В тот день - Солнце уже начало спускаться со своей вершины - в дверь хаты застучали приклады:
- Видчиняй!
Дед Василь вбежал к ней:
- Вот беда, беда, волосики-то у тебя отросли, чернявые да кучерявые, - заохал он, - ну, лягай, лягай, укройси, авось пронесёт.
Ушел открывать незваным гостям.
Почти тут же вернулся, подталкиваемый в спину стволом маузера:
- Ось побачимо, кого ты ховаешь.
За дидком в комнату вошёл здоровенный бугай с усами свисающими до края скул.
- Кого ж мине ховаты? Нима ни кого. Ось тилько унучка моя, опосля тифу не оправившаяся.
Двое, ввалившиеся за вислоусым, увидев, что кроме девчонки-заморыша в комнате никого нет, ушли.
- Тай ни бреши, дид, яка ж то унучка? Шо ж я не бачу? Жидня то, комиссарьская пидстилка.
Вислоусый подошел к постели и протянул руку, чтобы сорвать одеяло:
- А ну, уставай...
Иезавель, всё это время лихорадочно выбирающая одно из двух действий Давида, выбрала первое, и кольнула кинжальчиком в волосатую руку. Давид не подвёл и дядя Арон не обманул. Вислоусый, отдернув руку, успел только крикнуть:
- Ты шо, лярва, робишь! И обвалился на пол.
Иезавель вскочила с постели и выдернула из мертвой руки маузер.
- Уходить нам надо, дидко, и побыстрее.
Только Василь Платонович никакой спешки не проявил. Он отошел ко входу в комнату и, насторожив своё лучше слышащее правое ухо, спокойно сказал:
- Дило сделано, возвернуть ни можно. Уйдемо, но послухай меня. Под твоею кроватью узелок - достань. Вот. Одягайся, я отвернусь. То одёжка внучка мово, Костика. Срубили его, уж другий год пившёл. Белые срубили. Хороший был паренёк, но простодырый. Поддался на обман. Одеглась? Теперь сдвинь свою постелю, там около ножки возле угла, половица подъемная. Знайшла? Подыми и ларчик оттель достань. Тащи сюда.
Иезавель подала ему ларчик. Дед Василь сунул его в невесть откуда взявшуюся котомку, повесил её Иезавели на плечи, промолвил:
- Иди за мной.
Они вышли из хаты на двор. Тут по ушам резанул отчаянный поросячий визг.
- Кончили моего Борьку, - вздохнул дидко, - но хоть теперь знаем, где эти вражины зараз.
Дед Василь провел Иезавель до конца огородных посадок.
- Ты, Лизонька, подавайся воон туды, в будылья подсолнухов. Шляпки я все в прошлом годе как есть срезал, а до будыльев руки не дошли. Нынче по про весне, подсолнухов и не садил. Тьфу, вот язык-то стал, чисто ботало, черти что, прости Господи, несу. Так там, говорю, в будыльях, затаись. Ежели через часок не возвернусь, иди отсель, аккурат на пол-ладони левее солнышка. А подойду - свистну три раза, тогда уж отвечай в полный голос, не таясь. Вняла?
- Поняла, дидко, а как же ты...
- Поняла, так и ступай куда велено.
Иезавель забралась в подсолнухи, присела на корточки, потом встала, полусогнувшись и упершись руками в колени. Бил её озноб. Счет времени она спервоначала не вела, но потом спохватилась и принялась медленно считать: один, два, три,..., двадцать семь,..., сорок девять,...., сто восемь десять, двести пятьдесят семь или восемь? Сбившись со счета, она обозлилась, применила к себе обращение шлемазл, повалила несколько, как их там, будыльев, села и подумала:
- Сдохну здесь, никуда не пойду.
Из оцепенения её вывел скрип тележных колёс. Всё ближе, ближе и оборвался. Немного погодя послышался звук шагов, вот добавился треск ломаемых будыльев. Иезавель сжала маузер в одной руке, а Давида в другой.
И вдруг посвист, второй, третий. Едва не теряя сознания от радости, Иезавель кинулась к дидку.
- Ну, ну, ну, - обнял он её за плечи, - ну, успокойся, Лизонька. Усе гарно. Их и було то пятеро усего. Заихали в гости к дружку своему, Дмитру Малюте, самый сволочной в нашем хуторе человек. Ну и пошли собирать закуску на вечерку, да штоб важности придать, так якось с обыском и выявлением неблагонадежных и жидов.
- От какой же они власти, дидко? - спросила, понемногу отходя, Иезавель.
- Вот про це я ни спытав, но, думаю, от бандитской.
