- Я шизофреник, -- сказал Шизофреник, -- я могу сделать что угодно и мне ничего не будет, потому что я шизофреник. Могу убить. Не веришь?
Вовчику было все равно. Побег не удался. Его взяли на городском железнодорожном вокзале и на машине доставили обратно в РКПБ. Немного побили. Теперь он лежал на вязках в "чистилище" -- палате N 4, самой многолюдной, входную дверь которой круглосуточно охраняли санитары, единолично решавшие важные вопросы бытия: вязать или нет человека к железной кровати, отпускать или нет в туалет, разрешить или не разрешить свидание с родственниками. К тихим больным санитары относились хорошо, буйных они усмиряли, гордых -- уничтожали. Вовчик из-за побега попал в гордые.
Шизофреник не расставался с приемничком "Россия", из недр которого он выуживал исключительно вражеские радиоголоса, с глубочайшей сосредоточенностью и почтением вслушиваясь в смесь хрипов, завываний эфира и человеческой речи.
-- Я могу сказать, что коммунисты -- дураки, и мне ничего не сделают, -- гордо, с вызовом сообщил Шизофреник, возвышаясь над повязанным Вовчиком. -- Скажи: коммунисты -- дураки. Считаю до трех...
Вовчик отрешенно молчал. Шизофреник досчитал вслух до трех и ударил лежащего кулаком по животу. Санитар лениво наблюдал за происходящим.
-- Я в дурдоме каждый год по шесть месяцев бываю, -- назидательно сообщил Шизофреник и отошел, удовлетворившись проведенной профилактикой.
Вовчик повернул голову набок и стал смотреть в окно. Заворочался и очнулся от полуденного сна сосед -- мелкий дед, заросший до одичания по всей поверхности головы каким-то болотным мхом; более всего он напоминал мелкого пакостника из сказки -- лешего. У деда имелась своя история: в поселке Яр у него сгорел дом вместе со старухой, козами, кроликами и свиньями, а дед в это время был в загуле; очнулся -- нет дома, как всей жизни не бывало! После чего дед пить перестал, ночевал на головешках и завел толстую тетрадь, куда стал заносить стихотворные тексты об его изгнании из Рая -- так он переименовал название поселка. К деду тут же прилипла кличка "Поэт". Тетрадь со скрижалями дедок прятал на теле, под трусами, чтоб не украли. Ближе к холодам сердобольные земляки похлопотали малость врачебно-общественным образом и сдали Поэта в РКПБ.
Престарелый дед-леший, увидев рядом обездвиженного слушателя, заметно радовался. Привычным движением он оттянул резинку и достал из глубины трусов заветную тетрадь, вид которой уже попортили некие водянистые разводы. Резко запахло аммиаком. Поэт пересел на кровать к Вовчику, положил тетрадь на подушку и стал скороговоркой декламировать, излучая при этом полнейшее самодовольство. От присутствия аммиака Вовчик слушал, затаив дыхание, глаза его были устремлены в никуда.
Больные тоже равнодушно, от скуки, прислушивались.
В жизни лучшая картина:
Ты -- скотина, я -- скотина,
Видно только с высоты,
Что внизу мы все скоты...
-- А знаете, это талантливо, -- подал голос Философ, прозванный так по причине своей специальности: он был физик-вакуумщик. В РКПБ Философ, заведующий крупной лабораторией, попал из-за науки: во время ночных бдений при подготовке кандидатской диссертации ему случился Голос, который без передыху надиктовал сразу две великолепных главы к научной работе, а потом вдруг стал повторяться...
Санитара на входе -- красномордого детину -- обитатели "чистилища" за глаза называли Вертолетчик. Детина, по достоверным слухам, летал над астраханскими степями в составе специального истребительного авиаотряда, занятого ликвидацией очагов холеры. А уберечься от холеры единственное надежно средство -- спирт. В вертолетах его возили неиссякающими канистрами. В результате: хронический алкоголизм плюс добровольное лечение. Здесь, в больнице для душевнобольных, практиковалось странноватое совмещение: на оплачиваемую должность санитаров оформлялись юридически полноценные граждане общества -- алкоголики, проходящие стационарный трехмесячный курс терапии. Особое положение санитаров давало им выгодное право находиться между врачом и пациентом.
