го­во­рить, как о кар­тош­ке. Я и сам дав­но по­нял: мы не­из­беж­но по­гиб­нем от гов­ное­дов, они нас сме­тут, съе­дят и не по­да­вят­ся, за­од­но со всем ос­таль­ным. Гов­ное­ду на­пле­вать, что я -- утон­чен­ная на­ту­ра, что я во­брал в се­бя мас­су куль­ту­ры и спо­со­бен ее не­сти... М-да... Куль­ту­ра ци­ви­ли­за­ции не­из­беж­но по­ро­ж­да­ет гов­ное­дов: куль­ту­ра ста­но­вит­ся всё бо­лее труд­но­дос­туп­ной, эли­тар­ной, от нее про­ще от­мах­нуть­ся, чем по­стичь. Гов­но­ед не спо­со­бен пи­тать­ся куль­ту­рой, ему нуж­на мас­са, про­сто мас­са. Лю­бая!
   -- Дя­дя Карл­сон, по­че­му вы ни­ко­го нс лю­би­те?
   -- Как это не люб­лю?! Я Пье­ро люб­лю. И те­бя мо­гу по­лю­бить. Хо­чешь?
  
  
   * * *
  
  
   Не­ожи­дан­но на двух ма­ши­нах под­ка­ти­ла це­лая ко­мис­сия Иван Ива­ны­чей.
   -- Ну, по­ка­зы­вай­те свои но­ры!
   Жиль­цы вспо­ло­ши­лись. Дюй­мо­воч­ка за­ис­ки­ва­ла и ле­бе­зи­ла:
   -- У нас жил­пло­щадь на дво­их! Ви­ди­те, со­всем по­вер­нуть­ся не­где. Сы­на я про­пи­сать да­же не ус­пе­ла, уж про­сти­те. Так бы­ст­ро вы­рос, так бы­ст­ро! Уж про­сти­те. Тес­но жи­вем, зи­мой со­всем за­мер­за­ем.
   Ком­на­ту Бу­ра­ти­но при­шлось ос­та­вить без за­ме­ров, по­то­му что он, уви­дев чу­жие ли­ца, страш­но за­кри­чал и стал ис­пол­нять слу­жеб­ный долг вохра -- был в глу­бо­ком браж­ном под­пи­тии:
   -- По­че­му по­сто­рон­ние на тер­ри­то­рии? Как фа­ми­лия?
   Ис­пу­ган­ный Плак­сун­чик, ду­мая, что дя­ди и те­ти прие­ха­ли аре­сто­вы­вать его для воз­вра­ще­ния в дет­дом, спря­тал­ся на чердаке -- на "под­лов­ке", как го­во­рил об этой час­ти ба­ра­ка древ­ний Вор­чу­че­ло, -- в пы­ли и пау­ти­не. Плак­сун­чик за­бил­ся в са­мый даль­ний угол, под дос­ки, обод­рал ко­жу о тор­ча­щие тут и там ост­рые ржа­вые гвоз­ди, поч­ти не ды­шал и по-мерт­во­му не ше­ве­лил­ся до са­мо­го отъ­ез­да офи­ци­аль­ных пред­ста­ви­те­лей. А вы­ка­раб­ки­ва­ясь из сво­его убе­жи­ща, Плак­сун­чик не­ча­ян­но въе­хал ру­кой в ка­кой-то ящик, до­вер­ху за­би­тый ста­рой зо­лой. Ру­ка про­ва­ли­лась сквозь рых­лость и боль­но уда­ри­лась обо что-то очень твер­дое, но еще не дно. Плак­сун­чик ин­стинк­тив­но за­це­пил это что-то и вы­та­щил на­верх. От удив­ле­ния он от­крыл рот: из зо­лы дос­та­лась... хру­сталь­ная ту­фель­ка.
  
  
   * * *
  
  
   -- Ба­буш­ка, вот вто­рая, -- Плак­сунчнк про­тя­нул на­ход­ку. Зо­луш­ка по­вер­те­ла хру­сталь­ную без­де­ли­цу в ру­ках, тяж­ко вздох­ну­ла и су­ну­ла ту­фель­ку на место -- за ико­ну.
   -- Вот и хо­ро­шо, что на­шлась, -- ска­за­ла она про­сто. -- Иди, вед­ро с му­со­ром вы­не­си, пол­ное уж. Что-то мне ху­до се­го­дня.
  
  
   * * *
  
  
   Ба­рак со­тря­са­ла му­зы­ка Чай­ков­ско­го. Карл­сон и Пье­ро опять лю­би­ли друг дру­га. Они, ко­неч­но, зна­ли, что любовь -- это са­мая луч­шая и са­мая боль­шая му­зы­ка. Но и диа­лек­тич­ность да­ет вы­бор: ли­бо ты име­ешь свою внут­рен­нюю му­зы­ку и слу­ша­ешь ее, ли­бо на­до вклю­чить пя­ти­де­ся­ти­ватт­ные ко­лон­ки, что­бы ус­лы­шать глас гар­мо­нии сна­ру­жи. Внут­рен­нюю му­зы­ку смо­жет ус­лы­шать та­кой же влюб­лен­ный, на­стро­ен­ный аб­со­лют­но точ­но на твою волну -- этот ка­нал ин­ти­мен и ин­ди­ви­дуа­лен. Ос­таль­ные способы -- для об­ще­го поль­зо­ва­ния: хо­чешь-не хо­чешь, а поль­зуй­ся.
   -- Убью! -- про­ры­чал про­снув­ший­ся Бу­ра­ти­но и вы­ско­чил в ко­ри­дор уби­вать го­мо­сек­суа­ли­стов.
   -- Дер­жи! -- го­ря­чо дых­нул в ухо Гов­но­ед и вло­жил в креп­кую жи­ли­стую ру­ку ста­ри­ка длин­ный ку­хон­ный нож.
   По­стра­дал Пье­ро.
  
  
   * * *
  
  
   Вновь при­ез­жа­ла Ва­си­ли­са Ива­нов­на в со­про­во­ж­де­нии двух дю­жих физ­ру­ков. За­бра­ли Плак­сун­чи­ка.
  
   -- Ни­че­го не бой­ся, -- об­ня­ла его Зо­луш­ка и за­га­доч­но улыб­ну­лась.
   -- Я знаю, -- ска­зал Плак­сун­чик уве­рен­но и ти­хо.
   -- Вы слу­чай­но не в кур­се, кто мой па­па­ша? -- под­ру­лил к Ва­си­ли­се Ива­нов­не на­гло ска­ля­щий­ся Гов­но­ед. Он ку­рил кра­де­ную ма­хор­ку.
   -- Чем это от вас ра­зит? Фу! Та­кой еще мо­ло­дой... -- она за­цо­ка­ла каб­луч­ка­ми прочь.
   Тем же ве­че­ром Гов­но­ед про­ник в ком­на­ту к Бу­ра­ти­но и спер два­дца­ти­лит­ро­вую бу­тыль с по­спев­шей ро­зо­ва­то-бе­ле­сой бра­гой. Дюй­мо­воч­ка при­ня­ла внутрь че­ты­ре ста­ка­на и за­хо­те­ла спать. Гов­но­ед при­нял де­вять ста­ка­нов и за­хо­тел об­ще­ния.
   -- Мать, по­след­ний раз те­бя спра­ши­ваю, где ты ме­ня на­бля­до­ва­ла?
   Впер­вые в жиз­ни Дюй­мо­воч­ка пла­ка­ла не от жа­ло­сти к се­бе, а от по­сти­же­ния че­го-то боль­ше­го, чем са­мо­со­жа­ле­ние, -- от ка­кой-то не­изъ­яс­ни­мой, об­ще­сущ­но­ст­ной скор­би: Дюй­мо­воч­ка во­очию убе­ди­лась, что она жи­ла не в ту сто­ро­ну.
  
