Б. Пастернак

I. РАЗЛУКА

Пусть мы никогда не собирались вместе - не все были знакомы - но все они составляли круг моих друзей, и любой для меня по-своему дорог и прекрасен.

Не смотря на различие характеров, взглядов и судеб, что-то притягивало нас на протяжении не одного десятка лет и вызывало взаимный интерес. Правда, некоторые из них казались ближе, но ни один не мог заменить другого.

В моей записной книжке были записаны их адреса и телефоны. Если долго не виделись, спасительная мысль о том, что можно в любой момент позвонить и услышать знакомый голос: "Как жизнь, старик?", согревала душу и спасала от одиночества в трудные часы жизни.

Теперь все их адреса и номера телефонов вычеркнуты (помню, как стыла при этом моя рука). Сколько раз, забывшись, я опрометчиво набирал знакомый номер, но в трубке звучал чужой голос. А улиц не вычеркнешь. Хожу по ним - и они безжалостно напоминают: здесь жил... Оставил фамилии, в надежде вписать новые адреса... Не пришлось.

Мы понимали, что эта разлука навсегда. Каждый из них, словно сговорившись, отвечал: "Извини, старик, писать не буду. Не хочу усложнять тебе жизнь. Да и у КГБ будет меньше работы". На что я обиженно язвил: "Спасибо за великодушие". - "Без моего письма у тебя есть лишний шанс жить на свободе", - с горечью оправдывался он. - "Разве ты бы уехал, если бы здесь была свобода?" "Старик, если ты остаешься, значит тебя устраивает такая жизнь". - "Не хлебом единым..." - "Поэтому я и уезжаю!" - надрывно перебивал он. "Так я по-твоему..." "Каждый выбирает свой путь!", - рубил он. "Здесь наши корни!" - горячился и я. "Корням нужна благодатная почва". - "Там - чужая", - не сдавался я. "Картошку называют белорусским хлебом, - парировал он. - А ее родина Америка. Самой жизнью доказано, что приживаемость не только возможна, но и благодатна". - "А если вдруг..." - "Кто не рискует - тот не пьет шампанского!", -с тревожной веселостью заключал он и разливал водку в граненые стаканы. И мы пили. Пили много, словно можно было за один раз выпить все, что предстояло нам выпить в будущем. Говорили и пели, не осознавая еще горечь разлуки: "Разлука ты, разлука, чужая сторона. Никто нас не разлучит, лишь мать сыра земля..."

Какая разница между проводами и похоронами?

На проводах живой хоронит живого, и звучит диалог. Затем у каждого в равной степени остается возможность вспоминать. Но теперь будет звучать только монолог: на заданный вопрос ответа не получишь ни голосом, ни взглядом, ни жестом, ни шевелением морщин. Пожалуй, есть единственное достоинство в этой разлуке: друг для друга мы уже навсегда останемся в одном возрасте - разлуки. Я вижу в зеркале свое стареющее лицо. Но уже не могу и представить, как выглядит сейчас друг: он навсегда будет моложе меня.

Идет время. Память гаснет, боль разлуки пронизывает сердце - и все трезвее осознаю: нам уже никогда не быть вместе. И не могу этого принять. Я осязаемо чувствую рядом его и протягиваю руку, готовый ощутить ответное дружеское пожатие. Но рука моя повисает и качается, как немой укор невозможному. А память скудеет и гаснет, туманятся картины прошлого. Иногда доносятся случайные слухи о том, что он жив, работает и завоевывает себе место под солнцем в далекой от нас жизни.

Но почему, как бы ни было порой трудно иному из них там, никто не возвращается?...

Причина, заставившая человека покинуть Родину, у каждого своя. Но есть одна, которая всех объединяет: неуверенность в завтрашнем дне. Так скитались первобытные племена кочевников, осознав, что земля, на которой они жили, исчерпала свои возможности, и во имя спасения своего рода следует менять местожительства.

Нет. Не родину покидали они. Искали свободу и право "людьми зваться".

Те, кто узурпировал власть, правил нами и диктовал свои законы, превращавшие человека в раба и сексота, даже в родном отце принуждали опознать врага народа, инородца, шпиона, предателя, жидомасона. В своей абсурдной идее построить коммунистический рай на земле, они не только уничтожили миллионы невинных людей, но и отвергли общечеловеческую нравственность. Лучших из нас, кто пытался противостоять, они объявляли отщепенцами, диссидентами, государственными преступниками, гнали по этапам, гноили в лагерях и тюрьмах, запирали в психушки. В злобе своей, бессильные остановить живую жизнь, они разрушали все вокруг себя и посягали на мировое господство. "Империей зла" стала для цивилизованного человечества страна, которая когда-то взрастила гений Пушкина и Чайковского, Толстого и Чехова, обогативших мир идеями гуманизма.

Тот, кто понял это, не мог смириться. Умные уезжают первыми. Люди, с которыми я дружил и которых провожал навсегда, не просто уехали. И они вели свою индивидуальную борьбу с тоталитарным режимом. Их отъезд - не побег. Борьба. Борьба в силу своих возможностей под беспределом разнузданной власти.

Бог, наконец-то, оборотился лицом к нашей родине. Мы подняли головы и различили его страждущий от наших страданий лик. "Купола в России кроют чистым золотом, чтобы чаще Господь замечал...", - пожалуй, единственный раз в жизни был неправ Владимир Высоцкий, наша неумирающая совесть.

Господь заметил наши обрушенные купола, крашенные не золотом, а обагренные страданиями, болью и кровью...

Но нет уже рядом многих друзей. Пожалуй, не осталось в России человека, которого не коснулась бы эта беда. На ее просторах покинутые ими места зияют безднами. Я стою над ними, зову и плачу, но моей осиротевшей душе откликается лишь мое тоскливое эхо.

Есть дом напротив. Пять в нем этажей.
Окно на третьем дорого мне было.
Там жил поэт. Не первый средь друзей.
Но вспыхнет свет - и мне на сердце мило.
Встречались мы нечасто. Мелочь дней
Дробила жизнь мышиной суетою.
Шутили зло и весело над ней,
Хоть был тот смех сквозь слезы.. Я не скрою.
В короткий мог свиданий за вином
На тесной кухне, головою в полку,
Мы спорили до хрипоты: "Содом -
Наш край!.." Да что от крика толку?
Ночами напролет стихи читал,
В них с болью выворачивая душу.
Он так из рабства вырваться мечтал:
В своей отчизне - гибли от удушья.
И был нам, как отдушина, тот час,
Когда искали истину в вине.
И рвались вожжи. И хрипел Пегас.
Но душу не продали сатане.
И вдруг все кончилось. Простились мы.
Бежал он - за кордон умчали кони.
Как зябко мне! Один среди зимы
Над пепелищем я простер ладони...

Он где-то т а м... и нет пути назад.
Я здесь... Претит мне убегать по визе.
Аминь! Души моей осиротелый сад,
Как мотылек, иглой пронизан.
О, как чернеет в сумерках окно!
За ним уж не мелькнет знакомой тени.
И тонет в нем тоска моих видений,
Как луч заката, озаривший дно...

Я продолжаю жить с ощущением порожнего пространства в душе. И сердце сжигает неразгаданный российский вопрос: "Что делать?..."

Вы, други, съехали. А я остался.
Простите, я не предал вас.
Мне голос свыше оказался:
"Твой дух свободен!" Рек и сгас.
Я ждал разгадки этой странной речи,
Но тихо было в небесах.
Мерцали звезды, как во храме свечи.
И время двигалось впотьмах.
Текли года... В разлуке сердце стыло.
Но я не мог покинуть край,
Где род мой освятил свои могилы
Слезами скорби: "Русь - не рай..."

Умчались вы искать другие страны.
Веками ищет мой народ
Под небом место то, где крик: "Осанна!"
В сердцах других любовь найдет.

Но рая нет. Есть вечное гоненье.
Из века в век. Из рода в род.
И понял я то, свыше, откровенье:
"Твой дух свободен - Дух живет!"
Мне край родной - где прадедов могилы.
За жизнь его отдали кровь.
И отстоять их честь дадут мне силы
Надежда, Вера и Любовь.

"Perfika natura"
("Все совершенствует природа")
Лукреций.

Для полета птицы вырастают крылья, кроту не нужно зрение, для скорости нужна обтекаемость форм, для ходьбы по земле - грубая плоть подошвы.

Прекрасное есть правда жизни, выраженная в своей индивидуальной совершенной форме.