Над всем этим больничным миром незримо витал дух заведующего отделением -- Аркадия Абрамовича, -- которого в РКПБ привели две необходимости: судьба и льготы.
В общем, все находилось здесь по причине. И только Вовчик лежал, связанный-привязанный, за так.
Первая беда пришла к Вовчику в трехлетнем возрасте, когда брыкастая кобыла взмахнула задними ногами и проломила хрупкий детский череп, но не убила. Мальчик поболел, да поправился: травму черепа затянули густые волосики. Он развивался, рос не хуже остальных, гонял с ватагой таких же пацанов по улицам поселка босиком и на велике, но чем выгодно отличался от остальных ребят, так это -- смирением. Невозможно было представить, чтобы Вовчик кого-нибудь обидел или нашкодил. Он любил работу, был как-то по-тихому со всеми ласков, много читал, хорошо учился и совсем не смотрел телевизор. У матери он был единственный сын, отец утонул в реке еще до того, как Вовчик научился помнить жизнь. Самого Вовчика, бывало, обижали крепко, но он не мстил, даже не сопротивлялся, просто с удивлением терпел обидчика, а потом обычно уединялся и подолгу смотрел вверх. Мать знала, что он глядит на Глаз. После травмы с воображением что-то случилось: с неба на Вовчика все эти годы взирал немигающий человеческий глаз огромных-- размеров -- Глаз! Вовчик по малолетству сначала думал, что Глаз -- это часть природы, доступная для каждого, но потом он осознал свое отклонение и стал таиться от товарищей. Мать на причуду сына особого внимания не обращала, поскольку парень рос на славу, все его хвалили, но он и от похвалы не портился. Глаз смотрел день и ночь, независимо от погодных условий. Жить он Вовчику
нисколько не мешал, даже наоборот. Об этом пустяке мать с сыном поговорили всего однажды -- когда Вовчик засомневался: вступать ли ему в комсомол?
-- Все видишь на небе-то? -- спросила мать, пододвигая кружку с парным молоком.
-- Угу.
-- Окрестить бы тебя надо, непутя. Айда, на всякий случай, свожу... -- мать Вовчика в церковь не ходила, но по-деревенской традиции с годами относилась к Храму Божьему все уважительней. -- А какой он, глаз-от? Один?
-- Один. Ресницы видать, зрачок коричневый...
-- Страсть, наверное?
-- Нет. Он ведь просто смотрит: что я на земле делаю? Ну, наблюдает и все! А я знаю, что он наблюдает... И это -- правильно.
-- Почто правильно-то?
-- Правильно! Знаешь, отчего Колька-хромой пьяный жену убил? Оттого, что Глаза не видит! А Валька-буфетчица отчего плохая? Оттого же!
-- А их-то Глаз твой видит?
-- Конечно, видит. Он всех видит! Ему закрыться хочется, но он все равно смотрит -- ему надо так...
-- Да ты прямо бога себе выдумал! -- ахнула мать.
-- Какой еще бог! -- досадливо отмахнулся от непонимающей матери сын, допил молоко из кружки и пошел вступать в комсомол.
Вовчик: (обращаясь к санитару) Отвяжите меня, пожалуйста. Я в туалет хочу. (санитар, не отводя глаз, смотрит на Вовчика в демонстративном безразличии, точно глухой) Ой! пожалуйста! Ой же!
Поэт: (наклонясь и шепотом) Не просись лучше, они тут все -- фашисты. Я четыре года на войне в пехоте их постигал. Мыслимо ли дело -- фашисту верить?! Тихо! Наша тактика теперь такая: ждать. Мы с тобой на земле в плену, в плен нас взяли за здорово живешь. Ну, ничего, потерпим. Правильно говорю? Правильно... Ждать, ждать надо! Сопротивляться будем -- они нас числом съедят. потому не ерепенься, не рыпайся: воевать будешь -- кончишься, а терпеть будешь -- всех перемогем... Вот -- я, к примеру. Я всего на земле лишился: ни кола, ни двора, ни души, кто бы помянул после смерти... Эвона! Я теперь сам для себя живу. Для себя и для красоты... Хочешь про закаты над колхозною долиной прочту? Не хочешь... (обидевшись) И ты, паря, фашист...