  
   * * *
  
  
   На имя Бу­ра­ти­но из дет­ско­го до­ма при­шло пись­мо, но про­чи­тать его бы­ло не­ко­му, так как Бу­ра­ти­но на­хо­дил­ся под след­ст­ви­ем и си­дел в изо­ля­то­ре. Пись­мо бы­ло от Плак­сун­чи­ка. На двух ма­лень­ких лис­точ­ках твер­дым не­дет­ским по­чер­ком бы­ло вы­ве­де­но: "Тра­ди­ция че­ло­ве­че­ской идеи люб­ви вос­пи­та­на на по­ня­тии сектора -- на по­ня­тии на­прав­ле­ния. А имен­но: лю­бить мож­но от то­го-то к то­му-то, сни­зу-вверх, на­при­мер, по восходящей -- от ни­что­же­ст­ва к Бо­гу, так ска­зать. В об­рат­ном на­прав­ле­нии лю­бить нель­зя, мож­но толь­ко снис­хо­дить. А снис­хо­ж­де­ние есть фор­ма ут­вер­жде­ния воз­вы­шаю­ще­го­ся са­мо­лю­бия. То есть, ес­ли снис­хо­ж­де­ние при­ни­мать за лю­бовь, то оно, ко­неч­но, воз­мож­но и ве­ро­ят­но; ины­ми сло­ва­ми, смысл "ждать" есть все­гда. Че­го ждать? Ну, та­кое ожидание -- свер­ху-вниз -- на­зы­ва­ет­ся че­ло­ве­че­ской на­де­ж­дой и вос­при­ни­ма­ет­ся в сте­рео­тип­ном соз­на­нии как бла­го­дат­ная ка­те­го­рия, с чем я не со­гла­сен. По­то­му что, в си­лу вы­ше­упо­мя­ну­тых рас­су­ж­де­ний, на­де­ж­да яв­ля­ет­ся пол­ным об­ма­ном. По­сту­ли­рую: при ор­га­ни­за­ции по­то­ка люб­ви от мень­ше­го к боль­ше­му су­ще­ст­во­ва­ние на­де­ж­ды не­воз­мож­но прин­ци­пи­аль­но. Пост скрип­тум. Дя­дя Бу­ра­ти­но, из­ви­ни­те, ес­ли не всё по­нят­но из­ло­жил. Спро­си­те у Вор­чу­че­ло. Я ду­мал о люб­ви спе­ци­аль­но для вас. Вы хо­ро­ший, хоть и ал­ко­го­лик. До сви­да­ния, я всё рав­но убе­гу!"
   Пись­мо про­ва­ля­лось под две­рью, его бы за­топ­та­ли, но серд­це-ве­щун под­ска­за­ло Зо­луш­ке по­доб­рать кон­верт. Пе­ре­кре­стив­шись, она вскры­ла его и про­чи­та­ла. Ни­че­го не по­ня­ла, кро­ме то­го, что Плак­сун­чик один бо­ле­ет за всех. За разъ­яс­не­ни­ем при­шлось об­ра­тить­ся к ум­но­му че­ло­ве­ку, Карл­со­ну.
   -- На Бо­га на­дей­ся, а сам не пло­шай, зна­ешь та­кое? -- спро­сил тол­стя­чок.
   -- Кто не зна­ет, -- со­гла­си­лась Зо­луш­ка.
   -- Это эта­лон­ный ва­ри­ант. Плак­сун­чик пи­шет о дру­гом: на Иван Ива­ны­ча надейся -- сам по­ги­бай. Это прак­ти­че­ский ва­ри­ант.
   -- Спа­си­бо, по­ня­ла! -- об­ра­до­ва­лась Зо­луш­ка, ко­то­рая всё боль­ше втай­не те­ши­лась, мол, вы­рас­тет Плак­сун­чик и сра­зит­ся на­смерть с мно­го­го­ло­вым Иван Ива­ны­чем и по­бе­дит его.
  
  
   * * *
  
  
   Бу­ра­ти­но от­пус­ти­ли до су­да под рас­пис­ку о не­вы­ез­де. Пить на ми­ро­вую Пье­ро от­ка­зал­ся. Он не злил­ся на Бу­ра­ти­но за не­дав­нее по­ку­ше­ние, он пре­зи­рал его в чис­ле про­чих не­по­свя­щен­ных в по­эти­че­ские ма­те­рии. Он пре­зи­рал Бу­ра­ти­но за всё: за пси­хо­пат­ст­во, за ал­ко­го­лизм, за кон­до­вость и не­тон­кость... Воз­мож­но, эти двое бы­ли ан­ти­по­да­ми. По­то­му что Бу­ра­ти­но за­про­сто от­зы­вал­ся, хоть и мог на­ло­мать дров, на прось­бы ближ­не­го, а Пье­ро пред­по­чи­тал от­зы­вать­ся на пред­ло­же­ния.
  
  
   * * *
  
  
   Вор­чу­че­ло вор­чал.
   -- Человек -- это пус­тая боч­ка: что в нее гук­нешь, та­кое эхо и бу­дет гу­лять. У-у-у! Пря­мо вся глу­би­на на­ту­ры чув­ст­ву­ет­ся. Мо­жет, и глу­би­на, толь­ко пус­тая... Человек -- это пус­тыш­ка, боль­шая та­кая пус­тыш­ка, не сра­зу и раз­бе­решь­ся, что к че­му. Мож­но по­про­бо­вать на­пол­нить боч­ку. Толь­ко что тол­ку? Боч­ка-то без дна. Не­ту у нее дна, жад­ность дно дав­но про­ела. Те­перь без раз­ни­цы, что ту­да гукать -- всё при­мет: у-у-у!!!
  
  
   * * *
  
  
   Под ок­ном у Зо­луш­ки рос­ла ря­би­на-рас­ко­ря­ка. Ве­че­ра­ми на ря­би­ну за­би­рал­ся Гов­но­ед и смот­рел в ком­на­ту сквозь жи­день­кие што­ры.
  