II. ИСХОД

- Прекрасное есть правда жизни, выраженная в своей индивидуальной совершенной форме, - сказал Ким Х-в, когда Гриша Т-н дочитал свою поэму в стихах и дрожащими пальцами сунул сигарету в рот.

Несколько вспыхнувших спичек потянулось к нему. Гриша прикурил, глубоко затянулся и, звучно выдохнув дым, отвалился на спинку стула. Капельки пота блестели на его крупном носу. Все смотрели на него с восхищением, и он прикрыл огромные вдохновенные глаза лучиками ресниц.

Стол был заставлен едой, вином и водкой. Цыплята-табака, светясь поджаренной коркой, прижались к широкому блюду, как лягушки перед прыжком, нарезанные ломтиками соленые огурцы стояли, словно солдаты в строю, полуметровый фаршированный карп недоуменно пялил вылупленные глаза, салаты из овощей и фруктов обреченно ждали предстоящего путешествия в наши изголодавшиеся желудки. Запах пищи благоухал, но казалось кощунственным жрать в такой момент.

Все ждали, что скажет Ким. А он молча сосал обугленный мундштук с давно погасшей сигаретой и почесывал корявыми ногтями полуседую растрепанную бороду. Те, кто хорошо знал его, понимали: молчит - одобряет. В противном случае, не дослушав, разразится: "Что ты меня говном кормишь! Вокруг его и без тебя хватает!.. Талант тем и отличается от себе подобных, что способен среди навозной кучи вырастить прекрасную розу!" И тут же прочитает лекцию по ходу возникшей темы разговора. Тогда его остановить нельзя, да и грех: он выдаст такой объем информации, словно заговорила сама энциклопедия.

Густой дым скапливался над столом. Курили все: мужчины и женщины. Но и сквозь мглу была различима восторженность на всех лицах, обращенных к Грише.

- Много сегодня придется выпить, - наконец заговорил Ким. - Я готов пить за каждую страницу. - Он влюбленно взглянул на Гришу, послал воздушный поцелуй и поднял бокал. - За двадцать лет через мою душу прошло много учеников. Ты, Гриша, лучший из лучших. Признаюсь перед всеми честно: теперь я твой ученик. А выше этого ничего нет для самолюбия учителя...

Гриша слушал его опущенным затылком. От своего же окурка прикурил новую сигарету и смущенно, но настойчиво, перебил:

- Кимушка, дай людям выпить и закусить.

- Черт с тобой! - стукнул Ким кулаком по столу. - Но учти, сегодня я скажу о тебе, сукин ты сын, все, что думаю!

- Ким, рожай тост! - нетерпеливо закричали со всех сторон.

- Для этой скотины я не могу найти слов! - Ким сорвался с места, неся перед собой наполненный водкой бокал, подбежал к Грише, обнял его, поцеловал в макушку и, вздернувшись лицом, произнес: - Прости за плагиат. Но лучше, чем ты сказал в своей поэме, не могу придумать тост.

Он всей грудью набрал в легкие воздух и начал торжественно читать:

Не повезло однажды иудею:
Влюбился, дурень, в русскую идею.
А заодно, должно быть, тоже сдуру,
Влюбился он в российскую культуру.
Он чуял: как баранье стадо - соль,
Как пес больной - целительную травку,
Как стихотворцы русские - удавку,
Как русский пролетарий - алкоголь.
Еврей, соизмеряя величины,
Стремится в вечность - бьется о финал.
А тут - как будто сердцем о крапиву,
Ожегся о прекрасное народ
И замер, опаленный и счастливый,
Держа в руках забытый райский плод.

Ким выпил залпом. Капли потекли по бороде. Он отжал их в ладонь и слизнул языком.

Никто не удивился, что, впервые услышав поэму, он ее запомнил. О его памяти рассказывали легенды. На экзаменах он цитировал целые абзацы и при этом уточнял: "Том... страница..." Из университета его выдворили в психушку: еще при жизни Сталина заявил, что вождь и есть единственный "враг народа" в стране. Матери, работнику КГБ, удалось вызволить сына. Свое образование он продолжал в библиотеках. Заявлял: "Лучший учитель - воля". Никогда и нигде не работал. Зарабатывал на хлеб тем, что писал за других различные рецензии и кандидатские по любой специальности. Жил один в коммунальной запущенной комнате, забитой истрепанными книгами. Но в ней всегда было полно народу: вся творческая молодежь города почитала за честь попасть к нему.

Все пили, произносили хвалебные тосты в честь автора поэмы. Гриша ел без вилки и, размахивая сальными пальцами, отговаривался с набитым едой ртом от комплиментов:

- Дайте пожрать... эстеты, ети вашу... Лучше оцените искусство моей жены. Приедем в Израиль и откроем с ней ресторан. Уверен, у нее конкурентов не будет.

- С тобой откроешь, - нежно ворчала Мила, накручивая на точеный палец локон, нависший над смуглым лбом. - С твоим вдохновением нам только и достанется там улицы подметать.

- Все! Замолчи! - вдруг истерически выкрикнул он. - Я же обещал тебе: это моя последняя поэма в жизни. Точка! Заживем там, как все нормальные люди... Как ты хочешь. Дети - цветы жизни. И мы будем выращивать их для процветания нашей исторической родины!

Он оттолкнул тарелку и выскочил на балкон. Но этого уже никто не заметил: выпито было много.

Только близкие друзья знали, как он не хотел уезжать. Да разве кто-нибудь хотел?! Нет, не зов крови, не обещанные блага на земле обетованной срывали не только евреев с насиженных мест. Раздоры, смута, погромы, обвинение инородцев и иноверцев во всех смертных грехах гнали отсюда каждого человека, род которого уже веками жил на российской земле. И только у избранного Богом народа оказался этот спасительный исход: "На следующий год в Иерусалиме!"

Обо всем этом и написал Гриша в поэме. Талантливый поэт, воспитанный на великой российской литературе, он обостренней многих из нас ощущал весь абсурд происходящего в нашей жизни. Восторженными почитателями его поэзии были близкие друзья. Рукописи его возвращались из редакций без комментариев, но зато широко ходили там же по рукам. Их читали и были лично с ним знакомы немало известных поэтов и писателей... А пока его вызывали в КГБ, вежливо беседовали и настойчиво советовали бросить писать. Гриша с наивной улыбкой отвечал: "Товарищ полковник, я и сам не знаю, как это происходит. Все время слышу какой-то голос, а я только ручкой вожу по бумаге..." Его уволили из издательства, куда он был приглашен после окончания журфака с красным дипломом, не принимали на работу ни в газеты, ни в журналы. Кормился переводами и рецензиями, которыми снабжали его тайно друзья из редакций, подписывал их псевдонимами.

В сорок лет стол его был завален так и неопубликованными рукописями.

"Главное писать... успеть, - как-то сказал он мне. - Все остальное суета сует. Творчество - это терпение и мужество. Объективные причины бывают выше терпения, но они не могут убить мира, который творческий человек несет в своей душе..."

Жена уже не просила его, а требовала уехать: "Ты хочешь изуродовать жизнь нашим детям, как тебе изуродовали ее здесь! Ты не отец! Не муж! Не мужчина!"

- Я российский поэт, - отвечал он. - И только на этой почве могу писать.

- А кто об этом знает? - увещевала она. - Для них ты всегда здесь будешь только евреем.

- Мне достаточно мнения моих друзей, - упорствовал он.

- Ты просто трус, - не выдержала однажды Мила, когда прибежали домой избитые и заплаканные две их прелестные дочушки. Младшая кричала: "Зачем ты родила меня жидовкой?! Роди меня обратно!".

И Гриша сдался. Попросил жену только об одном: подождать всего один год. Он зашился на хуторе, как отшельник, и писал поэму "Исход".

За это время жена оформила документы и сложила вещи.

И вот наступил этот прощальный день: Гриша собрал друзей и читал свою поэму. Среди нас были люди разных национальностей, но, слушая его, пожалуй, каждый ощущал себя изгоем в своей стране.

Я вышел на балкон. Гриша стоял, облокотившись о перила и втянув голову в плечи. Я пристроился рядом, прижался плечом к его плечу и закурил, привычно держа сигарету внутри ладони. Он взглянул на меня грустными глазами и сказал:

- Обрати внимание, как ты держишь сигарету... Прячешь... Вот так все мы здесь живем.

Я начал объяснять, что эта привычка осталась у меня после армии: в карауле не положено курить и приходится скрывать огонек.