Шизофреник: Лучшие фашисты -- это коммунисты: они больше всех народу поубивали!
Вовчик: Отвяжите, пожалуйста!
Вертолетчик: Опять побежишь, партизан? Надо же! Деревня деревней, а спер со склада одежду: в каптерке, рядом спрятался -- его и не хватились вовремя. Вот гад. Лежи смирно -- через два часа отвяжу.
Шизофреник: Испытательный срок называется! За это время можно воочию убедиться: обделается человек на новом месте или нет?
Вовчик: За что в меня так/ Не могу больше!
Поэт: Фа-ш-ш-шисты!
Шизофреник: Тебе, старый, чего не хватает? (оглядываясь за разрешением на санитара) Поучить дедка?
Вертолетчик: поучи... (потягивается на стуле, смотрит на часы: далеко ли до конца дежурства?)
Поэт: (фальцетом) Не надо! Не надо! Я больше не бу... (Шизофреник наносит несколько сильных безжалостных ударов, валит плачущего старика на койку, сноровисто делает вязку).
Философ: (натягивает на голову простыню, чтобы не видеть происходящего) Боже!
Шизофреник: (с деловым усердием помощника) Этому -- тоже?
Вертолетчик: Оставь, не трогай...
Аркадий Абрамович: (Появляется в дверях, кивает на кровать, где лежит Вовчик) У вас больной обмочился. Пусть сам убирает. Позаботьтесь. (обращаясь к Вовчику) почему не проситесь? Надо проситься! Вы же, в конце концов, не в конюшне находитесь.
Вовчик (тихо) За что меня так?..
Аркадий Абрамович: Ну-у, молодой человек! У нас подобных вопросов здесь не задают. Здесь годятся такие: "Можно? Разрешите?.." Развяжите его, пусть посушит матрац и подотрет.
Философ: Аркадий Абрамович, можно я почитаю в комнате для посетителей?
Аркадий Абрамович: Можно, дорогой, можно. Все Чехова читаете? Можно...
Балезино -- это север Удмуртии. Поселок как поселок, если не считать двух особенностей: того, что в нем полно железнодорожников, обслуживающих важную сквозную восточную магистраль и того, что в произношении названия поселка почему-то укоренилась привычка делать ударение на втором слоге, от чего на слух, эмоционально, название воспринималось с каким-то налетом болезненности, что ли... В паспорте, полученном при совершеннолетии, у Вовчика в графах "место рождения" и "место жительства" записи совпадали: Балезино. По национальности Вовчик был удмурт.
Однажды Балезино прославилось на всю республику. Слава пришла в виде анекдота, возникшего на стыке двух явлений: явления Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Л. И. Брежнева поселковому народу и явления приветствия по-удмурстки: "Зечбуресь!" -- то есть, здравствуйте. Брежнев вышел на перрон и желая в барской шутке отличиться на местном языковом материале, произнес, оглядев поселок: "Жечь!" Правильное звучание приветствия он позабыл... "Встреча" длилась минуту-другую, Генеральный погрузился в свой особый вагон и поезд покатил дальше, на Восток. На перроне остались люди, изображавшие "народ" -- секретари и секретари секретарей различных "комов": от обкома до цехкома, в пожарном порядке примчавшиеся к месту исторического события... По анекдоту исполнительные партийцы в точности выполнили указание Леонида Ильича -- сожгли Балезино дотла!
Вовчик над анекдотом не смеялся, хотя мать, принесшая его в дом, захохатывалась до слез во время рассказа. Во-первых, Вовчик не понимал примитивного каламбура; во-вторых, был еще слишком мал, чтобы смеяться целенаправленно -- над глупостью жизни; и в-третьих, ему дал увесистого подзатыльника дядька с крепким квадратным черепом и тонкими губами, когда сдергивал Вовчика за ноги с дерева около вокзала. Сам Брежнев приехал, а близко -- не пускали. Сердитые дядьки сидели под каждым кустом.
Вовчик больно шлепнулся вниз, а поднявшись, растер ободранные коленки,м подергал дядьку за рукав дорогого, хорошего плаща и уверенно ткнул указательным пальчиком в небо над собой.