  
   * * *
  
  
   Бу­ра­ти­но сник. Хо­тя Дюй­мо­воч­ка вер­ну­ла в це­ло­сти и со­хран­но­сти браж­ную бу­тыль, пус­тую и по­мы­тую. Бу­ра­ти­но как-то не­хо­тя по­ста­вил но­вую пор­цию бра­ги и стал ждать, вя­ло со­об­ра­жая, что по­спе­ет рань­ше: суд или бра­га? Бра­га по­спе­ла рань­ше. Не­сколь­ко раз при­хо­дил-по­яв­лял­ся уча­ст­ко­вый ми­ли­цио­нер с улич­ко­мом Ива­нуш­ки­ным. Со­чув­ст­во­ва­ли. Пись­мо Плак­сун­чи­ка Бу­ра­ти­но офор­мил в рам­ку и по­ве­сил на сте­ну. Ино­гда Бу­ра­ти­но стал за­го­ва­ри­вать­ся:
   -- Ес­ли не по Сень­ке шапка -- ни­че­го не по­де­ла­ешь... А ес­ли Сень­ка не по шап­ке? На­до эмиг­ри­ро­вать...
   На об­щей кух­не ва­ри­лось и па­ри­лось.
   -- Са­мое до­ро­гое, что есть у человека -- это его жизнь, -- из­рек сен­тен­цию пе­чаль­ный Бу­ра­ти­но.
   -- Ну, так... -- для под­дер­жа­ния раз­го­во­ра под­твер­дил Вор­чу­че­ло.
   -- Вот! Вот! Ко­неч­но, са­мое дорогое -- это жизнь, ни­ка­ких де­нег на нее не хва­тит! -- ог­рыз­ну­лась Дюй­мо­воч­ка.
   Вме­шал­ся Карл­сон:
   -- Не спорь­те. Ес­ли вам не нра­вит­ся тот факт, что са­мое до­ро­гое у человека -- это жизнь, на­до про­сто сме­нить сис­те­му цен­но­стей.
   -- Как это? -- за­ин­те­ре­со­ва­лась Дюй­мо­воч­ка в на­де­ж­де на вы­год­ный со­вет.
   Карл­сон вы­дер­жал пау­зу, гля­дя на Дюй­мо­воч­ку со снис­хо­ди­тель­ной мно­го­зна­чи­тель­но­стью. Как ум­ный че­ло­век Карл­сон то­же вла­дел этим ле­ту­чим искусством -- мол­чать со смыс­лом. На­ко­нец, он про­из­нес:
   -- Ну, счи­тать, ска­жем, что са­мое до­ро­гое у человека -- это глу­пость.
   Дюй­мо­воч­ка по­блед­не­ла.
   -- Тьфу на те­бя! -- по­пы­тал­ся раз­ря­дить об­ста­нов­ку Вор­чу­че­ло. -- Что за шут­ки?
   -- Ка­кие уж тут шут­ки... Стре­лять всех на­до! Это един­ст­вен­ный спо­соб об­рес­ти сча­стье, ра­вен­ст­во и брат­ст­во всем сра­зу, -- буб­нил се­бе под длин­ный нос Бу­ра­ти­но.
   Зо­луш­ка по­вер­ну­ла ре­гу­ля­тор гром­ко­сти або­нент­ско­го гром­ко­го­во­ри­те­ля на сто­ле на са­мый мак­си­мум. По ра­дио пе­ре­да­ва­ли но­во­сти. Дик­тор бод­ро со­об­щал: "...илась олим­пиа­да сре­ди юных фи­ло­со­фов на­шей стра­ны. По­бе­ди­те­лем стал вос­пи­тан­ник дет­ско­го до­ма Плак­сун­чик из го­ро­да..." Зо­луш­ка вы­ро­ни­ла из рук ми­соч­ку с бор­щом, убе­жа­ла к се­бе в ком­на­ту и за­кры­лась из­нут­ри. На сле­дую­щий день она впер­вые в жиз­ни не по­шла на ра­бо­ту. И на сле­дую­щий. И на сле­дую­щий то­же!!! Она не бас­то­ва­ла, нет, про­сто она, свя­тая ду­ша, за­бы­ла о том, что для под­дер­жа­ния "са­мо­го до­ро­го­го" в се­бе на­до обя­за­тель­но быть тех­нич­кой или двор­ни­ком.
  
  
   * * *
  
  
   В ка­че­ст­ве не­боль­шо­го от­сту­п­ле­ния.
   Лю­дям толь­ко ка­жет­ся, что они раз­го­ва­ри­ва­ют. На са­мом де­ле они да­же не зна­ют, что это такое -- раз­го­вор. На­стоя­щий раз­го­вор! По­то­му что лю­бой че­ло­ве­че­ский диа­лог есть фор­ма двух взаи­мо­дей­ст­вую­щих мо­но­ло­гов. Ка­ж­дый от­дель­ный человек -- это поч­ти все­гда мо­но­лог, хо­тя­щий толь­ко го­во­рить и не хо­тя­щий слу­шать. То, что со­бе­сед­ник по на­ив­но­сти при­ни­ма­ет за слу­ша­ние, за пау­зу, в ко­то­рую то­ро­пит­ся втол­кать свой соб­ст­вен­ный монолог -- это все­го лишь вре­мя на вдох. Выдыхаешь -- го­во­ришь, вдыхаешь -- мол­чишь: вдох-вы­дох, вдох-вы­дох... Ес­ли со­бе­сед­ник по­па­да­ет в такт -- вам обо­им ин­те­рес­но, а ес­ли в такт не по­па­да­ет, вам дво­им, точ­нее, двум ва­шим пер­со­наль­ным мо­но­ло­гам про­сто воз­ду­ха не хва­тит. Хит­рая ме­ха­ни­ка. Длин­ный-пред­лин­ный та­кой мо­но­лог. Дли­ной при­мер­но в жизнь.
   Че­ло­век всю жизнь ста­ра­ет­ся са­мо­го се­бя изречь -- при по­мо­щи язы­ка или при по­мо­щи дел, не­важ­но. Главное -- из­речь. Но из­ре­кать на­до ку­да-то, нуж­на опо­ра. Эта опора -- мо­но­лог ближ­не­го. Па­ра­докс! Два мо­но­ло­га, взаи­мо­дей­ст­вуя, опи­ра­ют­ся друг на дру­га, и по­лу­ча­ет­ся уже не пус­то­та, а что-то вро­де хро­мо­со­мы в пустоте -- эта­кая пе­ре­ви­тая ве­ре­воч­ка, на ко­то­рой за­ко­ди­ро­ва­но черт-те что. А это уже, дей­ст­ви­тель­но, жи­вое. Мо­жет, вред­ное, а мо­жет, и нет. Оно про­сто жи­вое, и оце­ноч­ные ка­те­го­рии "вред­ное-по­лез­ное" ему до лам­поч­ки. Жить луч­ше все­го, ко­гда про­сто жи­вешь, а не го­ня­ешь­ся за жиз­нью. При­чем, что ин­те­рес­но: сла­бень­кий мо­но­лог-жизнь мо­жет за­про­сто при­сло­нить­ся к бо­лее силь­но­му. Они пе­ре­пле­тут­ся, и сла­бый об­ре­тет си­лу боль­ше­го. Те­перь сла­бый мо­жет из­ре­кать се­бя от име­ни об­щей хро­мо­со­мы. В этом сек­рет рос­та: вро­де бы про­сто бол­та­ем, пьем порт­вейн, ру­га­ем­ся, кля­нем­ся, ча­дим на кух­нях, а на са­мом деле -- не­пре­рыв­но рас­тем.
   Плак­сун­чик при­сло­нил­ся к че­му-то та­ко­му, что стал из­ре­кать се­бя от име­ни страш­но про­из­не­сти ко­го! У не­го по­лу­чи­лась об­щая хро­мо­со­ма с хо­лод­ной веч­но­стью. К ней-то и при­сло­ни­лась, в свою оче­редь, Зо­луш­ка.
  
  
   * * *
  
  
   Вор­чу­че­ло про­ро­чил:
   -- Ка­ж­до­му воз­да­ет­ся!
   Но про­ро­ки для то­го и су­ще­ст­ву­ют, что­бы им не ве­ри­ли.
   Зо­луш­ка и Бу­ра­ти­но ез­ди­ли в дет­дом на­вес­тить Плак­сун­чи­ка.
   -- Чем боль­ше из­рас­хо­до­ва­но слов, тем мень­шее про­стран­ст­во они опи­сы­ва­ют, -- та­ра­то­рил Плак­сун­чик, а Бу­ра­ти­но слу­шал, скло­нив го­ло­ву, по­ток зву­ков, но не их смысл. Плак­сун­чик не за­ме­чал, ув­лек­шись. Мыс­ли в его ки­пя­щей го­ло­ве но­си­лись, как пче­лы в раз­гар рое­ния, так что ес­ли встать поблизости -- ужа­лят... -- Дя­дя Бу­ра­ти­но вот, на­при­мер, ска­зал: "Пус­ты­ня", -- и сра­зу за этим обо­зна­че­ни­ем вста­ет не­что мно­го­об­раз­ное и ве­ли­кое. Пра­виль­но? Пра­виль­но. А те­перь ты го­во­ришь: "Пус­ты­ня, а в пус­ты­не оа­зис". Тер­ри­то­рия мень­ше, а слов боль­ше! А те­перь еще под­роб­нее: "Пус­ты­ня, а в пус­ты­не оа­зис, в оа­зи­се ко­ло­дец, в ко­лод­це во­да, на во­де пы­лин­ка". И так да­лее. Всё за­ви­сит от точ­ки от­сче­та: ес­ли точ­ка от­сче­та "пус­ты­ня" -- это и есть на­ча­ло Все­лен­ной, ес­ли точ­ка от­сче­та "пы­лин­ка" -- на­ча­ло Все­лен­ной здесь... По­нят­но? Все­гда и все­го од­но сло­во! Ну, прав­да, по­нят­но ведь, дя­дя Бу­ра­ти­но? Все­гда дос­та­точ­но толь­ко од­но­го сло­ва, всё остальное -- де­та­ли­за­ция.
   -- Сы­нок... -- ска­за­ла Зо­луш­ка и ста­ла тол­кать в ру­ки Плак­сун­чи­ку па­кет с до­маш­ни­ми пи­рож­ка­ми. По­том она пе­ре­кре­сти­ла маль­чи­ка и три­ж­ды по­це­ло­ва­ла в гу­бы. Плак­сун­чик от сму­ще­ния вспо­тел.
   -- Мож­но всё на­обо­рот! -- не­ожи­дан­но про­из­нес Бу­ра­ти­но, де­ре­вян­ный лоб ко­то­ро­го на­ту­жил­ся мыс­ли­тель­ны­ми мор­щи­на­ми. Плак­сун­чик сра­зу оп­ра­вил­ся от сму­ще­ния и ожи­вил­ся.
   -- Ко­неч­но, мож­но! Это про­вер­ка та­кая: рас­су­ж­да­ешь, рас­су­ж­да­ешь, по­ка не дой­дешь до точ­ки, а как дошел -- рас­су­ж­дай об­рат­но.
   -- Так-так!
   -- Ес­ли рас­су­ж­да­ет­ся ту­да и обратно -- это фи­ло­со­фия, а ес­ли рас­су­ж­да­ет­ся толь­ко в од­ну сторону -- это про­сто объ­яс­не­ние, то есть спо­соб ус­по­ко­ить­ся, за­ва­лив­шись на один бок.
  
