Я родился и больше полувека живу на той части Земли, которая носит такое красивое имя - Русь... Россия. Но уже тысячу лет, с тех пор, как поселились здесь мои предки, разносится на ее территории зловещий рев: "Бей жидов - спасай Россию!" За свою жизнь и я перевидел множество искаженных в этом диком вопле ртов и перечитал подобные надписи на стенах домов и туалетов, на школьных и студенческих партах, даже на письменных столах академических библиотек.

Казалось бы, душа моя должна ожесточиться и ненавидеть всех этих сортирных бытописателей - от простого рабочего до известного миру ученого, инкриминирующих евреям все беды России. В патологической злобе своей они, причастившиеся к христианству и провозгласившие своего Бога самым великим и гуманным среди всех Богов других религий, явно запамятовали, что их Бог - иудей по происхождению. А за верой его - вся история моего гонимого народа, разбросанного несчастьем по всей планете. Холокост - невиданный в истории человечества геноцид, хотя великие творцы моего народа своим умом обогатили мир во всех областях знаний.

Нет, не христиане они, и нет у них веры в того, именем которого они клянутся. Ибо сказал Христос: "Если бы верили Мойсею, то поверили и мне, потому что он писал обо мне" (от Иоанна, 15:46). "Если мир вас ненавидит, знайте, что меня прежде вас возненавидел. Если меня гнали, то будут гнать и вас, если мое слово соблюдали, будут соблюдать и ваше" (Иоанн, 15:18, 20).

Вступающий в жизнь не имеет ни опыта, ни знаний. Обнаженными чувствами принимает он мир, не ведая еще ни силу зла, ни величие добра.

Через боль и страдание происходит становление Человека.

Но даже случайный свет любви разгоняет мрачную тьму невежества и вселяет надежду, что злоба людская пройдет и воцарится в наших душах великий завет Библейский: "Нет ни эллина, ни иудея..."

2

Наступило великое время: единственная руководящая партия нашей страны торжественно провозгласила: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!"

И я, романтик, не мог оставаться безучастным к такому грандиозному и долгожданному событию. Ушел с первого курса московского технического вуза.

Пять лет обучения казались вечностью, которая лишала меня возможности непосредственно участвовать в таком великом и благородном деле. Мне, взрослому сильному парню, стало стыдно протирать портки на студенческой скамье в то время, когда мои лучшие сверстники уезжали на великие стройки коммунизма: работали на заводах, фабриках, в колхозах. Многие бросились испытать себя в трудовых подвигах. Прозревая, мы осознавали: очередная ударная стройка требовала дешевой рабочей силы. Подвига не состоялось - этот всегосударственный обман молодежи оставил после себя миллионы изломанных судеб.

Узнав о моем поступке, мама уронила голову на дрожащие руки и запричитала:

- Господи! И в кого ты у меня такой уродился...

Я обнял ее за плечи, нежно поцеловал в заплаканные глаза и с веселой гордостью ответил:

- Я - в отца! У него была бронь, но он ушел добровольцем на фронт.

- И он погиб, - разбитым голосом произнесла мама.

- Дело прочно, когда под ним струится кровь! - с юношеским пафосом прочитал я строчки своего любимого тогда поэта.

- Хватит крови! - вдруг с надрывом прокричала мама и зарыдала.

Был вечер. Мы молча сидели в нашей тесной кухоньке. Мама перестала плакать и, тяжело вздыхая, отрешенным взглядом смотрела то на меня, то на темное окно, за которым, размытые светом уличного фонаря, сумрачно виднелись в небе далекие звезды и вогнутый желток ущербной луны. Я не решался заговорить, чтобы неосторожным словом не ранить ее чувственную душу. Наконец, она заговорила сама. И тогда, впервые в жизни, я услыхал от нее историю своего рода: почти никто не умер своей смертью. Войны, революции, репрессии, лагеря и тюрьмы, погромы и загадочные убийства обрывали их жизни.

- Мы, евреи, - сказала мама, - обречены жить под двойным гнетом, а ты сам выдумывашь себе дополнительные трудности. Побереги себя, сынок! Ты остался чуть ли не последней веточкой нашего рода...

Я нежно обнял ее и клятвенно произнес:

- Тебе не будет стыдно за меня ни перед отцом, ни перед Родиной.