-- Он и тебя видит!
Дядька в штатском непроизвольно задрал на секунду голову вверх и остолбенел, глаза его расширились от непередаваемого ужаса.
-- Гипнотизер! -- простонал он и огромным усилием тренированной воли вернул взгляд на землю. Вовчик -- только пятки сверкали! -- улепетывал прочь. Странный случай в отчеты КГБ не попал, так как сотрудник правильно рассчитал: лучше сомнительная честность, чем правда о сомнениях.
Аркадий Абрамович: Я вам не верю, уж извините! Вы считаете себя абсолютно здоровым?
Вовчик: Да. Почему вы мне не верите?
Аркадий Абрамович: Здесь вопросы задаю я. Какую выгоду вы преследуете? Не хотите работать, не хотите служить? Я с чистой совестью могу вам поставить диагноз: вялотекущая шизофрения. Знаете что это такое? С этим диагнозом вам гарантированы встречи с психобольницей до самой гробовой доски.
Вовчик: Психиатр без души, все равно что хирург без инструментов...
Аркадий Абрамович: Переигрываете, молодой человек, переигрываете! Если бы не ваш дурацкий побег, мы бы провели обследование и отправили бы вас обратно в военкомат. А так... придется, видимо, вас немножко полечить. Обществу нужны здоровые члены. Вы согласны?
Вовчик: Я здоров! Отпустите меня.
Аркадий Абрамович: Ишь! Говори, что ты болен: это очень поможет в лечении: кто признает болезнь -- считай, уже здоровый! Согласен, орел?
Вовчик: Я здоров.
Аркадий Абрамович: Я вам не верю в любом случае. Любой профессионал скажет вам то же самое. Тем более, врач! Вы теперь -- мой материал, и как профессионал я вам говорю: будьте любезны подчиняться и выполнять все предписания. Здоровы вы или нет -- не вам судить. Вы свободны. Идите в палату.
Тема военкомата в разговорах с Аркадием Абрамовичем присутствовала, конечно, не случайно, поскольку именно по милости своего райвоенкомата Вовчик и попал на курс обследования в РКПБ. Дело было так. По достижению положенного призывного возраста Вовчик, как и многие его товарищи, бывшие выпускники-одноклассники, "поспели" под осенний призыв. Никуда не денешься; пацаны, как по воле социалистического фатума, неизбежно попадали в службу, которую с детства привыкли чтить и прославлять.
Медкомиссия, раскинула перед собой тощие медкарты ребят, и задержала внимание на одной из них -- на карте Вовчика. Комиссию насторожила запись о серьезной травме головы, пережитой в раннем детстве. Каковы последствия? Не опасны ли? Можно ли доверить оружие? Сельские доктора развели руками и отказались принимать самостоятельное решение на месте, о чем и сообщили военкому. Военком выругался, не стесняясь, и велел позвать "этого урода" к себе в кабинет: как все кадровые военные, военком знал, что любые проблемы молодых людей разрешимы при помощи приказа или дисциплинарных мер... Вовчик возник в дверях раздетый, босиком, в одних трусах -- в том виде, в каком его только что отпустила представительная комиссия в белых халатах. Он был крепко развит физически, смотрел ровно -- без страха и беспокойства.
-- Ух ты, какой молодец! -- невольно вырвалось у военкома, по достоинству оценившего новобранченский "материал". В голосе кадровика засквозили импонирующие отеческие нотки. -- Хочешь в армию?
-- Нет, -- спокойно и твердо сказал Вовчик.
-- То есть, как это -- нет?!
-- Вы спросили -- я ответил...
Военком занервничал, насупился, на лице обозначилась профессиональная злость.
-- Отец кем работает?
-- Утонул...
-- Воевал?
-- Кто, я?!
-- Дурак! Отец!!!
-- А... воевал, мать медали до сих пор хранит...
-- Что ж ты, сучий потрох, отца своего позоришь? Он кровь за тебя проливал! А ты? Ты знаешь, что Родина доверяет тебе самое дорогое -- защиту ее чести? Шутки шутить вздумал?
-- Да нет, я просто хочу жить, а не служить...
-- Служить -- это и есть жить! -- лицо военкома побагровело. -- Не умеешь -- научим, не хочешь -- заставим. Усек?