  
   * * *
  
  
   -- Опять ки­но, -- ска­зал Бу­ра­ти­но.
   -- Ка­кое ки­но? -- Вор­чу­че­ло, как все­гда, ку­рил мах­ру.
   -- Ну, ко­то­рое кру­тим не в ту сто­ро­ну.
   -- А...
   -- Мы ведь не жи­вем, а всю жизнь толь­ко и де­ла­ем, что объ-яс-ня-ем-ся! -- Бу­ра­ти­но вол­но­вал­ся от при­сут­ст­вия но­вых не­ожи­дан­ных мыс­лей.
   -- Мо­ло­дец! -- ска­зал Вор­чу­че­ло хму­ро. -- Дав­но не пил?
   -- Два дня, а что?
   -- Вы­пей.
   -- За­чем? Я не хо­чу.
   -- Вы­пей, а то по­ум­не­ешь боль­ше нуж­но­го.
   -- И что в этом пло­хо­го? Плак­сун­чик ведь по­ум­нел! -- Бу­ра­ти­но да­же со­щу­рил­ся в пред­чув­ст­вии смер­тель­ной ра­ны для са­мо­лю­бия.
   -- Плак­сун­чик мо­ло­дой, он вы­дер­жит, а те­бе позд­но. У те­бя, Бу­ра­ти­но, де­ре­вян­ная твоя баш­ка, пре­до­хра­ни­те­ли в моз­гах не по­тя­нут всё знать и всё ви­деть. Пе­ре­го­ришь от стра­ха или от бес­си­лия.
   -- Я учить­ся хо­чу! -- крик­нул Бу­ра­ти­но.
   -- Рань­ше на­до бы­ло учить­ся, а не по ба­ла­га­нам шлять­ся, -- без­злоб­но про­шам­кал Вор­чу­че­ло.
   -- Я не шлял­ся, я долг вы­пол­нял! -- гром­че преж­не­го крик­нул в за­паль­чи­во­сти Бу­ра­ти­но.
   -- Вот и ос­тал­ся не­учем! -- Вор­чу­че­ло аж кряк­нул от удо­воль­ст­вия.
   Ка­ж­дый при­бор при­спо­соб­лен для сво­их це­лей, ка­ж­дый че­ло­век при­спо­соб­лен для сво­ей судь­бы. Речь о спе­циа­ли­за­ции и здра­вом смыс­ле. Ес­ли спец­при­бор за­су­нуть не ту­да, ку­да на­до, он или сго­рит, или ни­че­го не по­ка­жет. А ес­ли ин­ди­ви­ду­аль­ную, очень обо­соб­лен­ную и спе­циа­ли­зи­ро­ван­ную судь­бу за­су­нуть в рам­ки, ска­жем, ка­кой-ни­будь идеи или бро­сить в рус­ло при­ну­ди­тель­но­го сча­стья, то ма­лень­кая судь­ба, ско­рее все­го, за­гнет­ся. Сло­ма­ет­ся стре­лоч­ка-ду­ша, пе­ре­го­рит ин­ди­ка­тор-серд­це. Ожи­вить уби­тую судьбу -- это, по­жа­луй, боль­ше, чем со­вер­шить чу­до.
   С Зо­луш­кой про­ис­хо­ди­ли стран­ные пре­вра­ще­ния. Она на­ча­ла хо­дить по ко­ри­до­ру же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка на­пе­вая и при­тан­цо­вы­вая. Се­ди­на на го­ло­ве поч­ти про­шла, спи­на рас­пря­ми­лась. Зо­луш­ка по­лю­би­ла по-на­стоя­ще­му вто­рой раз в жиз­ни, толь­ко уже не прин­ца, ко­то­ро­го рас­стре­ля­ли мно­го лет на­зад, и да­же не Плак­сун­чи­ка, ра­ди ко­то­ро­го го­то­ва бы­ла на всё, а по­лю­би­ла не­что го­раз­до большее -- са­му жизнь! Ах! Кто мо­жет ска­зать без лу­кав­ст­ва, что он лю­бит имен­но жизнь, a нe ее ла­ко­мые ку­соч­ки?! Кто?
   Бу­ра­ти­но да­ли де­неж­ный штраф за учи­не­ние де­бо­ша. При­чем штраф он дол­жен был за­пла­тить не Пье­ро, ко­то­ро­го пыр­нул чуть бы­ло не до смер­ти но­жом, а треть­ей стороне -- го­су­дар­ст­ву. Та­кое ре­ше­ние при­нял на­род­ный су­дья, Иван Ива­ныч, осу­ще­ст­в­ляю­щий ци­ви­ли­зо­ван­ную спра­вед­ли­вость. На су­де вы­сту­па­ла, по­про­сив сло­ва, по сво­ей ини­циа­ти­ве при­шед­шая в зал за­се­да­ний, дет­до­мов­ская радетельница -- Ва­си­ли­са Ива­нов­на. Она тре­бо­ва­ла за­щи­тить об­ще­ст­вен­ность и де­тей от по­дон­ков.
   Кро­ме штра­фа Бу­ра­ти­но да­ли не­боль­шой тю­рем­ный срок. По старости -- ус­лов­но.
   -- Лег­ко от­де­лал­ся! -- ска­зал при встре­че ка­ж­дый, как бы по­здрав­ляя: и Вор­чу­че­ло, и Дюй­мо­воч­ка, и оба го­ми­ка, и да­же сер­до­боль­ная Зо­луш­ка.
   Толь­ко Гов­но­ед ска­зал ина­че. Он ска­зал так:
   -- Жи­ви, гни­да.
   Плак­сун­чик не ска­зал ни­че­го, по­то­му что был далеко -- на съем­ках филь­ма о не­обы­чай­ных спо­соб­но­стях юных вун­дер­кин­дов.
   В ба­ра­ке у жиль­цов име­лись в на­ли­чии два те­ле­ви­зо­ра, но у Вор­чу­че­ло он не ра­бо­тал, и в его элек­три­че­ских внут­рен­но­стях с удоб­ст­вом раз­мес­ти­лось не­смет­ное мно­же­ст­во та­ра­ка­нов, а хо­дить смот­реть цвет­ной те­ле­ви­зор в гос­ти к Карл­со­ну бы­ло не при­ня­то, все-та­ки от тол­стя­ка и его "ден­щи­ка" Пье­ро вея­ло чем-то от­тал­ки­ваю­щим, обо­соб­лен­ным, ну, кур­куль­ст­вом, что ли. Не зря же они от­дель­ный вход со­ору­ди­ли. И за­жи­точ­ные оба. В об­щем, как-то не­удоб­но на­пра­ши­вать­ся. А де­ло бы­ло исключительное -- Плак­сун­чи­ка ка­за­ли по те­ле­ку: он си­дел на сце­не в ка­ком-то за­ле, ему за­да­ва­ли раз­ные ум­ные во­про­сы и об­ра­ща­лись на вы.
   Карл­сон сам по­сту­чал к Зо­луш­ке в дверь и со­об­щил:
   -- Ва­ше­го маль­чи­ка пе­ре­да­ют, иди­те, по­смот­ри­те.
   Но скром­ная Зо­луш­ка в по­ме­ще­ние не по­шла, а вста­ла лишь под ок­ном, на­пря­жен­но вслу­ши­ва­ясь в зву­ки пе­ре­да­чи. Карл­сон на­стаи­вать на при­гла­ше­нии не стал, а от­крыл фор­точ­ку и сде­лал звук по­гром­че. Во­про­сы про­сто сы­па­лись, Плак­сун­чик без за­пин­ки че­ка­нил.
   -- Что та­кое че­ло­век? -- спра­ши­вал кто-то ехид­но.
   -- По­ня­тие "че­ло­век" бес­ко­неч­но, оно воз­ни­ка­ет на сты­ке двух яв­ле­ний: не­из­ре­чен­но­го во­про­са при­ро­ды и не­из­ре­чен­но­го ее от­ве­та. Так на­зы­вае­мая ре­аль­ность есть направление -- из­ре­че­ние в ту или иную сто­ро­ну.
   -- Что та­кое, по-ва­ше­му, Бог?
   -- Ди­на­ми­че­ский про­цесс сты­ков­ки не­из­ре­чен­но­го во­про­са с не­из­ре­чен­ным от­ве­том.
   -- Вы спо­соб­ны лю­бить, вас это ин­те­ре­су­ет?
   -- Лю­бить? -- пе­ре­спро­сил Плак­сун­чик и на­дол­го за­мол­чал.
   От­ве­та Зо­луш­ка не до­ж­да­лась. Щелк­нул вы­клю­ча­тель, за­хлоп­ну­лась фор­точ­ка. Со сло­ва­ми: "Бред идио­та!" -- Карл­сон вы­клю­чил те­ле­ви­зор и за­вел вер­туш­ку с Чай­ков­ским. Свет в ок­не по­гас.
  
