Аннотация: Повесть представляет собой попытку в художественных образах проследить путь зарождения мистического знания у человека.
ОТКРЫТИЕ СВЕТА
Глава 1
Воскресенье 23 марта 1997. Утро
Я никогда не забуду это утро. Солнечное мартовское утро 1997 года. Я стоял у Каменноостровского моста и, опрершись на ограду набережной Кронверкской протоки, тупо смотрел на рыжую стену Петропавловской крепости. Было довольно прохладно, и лед еще далеко не везде сошел.
Некоторое время я наблюдал за тем, как принимали свою утреннюю ванну двое давно мне знакомых моржей. Вот Лева, степенно и неспеша раздевшись, подошел к заботливо обхаживаемой в течение всей зимы проруби. Окунулся в нее, немного побарахтался и вылез на берег. Затем так же степенно и неспеша обтерся полотенцем и стал одеваться. В это время, скинув курточку, также спокойно и неторопливо уже снимал свой легкий тренировочный костюм его давний приятель и коллега по утренним процедурам Женя. Дальше происходило все то же самое.
Все то же самое - сейчас. Все то же самое - сегодня. И вчера, и завтра, и послезавтра. И через десять лет. Да, они ребята здоровые, закаленные, крепкие. Как-то раз Женю сбила машина, спешившая проскочить на желтый свет. Он выбил локтем лобовое стекло, перелетел через кабину 'шестерки' и грохнулся метрах в пяти на асфальт. Однако бледно-зеленый жигуленок так и не посчитал необходимым отложить свою спешку.
Женя встал и кое-как доковылял до дома, который, к счастью, был всего в нескольких сотнях метров от места происшествия. Дома он немного передохнул, пришел в себя и, с помощью жены, добрался до ближайшего травмпункта. Повреждения оказались не такими уж и страшными: ободрана спина, разбит локоть и вывихнута лодыжка. Вечером этого же дня он уже как ни в чем ни бывало гулял со своей любимой собачкой. Разве что немного прихрамывал.
Да, эти Лева и Женя прекрасные крепкие ребята. Они знают, когда и что надо делать и умеют вовремя подпрыгнуть и сгруппироваться. Я же так не могу. Мне не дано вот так вот запросто спокойно и степенно подходить каждое утро к проруби. Хотя, возможно, именно это и избавило бы меня от всех моих бед и болячек. Но какие там проруби! Утренние гимнастики, бег, медитации, дыхательные упражнения! Я не могу даже бросить пить, и курю, словно паровоз, по полторы пачки в день.
Как-то противно ревностно заботиться о себе и постоянно трястись над своим здоровьем. Я в конце концов не американец какой-нибудь.
- Молодой человек!
Я оглянулся. Рядом со мной стоял довольно обычного вида невысокий кругленький старичок.
- Извините, что нарушаю ваше уединение. Но я верю, что Вы именно тот человек, который может мне помочь.
Тогда, помнится, я прежде всего удивился, что, несмотря на всю свою черную меланхолию, совершенно не испытываю никакого желания нагрубить ему, послать куда-нибудь подальше. Вероятно, это было из-за того, что от всего его вида так и веяло той самой столь влекущей меня уверенностью, тем самым покоем, который, по моим представлениям, есть только у людей прекрасно знающих жизнь и легко умеющих обращаться с ней. Я всегда, сколько себя помню, завидовал этим спокойным и уверенным в себе людям. Меня тянуло к ним, как магнитом. Казалось, стоит немного пообщаться, просто походить рядом с ними, и ты тоже станешь таким же уверенным и спокойным.
Однако, не тут то было. Сколько бы я ни общался с такими людьми, они всегда продолжали оставаться все такими же полными жизнью и самодостаточными, а я как ни в чем не бывало продолжал быть все таким же бестолковым и раздражительным. Всевозможные банальные фразы типа 'надо работать над собой' только навевали еще большую скуку. Призывы же вроде: 'держи хвост пистолетом' и вовсе в последнее время начинали бесить.
- Какую же помощь могу оказать Вам я?
- Я только что с поезда, и у меня есть два часа времени. А Вы, я вижу, свободный художник.
Он говорил так легко и уверенно, что никаких иных слов в этой обстановке и в это мгновение просто и представить себе было невозможно. И хотя его догадка по поводу моего рода занятий не являлась ничем особо выдающимся, поскольку у ног моих забыто скучал припавший ребром к ограде этюдник, все же в словах его было нечто большее, чем простая констатация этого столь очевидного банального факта.
- Я не зарабатываю на портретах, - нашел-таки возможность обидеться я.
- Да и я живу не ради портрета. Вы бы лучше показали мне город. Или хотя бы Петропавловскую крепость, напротив которой, как я догадываюсь, мы сейчас и находимся.
- А что ее показывать? Вот она. Идите, смотрите и наслаждайтесь.
- Но если бы Вы пошли со мной, я был бы спокойнее. Через два часа мне нужно быть в ДК Ленсовета; и если Вы согласитесь побыть моим проводником, я не буду бояться опоздать туда.
Я представил себе незавидную перспективу - целых два часа таскаться с этим незнакомым мне дедом, взвалив на плечо не такой уж и легкий этюдник. Вспомнил совет Булгакова не заговаривать с незнакомцами на улицах. И... почувствовал, что никак не могу сказать этому приветливому человеку - 'нет'.
- Этюдник я беру на себя.
- Но...
- Это делается так. - Не вдаваясь более ни в какие детали, он взял этюдник, перекинул его ремень себе через голову, задвинул висящий ящик за спину и бодро сказал, - Сначала мы идем в Петропавловскую крепость.
Странное дело. Раньше я даже представить себе не мог, что можно вот так вот запросто командовать незнакомыми людьми. Мне стало даже любопытно. Кроме того, я никогда так не носил этюдник, все время перекидывал его с плеча на плечо. После долгих таких хождений болели плечи, болела спина. Однако, я считал это делом плевым, не стоящим никакого внимания. Теперь же, глядя, как ловко и, казалось, вообще без каких бы то ни было усилий тащит мо= тяжелый 'гроб' этот незнакомый кругленький старикашка, подумал: 'Надо будет и самому потом попробовать носить его также'. Но далее. Далее стали происходить вещи еще более невероятные.
Мы бойко шли вдоль берега кронверкской протоки. Энергия незнакомца буквально заряжала меня. Я на ходу расправил плечи, стал шевелить лопатками, с приятностию хрустеть позвоночником, наслаждаясь непривычной свободой плеч. Через несколько мгновений такой разминки у меня возникло ощущение какой-то странной помехи, застрявшей между лопатками и никак не дававшей мне обрести полную свободу. Постепенно эта помеха начинала все больше и больше раздражать меня. Но мне никак не удавалось от нее избавиться. Наконец меня осенило. Я попросил своего спутника постучать мне ладошкой по этому неподатливому месту. Вдруг что-нибудь да получится.
Дед на удивление очень быстро понял, чего я от него добиваюсь, и вдруг, как мне показались, со всей своей мочи шлепнул меня по спине ладошкой прямо между лопатками. В ушах у меня зазвенело. На какой-то миг даже перехватило дыхание. Затем каждый вдох стал причинять мне настоящее мучение, и у меня в голове мелькнула мысль, а не переусердствовал ли этот тип и не повредил ли мне легкие. Или еще того лучше - позвоночник. Однако отдышавшись и откашлявшись, я вдруг почувствовал такую легкость, что мне показалось будто до сих пор я жил с заткнутым носом и никогда еще не дышал так легко и свободно.
Мне стало настолько хорошо, что я даже не разозлился на деда за то, что он так явно переусердствовал. Настолько явно, что в моем позвоночнике даже раздался какой-то щелчок, и меня всего от макушки до самых пят буквально пронзила настоящая электрическая волна. Ощущение было такое, что вдруг наконец-то включили свет. И я только теперь по-настоящему увидел, что вокруг стоит яркий, чистый и пронзительно солнечный день. Столь необычный для Питера и для этих мрачных северных ладожских широт.