-- Нет.
-- Э-э! Да тебе, парень, с такими убеждениями надо бы не в армию, а под статью идти.
-- Ваше право.
-- Уж не хочешь ли ты сказать, что армия -- это насилие?
-- Да.
-- Да... Приехали. Мерзавец!!! Армия -- это школа жизни, школа мужества! Я всю жизнь положил на это!
-- Простите, но вы не живой.
-- Вот-те на! А какой я по-твоему?
-- Мертвый.
-- И давно?
-- Давно.
-- Под шиза косишь? На службу идти не желаешь? Ничего, и не таких, как ты, орешков раскалывали -- как миленький по бежишь! Отличником строевой и политической подготовки будешь. Больно умные все стали! Вчера с твоей матерью разговаривал, она уверяет, что ты какую-то херню на небе видишь. Доложи.
-- Око.
-- Та-ак... хорошо... Недремлющее?
-- Да. Никогда не моргает, но оно -- живое!
-- Хорошо... А зачем оно? -- военком несколько успокоился и даже стал слегка игрив, почувствовав, что беседа с неординарным подчиненным -- вроде забавы, украшение будней. Заданный вопрос он считал тупиковым, не раз он припирал им к стенке самых изворотливых спорщиков и симулянтов.
Вовчик смотрел так же прямо и ясно.
-- Глаз? Он никому ничего не делает, ни плохого, ни хорошего: просто смотрит и... и все понимает.
-- Отлично! Это как за солдатом: пока наблюдаешь -- работает, как отвернулся -- сачкует. Не переживай, в армии за тобой глаз да глаз будет, обеспечим! Какая тебе, к черту, разница, кто за тобой приглядывает? Договорились?
-- Я с мертвыми не договариваюсь.
-- Ну, ты мерзавец! -- военком закурил, стал думать. В кабинете было прохладно, Вовчик весь покрылся синей пупырчатой кожей, этот факт военком заметил не без внутреннего удовольствия. -- А, может, ты и в самом деле дурак деревенский? Армия, по-твоему, -- это что?
-- Армия -- это болезнь.
-- Ладно, отправляйся на обследование. Хотя, будь целиком моя воля... -- и военком, сощурясь, как над прицелом, вперился в полуголого Вовчика леденящей прямой наводкой. Вернешься со справкой, что здоров -- пеняй на себя. Пшшшел!
В качестве сопровождающего лица на поезде поехала мать. Она, пригорюнившись, покачивалась на вагонной скамейке "пригородного", тупо уставившись куда-то в пространство.
-- Сказал бы, что выдумал все. Скажи, а? Скажи, что нет ничего, прощения попроси -- не засудят, не дезертир ведь. А? -- мать переживала, что Вовчик не такой, как все, что психиатрическая увечность начала приносить неприятные хлопоты.
-- Я не могу. Он -- есть.
-- Все равно не верят. О-хо-хо! Почто не видать-то его?
-- Его, ма, по-особому видеть надо: надо, чтоб душа была... Я так думаю.
-- А я-то ведь тоже ничего не вижу. Выходит, нету у меня души?
-- Есть, ма! Только ее били много и обманывали, вот она и ослепла... Есть! Видеть-то не обязательно, можно чувствовать просто! Ты почувствуй, почувствуй! -- Вовчик обнял старуху за плечи.
-- И вправду -- чувствую... теплее вроде стало как-то.
В РКПБ Вовчика, как всех вновь прибывших, определили в "чистилище", где светлая душа сельского парня встретилась с такой жизненной жутью, что он, ведомый инстинктом самосохранения, на другой же день совершил побег. За что и расплачивался.