3

Я пошел устраиваться учеником токаря на новый завод автоматических линий. В отделе кадров, полистав мои документы, отказали мне в приеме. Мой дядька, который во время войны воевал и дружил в партизанах с начальником отдела кадров, сходил к нему - и дело было улажено. Когда я спросил, как это ему удалось, он, грустно улыбнувшись, ответил:

- Он неплохо к евреям относится - у него жена еврейка.

Тогда мне было не до этих тонкостей: я был счастлив, что вольюсь в рабочий класс и стану в первые ряды строителей коммунизма. Протекция положила начальный старт: мне дали в учителя лучшего токаря инструментального цеха. Это был передовик производства, токарь-универсал. Коренастый человек с сосредоточенным лицом. Под густыми рыжими бровями ярко блестели вдумчивые серые глаза.

Вначале меня насторожило его угрюмое молчание: он обрывал всякий разговор, который не касался непосредственно работы. Он не учил меня, а, выполняя свой производственный план, кивал головой и наставлял:

- Смотри и думай! То, до чего дойдешь своими мозгами, будет твоим настоящим знанием.

Однажды, вприщур вглядываясь в меня, спросил:

- Фамилия у тебя какая-то нерусская... Ты кто?

- Человек, - простодушно ответил я.

- Это мы еще в деле увидим, - хмыкнул он. - А по нации кто?

- Еврей.

- Странно, - дернувшись, словно ошпаренный, произнес он. - Так чего это ты в токаря подался?

- Нравится.

- Это не похоже на вашего брата.

- У меня нет брата, - с наивным удивлением ответил я, не понимая, отчего это он вдруг перешел со мной на "вы".

Он как-то загадочно хмыкнул и завозился с изготовленной им деталью. Он брал ее, еще горячую, голыми руками и спокойно, не суетясь, укладывал аккуратно в ящик на тумбочке. Когда я сам впервые схватил готовую деталь, мне так обожгло пальцы, что я выронил ее, и она упала ему на ногу. Он даже не вскрикнул, не обругал меня. Лишь, сжав зубы, процедил:

- Когда поработаешь с мое, тогда и лапай свежатинку.

Первое время я обижался на него до слез, но он, не давая мне возможности лелеять свою обиду, командовал:

- Видел, как я делаю. Теперь давай сам... Да не суетись, как вошь на жопе!

Напряжение, обида и желание доказать ему заставляли меня собраться, и я с нарастающим чувством уверенности ощущал, как станок послушен мне.

- Молодец, засранец! - покрикивал он над моим ухом под шум станка и грохот металла.

Через два месяца, раньше положенного на учебу срока, он, одобрительно поглядывая на меня, сказал мастеру:

- Может сдавать на разряд. Гарантирую!

А когда я выдержал экзамен, он протянул мне руку, впервые протянул, и, крепко пожимая, с улыбкой похвалил:

- Молодец, иностранец! Не подвел! - снисходительно потрепал меня по плечу и добавил: - А я думал, что вы только торговать мастера...

На этот раз я понял, на что он намекает. Но ни обиды, ни злости не испытал к нему. И, переходя с ним на "ты", с веселой заносчивостью отпарировал:

- Значит, и я тебя кое-чему научил.

- Да, загадал ты мне загадку, - покачал он головой.

- Я твою разгадал, теперь ты мою разгадывай.

- Твоя, видать, посложнее будет.

- Это ты верно заметил, - с улыбкой сказал я. - Твоей профессии - всего несколько сот лет. А мой народ - один из древнейших в мире.

И та растерянность и доверительная улыбка, которые застыли на его лице, позволили мне смело добавить:

- Ты умный, справишься...

4

Самостоятельная работа утверждала во мне гордое чувство: я, на равных со всем рабочим классом, строю желанное будущее своей страны. Я уже привычно вскакивал по утрам, делал зарядку, почти круглый год купался в озере и, плотно позавтракав, вливался в тесный поток трудового народа на остановке автобуса. Работал увлеченно, перевыполнял план и все смелее следил за руками контролера, штангенциркулем проверяющего изготовленные мною детали. Появилось на заводе много друзей: мы вместе шли домой, шумно беседовали и спорили, часто уезжали на выходные дни за город, зимой на лыжах, летом на лодках, по вечерам ходили в клуб. Мы, молодые рабочие, сами построили футбольное поле, по цехам разбились на команды и три раза в неделю начали тренироваться. Я встал на ворота: еще школьником это было мое место в игре. Видимо, это у меня неплохо получалось. Я был упруг, тягуч, смело снимал с ноги противника мяч. И ребята предложили мне стать первым вратарем заводской команды. Мы победили на районных соревнованиях и усиленно готовились к первенству города среди заводских коллективов.