  
   * * *
  
  
   Зо­луш­ка по­чув­ст­во­ва­ла, что пре­вра­ща­ет­ся не по сво­ей во­ле, слов­но боль­шая и те­п­лая си­ла не­ви­ди­мо­го све­та взя­ла ее ус­тав­шую жизнь в свои ла­до­ни, как птен­ца, и -- дох­ну­ла. Эта бы­ло дру­гое пре­вра­ще­ние! Не та­кое, ка­кие бы­ва­ли ино­гда пе­ред зеркалом -- ко­рот­кие, тай­ные, на­сы­щен­ные го­ре­чью вос­по­ми­на­ний из по­те­рян­но­го про­шло­го. Это бы­ло на­стоя­щее пре­вра­ще­ние! Она ис­пу­га­лась. Она об­ра­до­ва­лась. Она за­кры­лась в сво­ей ком­на­туш­ке и дос­та­ла обе хру­сталь­ные ту­фель­ки. Она вся дро­жа­ла и тре­пе­та­ла, на­де­вая их, бес­при­чин­но пла­ча и гор­до под­ни­мая го­ло­ву на­встре­чу воз­вра­щаю­щей­ся сказ­ке. Всю ком­на­ту за­лил ос­ле­пи­тель­ный свет.
   На­про­тив зо­луш­ки­но­го ок­на с ря­би­ны-рас­ко­ря­ки вел на­блю­де­ние Гов­но­ед. Ниж­няя гу­ба его бы­ла от­то­пы­ре­на, на ли­це обо­зна­чи­лась скеп­ти­че­ски-брезг­ли­вая гри­ма­са. Сквозь по­лу­про­зрач­ные тю­ле­вые штор­ки бы­ло хо­ро­шо вид­но всё про­ис­хо­дя­щее в ком­на­те. Гов­но­ед не­от­рыв­но смот­рел на хру­сталь­ные ту­фель­ки, за­ра­нее при­ки­ды­вая, сколь­ко же за них мож­но вы­ру­чить де­нег. На са­мо, соб­ст­вен­но, пре­вра­ще­ние Гов­но­ед ни­как не реа­ги­ро­вал: ему бы­ло на­пле­вать на то, что нель­зя про­дать. Тем не ме­нее, он скольз­нул ма­ши­наль­но взгля­дом сни­зу вверх и тут же при­сви­ст­нул: в хру­сталь­ных ту­фель­ках стоя­ла по­сре­ди сияю­щей ком­на­ты их за­кон­ная обладательница -- ру­со­во­ло­сая де­вуш­ка лет сем­на­дца­ти-во­сем­на­дца­ти, в бе­лом ши­кар­ном пла­тье, ре­ву­щая и смею­щая­ся сра­зу; и еще: к ней тя­ну­ло ка­кой-то не­ве­до­мой, про­сто не­ве­ро­ят­ной маг­не­ти­че­ской си­лой. Гов­но­ед не знал, что эта си­ла на­зы­ва­ет­ся обая­ние. Но знал или не знал -- не важ­но: гра­ви­та­ция обая­ния де­ла­ла свое дело -- Гов­но­ед под­дел ра­му от­верт­кой и по­лез че­рез ок­но внутрь.
   -- Че­го ты хо­чешь? -- де­вуш­ка при­вет­ли­во улыб­ну­лась, сма­хи­вая по­след­ние сле­зин­ки.
   -- Раз­де­вай­ся, -- со­об­щил он и, вы­плю­нув го­ря­щий оку­рок на пол, пер­вым стал рас­сте­ги­вать брю­ки.
   -- Я при­над­ле­жу не те­бе, -- спо­кой­но, про­дол­жая улы­бать­ся, ска­за­ла де­вуш­ка. Зо­луш­ка, то есть.
   -- За­ткнись. Я не со­би­ра­юсь те­бя при­сваи­вать, я бу­ду то­бой поль­зо­вать­ся.
   -- А ес­ли я не со­глас­на?
   -- Я те­бя не спра­ши­ваю. Я те­бе со­об­щаю.
   -- А ес­ли все-та­ки нет?
   -- По­жа­ле­ешь... -- он уда­рил ее в жи­вот, Зо­луш­ка на­ча­ла осе­дать.
   -- Бу­дешь орать -- за­мо­чу, а заложишь -- Плак­сун­чи­ка твое­го кон­чу. Ну! Са­ма раз­де­нешь­ся или по­мочь?
   -- Са­ма... Мож­но, я за за­на­ве­соч­ку отой­ду?
   Гов­но­ед сто­ял, об­на­жен­ный по по­яс сни­зу, брю­ки и крос­сов­ки ва­ля­лись, тру­сов он не но­сил, свер­ху на Гов­ное­де был на­тя­нут ма­лень­кий, не по раз­ме­ру, ват­ник с бу­к­ва­ми на ру­ка­ве РПС -- рай­по­треб­со­юз. Гов­но­ед снис­хо­ди­тель­но ух­мыль­нул­ся, на­сла­ж­да­ясь по­слуш­но­стью жерт­вы, да­вая ей воз­мож­ность по­гру­жать­ся в без­на­деж­ность си­туа­ции не ма­хом, а мед­лен­но, со стра­хом и осоз­на­ни­ем. Он под­нял с по­ла ды­мя­щий­ся оку­рок, су­нул об­рат­но в рот.
   -- Да­вай! Я до­ку­рю по­ка.
   Свет в ком­на­те по­мерк. Из­ли­ва­ла лишь свой туск­лый элек­три­че­ский жел­ток эко­ном­ная два­дца­ти­пя­ти­ватт­ная лам­поч­ка, уп­ря­тан­ная в вы­ли­няв­ший аба­жур­чик с кис­тя­ми. Кро­вать Зо­луш­ки бы­ла от­де­ле­на от про­стран­ст­ва ком­на­туш­ки сит­це­вой за­на­вес­кой с ва­силь­ка­ми.
   -- Ну! -- Гов­но­ед до­ку­рил и по­шел за за­на­вес­ку. Дав­ным-дав­но в сте­ну над зо­луш­ки­ной кро­ва­тью кто-то из преж­них хо­зя­ев ком­на­ты вбил же­лез­но­до­рож­ный кос­тыль, ка­ким при­би­ва­ют рель­сы к шпа­лам. Здесь, на этом проч­ном крю­ке, ко­гда-то кре­пи­лась люль­ка-зыб­ка для мла­ден­ца. Те­перь на этом крю­ке ви­се­ла Зо­луш­ка. Она сня­ла с се­бя проч­ный бе­лый поя­сок от вол­шеб­но­го пла­тья и за­тя­ну­ла на де­вичь­ем гор­ле пет­лю окон­ча­тель­но­го от­ча­я­нья. Гов­но­ед не то­ро­пясь об­нял строй­ное те­ло, при­под­нял, вы­нул из смер­тель­но­го ар­ка­на, уло­жил на по­стель и так же, не то­ро­пясь, сде­лал всё, в чем ну­ж­дал­ся. По­том он одел­ся и по­со­об­ра­жал: ес­ли мерт­вое те­ло со сле­да­ми на гор­ле ос­та­вить так, как есть, в по­сте­ли, то ми­ли­ция что-ни­будь за­по­доз­рит. Зна­чит, на­до по­ве­сить дев­ку об­рат­но, как бы­ла. Гов­но­ед под­нап­ряг­ся и стал за­со­вы­вать бол­таю­щую­ся го­ло­ву Зо­луш­ки в пет­лю. Зо­луш­ка за­сто­на­ла. Гов­но­ед от­пус­тил ее, опять со­об­ра­жая что-то.
   -- Ведь­ма про­кля­тая! -- вы­ру­гал­ся он. По­том под­нял хру­сталь­ные ту­фель­ки, за­су­нул в мяг­кие кар­ма­ны ват­ни­ка, ос­то­рож­но вы­лез че­рез ок­но об­рат­но и при­тво­рил ра­му.
   Гре­ме­ла бо­же­ст­вен­ная му­зы­ка. Стра­да­ни­ем вы­те­ка­ли в ночь гла­за свя­то­го с ико­ны. В ком­на­те по со­сед­ст­ву пья­ный Бу­ра­ти­но дос­та­вал из не­дот­рож­но­го сун­дуч­ка, рас­сы­пая, во­ро­ван­ные пис­то­лет­ные па­тро­ны, фа­миль­ную свою ре­ли­к­вию, са­мое до­ро­гое со­кро­ви­ще, вос­по­ми­на­ние о до­ме отца -- ков­рик с на­ри­со­ван­ным оча­гом. Бу­ра­ти­но смот­рел на очаг, пил бра­гу в оди­ноч­ку и вспо­ми­нал зна­ме­ни­тое дет­ст­во. Он то гор­до вы­прям­лял­ся над до­ро­гим для серд­ца ков­ри­ком, то, всхли­пы­вая, уты­кал­ся в не­ге су­хим стар­че­ским но­сом. По­том Бу­ра­ти­но вы­рва­ло на ре­ли­к­вию. По­том он сва­лил­ся с та­бу­рет­ки и ус­нул на по­лу. Ха­рак­тер про­каз­ни­ка со­хра­нил­ся, ви­дать, у не­го до са­мой ста­рос­ти.
  