За разговором они подошли к дороге, на которой стояла двуколка об один конь.
- Сидай, - сказал дидко, разбирая поводья.
Иесавель влезла в повозку, за что-то зацепившись. А, усевшись на мягкое сидение, разглядела составленные в угол четыре винтовки.
- Что ты с ними сделал? - тихо спросила Иесавель.
- Запорол я их, Лизонька, вилами запорол, - отвечал дед Василь и заторопился, - не подумай, что за боровка я их. На прошлой нидиле эти ж поганцы Агрипку ссильничали, девчонку соседскую. Она от позора в петлю кинулась.
- Что ты оправдываешься, поступил ты по справедливости. Едем?
- Ну, с Богом, - тронул лошадку дидко.
- Ой, а как же хата твоя, все добро?
- Пийшла така жизнь, что гори оно огнем, нно, - ожесточенно ответил дед Василь, понукая лошадку, - сволок их усех в свою хату, да и подпалил.
Иезавель высунулась из полога и посмотрела назад. Над оставленным хутором поднимался дым пожара.
Дед Василь, поуспокоившись, добавил:
- Мабуть порешат, что упились и во хмелю погорели, нно, - помолчал, - хотя навряд. Если бы гасом, карасином то есть, побрызгать, тогда всё сгорело б до одних головёшек. Только, где же карасину взять, по нынешним временам.
Поле закончилось, они въехали в березовую рощу, а через четверть версты свернули на открывшуюся полянку. Загнав двуколку в самый дальний уголок, дед Василь не поленился изготовить березовую метлу и прошелся ею по следу колес от лесной дороги к полянке.
- Береженого, знаешь, - пробурчал он, возвернувшись.
Иезавель, полежав на зеленой травке для полного восстановления душевного спокойствия, достала из кузова двуколки дедовские трофеи.
Привычно поклацала затворами, посмотрела стволы на просвет. Дед Василь глядел на неё с уважением:
- Ловко ты. И оружие хорошее, у нас в турецкую таких ружей не было. Берданками воевали. А у нехристей винтовки были лучшее, дальше наших били.
- Эти бандюки за оружием совсем не следили, - закончив осмотр, презрительно сказала Иезавель, - тут драить и драить.
- Ладноть, после подраишь, давай-ка поснидаем, - дидко снял с задка одноколки солидный чувал, - вот насобирал трошки в дорогу.
''Трошков'' должно было хватить дней на пять. Тут было четыре каравая хлеба, венок репчатого лука, шмат сала фунта на три, бульба, мешочек с пшеном, что-то ещё по мелочи и... завернутый в испятнанную кровью холстину свиной окорок.
Иезавель скинула с плеча давешнюю котомку и вспомнила:
- Что в ларце-то?
- В ларце? - оживился дед Василь, - богачество наше у том ларце. Вот поснидаем, тай покажу.
Поели с аппетитом, что Иезавель поразило - надо же, как быстро человек, уже убивавший, вновь привыкает к убийству.
Запили ужин водой - разжечь костёр дед Василь не решился - и в сгущающихся сумерках был открыт таинственный ларец. Оказалось - ничего таинственного он не содержал, а вот удивительное в нём - для Иезавель - имелось.
Первым делом дидко вынул толстую пачку денег.
- Откуда столько? - удивилась Иезавель.
- Это плата за твоё содержание, командирша твоя дала. Строгая. По виду.
- Чего ж ты не потратил?
- Нехристь я по твоему? - возмутился дед Василь, - чтобы за доброе дело деньги брать!?
- Ну, прости, дидко, не подумав, спросила.
- Голова то тебе для чего дадена, - поворчал ещё дед, роясь в ларце, - да иде ж воно? Га...
Он вынул и поднес к лицу Иезавель колечко, сверкнувшее даже в надвигающихся сумерках.
- Ось, як тоби? - дед уже излучал полное довольство. - В турецькую компанию я драгоценных камушков богато побачив. Ни, брать не брал, но повидал на ихних базарах во множестве. И скажу, что колечко это стоит много большее, чем все карбованьцы у той пачке. Хорошее приданное, Лизонька, для тоби?
Иезавель с чего-то покраснела, благо в сумерках не заметно:
- Откуда оно у тебя? - спросила.
- А тож за твоё выхаживание. Подружка твоя дала. То ли турчанка, то ли гречанка.
- Никея?
- Имени не спросил. Бог милостив, обошёлся я своими травками да припарками, а колечко сохранил.
Он достал из ларца что-то вроде серенькой колбаски. Оказалось, что это продолговатый мешочек. Дед Василь развязал шнурочек, стягивающий горловину, и высыпал на ладонь горсть золотых монет.