В общем, я вскоре зажил полнокровной заводской жизнью и гордился тем, что и мой труд вносил лепту в выполнение пятилетних планов. Мое состояние поймет тот, кто познал одну простую, но святую истину: радость труда - основа полноценной жизни.

Как-то ко мне подошел слесарь нашего инструментального цеха Вовка Порох. Косая челка наползала на его рыхлый рябой лоб, крупные скулы выпирали и сходились на остром плохо выбритом подбородке. Черная промасленная спецовка, распахнутая на груди, обнажала белую прыщеватую кожу.

- Здорово, вратарь! - с веселым дружественным огоньком в светло-голубых глазах сказал он. - Видел вчера, как ты играл. Молоток!

- Да что там, - смутился я. - Два гола пропустил.

- Не трави себе душу. Их бы сам Яшин не взял... Поверь мне, а я понимаю толк в футболе... Давно играешь?

- Как все пацаны.

- В секции занимался?

- Нет.

- А зря! Из тебя бы хороший вратарь вышел. Футбол - это высший класс в спорте! - выражая восторг, он впечатывал кулаком каждую фразу себе в ладонь и смотрел на меня одобрительно.

Он заговорил о знаменитых игроках и матчах. Помнил мельчайшие подробности в разных играх, вплоть до того, где располагался каждый спортсмен в данный момент, называл легко имена, фамилии, команды советских и зарубежных футболистов. Я никогда не был болельщиком, но с захватывающим интересом слушал его.

- А почему ты сам не играешь? - спросил я

- Болельщик - это тоже спорт, - отшутился он.

Вовка Порох часто приходил к нам на тренировки, не пропускал ни одной игры, в перерывах между матчами прибегал к нам, давал советы и, матюкаясь, ругал за ошибки. Однажды наш нападающий Сашка Иванов, не выдержав его поучений, бросил ему под ноги мяч и сказал:

- Трепаться легко - сам покажи.

Вовка неловко оттолкнул от себя мяч и спокойно ответил:

- А ты, фраер, стихни и слушай.

Я отметил, как Сашка, стушевавшись, сжал зубы и попятился от него. Мне это показалось унизительным, и после игры я спросил у него, чего это он так спасовал перед Порохом.

- И тебе не советую с ним зарываться. Ты что, не слышал о нем? - спросил он.

И он рассказал, что Вовка Порох является атаманом заводских парней, за ним подозреваются какие-то темные дела и вроде даже нечист на руку. И заключил:

- Советую, держись от него подальше.

Мне был не по душе его рассказ, к тому же говорил он все это каким-то заговорщицким голосом и оглядываясь. А мне Вовка понравился с первой нашей встречи. Была в нем какая-то открытость, прямота, чувство собственного достоинства, вызывала уважение его уверенная чуть раскачивающаяся походка.

Оказывается, он служил на флоте. На втором году службы, во время боевых учений, их катер попал в аварию. Многие моряки погибли, а он спасся, привязав себя к бревну, три дня болтался в холодном Баренцевом море. Он застудил легкие, и его списали. Так вот почему, когда он курил, было слышно, как что-то скрипит и свистит в его груди.

- Мое дело тебя предупредить, - явно обидевшись на меня, хмуро заявил Сашка.

Нас с Сашкой среди других парней на заводе сближала общая судьба: он, как и я, поддавшись государственной агитации, бросил институт и пошел на завод, в рабочие. Но уже через полгода, столкнувшись с грубой плотью реальной жизни, он прозрел, понял, как жестоко его обманули, и теперь рьяно готовился, чтобы успеть до призыва в армию поступить в институт.

5

Этот разговор оставил в моей душе неприятный осадок. И я заметил, что теперь при встрече с Вовкой Порохом, он, как заноза, давал знать о себе - чувствовал какую-то невольную скованность при общении с ним.

А Вовка все чаще подходил ко мне. Бывало, мы вместе гуляли по городу. Он о многом спрашивал у меня, внимательно слушал. Однажды с восхищением спросил:

- И откуда ты все это знаешь?