Но самое интересное открытие заключалось в некоем неожиданном совершенно ясном и отчетливом осознании, что все мои постоянные боли, туман в голове, дурное настроение и все прочее происходили именно из-за это= само= банально= помехи между лопатками. Более того, мне вдруг стало совершенно отчетливо ясно, что эта помеха и возникла как раз из-за неправильного ношения этюдника. В результате постоянного перекоса плеч и дополнительно= нагрузки произошло смещение позвонка.
Какой же я был идиот, что постоянно таскал этюдник преимущественно на левом плече. Каким вдруг все порой оказывается простым в этом мире. И этот мудрый старичок потому так и бодр и жизнерадостен и уверен в себе, что никогда, по всей видимости, не относится к своему телу с небрежностью. Это видно и по одежде и по манере ступать легко и мягко, как кот.
Но ведь это же не составляет никакого особого труда, даже неаоборот, доставляет удовольствие и буквально заряжает энергией. В результате от прогулки не только не устаешь, но еще и обретаешь какую-то немыслимую бодрость и легкость. Как же это я умудрился дожить до сорока лет и до сих пор даже не догадывался о таких элементарных вещах. Ну наконец-то. Спасибо, конечно, этому деду за подсказку, о которой он сам-то, небось, даже и не догадывается. Ведь всем нам уже давным-давно известно, что даже из книг каждый выбирает лишь то, что ему самому и так уже было знакомо и понятно.
Какая-то неожиданная радость переполнила все мое существо. Я вспомнил все, что когда-то узнал, еще учась в Академии художеств имени Репина, и о Петропвловке, и о Кшесинке, и о мечети, и обо всем, обо всем. И я бесконечно что-то рассказывал, больше всего упиваясь не смыслом слов, а своим удовольствием от происходящего, наслаждаясь собой, своим знанием города, городом и погодой. Все это было настолько упоительно, что я опомнился лишь сидя в зале ДК Ленсовета, битком набитом какими-то странными озабоченными людьми. Приключения мои в этот день еще только начинались.
Сколько раз видел я афиши на стенах этого и других ДК, зазывавшие публику в объятия всяких и всяческих целителей и экстрасенсов, но ни разу даже и мысли не мог допустить о том, чтобы зайти и самому попробовать избавиться от всех своих проблем с помощью какого-нибудь Коновалова или Иванова. Всех их, начиная со столь нашумевшего в свое время Кашпировского, я считал посланцами дьявола, настоящими исчадиями адского промысла.
И вот пожалуйста. Я сижу в этом зале среди несчастных, больных и озабоченных людей и вспоминаю давно избитые слова: 'От сумы да от тюрьмы не зарекайся'. Не зарекайся, не зарекайся, не зарекайся никогда и ни от чего. Потому что, как сказал некогда Аксаков, 'человек только с тем никогда не смирится, чего Бог не даст'.
И вот оказалось, что 'Бог дал' мне в эту минуту сидеть здесь, в этом переполненном возбужденном зале. Сюда меня затащил мой утренний незнакомец-старичок, у которого, будучи столь переполненным своими необычными ощущениями, я даже забыл спросить имя. А также и поинтересоваться куда он делся, озаботившись поисками свободного местечка в чуть ли не до отказа набитом зале.
Но все это не очень долго занимало мои мысли. Я быстро вновь погрузился в блаженство своего необычного состояния радости. Я наслаждался своим самочувствием, я гордился своим открытием. Я был счастлив и почти ничего не замечал из того, что происходило вокруг.
А между тем на сцену выходили какие-то люди, что-то говорили какими-то замогильными голосами, делали какие-то загадочные движения руками, ногами и головой. Вогруг меня то вздыхали, то вскакивали. Какая-то женщина, вдруг обмякнув словно мешок, свалилась в обморок. Ее быстро вынесли из зала какие-то как из под земли возникшие люди. Но вот мой слух привлекло очередное объявление ведущего:
- Иван Костыль, выдающийся народный целитель, прибывший к нам из глухой уссурийской тайги.
Публика, одобрительно загудев, затихла в уважительном ожидании. Меня поразило имя целителя, и я решил даже вопреки самому себе снизойти до него, обратить свое драгоценное внимание на это заезжее диво. И тут на сцену вышел мой утренний старичок.
В отличие от всех предыдущих экстрасенсов он вел себя как-то совсем обычно. Говорил тихим спокойным голосом самые простые и очевидные вещи. Очевидные настолько, что было даже странно вдруг услышать нарастание гула недовольства со стороны публики. Вероятно, все ждали каких-нибудь чудес, волшебства и знамений. Открытия невероятных секретов колдовства и магии. Или впадения в какие-нибудь неестественные экстатические состояния. Он же не оправдал их надежд.
Мой знакомый незнакомец говорил самые обыкновенные вещи. Он спокойно сообщал всем и каждому, что никто из них на самом деле вовсе и не нуждается ни в каких целителях. Каждый сам уже имеет в себе все необходимое для своего здоровья, благополучия и счастья. Нужно только поверить в это, захотеть этого, и все получится.
Нужно обрести Свет внутри себя. Всепоглощающий лучистый и исцеляющий Свет. Свет с большой буквы. И стоит только однажды погрузиться в этот все поглощающий целебный Свет, как уже никогда никакие невзгоды или болезни не смогут более омрачить вас. И вся жизнь Человека Света превратится в радостное сияние, бальзамом льющееся как на него самого, так и на всех, его окружающих.
И это было совершенной сверкающей истиной. Это было столь очевидным и ясным, что какое-либо малейшее сомнение в этом просто обескураживало. Когда я вдруг понял, когда я вдруг воочию и соверешенно отчетливо увидел, что эта потрясающая сияющая истина в действительности ясна в этом зале лишь мне и этому загадочному знакомому незнакомцу, стоящему сейчас на сцене, у меня даже отвисла челюсть. Слыша как вокруг меня, начавшись со злобного шепота, все громче и все смелее начинают звучать реплики типа: 'Ты здоров, живешь себе в лесу, тебе легко говорить. А поживи-ка здесь, в городе...', 'Знаем мы вас, призывающих к вере да терпению', 'Да, да. И этот туда же. Спасение утопающих - дело рук самих утопающих' и т.д. и т.п., я совершенно растерялся.
Затем на мгновение во мне вдруг всколыхнулась волна гнева, но это ощущение быстро сменилось болезненным чувством безысходности, растворившейся в какой-то тихой, прямо-таки мировой скорби. Бедные, несчастные люди. Они уже совершенно отчаялись во всех своих бесконечных попытках выбраться из поглотившей их ямы. Сколько уже потрачено сил, веры, надежд и стремлений. Однако скользкие края этого всепожирающего обрыва совершенно равнодушно вынуждают их все вновь и вновь, едва успев глотнуть хотя бы немного свежего воздуха, сползать на зловонное дно их нескончаемо= тюрьмы.
И они уже отчаялись в своих силах. И они ждут лишь, что придет однажды некто сильный и мудрый, все видящий и все понимающий, все знающий и все умеющий. И вытащит их из этого ужасного заточения. И излечит их от всех ужасных болезней, которые мучают их, не давая спокойно спать, вкусно есть и вообще - смотреть на окружающий мир веселыми и искрящимися от счастья глазами.
Я уже не помню каким именно образом это произошло, но через несколько мгновений мы уже шли вместе с дедом Иваном по Каменноостровскому проспекту. То невероятное взаимопонимание, которое в тот день пронизывало нас, показалось мне странным только впоследствии, когда этого необычного человека уже не было рядом со мной. Тогда же мы просто шли, ни о чем особо не разговаривая, покупая какие-то продукты и обмениваясь мелкими ничего не значащими замечаниями. Как старые добрые знакомые.