Обстановка и устройство существования внутри отделения были отработаны долгой взаимной практикой -- больных и персонала. Входная дверь, вспомогательные входы-выходы и двери служебных кабинетов запирались на специальные замки, наподобие тех, что устанавливают в тамбурах вагонов; врачи носили в карманах постоянно ручку-закорючку для открывания запоров и от этой маниакальной сверхбдительности врачей и санитаров они сами напоминали чокнутых; к окнам приближаться было нельзя, тем более, влезать на подоконники с решетками, острые предметы типа ножниц для обрезания отросших ногтей выдавались только в процедурном кабинете, под строгим присмотром; телевизор имелся, но показывал до того отвратительно, что когда его выключали в десять часов, наступало даже облегчение: наконец-то! из столовой воняло протухшими тряпками, напротив столовой находилась дверь в туалет и оттуда вечно источался встречный соперничающий запах -- смесь табачного перегара и того, что местное общество съело накануне, но уже превратилось в отходы...; а по коридору мотались туда-сюда, обалдевшие от замкнутости пространства и недостатка движения, старожилы психобольницы: туда-сюда, туда-сюда, туда... -- они ходили, как неутомимые маятники, во всякое разрешенное время: ходил Шизофреник, ходил Философ, научился дефилировать по коридору Поэт. Вовчика ходить не пускали, очевидно, за "особые" заслуги. Вообще, палата N 4 была самой бесправной, к произволу здесь следовало привыкнуть, как к норме. Так полагалось. Самая привилегированная палата N 1, здешние счастливчики готовились на выписку, за спиной у каждого было не меньше полугода пребывания в лечебном учреждении закрытого типа -- РКПБ. Но до палаты N 1 нужно еще было дожить, еще пройти палаты и N 2, и N 3, причем, за время эволюционного продвижения к выписке не совершить ни одной оплошности: лишнего не сболтнуть, лишнего не шагнуть, лишнего не спросить. Получалось, как в детской игре: попала твоя фишка на синюю клеточку -- съезжай обратно, начинай все заново, набирай хорошие очки.
-- Всюду уши! Следят за каждым шагом: боись! -- дружески советовал дед-погорелец и доставал из заветного места заветную тетрадь. Вовчик таил дыхание.
Вертолетчик: (в ночное дежурство) Не спишь, деревня? (Санитар в кресле у входа, над ним горит синяя ночная лампочка, заливая все вокруг тусклым покойницким светом. Сильно храпит Шизофреник, из-под одеяла торчит наружу усик антенны. Санитар снимает тапочек и швыряет в сторону храпящего, попадает удачно, в голову, храп тут же прекращается.) Эй, деревня, садись, поговорим. (Вовчик встает, подходит, устраивается рядом на стуле).
Вовчик: Душно! Окна бы открыть, проветрить.
Вертолетчик: Тут не откроешь... Ты чего на вокзал побежал? Псих, что ли? Надо было куда-нибудь на промежуточную станцию пробираться. Э-эх, деревня! Простота! Хитрее надо быть, наперед считать. Ну, еще побежишь?
Вовчик: Все равно убегу!
Вертолетчик: Зря. Так и так повяжут, не здесь, так в твоем Балезино. У вас там все такие чекалдыкнутые? Чистилище -- это как раз то, что больше всего подходит для человеческой породы, я бы из всего земного населения сделал одну огромную палату N 4. Знаешь, почему? Потому что чистилище -- это и есть настоящее равенство! На небе никогда все равны не будут, чем выше -- тем больше разница, тем жестче конкуренция. А где воистину все равны? Правильно, в г... Так что, здесь, деревня, твое счастье. Наслаждайся: кормят задарма, охраняют, даже стишки читают, хи-хи...
Вовчик: Убегу!
Вертолетчик: Чем-то ты мне, деревня, нравишься. Какой-то ты не такой, как эти... Я бы на твоем месте давно Шизофреника придушил, а дедову тетрадь в сортир отнес. Не пойму я тебя, деревня: то ли ты терпеливый сверх меры, то ли бежать хочешь.
Вовчик: Я к людям терпеливый, а тут...
Вертолетчик: Фашисты? Ха-ха-ха! Тебе Поэт верно шептал: не надо никуда бегать, надо лишь выполнять предписания. Лучший лекарь -- дисциплина. Это я тебе, как летун говорю.
Вовчик: Ты больше не полетишь. Тебя спишут. Ты выйдешь из больницы, через полтора года разведешься с женой, через пять лет ты будешь грузчиком в овощном магазине и примерно тогда же тебя посадят в тюрьму за попытку изнасилования несовершеннолетней. Ты -- мертвый!
Вертолетчик: Ты чего, деревня, городишь? На вязки захотел? Откуда ты все понес, недоумок?