- В книгах читал.

- Много же ты успел прочитать!

- Мать с детства приучила. Она учительница.

- Завидую, - сказал он. - А моя... сучка! - Он стукнул кулаком, как обычно, себе в ладонь. - Карга старая, а до сих пор к себе хахалей водит!

- Нельзя так о матери! - укоризненно возмутился я.

- Счастливый ты... Тебе этого не понять, - грустно произнес он. Светлые глаза его потемнели, и мне показалось, что в них навернулась слеза.

Вовка сунул сигарету в зубы и захлопал себе по карманам, ища спички. Вместо них вытащил часы на кожаном ремешке, протянул мне и сказал:

- Черт, чуть не забыл! Ребята сказали, что у тебя на тренировке сперли часы... Вот возьми.

- Да ты что! - растерянно произнес я и спрятал за спину руки.

- Я сказал - возьми! Надо тебе возместить убыток.

- Ты-то тут при чем? - я в упор посмотрел на него и невольно вспомнил предостережение Сашки.

- Нравится мне, как ты играешь. От души дарю.

- Не возьму! - отрезал я.

- Ну, как знаешь, - равнодушно пожал он плечами. - Но помни - обидел.

Он сочно выругался, взял часы за ремешок и с силой ударил ими по дереву.

Когда я начал возмущаться этим, он оборвал:

- Кончен разговор.

И тут же, как ни в чем не бывало, начал рассказывать, как по моему совету взял в библиотеке книгу и заставил себя читать, но быстро устают глаза. И смущенно заключил:

- Вишь, с детства не приучен...

Он пригласил меня в кафе, взял бутылку вина. Я впервые в жизни пил, пил на равных с ним: после инцидента с часами боялся вновь его обидеть. Поздно вечером мы возвращались домой. Он настоял проводить меня. В моем районе сказал:

- Мрачно у вас как! Шанхай... Если кто-нибудь тут из гавриков будет приставать к тебе - скажи, что ты мой друг. Под землей достану гада!

6

Теперь мы с Вовкой встречались как старые добрые приятели. Я и сам начал частенько заходить к нему на слесарный участок и, бывало, задерживался: с интересом слушал его рассказы о морской службе, о заводской жизни. Он многое не принимал в ней, ругал и проклинал начальство и партию, все видел в мрачном свете. Я вступал с ним в спор и доказывал, что сейчас наступают желанные перемены в жизни, а во всем, что было плохого в нашей стране, виноват Сталин, и после развенчания его культа мы стали на ленинский путь.

- Ну и наивняк ты, - усмехался он. - А вроде такие умные книжки читаешь.

Я спорил с ним до хрипоты. А он, ловко и быстро обрабатывая очередную деталь, подтрунивал над моей наивностью. Я отходил от него с каким-то странным чувством подавленности: все, во что я верил и чего страстно желал, он умело опровергал фактами из нашей жизни, и она представала передо мной в мрачном свете. И каждый раз я чувствовал, что мой энтузиазм к работе пропадает.

- Что лынды бьешь?! - уже несколько раз делал мне угрожающие замечания мой мастер цеха Прохорович.

А однажды, явно раздраженно, прикрикнул:

- Не хочешь работать - иди торговать, как все твои кровные братья!

Я уже понимал, о каких братьях говорит он. Бычась, подступил к нему вплотную и выпалил:

- А твой кровный брат - фашист!

Он выставил передо мной посиневшие от злости кулаки, сочно выругавшись, пригрозил:

- Я тебе это припомню!

И он принялся исполнять свою угрозу: подсовывал работу с низкими расценками, привередливо проверял изготовленные мною детали, лишил тринадцатой зарплаты, жаловался на меня начальнику цеха, а по утрам сдержанно отвечал на мое приветствие.

Однажды, во время обеденного перерыва, я услышал, как он, играя с рабочими в домино, ехидно усмехаясь, сказал:

- Послушайте самый короткий анекдот. Жид - токарь.

Дружный рогот был ему ответом. Меня словно окатили кипятком. Но я, заставив себя сдержаться, медленно подошел и с вызовом произнес в наступившей при моем появлении мертвой тишине:

- Только что передали по радио: Ботвинник победил Смыслова.

- Что ж он, сука, так оплошал! - мастер с возмущением стукнул костяшкой по столу.