   * * *
  
   Уча­ст­ко­вый ус­тал уже спра­ши­вать.
   -- Где ты взял хру­сталь?
   -- Глу­хой что ли? Ска­зал ведь: в туа­ле­те на­шел!
   -- Где ты взял хру­сталь?
   -- Вот за­ла­дил!
   -- Лад­но, раз­бе­рем­ся на мес­те, по­шли.
   Жиль­цы ба­ра­ка сра­зу опо­зна­ли ту­фель­ки.
   -- Ук­рал! -- Бу­ра­ти­но не сдер­жал­ся и схва­тил Гов­ное­да за груд­ки.
   -- Гра­ж­да­нин Бу­ра­ти­но! -- на­пом­нил уча­ст­ко­вый. -- У вас срок, ме­ж­ду про­чим. Не очень-то!
   Бу­ра­ти­но от­сту­пил­ся. Ста­ли сту­чать в дверь к Зо­луш­ке.
   -- Ста­рая ста­ла, не слы­шит, -- вяк­ну­ла Дюй­мо­воч­ка яз­ви­тель­но. -- И не пом­нит уже ни­че­го, что делает -- не зна­ет. Ма­разм.
   -- У те­бя у са­мой ма­разм, -- цик­нул Вор­чу­че­ло. -- Зо­луш­ка, эй, Зо­луш­ка, от­крой-ка нам, де­ло есть.
   Дверь от­кры­лась. На по­ро­ге стоя­ла страш­ная, дрях­лая ста­ру­ха с по­тух­ши­ми гла­за­ми, впав­шим мор­щи­ни­стым ртом, гор­ба­тая кар­га, му­чи­мая бо­лез­нью Пар­кин­со­на, шея ее бы за­мо­та­на ша­лью.
   -- Че­го вам? -- дре­без­жа­щим, без­раз­лич­ным го­ло­сом спро­си­ла кар­га.
   -- Со­всем сда­ла, под­руж­ка... -- по­ка­чал го­ло­вой Вор­чу­че­ло. -- Со­всем сда­ла, ви­дать, смерть зо­вет...
   -- Ва­ши? -- гром­ко и стро­го спро­сил уча­ст­ко­вый, предъ­я­вив хру­сталь­ные ту­фель­ки?
   -- Её, её! -- за­гал­де­ли все.
   -- Ва­ши? -- еще гром­че и еще стро­же спро­сил уча­ст­ко­вый. Зо­луш­ка не­хо­тя кив­ну­ла. -- По­лу­чи­те. Рас­пи­ши­тесь вот здесь.
   Вце­пив­шись крюч­ко­ва­ты­ми паль­ца­ми в изящ­ный хру­сталь ста­ру­ха про­ше­ст­во­ва­ла че­рез весь ко­ри­дор, вы­шла на ули­цу, и, дой­дя до туа­ле­та, бро­си­ла обе ту­фель­ки вниз, в от­вер­стие. По­слы­шал­ся ко­рот­кий всхлюп.
   -- Ну, чо я го­во­рил? -- взъе­ре­пе­нил­ся Гов­но­ед.
   -- Лад­но. Сво­бо­ден, -- уча­ст­ко­вый по­вер­нул­ся на каб­лу­ках и за­ша­гал прочь в по­ис­ках бо­лее серь­ез­ных пра­во­на­ру­ше­ний и бес­по­ряд­ков.
  
   * * *
  
   "Мы ро­ж­де­ны, чтоб сказ­ку сде­лать бы­лью!" -- пе­ло ра­дио на кух­не.
  