Воскресенье 23 марта 1997. День
Никогда не забуду я и этот день. Ибо это был день моего возрождения к ново= жизни. К Свету. К здоровью, счастью и всемогуществу.
Мы с дедом Иваном, накупив всяких продуктов пришли в мою замечательную мансарду. Эту мансарду мне удалось оформить в качестве мастерской еще в те былинные советские времена, когда замечательный наш Союз художников раздавал их своим не столь уж и многочисленным членам практически задарма. Теперь это становилось накладным. Приходилось платить изрядную арендную плату самому. Зато уже больше можно было не бояться, что кто-то вдруг однажды сможет лишить тебя этой мастерской за ее использование не по назначению, то есть за проживание в ней. Коммуналка же оставалась за мной лишь как 'порт приписки', совершенно не обязательный даже для ежегодного посещения.
Итак, мы расположились на моей импровизированной кухонке, и дед Иван начал священнодействовать. Его умение готовить воистину было настоящим искусством.
- Все нужно делать не торопясь и с пониманием, - приговаривал он, старательно намывая руки с мылом, словно какой-нибудь хирург перед операцией. Затем он попросил меня убрать с разделочного стола все лишнее, тщательно помыть всю необходимую для приготовления пищи посуду и набрать большую кастрюлю простой холодной воды.
В эту кастрюлю с водой он сразу же бросил пару таблеток активированного угля и, попросив меня помыть с десяток картофелин, принялся неторопливо опаливать над огнем курицу. Затем, со всех сторон хорошенько опалив ее, налил из большой кастрюли в среднюю воды и, пока вода закипала, заботливо обмыл опаленую курицу под краном.
Положив приготовленный таким образом куриный круп в кипящую воду, он достал из одного из своих многочисленных карманов какой-то деревянный ножичек и принялся чистить им картошку. Когда же я, взяв свой привычный тесак, собрался помочь ему в этом, он сразу же остановил меня.
- Ни в коем случае. Железо убъет не только половину витаминного запаса, но и весь вкус картошки. Зря что ли я ее так тщательно отбирал. - Он и в самом деле отобрал на Сытном рынке, куда мы зашли по пути, три килограмма удивительно ровных, одна к одной, картофелин. - У меня на это дело есть специальный суперкрепкий каленый ножичек из самшита. Я им еще во времена крепкой дружбы СССР-КНР у своих китайских друзей разжился.
- А Вы общались с китайцами?
- Было дело. Убавь-ка огонь под курицей. Да давай тащи сюда перец, муку и лавровый лист.
Я отправился в прихожую, где мы оставили часть пакетов с покупками. Сказать по правде, дома у меня было хоть шаром покати. Да и денег в кармане - едва хватило на чай да на курево. Дед же, даже особо и не спрашивая меня ни о чем, накупил всего чертову прорву, начиная от самого обыкновенного черного хлеба и кончая соком и фруктами. 'Ничего, - подумал я, - это можно принять как плату за проживание'.
Когда я принес на кухню остававшиеся в прихожей пакеты дед Иван уже покончил с чисткой картошки. Велев мне бросить в бульон с курицей пару горошин перца, он начал столь же ловко все тем же ножичком вырезать в картофелинах вдоль центральной длинной оси отверстия длиной и толщиной с палец. Продырявив таким образом все картофелины, он велел мне бросить в куриный бульон пару лавровых листьев.
- Теперь достань сковороду, поставь ее на средний огонь и налей в нее растительного масла.
Распорядившись таким образом, дед Иван снова вымыл руки, насыпал на разделочную доску муки, поставил рядом широкую плоскую тарелку и выключил огонь под куриным бульоном.
- Возьми две вилки, достань курицу и положи ее вот на эту тарелку.
Я, разумеется, охотно повиновался.
- Теперь отделяй от курицы кусочки мяса примерно такого же размера как эти картофельные колбаски и подавай мне.
Набив отверстие первой картофелины куриным мясом, дед Иван заткнул его с обеих сторон отрезанными от колбаски кусочками картофеля, обсыпал всю картофелину плотным слоем муки, обмотал ее несколько раз заранее приготовленной обыкновенной ниткой, - Чтобы нутро не вскрылось, - и положил ее в начавшее уже шипеть на сковородке масло. Та же участь постигла и все остальные картофелины.
- А мукой зачем?
- Чтобы все соки куриные и картофельные так внутри и остались, а не испарились да не растеклись куда не следует.
После этого, накрыв сковородку крышкой и еще немного убавив под ней огонь, дед Иван высыпал все оставшиеся картофельные обрезки в куриный бульон, вынул оттуда оба лавровых листа и выкинул их.
- Лавровый лист очень хорошо очищает пищу. Только его следует бросать в бульон лишь за несколько минут до готовности, иначе он весь выварится, и от него не будет совсем никакого прока.
Сказав это, он снова включил под бульоном газ. Как раз к этому моменту я по его просьбе уже помыл, нарезал мелкими кубиками и бросил в тот же бульон морковку.
- Теперь нужна еще одна маленькая сковородочка.
Пока я доставал и мыл давно уже вышедшую из моего употребления маленькую сковородочку мой необычный кулинар быстро и ловко искрошил в мелкую крошку пару крепких репчатых луковиц. После чего все это было обжарено в растительном масле до золотистого блеска.
Картошка и морковка в бульоне сварились. Туда были опущены остатки курицы и брошены пара свежих лавровых листков. Затем, через несколько минут, я по указанию деда выключил суп и влил в него такой красивый поджаристый лучок. Дед Иван накрыл теперь уже не бульон, а настоящий импровизированный куриный суп крышкой и велел мне резать хлеб и накрывать на стол.
Во время приготовления этого обеда меня больше всего поразили даже не столько те или иные кулинарные познания деда Ивана, в этом-то ничего особенно удивительного как раз и не было, сколько невероятная точность и осмысленность всех его действий и движений. Этот неизвестно когда и каким образом рассчитанный буквально до секунд процесс, практически не допускавший пустот и ожиданий, поражал своей плотностью и стремительностью исполнения. Так что одним из немаловажных результатов такой потрясающей самоорганизации оказалось ощущение фантастической быстроты, с которой мы вдруг оказались за накрытым столом.
Мало того, что сам процесс закупки продуктов и приготовления пищи явился для нас каким-то настоящим праздничным ритуалом, еще и обед оказался прямо-таки несказанно вкусным. Оказалось, что до сих пор я вообще не имел никакого понятия о еде. Потому что никогда еще никакая пища так не таяла у меня во рту, так не растворялась в желудке и не растекалась по всем моим членам и конечностям с таким блаженством. Именно поэтому я и рассказываю все это столь подробно и обстоятельно. Потому что забыть такое уже невозможно никогда.
Воскресенье 23 марта 1997. Вечер
Не забыть никогда мне также и этот вечер.
У деда Ивана оказалась с собой фляжка с каким-то необыкновенно вкусным (и изрядно крепким) сибирским настоем трав.
- Эта штучка настоящий бальзам для тела. В ней смешано около сорока корений и травок, которые я сам собирал по глухим таежным лесам то в зной, то в полночь. Всякая травка имеет свой сокровенный час. Вот, например, корень калган нужно выкапывать только в ночь полнолуния. Поверье такое есть. У всякого камня, у всякой травинки своя душа, - легко и спокойно расказывал дед, едва не убаюкивая меня после столь вкусного, сытного и пьянящего обеда. Он как бы отдавал мне теперь долг за мою утреннюю разговорчивость. - Мы перед природой - букашки. Таежные люди это хорошо знают. Поэтому, как идти куда далеко, они духам таежным особое уважение выказывают; водочки им плеснут или ленточку красную к ветке в их честь подвяжут. Или и вообще, пытаются с ними в контакт вступить, милосердия просят. В городе это, возможно, кому и смешно покажется, но вот когда ночью на ветру, на морозе на горной вершине застрянешь, или в глухом каком-нибудь болоте, тут уже не до смеха будет. Тут ты их голоса ясно услышишь, и мир совсем по-другому предстанет перед тобой.