- Ничего, наша все равно возьмет! - поддержал его за моей спиной чей-то голос. - Смыслов отыграется у этого семь раз не нашего.

- Верно говоришь, Коля, - сказал мастер. - Потому что за нами сила!

- Сила есть - ума не надо, - глядя ему в косящие от меня глаза, сказал я.

Он смерил меня презрительным взглядом и сухо ответил:

- Умник нашелся! - постучал кулаком по столу и, сорвавшись, перешел на крик: - Не выполнишь у меня плана - загремишь с завода аж до самого Мертвого моря!

Мы говорили на грубом и открытом языке намеков. Я уже не только начал понимать, но и привыкать, что порой при моем неожиданном появлении люди вдруг прерывали беседу и смотрели на меня, как на незванного пришельца. Я учился выдерживать их бегающий исподлобья взгляд.

По звонку все разошлись по своим рабочим местам. Я включил станок. Привычный ровный шум мотора постепенно успокоил меня. И вскоре я увлеченно работал.

- Ты этого, чего ко мне не зашел? - услыхал я за спиной знакомый хрипловатый голос Вовки Пороха. В нем явно прозвучала обида.

Я неопределенно пожал плечами и подумал: "А ведь и для тебя я в первую очередь - еврей". А Вовка, дружески улыбаясь, начал рассказывать о прочитанной книге, которую я ему посоветовал. Откровенно признался, что общение со мной помогает ему по-новому смотреть на свою собственную жизнь. И сообщил, что решился и отнес документы в вечернюю школу. Это, конечно, льстило мне. И я искренне предложил:

- Нужна будет помощь - располагай мной.

Он признательно обнял меня за плечо, поблагодарил и начал рассказывать, как вчера с приятелями провел выходной день:

- Нажрались, как черти, в ресторане. По бутылке водки на нос приняли. А потом, - он беззаботно расхохотался, - пошли жидам окна бить. У нас на Торговой улице после войны недобитки остались. Мы им порой погромчики устраиваем, чтобы не забывали, на чьей земле живут!

Я резко выключил станок. Резец со скрипом сломался. Сжимая кулаки и весь дрожа, я с ненавистью взглянул на него и выпалил:

- Завтра мои пойдешь бить!

- Ты тут причем? - выставился он на меня округлившимися глазами.

- Я - еврей.

Он как-то неестественно громко и надрывно расхохотался, обнажая большие желтые прокуренные зубы и вскидывая, как подбитая птица крылья, руки. Наконец, сухо и подозрительно произнес:

- Что за хреновину ты несешь! Я всякого жида за версту чую.

- На сей раз обоняние подвело тебя, - с угрюмой язвительностью ответил я. - Иди и высморкайся!

Я стоял и с вызовом ждал от него оскорблений, ругани, удара - всего, что угодно. Но его светлые глаза вдруг начали быстро туманиться, короткие ресницы растерянно заморгали, а по побледневшему лицу пошли бордовые пятна.

- Никогда не поверю! - дрогнувшими губами произнес он. - Хоть убей меня - не поверю. Ты же наш - русский!

Хрипя и кашляя, он начал доказывать, что я совсем не похож на всех "их". Такого вообще не может быть.

- Завтра поверишь, - холодно заявил я.

Круто повернувшись, вытащил поломанный резец из держателя и, даже не взглянув на него, отправился к заточному станку.

7

Назавтра я взял с собой на работу паспорт, зашел на слесарный участок и молча раскрыл его перед Вовкиным носом. Злость темнила мои глаза, но все же я увидел, как читая, дрожали и шевелились его враз посиневшие губы и удивленно ширились светлые глаза.

Не проронив ни слова, я захлопнул паспорт и отправился работать. Как я ни старался больше не думать об этом инциденте, руки мои дрожали: я запорол несколько деталей. Уже не первый раз я испытывал состояние унижения на почве антисемитизма, но впервые в жизни восемь часов подряд думал об этом. Затянувшаяся несправедливая обида вызывала во мне такую злобу к концу смены, что я возненавидел Пороха, мастера, всю свою смену, завод. "Уволюсь к чертовой матери"! - решил я, словно все это зло мира скопилось здесь, на моем заводе, который я действительно полюбил и принимал уже как самое желанное место для себя на земле. Ведь так оно тогда и было! Мне нравилась моя работа. Я легко и радостно осваивал ее, понимал ее ценность. - Да! Да! Не смейтесь! - в великом деле строительства коммунизма. Как и многие юноши, я тогда начинал писать стихи и даже теперь помню отдельные строчки из моего первого стихотворения: "Всю неделю болты и гайки я точу, сжав упрямо губы... Если это надо стране - вот моя самая личная выгода".