- Брось! - перебил он. - И оправдываешься, как настоящий "совок", раб...

- Ты теперь так рассуждаешь лишь потому, что весь уже не здесь, а там, - с обидой ответил я.

- Ошибаешься, старик! Не ожидал от тебя. Значит, не понял ты моей поэмы, - спокойно заговорил он и, не спуская с меня своих умных глаз, прочитал:

Дай Бог, возникнет новою страной Россия,
Но имперская Россия отправится в изгнание со мной.
И мы с собою унесем не боль, не скорбь, не горечь -
Ни к чему обузы.
А Поиск твой и Крах возьмем с собой.
Таможенник, все шмотки перерой,
Ты не найдешь у нас другого груза.

Он помолчал, словно давая мне возможность вникнуть и понять главное, сплюнул обжегший губы окурок и сказал:

- Человек - это выстраданная им правда жизни, заключенная в свою совершенную форму.

III. БЛИЗОСТЬ

"Человек - это выстраданная им правда жизни, заключенная в свою особую совершенную форму", - так сказал Гриша Т. Подобную мысль я слышал от другого человека, хотя они не были знакомы. Видимо, так устроен мир людей, что по каким-то тайным законам природы каждый человек принимает из космоса именно то, что созвучно его душе. Даже через века налаживается связь родственных душ.

Я живу, и на земле мое
кому-нибудь любезно бытие:
его найдет далекий мой потомок
в моих стихах: как знать? душа моя
окажется с его душой в сношеньи.

Баратынский

Счастлив тот, кому при жизни повезло встретить родственную душу. Но чаще всего происходит так, что в безумной суете жизни мы теряем друг друга... Однако и сквозь время живет в памяти счастливое ощущение близости родственной души. Не на продолжительности общения, а на согласии душ держится эта связь. Так случалось в моей жизни не раз: с первой же встречи рождалась близость. А судьба...

В очередной раз я провожал еще одного друга в эмиграцию. Проводы стали уже обычным явлением. Уезжали родственники, друзья, знакомые. На перроне, забитом людьми, сразу же бросались в глаза эмигранты: вокруг них много провожающих, все возбужденно разговаривают, кричат, вытирают неутешные слезы, а они, растерянно улыбаясь, стоят на подгибающихся ногах, судорожно вцепившись руками в свои огромные баулы и чемоданы. Не все, что было заработано тяжким трудом своим, разрешалось увозить с собой - по строго установленной норме и выборочно! Власть с особой изощренностью обирала этих "отщепенцев и предателей". Это был ее прощальный удар в издевательствах над человеком, напрочь выколачивающий из его души чувство ностальгии. До какой же степени надо было испоганить жизнь человеку в родном отечестве, чтобы желание вырваться из него стало массовым и единственным путем к спасению!

Мы стояли у вагона и торопливо беседовали, словно можно было за этот последний миг прощания наговориться на всю оставшуюся жизнь.

И вдруг я увидел Бориса З-ва. Дерзко поднятая голова с огромным лбом, тугая грудь под вздернутой густой бородой. За плечами качался в такт шагам квадратный груз, обернутый холстом и перевязанный бельевой веревкой. С правой руки свисал небольшой чемодан.

- И ты? Куда? - крикнул я, бросившись к нему.

- Отсюда, - сдержанно ответил он.

- Где твои вещи? Помочь?

- Все свое ношу с собой, - язвительно усмехнулся он. - Чтобы выкупить несколько своих собственных картин, мне пришлось продать все, что я нажил за 45 лет жизни. Мои картины не разрешали ни выставлять, ни продавать. А как только я заявил о своем отъезде, загнули за них цену, объявили государственной ценностью. В нашей богадельне оценивают только мертвых... Я теперь - мертвец...

- Уезжаешь.., - пробормотал я, все еще не веря.

- Еду, чтобы иметь возможность писать то, что желает моя душа.

Хотелось спрашивать, говорить, остановить это ужасное мгновение прощания, но комок подступил к горлу. Мы лишь успели обменяться понимающими взглядами.

Поезд тронулся. Борис бросился к вагону, швырнул чемодан в тамбур, осторожно поставил картины и начал подниматься по ступенькам.

Я смотрел на уходящий поезд и вспоминал нашу первую встречу.

Однажды мы с другом Ефимом Г-й прогуливались по проспекту. Я с восхищением рассказывал ему о картине, которую видел на выставке, и признался: "Словно мне в душу заглянул..." Ефим сообщил, что Борис З-ов - один из наших лучших художников, но знают его лишь как оформителя книг: получил недавно Золотую медаль на выставке книжной графики в Лейпциге, англичане скупили почти весь тираж иллюстрированной им книги "Король Лир", хотя текст там - перевод на белорусский язык.

"Хочешь, пойдем к нему?" - предложил он. "Удобно ли?" - растерялся я. "Со мной - удобно, - уверенно заявил он. - Ты мой друг, и он мой друг. Надеюсь, понятно".

Ефим слыл среди нас непризнанным гением: художник, поэт, скульптор. "Наш Пиросмани" - так мы его называли. Такой и была его жизнь: он жил, "продавая картины за порцию еды..."

Мастерская Бориса располагалась на чердаке дома у привокзальной площади. Лестница была загажена мусором, стены исписаны матерщиной, разносился запах гнили: на каждой площадке стояли бачки с пищевыми отходами. Так горожане помогали деревне выполнять продовольственную программу - очередное указание руководящей в стране партии.

На наш звонок долго не открывали. "Его нет", - предположил я. Ефим невозмутимо ответил: "У него железный режим - даже землетрясение не оторвет его от мольберта".

Наконец, дверь, окованная жестью, открылась. В сумрачном свете возникла фигура с сократовским лбом. "Принимаешь?" - крикнул Ефим. "Раз пришел - проходи", - хрипловато-бархатистым голосом ответил тот, пожимая плечами. "Я не один". - "Вижу". - "Извини, старик, за вторжение, но этот человек - поклонник твоего таланта." - "Друг Аркадий, не говори красиво, - ответил Борис и, всматриваясь в меня, спросил: - Это Вы позировали Эль Греко для образа апостола Петра?" Я подхватил его шутку: "А Вы для образа Павла?" - "Одно, без сомнения, есть сходство между вами, - съехидничал Ефим. - Все вы - иудеи". - "Ты явился выяснять нашу национальную принадлежность?" - ухмыльнулся Борис. "Хочешь, чтобы я ушел?" - явно обиделся Ефим. "Хочу, чтобы ты, наконец, понял, что все люди одного роду-племени. Тебе не кажется абсурдным, что христиане, преклоняясь Христу-иудею, презирают евреев?"- "Лично я делю людей на две нации, - заявил Ефим. - Служителей духа и потребителей пищи". - "Но и ты на аппетит не жалуешься". - "Я жру, чтобы жить, а они живут, чтобы жрать!" - запальчиво заявил Ефим.

Чувствовалось, что разговор на эту тему был для них привычным трепом. Меня же этот больной для еврея вопрос перестал волновать с тех пор, когда я прочитал у Шопенгауэра: "Самая дешевая гордость - это гордость национальная". Не участвовал в подобных спорах. Если оскорбляли - бил в морду. Все выходило по Шопенгауэру: убогий на мозги человек иного языка не понимал.

Я рассматривал мастерскую. Отрадная аккуратность и чистота. На мольберте стояла незаконченная работа: три длинноносых музыканта с пейсами застыли над вырытой могилой, зажав под мышками скрипки. Кроваво-красный цвет отрытой земли казался запекшейся раной на фоне безбрежного увянувшего луга. Сердце мое сжалось от тоски.

"Я сколько раз предупреждал, - раздался укоризненный голос Бориса. - В моей мастерской не пьют". - "Мы еще не замачивали твою награду, - невозмутимо ответил Ефим, разливая принесенное нами вино в стаканы. - А ты зажал..." - "Ну, ты и нахал", - добродушно сказал Борис. "Сам виноват, - весело отозвался Ефим. - Даешь повод". - "Чего и тебе желаю", - улыбнулся Борис.

Мы выпили. Ефим тут же наполнил стаканы. "Не гони лошадей!" - отмахнулся от него Борис. Ефим выпил один, растянулся в кресле и сонно пробормотал: "Понял... Ухожу. Действие продолжается: таланты и поклонники". И тут же заснул. К его причудам мы все уже давно привыкли.