Местные жители с детства приучены с духами окружающей природы общаться - камня пальцем не тронут зря, веточки сухой не переломят. И духи эти, чувствуя к себе такое уважение, тоже зря человека не обидят, а то еще и предупредят об опасности. Меня сколько раз они спасали от верной смерти.
Вот помню по-молодости случай у меня такой был. Собрался я как-то по осени за кедровыми орехами - у меня была одна распадина на примете, никто про нее не знал. Кедры же там были богатые. Идти, правда, далековато. Сначала по гранитному ребру через зыбуны, потом через голец по горной тропке. Дорога красивая, но и ловушек много - не туда шагнешь, и поминай, как звали. Однако я эту дорогу очень хорошо знал, ее мне дед один завещал еще в довоенную пору.
И вот почти дошел уже я до места, осталось совсем ничего пройти - тропу меж камней (такие камни у нас "чертовы пальцы" называют), а потом по узкому карнизу над обрывом скалу обойти. И там, за поворотом, она - падь. Красота неописуемая - кедры шумят, камушки разные, будто специально расставлены - настоящий китайский сад камней. Озерцо голубое красивое - этакая чаша с маленьким водопадиком. Волшебное место. Воздух там целебный. И мощный восходящий поток энергии - я как-то раз там с рамкой попробовал поработать, ее аж из рук вырывало.
Ну вот, я уже предвкушаю, как сейчас дойду до озерца-то до этого, сидор скину, чайком себя побалую. И вдруг чувствую, в сон меня что-то клонит, спать хочется, сил нет. Хоть ложись и спи. Ну, думаю, что мне себя зря насиловать, лягу, подремлю часок, распадина-то она никуда не денется. И лег. Только глаза закрыл, чудится мне, зовет меня кто-то. Звонкий такой детский голосок и прямо из-за этих самых "пальцев" доносится. Я удивился, за камень заглянул - никого. А голосок уже совсем с другой стороны. Мне интересно стало, кто же это со мной в прятки играть надумал. 'Эй, покажись!' - кричу, а в ответ смеются. Прямо в ухо, то в одно, то в другое, то сразу в оба. И вдруг чувствую, земля у меня из под ног вроде бы как уходить стала, в голове звон колокольный. А надо мной две девчушки стоят: глазки узкие, лица смуглые, плоские, а на макушках - шапочки с бурундучьими хвостиками. 'Отдохни, - говорят, - молодец, пока. Успеешь еще набрать себе шишечек.' Спрашиваю я их, мол, кто они такие. А они вдруг серьезными такими сделались, важными: 'Мы, - говорят, - место это храним, куда ты за орешками ходишь. Но место это на долгие годы теперь запечатать велено. Пока туда не ходи, а мы тебе другое местечко покажем. И исчезли.'
И сразу же грохот страшный, землю всю затрясло. Но я-то думаю, что это мне все снится. Да и проснулся. А земля-то, гляжу, и на самом деле гулом гудит и подрагивает. Пока я спал, оказывается произошло землетрясение. И ни тропочки той нет, что вокруг скалы шла, ни самой скалы не найти, все в пропасть рухнуло, пыль только столбом стоит. Не задержи меня эти девчушки в последний момент, покойником был бы, погребло бы меня там, на той самой тропочке.
Перекрестился я тогда, помнится, и на том самом месте, где девчушки-то мне привиделись, две красные тряпочки к веткам привязал, как тунгусы обычно делают. И пошел обратно. Пока шел, на другую тропку набрел, раньше не замечал ее - в обход зыбунов. И тоже к богатому кедрачу вышел. Орешков набрал...
Глава 2
Понедельник 24 марта 1997. Утро
Когда я проснулся, деда Ивана уже не было. На дворе стояло утро, как я догадался, следующего дня. Блаженно потягиваясь в кровати, я смутно припоминал, как дед что-то говорил мне про чужой город и про ночной поезд. Однако я так был переполнен своими ощущениями, что пропустил все это мимо ушей.
'Сколь многого мы вот так вот не замечаем вокруг себя', - продолжал размышлять я, нежась в постели, словно новорожденный младенец. Как вдруг странная мысль пронзила меня насквозь и буквально подбросила с кровати, будто распрямившаяся стальная пружина. 'Дед. Дед Иван. Дед Иван Костыль уехал. И я не знаю даже куда. И я его уже никогда больше не увижу! - Какая же я свинья!'.
Я начал мысленно перебирать весь вчерашний день, начиная с самого утра. Итак, я вышел утром из своей мастерской в очередной безумной надежде отыскать наконец свою пропавшую музу. Попробовать просто так мазать, как Бог на душу положит. Я ходил по всем своим старым и когда-то излюбленным местам, но их вид никак не отзывался в моих чувствах и ощущениях. Скорее наоборот, вид их все более и все вернее повергал меня в бездну черной и беспростветной меланхолии. Жизнь окончательно потеряла для меня всякий смысл.
Я совершенно одинок. Родители умерли, жена ушла, детей нет. Я постепенно спиваюсь. И моя последняя сияющая надежда на возвращение волшебной музы искусства, похоже, окончательно в это утро развеялась в прах. Но что произошло далее?
Ведь если бы вдруг откуда ни возьмись не появился этот странный дед, этот Иван Костыль... Кстати, как странно подходит ко всей моей ситуации его фамилия. Можно подумать, что сам Господь Бог вдруг сжалился надо мной и подсунул мне, готовому в любое мгновение упасть в бездонную беспросветную пропасть, Костыль. Но... это меня, пожалуй, уже заносит. Хотя, конечно, забавно.
И все-таки то, что произошло, произошло на самом деле. В тот момент я действительно умудрился каким-то таинственным образом едва ли не в полном смысле слова духовно и физически умереть и каким-то таинственным образом буквально заново родиться. А главное - это невероятное ощущение Света, это чувство блаженного покоя, о котором потом дед Костыль говорил со сцены ДК и который совершенно явственным образом творил со мной настоящие чудеса.
'Кстати, ведь это ощущение блаженства и радости жизни, радости неизвестно от чего и почему существующей так и осталось при мне до сих пор.' Я блаженно потянулся в кровати. Потянулся раз, потом другой, потом третий. Тело мое было благодарно за эту блаженную разминку и само же потребовало от меня встать с постели.
Я встал, умылся холодной водой по пояс, чего не делал уже много лет. Бодро растерся полотенцем и надел халат. Затем вышел на кухню и поставил чайник. Пока я готовил чашку, заварку, сахар и намазывал кусок булки купленным дедом Иваном сливочным маслом блаженная улыбка не сходила с моих губ. Но вот чайник скипел, я заварил чай по своему обыкновению прямо в кружке, не спеша покончил со своим скромным завтраком и задумался. 'А что же дальше?'
В какое-то мгновение я поймал себя на мысли о том, что моя улыбка на самом деле была не блаженной, а идиотской. 'А что же дальше?' - стучало в моем мозгу. Едва только стоило мне представить, что вот сейчас я возьму этюдник и вновь отправлюсь на поиски затерявшейся неизвестно где и когда музы, как по моему телу буквально начинал пробегать холодок какого-то непонятного леденящего страха. Я судорожно пытался вернуть себе вчерашнее ощущение Света и блаженства, но у меня ничего не получалось. Более того, я вдруг начал понимать тех людей, которые вчера в зале столь враждебно отнеслись к словам моего странного нового знакомца.