После работы за проходной меня поджидал Вовка. "Бить будут", - как-то безразлично подумал я, но машинально сжал кулаки, готовый драться до последнего. На чугунных ногах, не глядя на него, я прошел мимо. Он догнал меня, преградил дорогу и старательно, даже как-то униженно, вылавливая мой взгляд, сказал:

- Прости... меня.

Я опешил и безвольно разжал кулаки.

- Ну, прости же, - опять как-то жалобно повторил он. - Этого никогда больше не будет.

Я молча и трудно поднял на него глаза. В светло-голубых печальных глазах Вовки стояло такое отчаянное признание своей вины, что я не нашелся, что сказать ему в ответ.

- Хочешь, поклянусь на крови, - сказал глухо Вовка.

И не успел я опомниться и осознать его слова, как он мгновенно вытащил из кармана финку и, вытянув передо мной руку, резко резанул по ней концом лезвия. Ручеек крови стремительно заполнил его ладонь и начал, убыстряясь, стекать на землю.

Я бросился к траве у дороги, нашел подорожник, заставил Вовку поплевать на него, приложил к ране и перевязал ее своим носовым платком.

Весь остаток дня мы провели вместе... Бродили по городу, беседовали, рассказывали друг другу о себе. Он поведал мне о матери-проститутке, о пьянице-отце, для которого тюрьма стала родным домом, открылся в своей несостоявшейся мечте стать моряком, о тоске по дальним странам, где, он был в этом уверен, есть место для иной счастливой жизни. Рассказал о девчонке, которую любил, но она бросила его, как только увидела его пропойных родителей, и с того часа жизнь для него перестала иметь смысл. Он признался, что участвовал уже не в одном ограблении и что ему ничего не стоит сделать отмычку для любого замка, но сам он занимается этим делом, когда не хватает на жизнь зарплаты, а надо приобрести самое необходимое.

- Нет у меня в мире ни одной близкой души, - признался он. - А вот с тобой мне хорошо. И сам не знаю, что со мной произошло, а как-то по-другому на жизнь начинаю смотреть... Я, конечно, понимаю, что ты наивняк, но ведь хочется чего-то хорошего, хоть иногда - и тогда... Помнишь, ты мне из Пушкина читал: "Я сам обманываться рад..." Может, в этом обмане и есть счастье...

Он смотрел на меня дружески, почти с любовью. Глаза его вдруг стали серьезными и, явно смущаясь, он спросил:

- Не пойму, как это ты сумел сохранить в себе это хорошее отношение к жизни: ведь твоей нации в нашей стране живется намного хуже, чем нам, русским?

Я только пожал плечами.

Мы шли, говорили и говорили, поверяя друг другу свои души. И как ни старался он обойти тему еврейства, она возникала сама собой в нашем разговоре. Он сказал:

- И откуда во мне только эта зараза? Сам не пойму. Ведь никто из евреев лично мне ничего плохого не сделал. Даже по школе запомнился лучший учитель - еврей. А гадостей натерпелся по горло от своего брата, русского...

Я с доверием принимал его откровения, но не знал, что ответить. Да и кто может ответить на этот проклятый вопрос, если нет ответа на него и в самой Библии. И, чтобы окончательно прекратить разговор на эту тему, я с веселой и горькой шутливостью сказал:

- Знаешь анекдот? Спросили у англичан: "Почему у вас нет антисемитизма?" Они ответили: "Мы не считаем их умнее себя".

Морща узкий лоб, он напряженно осмысливал анекдот... И я добавил:

- Для меня лично все человечество делится на две категории: умных и дураков.

Мы разом дружно и громко расхохотались в ночное небо.

8

Мы с Вовкой были в очень хороших отношениях, но настоящей дружбы так и не возникло. Встречались с ним на работе, на футбольном поле, бродили по улицам. Он все уговаривал меня серьезно заняться футболом и прочил славу вратаря.