Вовчик: (тихо и уверенно) Так будет. Я -- вижу.
Вертолетчик: (сквозь зубы) Спать! (покидает пост, уходит курить в туалет, Вовчик покорно ложится в постель).
Философ: простите, я слышал ваш разговор... Вы не откажетесь побеседовать со мной завтра или послезавтра? Спасибо. Спокойной ночи.
Утром Вовчик обнаружил под подушкой клочок бумаги с текстом. Текст гласил:
Что душа? -- Душа есть пташка.
В небеса открыт ей вход.
Бумага была не подписана, но автор поэзии легко угадывался по запаху. прочитав, Вовчик погрузился в самосозерцательную скорбь.
Неожиданно Вовчика перевели сразу в первую, выписную палату, минуя этапные -- вторую и третью, -- что сразу привлекло к нему внимание обитателей дурдома, породило многие угодливо-завистливые вопросы и вообще каким-то чудесным образом изменился сам статус его нахождения здесь.
В коридоре Вовчика остановил Аркадий Абрамович.
-- Мы разбирали вашу историю на комиссии. Считайте, что вас пожалели: шизофрению вам не поставили. Пойдете в стройбат. почему вы никак не реагируете?
-- Мне все равно. ставить шизофрению или не ставить -- это ваши проблемы...
-- Не хамите! Послезавтра за вами приедет представитель военкомата. И напоследок, лично от меня: если вы не снимете с себя маску иисусика, тяпнете вы горя по самый край...
Вовчик посмотрел на врача с ехидной грустью:
-- Вы не сможете защитить кандидатскую диссертацию ни с первого, ни со второго раза, потом вы разочаруетесь в своей работе, поссоритесь со многими хорошими людьми, будете обманывать людей, организовав платные курсы аутотренинга "Познай себя", а в сорок шесть лет вас замучает жестокая язва и вы окончательно зачерствеете и обозлитесь. - произнеся это, Вовчик отвернулся к окну и потерял к беседе всякий интерес.
Аркадий Абрамович побледнел, речь его стала похожа на шипение компрессора:
-- Кто вам сказал про диссертацию?! Все-таки зря комиссия не поставила вам шизофрению! -- Врач резко развернулся на каблуках и ушел стремительно, злой и величественный.
-- Говорят, ты всем гадости пророчишь. Смерть там обещаешь, ерунду всякую... Скажи про меня! -- попросил Шизофреник, схватив Вовчика за руку. Но предупредил: -- Муру если какую-нибудь скажешь, смотри, я за себя не ручаюсь! Ну, кто я по-твоему?
-- Ты хороший человек, -- сказал Вовчик, слегка улыбаясь.
Шизофреник заподозрил подвох:
-- Врешь! Я убить могу, кого хочешь! И мне ничего не сделают! Я коммунистов ненавижу! Если б не они, я бы сейчас, может, на американской актрисе женат был, в машине бы ездил, виски бы лопал, понял?! Меня справка спасает, что я -- шизофреник, а то бы, наверное, давно посадили. Чем хороший-то?
-- Ты добрый, -- сказал Вовчик.
-- Ну, дурак! Ха-ха-ха! Идиот! Я -- добрый?! Ой, не могу! Да мне бы автомат, я бы всю мразь к стенке поставил: и врачей, и этих полудурков из палат, и вообще всех, а особенно -- коммунистов! Тра-та-та-та!
-- Ты очень хороший, -- сказал Вовчик упрямо, -- жаль, что ты так всех ненавидишь, точнее -- разрешил себе ненавидеть, вот ненависть и выросла, как сорняк на хорошей земле... А себя ведь тоже ненавидишь?
-- Ненавижу! Больше всех ненавижу! Я бы себя даже раньше коммунистов к стенке поставил!
-- Ну вот, я же говорил, что ты хороший!
-- Что-то не пойму, -- сказал Шизофреник, повертел ручки приемничка "Россия", но ничего, кроме астматических хрипов эфира не словил, и предложил: -- Ладно. Пошли в туалет.