'Да, - теперь вдруг осенило меня, - они-то в этих делах не новички. Они-то все давно уже занимаются этими поисками и, вероятно, слушали и встречали людей куда более знающих и могущественных, чем этот доморощенный деревенский умник.' Моя черная всепоглощающая меланхолия вновь начинала все более и более охватывать все мое существо. 'Что толку во всей этой самому себе радости? Что толку в этом прекрасном едва ли не младенческом восторге. В здоровье, которое некуда приложить? В умении, которое никому не нужно? В знании, которое никого не согреет?'
Но что же это было все-таки за странное ощущение, возникшее у меня вчера? Почему оно так захватило меня? Почему мне вчера все казалось таким простым и ясным, а сегодня я на все то же самое смотрю как на восторг идиота, как на примитивный уровень восприятия мира каким-нибудь деревенским простачком? А может быть в этом и скрывается вся суть человеческого счастья? В этой непритязательной простоте Иванушки дурачка? Не об этом ли и свидетельствует вся печальная наша и горькая народная мудрость, зафиксированная в многочисленных сказках? И та болезненно мудрая поговорка - дуракам да пьяницам везет? Не от этого ли горького извечного понимания и спивается наша Святая Русь? Все стремятся просто напросто уйти от ясности понимания. Притупить, приглушить свой ум и превратить себя в глуповатых блаженных идиотов.
Я начал вновь шевелить лопатками и с удивлением обнаружил, что ощущение помехи в спине вернулось ко мне. 'Может быть просто-напросто вновь сдвинулся позвонок и поэтому я опять впал в такую черную меланхолию? И если мне сейчас удастся его вернуть на место, то я опять вспомню и восстановлю то состояние блаженства, которое я испытал вчера?' Однако ничего у меня не получалось. Более того, кто-то внутри меня самого саркастически потешался надо мной, обзывая меня идиотом, наивно полагающим, будто одного лишь физического здоровья достаточно человеку для полного счастья в этой жизни.
'И все-таки жаль, что нет сейчас рядом со мной этого деда. Он так классно вчера меня ударил...' - только подумал я, как вдруг зазвенел потайной колокольчик у моей входной двери.
Понедельник 24 марта 1997. День
Я думаю, любой без труда может представить себе весь тот шквал мыслей и чувств, что обрушились на меня, когда я услышал звон моего потайного колокольчика. С одной стороны, о существовании этого колокольчика знали только мои близкие друзья. Потому что для того, чтобы он зазвенел, следовало схватиться за обыкновеную шляпку гвоздя, якобы вбитого снаружи в косяк двери, и подергать его. Конечно же, система эта придумана давно и не мной, однако до сих пор пока еще мне безошибочно удавалось узнавать чужих посетителей по неизменному стуку в дверь.
Но с другой стороны, кто его знает? Если этот дед и в самом деле колдун или просто весьма опытный и наблюдательный человек, то он вполне мог вчера заметить и расшифровать этот довольно-таки несложный механизм. И я с сильно колотящимся сердцем пошел открывать дверь столь 'неожиданному' посетителю. 'Ну, если это действительно дед.., - думал я, но так и не успев сформулировать эту свою мысль до конца, открыл дверь и... чуть ли не с досадой увидел перед собой улыбающуюся физиономию своего давнего приятеля Сергея.
Когда-то мы вместе с ним учились в Академии. Однако потом Сергей забросил этюдник и кисти с карандашами и увлекся философией. Он даже закончил впоследствии какой-то платный философский колледж и теперь знай себе почитывал да пописывал в свое удовольствие.
- Привет.
- Привет, старина.
- Я подумал, сегодня понедельник, день тяжелый, и ты наверняка не найдешь в себе сил хвастать перед всем городом, что у тебя есть такой классный настоящий этюдник.
- Да какой там этюдник...
- Вот-вот. Давай лучше посидим, поболтаем, настроимся на рабочую неделю.
- Давай попробуем. У меня тут со вчерашнего еще и закуска кое-какая осталась.
- А что тут вчера было?
- О, кстати. Слушай, Серега, стукни-ка мне ладошкой вот тут, между лопаток. Такое впечатление, что там что-то с места сдвинулось, никак не могу поправить.
- А что, горб что ли растет? Или может быть крылья режутся? - рассмеялся он.
- Да какие там к черту крылья. Ты стукни лучше.
- А как, посильнее? Или ты еще и выпить потом хочешь, а не сразу в гроб?
- Да брось ты смеяться.
Он стукнул.
- Так?
- Нет, не совсем.
Он еще и еще раз попробовал. Потом снова и снова. В конце концов он уже едва и в самом деле не отбил мне все легкие, и я с досадой махнул рукой на это дело. Насколько все-таки дед Иван оказался ловчей и догадливей.
Мы расположились на кухне, выпили по стопочке принесенной Сергеем водочки, и я решил ему рассказать поподробнее о своем вчерашнем приключении.
- Ого! Прямо можно подумать настоящий удар нагваля, - сказал Сергей, когда я ему описал шлепок, которым наградил меняч вчера дед Иван.
- Что-что?
- Настоящий удар нагваля, говорю. Есть у Кастанеды такое понятие.
- А, понятно. Нагваль, тональ, сказки о силе, путь воина. Слышал. Еще лет двадцать назад. И что, этот самый Кастанеда все до сих пор популярен?
- А почему бы и нет? Он ведь все-таки Нобелевский лауреат как никак. Так что его система не такая уж и примитивная.
- Ого! А я и не знал. И что, он еще жив?
- Да нет, говорят, помер уже.
- А точно что, неизвестно?
- Какие тут могут быть точности, если согласно его же системе или, вернее, учению дона Хуана, которое он излагал, воин стирает личную историю и уходит в бесконечность.
- Но ведь уйти в бесконечность и обрести жизнь вечную - это разные вещи?
- Разные.
- Значит, умер.
- Да нет, так тоже, вроде, сказать нельзя.
- А как же иначе? Растворился в бесконечности. Все мы в конце концов растворимся в бесконечности.
- Возможно. Однако для воина, по Кастанеде, это означает переход не в небытие, а в один из параллельно существующих миров.
- Но это же все сказки.
- Сказки-то сказки. Да только уж больно стройно все в этих сказках получается.
- И ты что, веришь во все это?
- Верить или не верить тут бесполезно. Я не знаю. Я философствую, то есть размышляю. А размышлять имеет смысл только о том, о чем нет точного и определенного знания. Из всех же существующих на сегодняшний день систем знания учение Кастанеды кажется едва ли не самым убедительным.
- Почему?
- Ну хотя бы потому, что оно не противоречит ни одной из известных мне на сегодня философских систем. Более того, во многом сопрягается с даосизмом, с буддизмом, с йогой и даже с философией Шопенгауэра.
- Даже так. А в чем же основная суть этого учения?
- А основная суть этого учения очень даже заманчива и покоряет многих. Кастанеда фактически утверждает следующее. Нечего надеяться на какого-то там Бога, ждать чудес, милости, любви и чего угодно. Наоборот, следует честно и откровенно признать, что единственно верная позиция в этом мире - это позиция воина. Смерть всем нам бросает вызов, и мы должны прямо и открыто принять этот вызов - встать на путь воина и идти до конца. И победить смерть.
- И что, действительно возможно победить смерть?
- Да. И, согласно Кастанеде, только ленивые сдаются смерти и отказываются от личной и вечной свободы. И имя им - легион.
- Но почему же тогда так мало кто встает на этот путь?
- Большинство просто не читает таких книг.
- Но вот, например, ты? Ты ведь не только читал Кастанеду, но еще и понял его и считаешь его учение чуть ли не самым истинным.
- Видишь ли, не все здесь так просто. Во-первых, конечно же, большинство не читает. Большинство из тех, кто читает, не дочитывают до конца. Большинству же из тех, кто дочитали, например, как я, кое-что не совсем нравится. Так что на самом деле следуют по пути воина практически единицы.