   * * *
  
   При­ез­жал, вы­зван­ный те­ле­грам­мой, Плак­сун­чик. Те­перь он жил в дру­гом го­ро­де, в ин­тер­на­те для осо­бо ода­рен­ных де­тей и был очень до­во­лен сво­ей судь­бой и из­вест­но­стью. Плак­сун­чи­ком мно­гие гор­ди­лись, а он гор­дил­ся тем, что им гор­дят­ся. Он прие­хал по­смот­реть, как зем­ля­ки лоп­нут от гор­до­сти за зем­ля­ка.
   У Карл­со­на на­сту­пи­ло третье со­стоя­ние жиз­ни. Ес­ли ко­гда-то он во­всю ле­тал на про­пел­ле­ре обал­дуй­ст­ва и юно­сти, по­том бе­гал, как за­вод­ной, уст­раи­ва­ясь в жиз­ни по­удоб­нее, то те­перь Карл­сон слег, по­сле ко­рот­кой, не­зна­чи­тель­ной, ка­за­лось бы, бе­се­ды с Плак­сун­чи­ком. В серд­це тол­стяч­ка во­ткну­лась не­вы­но­си­мо ост­рая боль, и прие­хав­шая "ско­рая" за­фик­си­ро­ва­ла ин­фаркт. О чем го­во­ри­ли два ум­ни­ка, так и ос­та­лось на­все­гда тай­ной. С но­си­лок Карл­сон про­хри­пел на про­ща­ние: "Ни хе-хе се­бе!?"
   Гов­но­ед са­мо­воль­но за­нял жил­пло­щадь Карл­со­на. Пье­ро тут же при­спо­со­бил­ся, рас­сы­пал­ся мел­ким би­се­ром и уго­ж­дал в чем мог. Вдво­ем они уго­во­ри­ли улич­ко­ма Ива­нуш­ки­на: не при­ни­мать мер к при­ну­ди­тель­но­му вы­се­ле­нию. Чай­ков­ский за­глох. За­то гром­че пя­ти­де­ся­ти­ватт­ных ко­ло­нок кри­чал те­перь сам Пье­ро: Гов­ное­ду дос­тав­ля­ло удо­воль­ст­вие бить не­сча­ст­но­го со­се­да и слы­шать, как кри­чит че­ло­век.
   Бу­ра­ти­но и Дюй­мо­воч­ка не­ожи­дан­но для всех по­же­ни­лись. Тор­же­ст­во спра­ви­ли скром­но, под бра­гу. Вор­чу­че­ло пел дре­без­жа­шим ба­ри­то­ном на­род­ные пес­ни. Че­рез не­де­лю Дюй­мо­воч­ка по­ста­ви­ла уль­ти­ма­тум: "Усы­но­ви Ва­неч­ку, или -- раз­вод!?"
    -- Ка­ко­го Ва­неч­ку? -- не по­нял Бу­ра­ти­но. -- Гов­ное­да?!
   В об­щем, раз­ве­лись, по­де­ли­ли иму­ще­ст­во. По­сле раз­де­ла у Бу­ра­ти­но не ос­та­лось ни­че­го, кро­ме фа­миль­но­го ков­ри­ка, два­дца­ти­лит­ро­вой бу­ты­ли да соб­ст­вен­но­го длин­но­го но­са.
   -- Го­во­ри­ли те­бе: пей без ан­трак­тов! -- пе­нял Вор­чу­че­ло дру­гу. -- Пья­но­го она по­боя­лась бы, а трез­во­го му­жи­ка об­ла­по­шить и ду­рак смо­жет.
  
  
   * * *
  
  
   Пе­ло без умол­ку ра­дио. Гро­хо­та­ли за ок­на­ми же­лез­но­до­рож­ные со­ста­вы, вздра­ги­ва­ла зем­ля.
   -- Ус­та­ла я, -- про­шеп­та­ла Зо­луш­ка, гля­дя на мол­ча­ли­вую ико­ну. И за­кры­ла гла­за. Те­перь уже -- на­все­гда и на­сов­сем.
   Плак­сун­чик по­лу­чил по за­ве­ща­нию не­боль­шой де­неж­ный вклад и ико­ну. День­ги он ос­та­вил се­бе, а ико­ну пе­ре­дал без­воз­мезд­но в сто­лич­ный му­зей. И об этом опять го­во­ри­ли по те­ле­ви­зо­ру, и да­же мно­гие Иван Ива­ны­чи вы­ра­зи­ли удов­ле­тво­ре­ние и гор­дость по по­во­ду бес­ко­ры­ст­но­го по­ступ­ка. В со­лид­ном из­да­тель­ст­ве юно­ше пред­ло­жи­ли на­пи­сать кни­гу вос­по­ми­на­ний: "Зо­луш­ка как яр­чай­ший пред­ста­ви­тель на­род­ной ес­те­ст­вен­но­сти". Плак­сун­чик со­гла­сил­ся и ушел в ра­бо­ту с го­ло­вой. Го­но­рар за из­да­ние он за­ра­нее по­обе­щал от­дать на ну­ж­ды то­го дет­ско­го до­ма, ко­то­рый его вос­пи­тал и вы­вел в лю­ди.
  
  
   * * *
  
  
   Креп­кое ад­ми­ни­ст­ра­тив­ное зда­ние кон­то­ры рай­по­треб­сою­за при­ни­ма­ло в рас­пах­ну­тые две­ри вес­ти­бю­ля всех же­лаю­щих, на вто­рой этаж мог­ли прой­ти лишь свои и те, ко­го про­пус­тил вах­тер; в при­ем­ную Ива­на Ива­ны­ча его но­вая сек­ре­тар­ша, вче­раш­няя школь­ни­ца, Бе­ло­снеж­ка, до­пус­ка­ла толь­ко са­мых из­бран­ных. Не­по­сред­ст­вен­но в ка­би­нет к ше­фу вхо­ди­ли толь­ко по его лич­но­му се­лек­тор­но­му при­ка­зу. Как все Иван Ива­ны­чи, рай­по­треб­сою­зов­ский шеф лю­бил на служ­бе ра­бо­чую ти­ши­ну и пси­хо­ло­ги­че­скую ин­тим­ность. По­это­му здесь, кро­ме де­ло­вых удобств, име­лись и удоб­ст­ва бы­то­вые. На­при­мер, по­тай­ная спаль­ня для по­сле­обе­ден­но­го от­ды­ха, ван­ная, свер­каю­щая бе­лиз­ной, и про­сто­рный туа­лет, об­ли­цо­ван­ный при­воз­ным крас­ным мра­мо­ром.
   Ра­бо­тал шеф, как все­гда, до­позд­на.
   Свет по­гас. Иван Ива­ныч по­слал про­кля­тье по ад­ре­су рас­тяп-элек­три­ков, ко­то­рых тут же ре­шил ли­шить квар­таль­ной пре­мии, вздох­нул на­тру­жен­но и груз­но сел, рас­сла­бив­шись.
   Вдруг Иван Ива­ныч ин­туи­тив­но, как зверь, за­бес­по­ко­ил­ся. Ря­дом кто-то при­сут­ст­во­вал: "Убор­щи­ца?" -- мельк­ну­ла про­стая мысль.
   -- Кто здесь? -- стро­го спро­сил Иван Ива­ныч.
   Из тем­но­го уг­ла, раз­вяз­но ух­мы­ля­ясь, вы­шел де­ти­на.
   -- Здрав­ст­вуй, па­па, -- Гов­но­ед, на­ко­нец, на­стиг сво­его ро­ди­те­ля.
   Ше­фа за­тряс­ло. Его сду­ло с крес­ла, но спа­стись бег­ст­вом Гов­но­ед не по­зво­лил. Гов­но­ед по­до­шел к па­па­ше вплот­ную и дох­нул в ли­цо:
   -- Я всё мо­гу. Ве­ришь?
   Иван Ива­ныч за­ску­лил. У не­го бы­ла бла­го­по­луч­ная жизнь, же­на, дом, ма­ши­на, две да­чи, две до­че­ри и охот­ни­чий до­мик в де­рев­не. Сво­им по­яв­ле­ни­ем вне­брач­ный сы­нок мог спу­тать мно­гие карты -- на­во­нять, как вы­ра­зи­лись бы не­куль­тур­ные груз­чи­ки со скла­дов.
   -- Че­го ты хо­чешь?.. -- шеф осек­ся, не зная де­ти­ну по име­ни.
   -- Ва­ня, -- под­ска­зал Гов­но­ед, -- Ва­ня. Иван Ива­ныч.
   Про­бил час, ко­кон пре­вра­тил­ся в дра­ко­на.
   Иван Ива­ныч-стар­ший сел за те­ле­фон. Бе­ло­снеж­ке бы­ло ве­ле­но ни­ко­го да­же близ­ко к две­ри не под­пус­кать. За­ра­бо­та­ли не­ви­ди­мые ни­ти те­ле­фон­ных свя­зей. Один Иван Ива­ныч зво­нил дру­го­му, тот, дру­гой со­ве­то­вал, тре­тий вы­пи­сы­вал что-то, чет­вер­тый и пя­тый со­чи­ни­ли при­каз, сле­дую­щий утверждал -- ог­ром­ная тай­ная ма­ши­на Ива­нов-ду­ра­ков дей­ст­во­ва­ла без­от­каз­но. К ве­че­ру всё бы­ло го­то­во. Гов­но­ед по­лу­чил член­ский би­лет Иван Ива­ны­ча за N 46736942.
   -- Ва­неч­ка! Нас мно­го! Нас бу­дет еще боль­ше! -- со сле­за­ми уми­ле­ния на гла­зах вру­чал член­ский би­лет Ива­на-ду­ра­ка Иван Ива­ныч-стар­ший но­во­ис­пе­чен­но­му Иван Ива­ны­чу-млад­ше­му.
   Иван Ива­ныч от­крыл сейф. Они вы­пи­ли и об­ня­лись.
   -- Ор­дер на квар­ти­ру в цен­тре го­ро­да по­лу­чишь зав­тра, -- ска­зал Иван Ива­ныч-стар­ший.
   -- А долж­ность?
   -- Не бес­по­кой­ся, сту­пай се­бе с ми­ром. По­ды­щем.
  