"Ваша картина на выставке так не похожа по стилю и мироощущению на эту", - сказал я, кивнув на мольберт. "Та на продажу. Это для души", - ответил он. "Искусство принадлежит народу - так учит нас родная коммунистическая..." - насмешливо сказал я. Он понимающе улыбнулся, и это позволило мне задать желанный вопрос: "А душу можно показать?"

Борис начал молча выставлять свои картины. Это были виды из моего детства в Глуске, бывшем месте оседлости евреев. На меня отовсюду смотрели испуганно-вопрошающие глаза, в которых застыл извечный вопрос: "За что?.."

"Как это выдерживает сердце?" - подумал я и спросил: "Вы все это видели сами?" - "Это сидит в наших генах. Прошлое определяет будущее. А поскольку у нас здесь нет настоящего, не будет и будущего". - "Художник и должен открыть эту тайну", - заметил я. "Его ответ есть интимное признание самому себе, не нуждающееся в доказательстве словами. Этот ответ живет в сущном и доступен слуху только самого художника", - сказал он. "Искусство - это мессианство, - возразил я. - И Вы, художник, обязаны..." Он мгновенно перехватил разговор и страстно заговорил: "Если исходить из мессианской сути искусства как посредника между человеком и Богом, ответ будет одним. Если же искусство понимать как акт гражданский, вытекающий из человеческой морали, этики, - ответ будет иным. В случае первом возможное направление ответов будет устремлено к центру, который можно обозначить словом "истина". Во втором случае ответы будут разбегаться от центра к неправде, ибо исходный постулат лжив и меняется в зависимости от переменчивости моды, политики и просто человеческой корысти". - "Извините за прямоту, - сказал я. - Сравнивая Вашу картину "на продажу" с этими, невольно приходишь к заключению о раздвоенности Вашей души". - "И это самое страшное, что происходит с нами всеми здесь", - согласился он. "Но раздвоение - это ли не пресмыкание?" - осторожно, но настойчиво сказал я. Он взглянул настороженно и съязвил: "Вам легко так рассуждать. Вы не были в шкуре художника". - "В шкуре учителя быть еще труднее, - отпарировал я и признался, как мне приходится изворачиваться перед учениками, когда надо с ними рассуждать о конкретных реалиях нашей действительности. - Вы можете излить свою душу в картинах, а я..."

Он охотно согласился со мной. И между нами возникла близость, словно мы были старыми друзьями. "Вот счастливый человек", - сказал Борис, подошел к Ефиму, сжавшемуся в кресле от холода, который стоял в мастерской, заботливо укрыл его пледом:

- Он поет свою песню, как вольная птица. Индивидуальность - есть высшее предназначение человека и верховная ценность жизни.

IV. ПРОТИВОРЕЧИЕ

Индивидуальность - есть высшее предназначение человека и верховная ценность жизни. Прежде чем понять это, я потерял многих друзей. Все они были разные, со своим отношением ко мне и к миру. Но именно от этого разнообразия мой мир становился богаче: каждый, вне зависимости от характера, возраста и национальности, вносил в меня часть своей души.

Родственников нам дает судьба и связывает нас родственными обязанностями.

Друзей мы выбираем сами. Это свободный полет души к желанному для нас приюту. Повезло тому, кто и в родственнике нашел друга. Такое почему-то встречается редко. Мне повезло.

После войны родных осталось мало, большинство из них погибли. Первое время в общей беде держались вместе. Но жизнь постепенно налаживалась, и каждый устраивался по-своему: обзаводились семьями, друзьями, квартирами, соседями, хозяйством. И мало-помалу ослабевали родственные связи. "Лучший родственник - сосед: он всегда рядом и первым придет на помощь", - так высказался однажды мой сосед в ответ на благодарность ему за помощь. Я незаметно начал свыкаться с отдалением от родственников. С кем не налаживались духовные связи - поддерживал чисто формальные: встречались на праздниках, юбилеях, по-необходимости, когда надо было оказать помощь. Подрастали новые поколения, и я принимал их, как продолжение уже сложившихся отношений.

Однажды я встретил на улице двоюродного дядьку. Крепкий, коренастый, острый на язык, дитя войны и воспитанник улицы. Родственники называли его Хоня-босяк. Позже узнал, что в юности он организовал отряд "Возмездие", который мстил антисемитам за обиженных собратьев. Обидчика дубасили, объявив ему за что, разбивали в его доме стекла, снимали двери с петель, чистили огороды и сады. Это закончилось бы печально, но он рано женился. И, как это нередко случается, хулиган превратился в добропорядочного семьянина. Работал слесарем-инструментальщиком, хорошо зарабатывал, все свободное время отдавал семье и детям. Он окликнул меня:

- Скоро и узнавать перестанешь! За друзьями и книгами людей не видишь. А у тебя брат растет. Знакомься: Иосиф.

Мальчишка лет шести с густыми кучерявыми волосами и темными, как смородина, глазами, держал его за руку, зажав под мышкой альбом для рисования, и пытливо разглядывал меня.

- Какие мы серьезные, - сказал я. - Гуляем?

- Кошки гуляют, а мы учимся, - невозмутимо ответил Иосиф.

Хоня погладил сына по голове, вытер ему нос и сказал:

- Год назад Оська заявил, что будет художником. Ходим в студию.

Я попросил посмотреть альбом. Обычные детские рисунки, но с каждой страницей видно было, как крепла рука и уверенней становились линии.

- Молодец, растешь! - похвалил я.

- Когда вырасту, буду мастером, как папа, - уверенно заявил он.

- Весь в тебя, - весело заметил я Хоне.

- Мы с ним такие! - гордо ответил он. - Работать только отлично... Ладно, извини, опаздываем. Заходи в гости.

- Как-нибудь заскочу, - пообещал я.

- Заскакивает кобель на суку, - съязвил он.

Иногда мы с ним мельком виделись, а встретились лет через десять. Наконец, они получили квартиру, и я пошел помочь перевезти вещи. Иосиф уже заканчивал десятый класс. Это был красивый, крепкий парень, с густой копной волос, выше отца, синевой уже отливало выбритое смуглое лицо. Он хватко работал, энергично командовал. По всему чувствовалось, что родители с радостной покорностью уступают ему первенство в семье. Я поинтересовался его успехами в рисовании. Он охотно показал свои работы. Я не удержался от восхищения:

- Неужели это твои?

- Рембрандт нам наследство не оставил, - тщеславно усмехнулся Хоня.

- Ты, конечно, будешь поступать в художественный? - спросил я у Оськи.

- Евреев туда не принимают, - опять за него ответил Хоня. - Но, слава Богу, у нас есть выбор. Оська по всем предметам идет на отлично. Медаль, конечно, они ему зажмут...

- Отец, перестань унижаться, - строго перебил его Иосиф и объяснил мне: - Он хочет, чтобы я получил высшее образование. Получу. А художником все равно буду. Ван Гог и Гоген академий не проходили. Таланту не научишься...

Женился Иосиф на первом курсе института. Еще в седьмом классе влюбился в свою пионервожатую-десятиклассницу. Когда она поступила в институт, занялся боксом, встречал ее поклонников и советовал не приставать к его девушке. После распределения она уехала работать учительницей в деревню. Он разыскал ее и предложил стать ему женой.

"Шиксу нашел, да еще старше себя!" - возмутились родители. "Я люблю ее", - только и ответил он. Его упрашивали одуматься и, потеряв терпение, отец взорвался: "Не позволю! Нас с матерью променял на какую-то..." - и разразился матом. "У вас нет больше сына!" - хмуро заявил Иосиф и ушел из дому. Женился на ней, и они стали жить в тесной "хрущевке" ее родителей. Вскоре родился сын. Иосиф учился в политехническом институте. Зарабатывал на жизнь, продавая свои поделки из дерева и металла. А по ночам занимался живописью.

Закончив институт, устроился работать в конструкторское бюро НИИ. При встречах на мой вопрос: "Как жизнь?" отвечал односложно: "На семью и краски зарабатываю".

Мы начали чаще встречаться. И каждый раз я уходил от него воодушевленный: много нового узнавал для себя. И хотя я был старше его на семнадцать лет, общие интересы сближали и сделали нас равными.

Как он любил свою жену и боготворил, видно было не только по их отношениям, по их взаимным высказываниям друг о друге, но и в каждой его картине угадывался в женских образах ее лик.