- А во-вторых?
- А во-вторых, не мы с тобой выбираем путь, но, опять же, согласно Кастанеде, Дух выбирает нас. Знаешь, у французского поэта Раймона Кено есть такое стихотворение 'Искусство поэзии':
'Возьмите слово за основу
И на огонь поставьте слово,
Возьмите мудрости щепоть,
Наивности большой ломоть,
Немного звезд, немного перца,
Кусок трепещущего сердца
И на конфорке мастерства
Прокипятите раз, и два,
И много-много раз все это.
Теперь пишите! Но сперва
Родитесь все-таки поэтом.'
- Так что же, выходит, все мы обречены? И если мы от рождения не являемся поэтами и художниками, то все наши усилия бесмысленны и бесполезны?
- Очень, знаешь ли, похоже на это.
- Зачем же тогда жить и чего-то ждать? Зачем же тогда вообще еще что-то на этой земле делать и о чем-то беспокоиться?
- Ого, дружище. Да ты начинаешь философствовать! Это прогресс. Давай-ка, старина, выпьем за это.
- Выпить-то мы, конечно, выпьем. Но вот объясни мне хотя бы все-таки, зачем, например, философствовать, если дух все равно тебя не выбрал?
- Вот тут-то и хороша философия. И философия Карлоса Кастанеды особенно.
- И чем же это она так уж хороша именно тут-то?
- Во-превых, тем, что призывает никогда не сдаваться, ничего не бояться и не впадать в уныние. Ведь если ты все равно уже живешь, то лучше жить легко и весело, чем кое-как и угрюмо, не правда ли?
- Это оно конечно. Но зачем и вообще жить, если жить, например, не хочется. Угрюмо или там не угрюмо, какая разница?
- А такая, что опять же не нам дано выбирать, нам дано только действовать. Не в нашей власти начало, но в нашей власти конец. Знаешь, в одной из книг Кастанеды рассказывает такую притчу.
Шел путник по дороге, и вдруг у этого путника развязался шнурок на ботинке. Остановился путник, нагнулся завязать шнурок и в этот момент перед ним на дорогу упал огромный камень. 'Ого, - подумал путник, - если бы я не остановился завязать шнурок, меня уже не было бы на этом свете'.
- Что ж, Дух, получается, спас его. Нечто подобное мне вчера и дед Иван рассказывал.
- Да именно так и есть. И от нас на этой земле ничего не зависит. Ведь, рассуждает далее дон Хуан, могло получиться и иначе. Могло получиться и так, что камень упал бы именно на то место, на котором путник остановился, чтобы завязать шнурок на своем ботинке.
- Коварство Духа.
- И это не исключается. Но вот какова мораль во всей этой басне. Поскольку от нас в этом мире совсем ничего не зависит, то нам отсается лишь безупречно завязывать шнурки на своих ботинках. И в этом смысле у каждого есть свой шанс.
- И нам остается лишь безупречно завязывать шнурки на своих ботинках. Что же, прекрасная мораль. Ради этого стоит жить. И стоит выпитт за это.
- Кстати говоря, здесь заключается первый момент, который мне не совсем нравится у Кастанеды. Хотя, возможно, я и не прав. И тем не менее, по моему, да и по-христиански, шанс стать настоящим воином есть у каждого из живущих на земле, а не только у тех, кто рожден с определенной структурой тела. И шанс этот должен, по-моему, заключаться в силе духа, в желании, в стремлении. Ведь каждый из нас может при желании принять вызов смерти и стать воином, следует только как следует захотеть этого.
- И что тогда?
- И тогда, говорит Кастанеда, должен появиться учитель.
- А если он не появится?
- Такое невозможно. Твой учитель всегда с тобой. Он учит тебя каждой мелочью этого мира. И ждет, пока ты научишься понимать его и будешь таким образом готов к личной с ним встрече. Вот, например, я как-то читал историю об одном нашем сибирском шамане. Когда пришел ему срок уходить из этого мира, он призвал к себе одного совсем уже почти умершего юношу из ближайшей деревни и передал ему свое искусство. С прежней жизнью тот все равно уже покончил, и он вдохнул в него по-настоящему новую жизнь.
- Слушай, подожди-ка. Или у меня что-то с головой или я уже просто пьян, но ведь этот дед вчера появился именно в тот момент, когда я о смерти думал. А он - как раз шаман таежный.
- Вот-вот, я же говорю, прямо-таки настоящий удар нагваля. Вот и подумай, старина, готов ли ты с этой жизнь счеты порешить и, к примеру, в тайге шаманом стать? - и Сергей рассмеялся легко и весело.
- Ну уж ты скажешь тоже.
- А что? Или ты и дальше вот так же предпочитаешь целыми днями с этюдником по подворотням грязным таскаться, а потом в мастерской водку глушить и беломором закусывать? Подумай над этим выбором. И ты, может быть, поймешь тогда, что это значит по Кастанеде - каждый шаг воина есть последний шаг в этой жизни.
Понедельник 24 марта 1997. Вечер
- Ну скажи мне, за что, собственно, ты все так цепляешься в этой своей убогой жизни? - все продолжал наседать на меня Сергей после того, как мы сходили с ним еще за одной бутылочкой водочки и снова засели на моей кухне. - Почему бы тебе теперь же и в самом деле не бросить все к чертовой бабушке и не отправиться к этому деду, в тайгу? Представь, как это круто вдруг стать настоящим лесным шаманом.
- Может оно конечно и круто. Однако, ведь это же все равно что умереть.
- В каком-то смысле действитетльно. Кстати, и сам обряд инициации, то есть посвящения в шаманы, является фактически настоящей смертью. О том же и Кастанеда пишет. В этом, по всей видимости, и заключается тот самый вызов, который бросает нам наша смерть. Кто-то этот вызов принимает и остается жить. Вечно. Но большинство почему-то предпочитает не думать о смерти, прятаться от нее. И умирать, когда она сама назначает свой срок. Причем даже болея и умирая все они старательно отворачиваются от своей смерти и предпочитают делать вид, что все нормально, что ничего такого особенного не происходит. Почему так пуглив и слаб человек?
- А почему бы и не быть этому самому человеку таким пугливым и слабым, если от него в этом мире фактически ничего не зависит?
- Естественно не зависит. Да и не дай Бог, чтобы хотя бы что-нибудь зависело от того, кто все время хнычет и прячется, на все закрывает глаза и делает вид, что ничего не происходит. А между тем заметь, те, кто понаглее, те как раз и не считают, что от них так уж совсем ничего и не зависит. Скорее даже наоборот, они-то как раз полагают, что весьма многого могут добиться в этом мире, среди всех этих трусливых идиотов.
- Но в таком случае не получается ли так, что все эти науки и знания помогают в первую очередь именно всяким наглым пройдохам?
- А так в результате и получается.
- Но до чего же в таком случае может в конце концов докатиться вся наша жизнь, если управлять ей будут только одни пройдохи и отважные наглецы?
- До того она и докатывается, что едва ли не все честные люди уже буквально вопят от обиды на происходящее. Однако даже и в этой ситуации предпочитают стыдливо опускать глаза. И даже ты, имея, казалось бы, достаточно личного мужества, и уже готовый бросить все в этом мире к чертовой матери и чуть ли не покончить с собой, едва лишь тебе предоставляется реальная даже еще и не возможность, а лишь альтернатива, лишь идея действительно все здесь бросить и заняться настоящим, в буквальном смысле захватывающим дух, делом, как ты сразу же пасуешь. Вот у Даниила Хармса про тебя рассказ есть. Человек маленького роста шел по улице и мечтал: 'Ах, если бы передо мной сейчас возникла волшебница...' Вдруг перед ним и в самом деле возникла волшебница: 'Ну, говори, чего ты хочешь!' Но человек маленького роста только стоял и глупо моргал глазами. Волшебница исчезла. 'Эх!' - сокрушался человек маленького роста, - 'Какой же я идиот. Впредь буду умнее. Уж если передо мной еще раз когда-нибудь появится волшебница, я не оплошаю.' Вдруг перед ним опять возникла волшебница: 'Ну, говори же, говори, наконец, чего ты хочешь от меня!' Однако он продолжал все так же глупо стоять и моргать глазами, пока волшебнице это не надоело и она опять не исчезла. Теперь уже, надо полагать, навсегда.