- О, Боже, - вырвалось у Иезавели, - и это за меня?
- Ни, - смущённо ответил дед Василь, - це басурманские цехины. Уплочены мне за обережение Мултык-бея. Его после того, как с туркой мир заключили, наш генерал отпустил из плена на все четыре стороны. Куда ж ему было деваться? Море далеко, еропланов тогда не было, а через Болгарию ему идти, что через пустыню со львами и крокодилами - много зла он болгарам принес.
Взялся наш майор Тиросполов сопроводить его до своих. За большие деньги взялся, как потом оказалось. Ну, кликнул добровольцев в команду, пообещал по три рубля серебром. Вызвалось семеро и я - восьмым. Честно скажу, не за ради денег, а по простоте своей вызвался. Думал, что раз наш генерал отпустил, значит так и должно. Ну и лихачество меня в ту пору одолевало, всё подвигов жаждал.
Отправились мы, значит, темной ночью. Бея этого переодели под простого солдата и пошли. А идти то до турков было верст с восемьдесят. Это ж четыре перехода - не шутки. Два дня прошли гладко, что и не удивительно. По дороге через версту-другую ещё стояли наши посты и разъезды поскакивали. Дальше пошла вроде как ничейная земля. Тут то на нас и навалились...
Иезавель, вполуха слушая рассказ, вдруг осознала, что безумно любит этого немало пожившего человека. И, что не сейчас полюбила, а в те минуты, когда прохладная ладонь ложилась на её пылающий лоб. Любит не как женщина любит мужчину. Любит так, как иногда дочери влюбляются в своих отцов, считая их лучшими из лучших; и сидеть, прижавшись, слушая его рассказ или даже молча, на коленях отца, для них составляет наибольшую радость. Иезавель никогда не считала себя способной на такое чувство. Оно пришло, с ним надо было смириться - это представлялось почему-то стыдным, или бороться - а зачем?
Она дослушала конец истории:
- Весь изранетый майор умирал на моих руках. Возьми, говорит, у меня, Игнатенко, кису с цехинами. Хотел я выкупить проигранное своё родовое именьице, да не судьба. Попросил бы тебя передать это проклятое золото кому-нибудь из родных. Так нет никого. Вот ведь как - и честь замарал, и прибыли не получил. Возьми, Игнатенко, за верность и храбрость твою. Поставишь свечку за упокой души раба божьего Александра и ладно, а нет... И дух свой испустил, не договорив. Как я добрался до своих уж не упомню. И шо же мне було робить с клятыми цехинами? Передать начальству? Спросят: Иде взял? Не вбил ли майора, а потом раскаялся? Потягли бы меня, как Бог свят. Утаил. И потому, когда от службы уволили, вернулся не на ридну Полтавщину, а вот сюда подался. Потратил я с той поры три золотых. На один построил хату, кусочек землицы и живность прикупил. Второй разошелся на свою свадьбу, на приданое дочке, на обучение Костика. Третий пошёл на свечи за упокой души майора, все годы ставил, пока церковь в селе, что ближе всех к хутору, не спалили. Жинка моя вмерла от внутренней болезни, двенадцать рокив прошло. Дочку, Пелагеюшку, в городе убили, поехала за ситцем, а там волнения начались. Уж чья пуля её нашла, про то неведомо. Зятька срубили красные, хоть и плохо про покойников, но неважный был он человек. Ну, а про Костика, внучка, ты уже знаешь. Так что один я нынче, як той майор Тиросполов. Вот же, чорт старый, опять в слезу тебя вогнал. Думка-то була отвлечь тебя рассказом, и съехал, пень трухлявый, на свои болячки.
Дед Василь покряхтел, отошёл к двуколке, распряг и стреножил кобылку.
Вернувшись, сказал виновато:
- Денёк у нас выдался тяжелехонький, поспим, а по утречку надоть поспешать подалее.
Переночевали в кузовке, привалившись друг к другу. Спозаранку подъем, наскоро перекусили и выехали с полянки. Свежих следов на лесной дорожце дед Василь не обнаружил, вздохнул облегченно, и они покатили дальше.
Первый день путешествия прошел без помехи. Встретилось на дороге лишь три крестьянских телеги с хмурыми ездовыми, которым ни до чего и ни до кого дела нет. В наставшие времена народ отсиживался по хатам. Выбирались на свет божий только по крайней необходимости.
Забравшись с наступлением заката в лесной массив, дед Василь с Иезавелью нажарили свинины и на ужин, и впрок. От души напились чаю с пахучими травками.