Однажды я осторожно заметил, что надо терпимей относиться к родителям. Он ответил:

- Я по-прежнему люблю их, они очень хорошие люди. Но духовной близости нет. Они требуют от меня неприемлемого мной, а я не могу быть покладистым домашним животным.

Я начал уговаривать его пойти на примирение с родителями. Он меня перебил:

- Ты сам отдаешь предпочтение друзьям перед родственниками. Еще в детстве отец пугал меня тобой, говорил: "Не будешь жить, как все нормальные люди, станешь кровным отщепенцем и схимником. Как твой брат".

- Каких глупостей не наделаешь по молодости, - признался я.

Мы посмеялись над своими ошибками и глупостями. В тот вечер, как никогда раньше, мы откровенно беседовали и находили согласие. Чувствовали себя не родственниками, а друзьями.

Иосиф помирился с родителями. Его отец позвонил мне на радостях и сказал: "Наконец-то вы со своим братом поумнели..."

Но с годами наши встречи стали реже. Иосиф, изнуряя себя, каждый вечер после работы запирался в тесной кухоньке за мольбертом, читал книги, штудировал Библию. С его картин вставала передо мной история евреев. Это были не простодушные евреи на картинах Шагала, не наивные весельчаки Шолом-Алейхема, не униженные и оскорбленные - Бориса Заборова. Его евреи были героями: Самсон, Христос, Давид, Юдифь, Ариэль, Спиноза, Эйнштейн - борцы и титаны, выразители высокого ума, мужества. Несломленного духа. Я уходил от него окрыленным. С меня словно сваливался многовековой груз прoклятости, который каждый еврей тащит за собой, не сознавая, как он мешает жить.

Однажды я признался в этом Иосифу. Он честолюбиво улыбнулся и сказал:

- Вот это чувство я и стремлюсь вызвать у людей своими картинами. Хватит нытья! От него все наши несчастья. Время понять, что мы древний народ с великой и богатой историей... Почему все народы презирают нас? Гонят? Геноцид стал всемирным... Но мы выстояли! В боях вернули свою родину, возродили свой язык. Создали всемирную общину, которая бескорыстно помогает своим униженным соплеменникам в любом уголке земли. У какого еще народа есть что-то подобное!.. Если бы советские евреи увидели мои картины, верю, они бы это поняли.

- Ты так в этом уверен? - грустно улыбнулся я.

- Моя жена, русская, это поняла. Ира сказала мне: "Ради детей мы должны уехать в Израиль. Они - дети двух кровей. Как евреи - они здесь изгои, а как русские - изгои на своей родине. От двух кровей у нас родились хорошие, здоровые дети. И раз Россия отвергает плоды нашей с тобой любви, поедем туда, где их ждут".

- Значит, и ты решил? - во мне что-то горько оборвалось в ожидании его нежеланного для меня ответа.

- Убежден, здесь моя родина, - уверенно заговорил он, как выстраданное. - Но вот противоречие: благодаря тому, что я родился в этой стране и испытал все ужасы преследования евреев, я осознал себя истинным евреем. И понял главное: чтобы еврею выстоять в этой жизни, требуется просто больше, чем всем другим, мужества, силы, ума и чести. От этого он только закаляется. Бог, видимо, не зря сделал нас своим избранным народом: верил, что мы выстоим в любых испытаниях. Помнишь, в Библии: "Не дивитесь, братия, что мир ненавидит нас... Наказания Господня не отвергай. И не тяготись обличением его. Ибо кого любит Господь, того и наказывает, и благоволит к тому, как отец к сыну своему..."

Они уехали...

Только спустя несколько лет я получил первое письмо от Иосифа. Он подробно, на много страниц, описал все, что произошло с ним за это время, и в конце написал:

"Теперь, когда сны о России и пробуждение в слезах стали привычными и я перестал пугаться здешней атмосферы, наступила возможность собраться с мыслями. Эмиграция - страшная вещь. Но после трудностей и моральных мучений, я понял, что Израиль - прекрасная страна, и, как все прекрасное, полна противоречий. И то, что мы теперь живем здесь, закономерность. Лучшее в каждом из нас - наши противоречия: в них мучительное и радостное раздумье о жизни, падения и взлеты, богатство и нищета, сила и слабость, мужество и сомнение человека в борьбе за поиск истины".

V. БРАТСТВО

Лучшее в каждом из нас - наши противоречия: в них мучительное и радостное раздумье о жизни, падения и взлеты, богатство и нищета, сила и слабость, мужество и сомнения человека в борьбе за поиск истины. О, если бы я это понял много лет назад, не расстался бы так нелепо с родным мне человеком.

Роберт М-р - мой двоюродный брат. Ближе и роднее его у меня в детстве и юности никого не было. Мы оба родились за год до войны, с первых дней стали беженцами: наши матери, сестры, пронесли нас на руках от Глуска до Урала. Полгода длился этот побег. Мы с ним в равной мере узнали голод и холод, бомбежки, стоны и гибель людей, четыре года спали то под кустами, то в сараях, то в чужом дому на чужой кровати. Все, что добывали наши матери тяжким трудом, делилось между нами поровну, поочередно сосали одну корку хлеба. У нас были общие игрушки, одинаковые болезни и вздутые от голода животы. Наши отцы в один год погибли на фронте, и государство откупилось от нас мизерной пенсией. Все эти несчастья настолько сблизили нас, что мы считали себя родными братьями. У нас не было отцов, зато у каждого было две матери.

После войны, вернувшись в родные места, мы несколько лет жили в одной коммунальной комнате. Матери, так и не дождавшись мужей, в один год вышли замуж - это позволило нам претендовать на получение квартиры. Вскоре мы разъехались по разным городам.

Однако судьба опять свела нас с братом. Я жил в столице, а Роберт после службы в армии поступил в институт.

- Вот и снова мы вместе, братишка! - радовался он.

- И теперь навсегда! - подхватил я, словно мы не виделись сто лет.

Мы были одного роста, но внешне разные: он смуглый, полный, с иссиня-черными волосами и белоснежными зубами. Я светлый, русоволосый, худой, с мелкими и кривыми от парадонтоза зубами.

И, конечно же, он жил у нас. Мы неразлучно ходили гулять, на танцы, играли в шахматы. Он всегда выигрывал. Когда предлагал мне фору, я отказывался. Тогда он умышленно делал губительные для себя ходы. Я возмущался, а он с улыбкой пояснял, что любит попадать в сложные ситуации, чтобы найти самому выход. Я запоем читал книги. Он - те, которые были ему необходимы по технической специальности, и, бывало, подтрунивал надо мной:

- Не засоряй мозги, братишка. Единственная мудрая книга - книга жизни.

Я спорил, ссылаясь на авторитеты любимых писателей, а он пояснял:

- Мы живем не в книгах, а на этой грешной земле.

- Книги учат нас, как бороться с этим грехом! - горячился я.

- Лучше самому раз увидеть, чем сто раз прочитать! - отрезал он.

Мне трудно было с ним спорить. Он говорил спокойно, приводил веские житейские аргументы, все чаще ссылаясь на свой опыт:

- Знаешь, как я получил свой единственный отпуск в армии? Полк остался без картошки. Сам командир полка, умный, образованный, больше тебя мудрых книг прочитал, не мог купить ее. Я предложил ему свои услуги. Он усмехнулся и сказал: "Привезешь - неделя отпуска. Нет - последним в дембель отправлю, чтобы сбить с тебя спесь!" Я попросил денег на ящик водки - и привез две машины картошки.

- Ты поступил нечестно! - возмутился я.

- Наивняк ты, братишка, - усмехнулся он. - В нашем беззаконном государстве все делается через гастроном.

- Вот такие, как ты, подрывают веру в коммунизм!

- Дурачок! - перебил он. - Не честные люди определяют политику и разумность государства, а нормальные экономические законы.

Впервые мы крупно поспорили. Я стал относиться к нему настороженно. Он пытался объясниться, наладить со мной прежние отношения. Но его рассуждения о нашей жизни коробили меня. Я свято верил в наш самый справедливый и великий строй. Поняв тщетность переубедить меня, он сказал:

- Обидно и больно за тебя, братишка. Когда-нибудь ты это поймешь, но будет поздно: мы живем в общегосударственном обмане. А жизнь - одна.

Я только презрительно усмехнулся в ответ.

Назавтра он объявил, что переходит жить на квартиру и пояснил мне:

- Так будет лучше. Останемся братьями: братство - выше дружбы.