- Так что же, ты думаешь, что этот дед может еще раз появиться?
- Кто его знает? Если мы предположим, что все написаное Кастанедой правда, то запросто. Ведь ты только представь себе, от какого мира отказываешься. Мира, в котором человек обладает неограниченными возможностями. Он может в мгновение ока перемещаться в любое место планеты, достаточно только проявить намерение. Он может быть даже одновременно в двух местах. Знать все непосредственно, из глубины себя. Прыгнуть с высокой скалы в пропасть и не разбиться. Пролежать целый день на дне реки и не утонуть. Это потрясающе. И от всего этого ты вот так вот запросто отказываемся в пользу какого-то жалкого и бессмысленного ожидания собственной смерти и разложения.
- А! Я знаю почему это так, почему мне не хочется.
- Почему?
- Потому что шаман - это не по-христиански.
- Да, это не по-христиански. И Кастанеда - не по-христиански. Но не обманывай сам себя, дело здесь все равно не в этом. Даже и по-христиански необходимо пройти через распятие.
- Но-но-но, дорогой мой, остановись. Все это пальба из пушки по воробьям. Ведь на самом деле все, чего хочу я и большинство из живущих на этой земле людей - это просто прожить спокойно и счастливо не столь уж и долгую, отмеренную нам судьбой жизнь. Чтобы поменьше болеть, да не умереть прежде времени, да успеть попробовать всего того, что доставляет нам в этом мире наслаждение. А ты уж сразу шаман, Христос, распятие... Брось. Зачем впадать в крайности?
- Да нет, дорогой, это ты брось. Не ври хотя бы себе самому. Если бы ты действительно хотел от жизни столь малого, то ты не страдал бы сейчас от своих несбывшихся чаяний. А жил бы себе спокойненько и наслаждался чем Бог послал. А впрочем, что я пристал к тебе? Не все ли здесь так живут. Не зная, чего хотят икуда катятся. Просто поражает, до чего же люди непоследовательны в своих словах и поступках. И все это прежде всего, как верно подметил Кастанеда, из-за невероятного, всепоглощающего чувства жалости к самому себе. Уж так мы себя бережем и оправдываем, уж такую мы всегда сами для себя представляем важность, что прямо с души воротит от омерзения.
Глава 3
Вторник 25 марта 1997
Весь этот день я опять таскался с этюдником по своим любимым когда-то дворам и подворотням и размышлял над последними событиями. Поначалу я решил хотя бы испытть на деле новый способ ношения этюдника. Только этим и выманил себя из дома уже далеко за полдень. Еще я пытался вновь оживить в себе то ощущение внутреннего блаженства, которое так внезапно нахлынуло на меня в прошедшее воскресенье. И что только я для этого не проделывал. А поскольку нельзя сказать, что все мои усилия были совершенно безрезультатными, считаю не лишним поделиться здесь своими скромными достижениями.
Во-первых, этюдник, конечно же, все равно был тяжелым натирал и бока и спину, и надоедал не меньше, чем при перекидывании с плеча на плечо. 'Этот дед поменьше и покруглее, помягче, стало быть. Ему наверное и не терло так. Этюдник на нем, как на собственном ложе был. Хотя, ведь я же после ДК его сам нес.' И точно, мне вдруг вспомнилось, что после того, как мы с дедом Иваном вышли из Дома Культуры после всего этого безобразия, я нес этюдник самостоятельно. И нес его именно так. как перед этим дед. И при этом ни неудобства, ни тяжести не чувствовал. 'Черт его знает. Загадка. да и только.'
Во-вторых, подумав, что ни о каком шаманстве, конечно же, пока и речи быть не может, решился все же немного поэкспериментировать. Поскольку жизнь все равно в последнее время стала мне представляться пустой и никчемной, проверить на деле некоторые моменты всех этих фантастических легенд, о которых весь вчерашний вечер твердил мне Сергей.
Чем черт не шутит, а вдруг и вправду все эти истории про бесконечное разнообразие окружающего мира и безграничность человеческих возможностей являются совершенно истинными. Ведь в таком случае можно будет достаточно легко (чему я все же мысленно усмехнулся) хотя бы восстанавливать свое здоровье и добиваться успехов во всех своих предприятиях. А не этого ли и надо на самом деле всем нам живущим на земле. Человеку ведь на самом деле совсем немного надо. И потом, может это поможет мне наконец вернуть мою пропавшую музу. Почему бы и не попробовать? Терять мне все равно уже больше нечего.
И я стал на деле осваивать главные постулаты учения дона Хуана, которые отчасти знал еще со времен студенчества, а отчасти оживил в памяти во вчерашней беседе со своим другом-философом.
Итак, для начала необходимо отказаться от чувства собственной важности и перестать постоянно жалеть самого себя. Расслабиться. Это очень способствует избавлению от устоявшихся стереотипов. И, кстати, от меланхолии. Причем, как ни странно, именно это и оказалось самым легким и быстродостижимым. Я стал вдруг смешон сам себе.
А вот как освободиться, например, от повального убеждения всех и каждого, что нельзя находиться в одно и то же время в разных местах. Вот это задача. Но это пока оставим. Главное, что такое простенькое даже и не упражнение, а и вообще не поймешь что, как посмеяться над самим собой и своими бедами, так классно снимает всякую меланхолию. И дает столь завидную способность не злиться и не расстраиваться по всяким пустякам и тем самым не пускать внутрь себя обиду, гнев и тому подобные негативные чувства, которые разъедают нас, точно ржа. Иными словами, избавиться врагов, безжалостно разъедающих наши внутренности.
Теперь попробуем следующий этап. Надо дать волю своему телу воспринимать все доступные ему ощущения, для чего во что бы то ни стало постараться отключить бесконечный внутренний монолог. Это также позволяет не только воспринимать действительность в неискаженном и наиболее полном виде, но еще и не мешает нашему телу жить и дышать наиболее естественным для него способом. А главное - наиболее адекватно реагировать на все с нами происходящее. На этом моменте я застрял довольно-таки надолго. Оказалось, совсем не так-то просто идти и не думать не то что о белом слоне, а вообще - ни о чем.
Однако когда, где-то уже к середине дня, мне вдруг удалось на несколько минут остановить этот бесконечный поток банальных размышлений, я был буквально ошеломлен на мгновение тотально поглотившим меня необычно полным и живым ощущением реальности. Только на мгновение, потому что уже в следующий миг я поймал себя на том, что судорожно пытаюсь облечь все только что происшедшее со мною в слова. И хотя слова никак не складывались, ощущение было настолько реальным и тотальным, что никаких сомнений в его действительности и быть не могло.
Это меня невероятно обрадовало не только само по себе, но и еще по одной причине. Когда мы будучи студентами читали первые книги Кастанеды, гуляющие по городу в машинописных копиях, нам не понравилось то, что для постижения этого учения необходимо было применять галлюциногены и психоделики. Отношение же к подобным вещам в те времена у нас было резко отрицательное и не только из-за официальной позиции властей, а еще и из-за убеждения в фальшивости подобного образа познания мира. Мы тогда окрестили все его сочинения 'исповедью наркомана' и не отнеслись к ним всерьез. Наркомания однозначно воспринималась нами как неизлечимая болезнь, и болезненное восприятие мира никого из нас, тогда здоровых, талантливых и самоуверенных молодых людей, конечно же привлечь не могло.