   Дюй­мо­воч­ка за­гу­ля­ла с улич­ко­мом. Бу­ра­ти­но под­ру­жил­ся с уча­ст­ко­вым ми­ли­цио­не­ром и час­то со­про­во­ж­дал его в раз­лич­ных рей­дах и ме­ро­прия­ти­ях. С осо­бой гор­до­стью Бу­ра­ти­но на­де­вал крас­ную на­ру­кав­ную по­вяз­ку с над­пи­сью "Дру­жин­ник". В ми­ну­ты пат­ру­ли­ро­ва­ния Бу­ра­ти­но вновь чув­ст­во­вал се­бя нуж­ным, де­ло­вым и силь­ным. В ком­на­ту Зо­луш­ки ни­кто не по­се­лил­ся, не при­сла­ли ни­ка­ких квар­ти­ран­тов. Карл­сон уже мно­го вре­ме­ни ле­жал без па­мя­ти в реа­ни­ма­ции: он не хо­тел уми­рать, но и не по­лу­ча­лось по­ста­вить точ­ку. В ушах у тол­стяч­ка не­пре­рыв­но, на пол­ную мощь, зву­ча­ла му­зы­ка бо­же­ст­вен­но­го Чай­ков­ско­го, он про­сто за­слу­шал­ся...
   Ти­хо ухо­ди­ло ста­рое по­ко­ле­ние ска­зоч­ных ге­ро­ев, гром­ко за­яв­ля­ло о се­бе но­вое. Сказ­ка всё страш­нее пре­вра­ща­лась в быль.
   Пье­ро ока­зал­ся уни­вер­са­лом. Ему да­ли но­вый срок за по­пыт­ку оче­ред­но­го из­на­си­ло­ва­ния. Ви­дит Бог, он со­всем не хо­тел тро­гать Бе­ло­снеж­ку, но в тот ве­чер, ко­гда Пье­ро по­шел во­ро­вать с ба­зы ды­ни, что­бы по­ла­ко­мить­ся са­мо­му и уго­стить уце­лев­ших жи­те­лей же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка, вот в тот са­мый ве­чер во­круг скла­дов за­жгли но­вые про­жек­то­ры, и Пье­ро си­дел в кус­тах не­ре­ши­тель­ный. Ми­мо тех кус­тов и про­хо­ди­ла Бе­ло­снеж­ка.
  
  
   * * *
  
  
   При­бли­жа­лась зи­ма. А кто не зна­ет, как не­уют­но си­деть в ще­ля­стом об­ще­ст­вен­ном сор­ти­ре, ко­гда сни­зу сви­стит и сту­дит?! Бу­ра­ти­но раз­ре­зал ков­рик с изо­бра­жен­ным оча­гом на две рав­ные час­ти и обил низ в обо­их отсеках -- и в муж­ском, и в жен­ском. Уви­дев нов­ше­ст­во, Вор­чу­че­ло за­был, за­чем при­шел.
   -- Ни хе-хе се­бе! -- ска­зал он.
   Глу­бо­ко, на дне ямы, за­пол­нен­ной от­хо­да­ми не од­но­го по­ко­ле­ния жиль­цов же­лез­но­до­рож­но­го ба­ра­ка, ле­жа­ли две хру­сталь­ные туфельки -- хру­сталь­ная меч­та для пад­че­риц-за­ма­ра­шек и не­пре­одо­ли­мый со­блазн для ро­ман­тич­ных прин­цев. Где это всё те­перь? Бы­ло ли? Бу­дет ли? Ко­неч­но, с са­мим хру­ста­лем ни­че­го не слу­чи­лось, да­же в дерь­ме он ос­тал­ся точ­но та­ким, ка­ким по­до­ба­ет быть вол­шеб­но­му хру­ста­лю. Да, дерь­мо к не­му при­ста­ло, уто­пи­ло, но рас­тво­рить хру­сталь с по­мо­щью пакости -- это ша­лишь, брат, сла­бо. Мо­жет, про­сто вре­мя ту­фе­лек еще не при­шло? Уж луч­ше так ду­мать, чем ни­как. Пусть ле­жат на са­мом дне, авось, так им на­деж­нее.
   -- Ни хе-хе се­бе! -- Вор­чу­че­ло вспом­нил, за­чем он при­шел.
  
  
   * * *
  
  
   Пред­се­да­тель Фон­да за­щи­ты де­тей-си­рот вру­чал по­чет­ную Пре­мию ав­то­ру на­шу­мев­шей кни­ги про Зо­луш­ку.
   -- По­зволь­те вас по­бла­го­да­рить и от всей ду­ши по­же­лать даль­ней­ших твор­че­ских ус­пе­хов, -- ска­зал Иван Ива­ныч в мик­ро­фон.
   -- Я при­ло­жу все си­лы, что­бы оп­рав­дать до­ве­рие! -- ска­зал в мик­ро­фон Плак­сун­чик, с ра­до­стью и изум­ле­ни­ем уз­нав­ший в пред­се­да­те­ле Фон­да дру­га детства -- Гов­ное­да.
   Зал под­нял­ся с мест. Ап­ло­ди­ро­ва­ли стоя. Не­сколь­ко пер­вых ря­дов за­ни­ма­ли но­вые вос­пи­тан­ни­ки дет­ско­го до­ма, ру­ко­пле­ска­ни­ем де­тей ру­ко­во­ди­ла по­ста­рев­шая, но еще очень бое­вая Ва­си­ли­са Ива­нов­на. По­смот­реть на три­умф жи­те­ли ком­му­нал­ки не при­шли. Тор­же­ст­во бы­ло плат­ным.
   -- Би­лет сто­ит де­нег, а это -- до­ро­го, -- ре­зон­но рас­су­дил Бу­ра­ти­но.
   Вот и всё. А ба­рак сто­ит там же. Бу­дет охо­та по­ис­кать туфельки -- знае­те где.
  
   КО­НЕЦ (об­раз­ца 1999 г.)
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"