Теперь он приходил к нам в гости и почти каждый раз с новой девушкой. Как-то я укоризненно упрекнул его в этом. Он весело ответил:

- Братишка, все познается в сравнении. Подругу жизни выбирают на всю жизнь, и нельзя останавливаться на первой встречной.

Как-то он пришел с женщиной явно намного старше его. Мы вышли покурить, я сказал ему об этом. Он доверительно признался:

- У меня возникли трудности с английским. Она - моя преподавательница. Сегодня поставит мне зачет в моей постели.

Зачет он получил. И вскоре стал встречаться с новой женщиной.

- Это тоже для зачета, - съязвил я.

- Угадал, - безобидно ответил он. - Чтобы начать семейную жизнь, нужная квартира. Эта дама - работник исполкома. Через год обещает сделать мне кооперативную.

- И целый год будешь ее обхаживать, - ухмыльнулся я.

- Пока не поставит на очередь. А там машина сама закрутится.

- Как ты так можешь! Это подло! Низко!

Он спокойно выслушал мою тираду и невозмутимо ответил:

- Между нами все на обоюдном согласии. Она получает свое, я - свое.

- Вот из-за таких, как ты, все беды в нашей стране! - набросился я на него. - Народ взял власть, чтобы строить своими руками справедливую жизнь для всех трудящихся. Партия нас учит быть честными... Правда, есть в ее рядах недостойные люди. Но надо брать пример с Ленина...

- Он и есть первый обманщик и преступник! - зло перебил он.

Мой кулак застыл перед его лицом. Он, побледнев, сказал:

- Что ж ты, братишка? Бей! Убивать и грабить народ - это большевистский стиль.

- Убирайся! Я не хочу тебя знать, - вот этого я уже не мог простить ему.

Он, качая головой, увещевательно, как больному, сказал:

- Даже если бы ты не был моим братом, все равно больно и стыдно за твою темноту... Открой глаза! Оторвись от своих книжек... Они изломали жизнь уже не одного поколения людей. Причина - в нашей абсурдной системе. Пойми это!

Я молчал, колотясь от гнева. Уходя, он на прощанье сказал:

- Для меня ты все равно навсегда будешь братишкой...

Теперь мы изредка встречались у родственников по большому событию. Он работал на заводе инженером, построил кооперативную квартиру, женился, родилась дочь. Приходил всегда вместе с семьей. Симпатичная черноволосая девчушка с яркими глазами не отпускала его руку и на все отвечала: "Как папа скажет". Жена - не красавица, но что-то теплое было в ее больших и наивных, как у теленка, глазах.

- Из всех твоих избранниц - это и есть твой выбор? - заметил ему я.

- Она любящая мать, преданная жена и хозяйка дома, - спокойно ответил он.

- А как же любовь?

- Братишка, - сказал он. - Ты испорчен идеологической литературой. В жизни надо делать то, что важно для жизни.

Потом мы не встречались несколько лет.

Однажды мы с приятелями пилили мне на зиму дрова. Вдруг появился во дворе Роберт. Он заметно похудел, был бледен, жирно блестели черные волосы. Он вытащил из дипломата лист бумаги и обратился к нам:

- Мужики, подпишите письмо в защиту честного человека. Владимир Буковский передал международному съезду психиаторов списки политзаключенных в психушках. Его осудили на семь лет. Надо спасти его. Если мы этого не сделаем, завтра любой из нас станет такой же жертвой.

Он убежденно со знанием дела заговорил о том беспределе, который происходит в стране. Я впервые услышал имена правозащитников Буковского и Марченко, Григоренко и Гинзбурга.

Мы, четыре здоровых мужика, молча, растерянно застыли. Он все понял: не просил, не уговаривал, и каким-то будничным голосом сказал:

- Жаль.. Красивые вы ребята, умные и сильные... Но обманутый человек - глуп и труслив... Извините, что потревожил. - И вдруг с загадочной усмешкой, прощаясь, добавил: - Лес рубят - щепки летят...

А через год я узнал, что он уезжает. Для меня тогда это, как и для многих в те годы, было равносильно предательству родины.

Я долго мучился, пойти ли попрощаться с ним. Роберт пришел ко мне сам с семьей. Был возбужденно весел, мил и разговорчив. Ни слова о политике и причине своего отъезда.

- Братишка, - сказал он. - Давай проведем этот прощальный вечер по-семейному, как когда-то. Знаю, надежды на встречу нет. Пусть останется в нашей памяти все самое лучшее, что было между нами.

Он подарил мне шеститомник Шолом-Алейхема и подписал его же стихами:

"Сколько мне досталось горести и муки. Взаперти сижу я, с близкими в разлуке..."

Прощаясь, мы крепко, по-братски, обнялись.

И в этот момент - как памятен он мне и сейчас! - передо мной, как в последний миг у умирающего, пронеслись картины нашей совместной жизни в детстве. И я понял, что не было у меня счастливей дней.

- Почему ты не захотел жить, как мы все? - с грустной нежностью прошептал я ему на ухо.

Он, не отпуская мои плечи, откинул голову, посмотрел мне прямо в глаза и ответил:

- Быть как все, бараном в стаде, - самое ужасное, что пытаются с нами сделать...

VI. ВЫЖИВАНИЕ

Быть как все, бараном в стаде, - самое ужасное, что пытаются с нами сделать. С детства вбивалось в сознание: "Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!"

А поскольку треть населения прошла через тюрьмы и лагеря, этот лозунг звучит прозаически просто: "Шаг влево, шаг вправо - стреляю без предупреждения!" Вероятность попасть в тюрьму настолько реальна, что об этом говорится, как о смене местожительства: "От сумы и от тюрьмы не зарекайся". А те, кто побывал там, с дурашливой бесшабашностью клянутся: "Век свободы не видать!"

Известно, жизнь народа отражается в его устном творчестве, фольклор - крик его души. Но когда человека преследуют за инакомыслие, он становится сам себе цензором. "Молчание - золото", - такая философия передается из поколения в поколение. Так естественно входит в легкие воздух той местности, в которой живешь, так зверь инстинктивно принимает место, в котором ему определено жить природой.

Но человек не животное. Любой из нас не может не задуматься: "Кто я? Где я? Почему я так живу?" Труднее всего даются ответы на эти вопросы честным и образованным людям: не принимает абсурд жизни ни нравственность, ни научная логика.

Мой друг Борис Ш-р как-то сказал мне: "Я читал, что животные не живут, а выживают... Так я чувствую себя в нашей стране". Подружились мы с ним не случайно: всему есть свои глубинные причины в жизни.

Нас, молодых рабочих, отправили в колхоз на уборку картошки. Мы, двадцать человек, жили в одной большой комнате в сельском клубе. Спали на наброшенном на полу сене. Поднимали нас рано и гнали в поле. Невыспавшиеся, мы хмурой толпой брели по грязной ухабистой дороге, бессознательно разбивались на группы. Весь день, в любую погоду, ползали на корточках, собирали картошку и бросали в громыхающие ведра. Возвращались в темноте, вваливались в комнату и начиналось привычное: пили самогон, резались в карты, рассказывали истории и анекдоты. Много курили: столбом стоял дым, взвихряясь от нашей матерщины.

В тот день мы вернулись с поля раньше: лил проливной дождь. В помещении пахло грязной промокшей одеждой и потными телами. Пристроившись на подоконнике, я читал. Как всегда, стоял угнетающий шум, но и сквозь него я различил нахальный голос Севы:

- Не лезь поперек батьки!

Сева - высокий тощий парень, но широкий в кости. Когда поверх фуфайки надевал плащ, фигура его смотрелась внушительно. С первых дней он стал среди нас вожаком: громко, артистично рассказывал забавные истории, смаковал похабные анекдоты, вечерами отправлялся "на охоту": воровал крестьянских кур и гусей и приносил на всю компанию. Мы жарили их в печке. Конечно, народ был благодарен ему за скрашивание нашего мрачного быта и каждый непрочь был ему услужить. Да и сам он не церемонился: уверенно завладел самым легким участком работы - водил по полю лошадь с телегой, куда мы загружали картошку.

- Я кому сказал! - угрожающе повысился голос Севы.

- Сева, прошу, дай только руки отогрею, - сидя на стуле перед печкой, просил его Борис, протягивая к огню озябшие мокрые руки.

- Только после меня! - взвился Сева и схватил его за плечо. - Не забывай, на чьей земле живешь!