О туалете дурдома следует писать поэтически и возвышенно. Это место в значительно меньшей степени, чем остальные места, было заштамповано инвентарными номерами и казенными квадратиками с буквами внутри: РКПБ; то есть, туалет вполне отвечал раскрепощенному, неофициально-свободному духу кают-компании, такой, скажем, как на подводной лодке, идущей на смертельное задание. Общая больничная судьба, общая спертая атмосфера, общие шприцы, капельницы и общая тоска -- все это находило некий противовес в насквозь прокуренном кубике сортира: здесь оживлялись, шутили, рассказывали могучими залпами анекдоты всех времен и народов; здесь -- жили!, а там, в коридоре и в палатах, -- терпели и лечились.
В туалете, на удивление, было свободно, только кряхтел на очке, держа в зубах драгоценную тетрадку, замшелый Поэт.
Шизофреник понизил голос:
-- В этой стране по-настоящему свободен только тот, у кого есть диагноз: шизофрения. Понял?! У кого есть документально разрешение на свободу совести -- справка! Но это еще не все... -- говорящий воровато оглянулся, опасаясь шпионажа, потом продолжил. -- Я -- шизофреник, так сказать, первой ступени, только начинающий. Я шизофреник в масштабах отдельно взятой страны. Если меня поместить не в рамки страны, а в рамки космоса -- там мне никакой справки не дадут, там я автоматически сделаюсь нормальный! Шизофрения в космическом масштабе равносильна идеалу -- абсолютной свободе! Я сам это понял... Но мне мешают, поэтому я готов убить: космосу это угодно, а государство меня защитило справкой... Понял?!
-- Не надо никого убивать. Они и так мертвые, -- покачал головой Вовчик.
-- Коммунисты?! -- Шизофреник в предчувствии гениального прозрения открыл рот и на пижаму потекли слюни.
-- Ну.
-- То... то... точно! -- возбужденный Шизофреник пошарил по карманам в поисках курева, но не нашел, зато углядел в заплеванной урне вполне приличный бычок, поднял, раскурил и стал упоенно сосать дым. при табачной дефиците многие жили на окурках. -- Хочешь, крест покажу?
Шизофреник взял целую, незажженную спичку и на ладошке изнутри провел крестообразно две линии. Показал. Ладошка осталась чистой.
-- Смотри, сейчас крест на другой стороне руки выступит... -- Шизофреник перевернул руку и продемонстрировал чистую кожу, потом жестом мага сжег спичку, насыпал на внешнюю сторону кисти раскрошенный уголь и стал его втирать. Через некоторое время на коже проступил четко обозначенный черный крест. Этой древней больнично-тюремной шутки Вовчик не знал, она его почти потрясла.
-- Что это?! Как?!
Шизофреник чуток потаился, но потом выдал секрет, показал, как незаметно взял из своего уха серы, намазал кожу невидимым симпатическим крестом, а потом к нему-то и прилип уголь... шизофреник показывал, что умел, чему научила его жизнь. Шизофреник хотел подружиться.
С очка сполз Поэт. Над обшарпанным малюсеньким столиком, сплошь уставленной разнокалиберными баночками с разноцветной мочой, Поэт стал к кафелю прикреплять на хлеб какие-то бумажки с текстами.
-- Дацзыбао лепишь? -- поинтересовался Шизофреник. И спросил у Вовчика,
-- Он тоже мертвый?
-- Нет... Он не родился еще... Он хотел было родиться, но не получилось... Ну, как в биатлоне, штрафной круг отрабатывал: семья, дом, заботы разные -- все не в радость... Штрафной круг -- это когда не в радость...
-- Понял. Дед, дай дацзыбао почитать.
Старик налепил на стену последнюю бумажку и проворно отскочил. Он обоснованно боялся, что Шизофреник опять начнет его бить ни за что, ни про что и делать вязку.
Для того, чтобы прочитать дедовы мелкие каракули надо было чуток перегнуться через стол с банками.
Тексты были пронумерованы.
1. Пусть зубы выпали и в ногах стресс,
Программу партии выполним -- слава КПСС!
2. Видишь герб и красный флаг? --
Скоро коммунизм.
Не кури табак, дурак, --
Сгубишь организм!
3. В бочке дегтя ложка меду --
Правду я несу народу!
Шизофреник утробно проурчал, собирая во рту харчок покрупнее, набрал полную грудь воздуха и -- и с силой плюнул на дацзыбао.