Однако вчера Сергей рассказал мне об этом кое-какие весьма любопытные вещи. Оказывается, во-первых, для постижения учения дона Хуана совсем не обязательно использование наркотиков. Это просто в некоторых случаях облегчает путь к расслаблению и открытию восприятия. Но такого же эффекта можно достичь и посредством самой обыкновенной гимнастики йогов или путем медитации. Во-вторых, еще более любопытным оказалось то, что, например, такой препарат, как ЛСД, был создан учеными специально для излечения психических заболеваний и вовсе не является наркотиком в привычном для нас смысле этого слова, то есть он не сопровождается обязательным болезненным привыканием.
Более того, на Западе давно уже очень многие люди творческих профессий применяют его в небольших дозах для достижения полного раскрепощения ощущений и достигают невероятных результатов. Станислав Гроф, американский врач-психиатр, даже написал несколько книг на эту тему, в которых изложил результаты своего многолетнего опыта работы с ЛСД. И самое потрясающее, как сказал Сергей, заключается в том, что результаты эти подтверждают не только многое из того, что говорит Кастанеда, но и многие другие теории и практики. Все эти многочисленные на чисто научной основе проведенные эксперименты являются прекрасным дополнением к даосским средневековым трактатам и к сочинениям индийских философов.
Но этим еще не исчерпывается все то, что произошло со мной в этот день. Мне, используя довольно-таки простые, прямо-таки примитивные рекомендации вдруг удалось в этот третий знаменательный для меня день без всяких наркотиков и ЛСД достичь невероятного. Я умудрился раздвоиться. Раздвоиться прямо средь бела дня и посреди улицы! И хотя доказательство истинности происшедшего едва не стоило мне жизни, я был настолько потрясен столь внезапным подтверждением всего этого 'пьяного бреда', как я вчера сгоряча окрестил наши с Сергеем прения, что даже не испугался, хотя и обратил внимание на испуг водителя микроавтобуса.
А произошло все следующим образом. Я не успел перейти улицу на зеленый сигнал светофора и решил, чтобы не терять времени и не стоять попусту на перекрестке, дойти до следующего угла. И пока я шел вдоль проезжей части мне пришла в голову мысль прикинуть, где бы я сейчас находился, если бы успел перейти улицу до переключения светофора. Я так сосредоточился на этой задаче, что уже через несколько мгновений буквально видел себя идущим по тротуару с другой стороны проезжей части. Я бы никогда не придал этому никакого особого значения, если бы вдруг не случилось нечто. Мало ли что мне могло померещиться. Да я, по правде говоря, даже и не думал о том, что мне что-либо мерещится. Просто по той стороне шло мое представление обо мне.
И вдруг я с испугом был буквально отброшен от наткнувшегося на меня микроавтобуса, выехавшего из подворотни и уже поддавшего было газу, чтобы выскочить на проезжую часть. Это было какое-то странное мгновение. Казалось, я заметил машину лишь в тот момент, когда она коснулась меня. Однако в этот же момент я почему-то стоял уже рядом с микроавтобусом чуть ли не нос к носу с его перепуганным водителем. Я чувствовал только то, что успел отпрыгнуть, хотя времени на прыжок практически быть не должно было. А выражение лица водителя совершенно явно говорило о том, что я вырос перед машиной, будто из-под земли.
Однако вместо того, чтобы как-то реагировать на все только что со мной происшедшее, я сразу же начал разыскивать себя на той стороне улицы. Но все было тщетно. Волнение все-таки охватило меня, и я никак не мог более сосредоточиться ни на каких других действиях. Наверное целый час после этого мои мысли все крутились вокруг такого невероятного происшествия. И, насколько я помню, в тот день более ничего необычного уже не происходило.
Конец марта - апрель 1997
Для всего дальнейшего я уже не могу восстановить точных дат. Я впал в некую бесконечную пелену таинственного. Изо дня в день практикуя всего лишь остановку своего бесконечного внутреннего монолога, неделю за неделей я достигал все более и более невероятных результатов. У меня вдруг стали получаться этюды, которые покупали буквально не дав им еще просохнуть. Казалось, я видел предметы, чуть ли не сам становился ими и совершенно не следил за тем, что при этом делало мое тело. Пока чей-нибудь изумленный возглас не выводил меня из этого состояния.
- Это так живо! Великолепно! Сколько!??
- Сколько дадите.
Давали не задумываясь. И давали много. Столько, сколько я раньше и спросить постеснялся бы. Вот она, моя муза! Казалось бы, что еще нужно теперь для полного счастья. О всех своих болячках я и думать забыл. Тело просто перестало существовать для меня. Осталось одно намерение. И в этой тотальной вовлеченности и поглощенности все мои недуги развеялись в дым. Не было ни усталости, ни меланхолии. Тотальное, захватывающее стремление открыть наконец этот таинственный окружающий мир сделало невероятно простым достижение еще одного обязательного правила воина - отказаться от всего, что не является необходимым.
Я даже и не бросал курить. Просто перестал курить и все. Это не было необходимым, наоборот, мешало и отвлекало. И, как я вдруг отчетливо понял, являлось в первую очередь именно заполнением пустот в нашем скудном и ограниченном мирке, за который мы все так судорожно цепляемся. Теперь же мир вокруг меня наполнялся все более и более. И чем насыщеннее становился мир вокруг меня, тем более бесконечными представлялись мне его перспективы. Но для начала я расскажу вам лишь о двух наиболее ярких моментах из этого моего начального периода ученичества. Первый из них - это неожиданно полное и отчетливо яркое видение, случившееся со мной на исходе одного из тех дней на одном из заброшенных питерских пустырей.
Увлекшись игрой со световыми потоками, я, сам толком не зная как, сумел войти в достаточно глубокий контакт с какой-то энергией, и она, незаметно нейтрализовав бдительность моего "я", увлекла меня в состояние настоящего транса. Это был самый настоящий выход из тела - я просто перестал его ощущать физически. Постфактум я вспомнил, что в тот момент превратился вдруг в простую точку сознания - без формы, без материальной оболочки, даже без самоосознания, ибо "думать" я не мог, мне буквально нечем было думать. Зато я мог видеть, а также слышать. Примечательно, что визуальное восприятие было объединено со слуховым в единое целое. Какой-то голос комментировал мне все, что я видел, и этот "комментарий", собственно, и создавал "картинку", он был ею.
Сначала я увидел, как пространство вокруг меня стало искажаться, скручиваясь и разворачиваясь немыслимой спиралью. Это было весьма неприятно, даже болезненно: можно было сказать, что крутило и выворачивало наизнанку меня самого, ибо не было разницы между "мною" и окружающим меня пространством. Пожалуй, термин "пространство" тоже был не совсем приемлемым для описания того, что я видел - оно одновременно было и многомерным и бесконечным - и одномерным, стремящимся едва ли не к полному отсутствию, к точке. Было также много световых ощущений, причем тоже достаточно неприятных, если не сказать - тошнотворных.
Но вдруг мир вновь обрел узнаваемую форму, и я увидел все тот же пустырь, где и был. Только слово "увидел" здесь не совсем уместно, ибо я не могу сказать, где была граница между "мною" и пустырем. Вернее, пустырь-то точно был, а вот был ли я на нем - это вопрос. Я также видел, что на пустыре стоит машина серебристого цвета, иномарка, Опель с приглушенными фарами. В машине сидел человек в дорогом светлом плаще, с "дипломатом" на коленях. Человек курил сигарету. Мне было ясно видно, что он очень нервничает и сильно боится - от него буквально исходила волна вибраций, окрашенных в неприятные болезненные тона. Человек этот чего-то ждал и беспрестанно теребил пальцами левой руки свои перчатки.