Намек был красноречив. Мне не раз уже приходилось слышать это антисемитское высказывание от него. То ли он не принимал меня в расчет, то ли не признал во мне, русоголовом и голубоглазом, еврея. Он любил приговаривать: "Ну что, братья-славяне...", - и в этом чувствовалось самодовольство хозяина на своей земле.

Сева ногой выбил из-под Бориса стул. Я успел подскочить и подхватить его.

- Брось его! - приказал Сева. - Хитрожопые должны знать свое место.

Всю скопившуюся обиду за эти дни я вложил в удар. Сева схватился за живот и, матерясь, рухнул на колени. Борис с бледным лицом вцепился в мои кулаки и закричал: "Лежачего не бьют!" Сева очухался, вскочил и ударил меня по лицу. Я отшвырнул Бориса и приготовился к драке. Но ребята растащили нас по углам.

- Это позор! - орал Сева. - Из-за порхатого братья-славяне дерутся!

Я, вытирая в кровь разбитый нос, громко и отчетливо произнес:

- Среди славян не меньше подонков, чем среди нас, евреев.

- Так и ты! Ты! - задохнулся он в злобном шепоте, и вспыхнувшая ненависть расширила его обезумевшие глаза.

Отвечать в подобных случаях бесполезно.

Мы чурались друг друга всю оставшуюся неделю работы. Борис же держался около меня, готовый даже услужить. Смягчая раздражение радушной улыбкой, я говорил ему: "Не суетись..." Я понимал его благодарность, но продолжал относиться к нему, как и прежде - чувству не прикажешь.

Когда мы вернулись на завод, Борис зашел за мной после смены. Он, как и я, работал токарем, но в другом цеху. Мы вместе отправились домой, нашли много общего в наших привязанностях и интересах. Было главное, что сближало нас: он, как и я, поддавшись хрущевской агитации через двадцать лет построить коммунизм, бросил институт и ушел на завод: было стыдно не участвовать в этом героическом порыве. Но иллюзии рассеялись. Мы готовились поступать в институт. Он одновременно поступал в два, и в оба прошел на отлично. Выбрал университет, физику. Стал заниматься в научном обществе: писал статьи, выступал с докладами на научных конференциях, и его прозвали "профессор".

Неожиданно на третьем курсе он женился. Мне объяснил: "Надоело скитаться по общежитиям". - "А как насчет любви?" - поддел я. "Пока не съешь с человеком пуд соли, все равно его не узнаешь", - рассудительно ответил он. Его жена, интересная яркая блондинка, русская, на мой шутливый вопрос, как она решилась выйти замуж за еврея, пылко ответила: "Я полюбила талантливого человека! - И по-житейски добавила: - Евреи - хорошие мужья, а это самое главное для семейной жизни".

Через год у них родился сын. Борис перешел на вечернее отделение и устроился работать на завод инженером: надо кормить семью. Через пять лет они получили маленькую квартирку. И потекли будни: он инженер, она учительница.

Почти каждый вечер после работы Борис занимался в библиотеке. У него было уже много рацпредложений и несколько десятков изобретений. Когда я восхитился этим, он спокойно ответил: "Это лишь подход к главному". И начал жаловаться на нехватку времени. На мой совет поступить в аспирантуру, объяснил: "Во-первых, для еврея это сложно. Во-вторых, по натуре я практик. В-третьих, надо кормить семью".

На звонки по телефону обычно отвечала жена: "Нет дома... Изобретает". Вначале это говорилось с гордостью, но с годами все раздраженней: "Совсем от семьи отбился... изобретатель!" Однажды на мои увещевания взорвалась: "Нет у меня мужа, а у сына - отца!" - "А как насчет еврейских мужей?" - пошутил я. Она ответила: "Все это вранье... Ошиблась я".

Назавтра мне позвонил Борис, голос был озабоченным.

- Что с тобой? - с тревогой спросил я. - Разводишься?

- Да ты что! - обиделся он. - Просто очень устал... Плохо мне.

Я предложил ему встретиться, он сослался на срочный проект. Я сказал:

- Плюнь на все и возьми день за свой счет.

- Да разве такое возможно? - удивился он.

- Невозможно только штаны через голову снимать.

Встретились мы утром на проспекте. Он растерянно разглядывал шумные толпы прохожих и бормотал: "В самый разгар трудового дня столько людей бездельничает".

- Какое тебе дело до них! - весело сказал я.

- Нет, с таким образом жизни нам коммунизм не построить, - заключил он свои размышления, хмуря высокий лоб с большими залысинами.

Я матюкнулся и обрезал его:

- Ты живешь ради коммунизма или жизни?

- У человека должна быть впереди высокая цель, - уверенно сказал он.

- Вот мы ее сейчас и осуществим! - весело сказал я и потащил его в ресторан.

Он уперся в дверях и признался, что такое ему не по карману. Я силком завел его, успокоив, что моего гонорара нам хватит, усадил за стол, подозвал официантку и сделал заказ. Он все растерянно оглядывался, вжимаясь головой в плечи, и вдруг, краснея, сказал:

- Наверное, не поверишь... Но я впервые в ресторане.

- Старик, - сказал я, - забудь обо всем и ощути глоток свободы.

Принесли заказ. Мы выпили по рюмке коньяка, потом еще и еще... Он быстро опьянел и начал жаловаться на тяжбы, с которыми приходится пробивать свои изобретения.

- Сволочи! Иждивенцы! До чего дошло. Начальник цеха заставляет меня вписывать свою фамилию в мои изобретения, да еще и первым... Хотя и руку не приложил. А когда я пожаловался директору завода, он открыто заявил, что хорошо было бы вписывать и его - быстрее пробить можно. А насчет первенства фамилий... Оказывается, у нас нельзя, чтобы еврейская фамилия стояла первой.

Говорил он это с болью, как-то униженно. И выворачивал, выворачивал передо мной душу.

Наконец, на второй бутылке, мне удалось его отвлечь. Он улыбался, весело болтал, позволял себе смотреть на женщин, но так и не решился пригласить на танец. Потом мы гуляли с ним по пустеющим улицам. На прощанье он сказал:

- Спасибо тебе... Сегодня у меня был по-настоящему счастливый день - я ощутил глоток свободы.

Через несколько лет он уехал с семьей. Я был удивлен его решением. На прощанье признался мне: "Сам Ильич надоумил меня уехать. Как-то готовился я к политзанятиям и прочитал у него: "Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем. Нравственность подчинена классовой борьбе пролетариата", - так выразил суть этой гнилой системы ее вождь и учитель".

VII. ПРОТИВОСТОЯНИЕ

"Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем. Нравственность подчинена классовой борьбе пролетариата", - так выразил суть этой гнилой системы ее вождь и учитель, - Вовка снял очки, протер их полой рубашки. На обгоревшем лице блестели насмешливые глаза. - Каждый из нас сотни раз слышал, повторял эту сентенцию, а это абсурд, отрицание законов нормальной человеческой жизни, - закончил он свой монолог и посмотрел на меня вприщур. - Ты это понимаешь?

Нет. Я не понимал. Известное изречение уже крепко вошло в сознание и не поддавалось осмыслению. Я ждал от него разъяснения.

- Нет, батенька, я разжевывать не буду. А всякую истину надо прочувствовать на собственной шкуре, тогда и поймешь, - усмехнулся он.

- Мы аспирантур не кончали, - попытался я отделаться шуткой.

- Напряжешь свой мозговой потенциал - поймешь. Опыта у тебя вполне достаточно. Думай! - весело завершил он.

- Суров ты, отец! - в тон ему сказал я.

- Но справедлив! - закончил он. Я уже привык к тому, что и серьезный разговор он часто ведет на шутливой волне, и отвернулся. - В глаза! В глаза смотреть! - заорал он, сделав дурашливо-сварливое лицо и стуча кулаком по доске. Казалось, его мускулистый кулак штангиста сейчас переломит ее. - Уничтожим империалистическую гидру! С врагами народа нам не по пути!

Парни, побросав работу, сгрудились около нас. Так было всегда, когда Вовка заводился и разражался монологом. В коротких перерывах между изнурительной работой для нас это было веселой отдушиной. А он, в самый приятный момент расслабухи, вдруг вскакивал, легко хватался за лопату и покрикивал: "Ишь, уши обмякли! Насладимся, господа-шабашники!" Нехотя, даже с обидой, мы тяжело поднимались. Его красивое мускулистое тело играло, призывая нас приняться за работу. Все с невольной завистью поглядывали, как взлетает из-под его лопаты земля. Он все делал виртуозно и мастерски: рыл землю, мешал бетон, таскал один тяжелые бревна, рубил топором и махал кельмой. Умело орудовал ключом и отверткой, задиристо приговаривал, ремонтируя трактор или бетономешалку: "Поширше ножки, мадам... Расслабьтесь и получите удовольствие".