Ему, заметил, нравилось бывать у меня дома и говорить с моей мамой. Он приносил ей цветы и дарил подарки. За вечерним чаем очень старался вести себя культурно. Краснел от своих неловких движений, держал вилку, далеко отставив мизинец, медленно и старательно вытирал губы салфеткой. Мы с мамой помогали ему делать уроки. Я порой писал за него сочинения. Он закончил школу и готовился поступать в институт. Брал у нас читать книги, не каждую одолевал и искренне сокрушался:

- Что-то не пошла, ети ее мать...

Как-то Сашка Иванов рассказал мне, что Порох кому-то из своей бригады дал в лыч за то, что тот нехорошо отозвался о моей нации. Сам Вовка мне об этом ни слова не сказал. Бывало, настойчиво намекал, что для меня на все готов. Я признательно улыбался ему в ответ и однажды пошутил по этому поводу:

- Стань Генеральным секретарем ЦК партии.

- На хрена? - выставился он на меня.

- Отменишь пятую графу в паспорте.

- Мне легче стать их секретарем, чем им отменить эту графу, - язвительно усмехнулся он.

- А ты все же попробуй, - весело продолжил я.

- Ты хочешь, чтобы я стал дерьмом? - стукнул он себя в грудь.

- С чего это вдруг?

- При нашей системе только дерьмо наверх всплывает...

Это была не его мысль. Подобного рода суждения я все чаще слышал в рабочем кругу. Они выражали саму суть нашей замордованной жизни. Всего три года отработал я на заводе, но понял лишь спустя тридцать лет: именно здесь, среди рабочего класса, как у нас называют - простого человека, наиболее остро и точно оценивается жизнь в обществе. Нигде я потом больше не встречал такой прямой, пусть и грубой, но точной оценки и суждений о жизни. Всегда было ясно: кто есть кто. Если я был кому-то неугоден, мне говорили об этом в лицо. Виновен, ругали и били. Приемлем, хвалили и защищали.

Когда я уходил в армию, Вовка сказал мне на прощанье:

- Ох и трудно тебе будет.

- Как и всем, - стараясь выглядеть независимым, ответил я.

- Ведь ты знаешь, о чем я говорю, - чуть смущаясь, возразил он. - Но ты держись! Чуть что - не зарывайся, а к замполиту иди. Они хоть по долгу службы интернационалисты.

- Не я первый, - хорохорился я.

- А им это до фени... Бьют не по счету, а по морде.

9

В армии мне частенько вспоминался этот наказ: были тому причины на национальной почве. Я держался. С язвительной усмешкой отвечал: "Спасибо за твою хорошую память и уважение". Не понимали - дрался... Но к замполиту не бегал.

После армии я поступил в институт. И вот уже тридцать лет живу и работаю в интеллигентной среде. Казалось бы, здесь, в этом обществе образованных и культурных людей, должно быть уважение к человеку вне зависимости от его происхождения и национальности. Но почему же именно в этой атмосфере я испытал более всего унижений на национальной почве? Часто за маской согласия и приветливости умело скрывается ложь со скрытым чувством ненависти.

Всякого я натерпелся в жизни, но об этом уже другие истории...

В часы горьких раздумий о судьбе евреев-изгоев является в моей памяти, как надежда и вера в лучшее, моя жизнь на заводе среди людей с открытым проявлением своих чувств и мыслей. И первый среди них - Вовка Порох.

Наши пути с ним разошлись сразу же, как я ушел в армию... Вернувшись, я узнал, что он так и не успел поступить в институт. Ввязался в драку: защищая оскорбленного еврея, выбросил его обидчика на ходу из трамвая. Вовку Пороха судили. Он бежал из тюрьмы, его поймали и накинули срок. Мать его зарезал какой-то хахаль, а квартиру, поскольку Вовка был в тюрьме, передали другому жильцу.

Где он теперь? Жив ли? Видимо, мне этого никогда уже не узнать.

Я не только помню его. С высоты прожитых лет понимаю, что потерял в нем кровного брата. Он не только дал мне клятву на крови, но и помог осознать, что антисемитизм является не врожденным качеством человека, а невольным грехом, порожденным тьмой и тупостью нашей жизни.

И все же, порой, ловлю себя на мысли: "А не сожалеет ли Вовка Порох, не озлобился ли оттого, что однажды, искренне поклявшись мне видеть в еврее человека, равного себе, русскому, расплатился своей судьбой за эту роковую на крови клятву?.."