Тяжело тянулся второй месяц очередной ежегодной шабашки. Каждый год в начале весны мы, сложившаяся бригада, передавали друг другу лозунг Вовки: "Все на случку интеллигенции с деревней!" Это значило: собирались вместе, писали письма председателям колхозов (адреса находили в "Сельской газете"), предлагали свои услуги в любой работе. В ответ приходили десятки предложений. Мы выбирали наиболее выгодные и с наступлением отпуска выезжали. Дипломы о высшем образовании крепили нашу самоуверенность: разберемся со всеми сложностями в процессе работы. "Ударим высшим образованием по колхозному строительству! Партии без нас деревни не поднять! Продовольственную программу не выполнить!" Каждый раз под новый лозунг Вовки мы укладывали в рюкзаки инструменты и уезжали на заработки, чтобы залатать дырки наших семейных бюджетов. Все уже были женаты, имели детей, иные - платили уже алименты. Один Вовка все еще оставался холостяком.

"Зачем тебе шабашка?" - спросил я его как-то. "Труд облагораживает человека", - в обычной своей веселой форме ответил он. "Нет, на хрена тебе все эти мытарства? У тебя дети не плачут", - напирал я. "На дальнюю дорогу, - загадочно ответил он. - Цыганка нагадала". С ним невозможно было говорить серьезно, если он этого не хотел. И я настойчиво повторил вопрос. Он ответил вопросом: "Тебе приходила в голову такая мысль: Почему ты, с высшим образованием, не можешь прокормить семью с одним ребенком?" - "Трудности переходного периода от человека к развитому социализму с человеческим лицом", - ответил я его афоризмом.

В темноте вечера назойливо жужжали комары.

- Дай в зубы, чтобы дым пошел, - сказал Вовка.

Он не курил, но дым помогал защитить хотя бы лицо. Мы молча курили.

Я вспомнил, как мы провели здесь, на Псковщине, первую ночь. Не могли заснуть от осады полчища комаров. От их укусов вздувались волдыри, вспухали лица - к ночи нас было трудно узнать. Измученные, легли в одежде, чесались и матерились. Сил терпеть больше не было, не могли заснуть. И все решили завтра же сваливать отсюда - не искушали даже завышенные расценки. "Жизнь дается один только раз", - ворчливо подытожили мы.

"Да что вы, мужики, разнылись! - заявил Вовка. - Грех из-за братьев наших меньших золотую жилу упускать". - "Ты - как знаешь, а мы сваливаем!" - единодушно решили мы. "Их просто на свежатинку потянуло, - забалагурил Вовка. - Нажрутся - и мы придем к согласию!" - "Только на наших скелетах подпишут они свое согласие!" - вспыхнул кто-то в темноте. "Смотрите ж, неучи, - объявил Вовка и начал раздеваться догола, покрикивая: - Принимаю огонь на себя! Дайте пострадать за народ!" Он разделся до трусов, сел посередине комнаты на стул и замер. Казалось, все комары сгрудились над ним. Тело его краснело на глазах, но он мужественно терпел и приговаривал: "Приятного аппетита, ребятушки..." Было страшно и больно смотреть на него. "Кончай издеваться над собой, схимник!" - не выдержал я. Сжав перед собой на столе кулаки, он спокойно ответил: "Не суетись... Не сотрясай воздух... Не порть детям аппетит. - И советовал комарам: - Не топайте... В порядке очереди... Хватит всем - человек на 80% состоит из жидкости". Глядя на его могучее тело, налитое мышцами, трудно было в это поверить. Казалось, бронзовая глыба Роденовского "Мыслителя" застыла перед нами. Комары не унимались... Мы начали упрашивать его кончать измываться над собой. Он весело прокричал: "Вы, рабы плоти! Смотрите, как может противостоять любой кровожадной орде сознание младшего научного сотрудника института физики с окладом уборщицы!.." Когда его обнаженное тело целиком покрылось комарами, он встал осторожно, чтобы не спугнуть их, открыл дверь и торжественно провозгласил: "Сеанс окончен. Аплодисментов не надо". На фоне лунной ночи было видно, как черная комариная туча всем роем двигалась за ним. "Нажрались, а теперь гулять, ребятки!" - объявил он, стряхивая их. Вошел, плотно закрыл дверь. Раздался одинокий писк комара. "Один в поле не воин, - ответил ему Вовка, лег, укутался одеялом. - Спокойной ночи, господа".

Мы вскоре привыкли к комарам, но было неловко перед Вовкой за свой страх перед этой мелкой тварью. Я напомнил ему эту историю.

- Видишь, даже с комарами можно договориться, - сказал он. - Только с одной тварью в мире договориться нельзя - с коммунистической партией. Всякая живая организация живет и взаимодействует с другими по естественным законам природы. Это и есть общемировая нравственность. Только у нее нет стыковки с миром.

- Не справедлив ты, отец, - заявил я. - Не учитываешь, что мы первыми строим новое равное для всех общество...

- Ты так и не обдумал поставленную перед тобой задачу, - перебил он. - О двух нравственностях.

- А ты что скажешь?

- Уезжаю, - коротко ответил он.

- Завтра мы все уезжаем.

- А я уезжаю от пролетарской нравственности.

- Куда уезжаешь?

- В Израиль.

- Ты шутишь! - опешил я.

- Когда решается судьба, не шутят.

- Не боишься, что тебе без знания языка придется расстаться с любимой профессией?

- Лучше буду подметать улицы на своей исторической родине, чем тупо противостоять этому абсурду здесь, - заявил он и рассказал, что уже четыре года ВААК не утверждает его диссертацию, хотя ученые уже ссылаются на нее. Пришло ему приглашение из-за границы. Но как только он дал согласие на сотрудничество, его вызвали в КГБ и предупредили, что его поступок - есть сионистская помощь врагу-империализму и утечка научной информации на пользу классовым врагам.

- Это переполнило чашу моего терпения, - сказал Вовка. - Я с детства научился терпеть и противостоять антисемитизму во всех его проявлениях: побои в детстве вынудили меня заняться штангой, хотя очень люблю теннис и шахматы, издевательство в армии, силком по распределению загнали работать в глушь, хотя на меня пришли заявки из нескольких институтов еще по моим студенческим работам. Годы приходилось тратить впустую на то, что можно было сделать в нормальных условиях за год. Я все пытался противостоять, тратил ум, силы, энергию. Но понял: мое противостояние - это борьба со следствием. А сама причина - в безнравственности коммунистического учения, которым нас всех одурили и с помощью которого губят страну. Угробить жизнь на противостояние этому абсурду - глупо. Ждать краха этой системы... Боюсь, жизни не хватит. А хочется успеть сделать что-то полезное. Для этого и рождается человек на земле...

Многое, о чем мы тогда говорили, было знакомо и понятно мне. Но каждый человек по-своему испытывает общие для всех потрясения и приходит к своим индивидуальным выводам.

Нельзя не считаться с этим.

Итогом накопления человеком опыта является богатство его души и вместе с тем создается разнообразие человеческих видов.

Я отметил, что впервые Вовка ни разу не улыбнулся, не скаламбурил, как это обычно было в разговорах, и обрывал мои шутки на корню. Глаза его были непривычно грустными и строгими. Он поднялся, застегнул куртку, натянул верховки, взял в руки лом и сказал:

- Против лома нет приема... Его функция - разрушать... Это учение вбивается в человека с младенчества... И в результате мы получили падение нравственности, развал экономики, культуры, социальной жизни, невиданную в истории трагедию великого народа.

VIII. ОСВОБОЖДЕНИЕ

- Это учение вбивается в человека с младенчества... И в результате мы получили падение нравственности, развал экономики, культуры, социальной жизни, невиданную в истории трагедию великого народа! - говорил иступленно Вадим Б-й, и руки его на руле дрожали.

Он резко прижал машину к обочине дороги и выключил зажигание. Квадратные сильные ладони его все еще неспокойно шевелились. Я невольно вспомнил анекдот: "Что надо сделать, чтобы заставить еврея замолчать? - Связать ему руки".

Шумел вечерний проспект, двигались потоки машин, но прохожие поворачивались в нашу сторону: когда Вадим забывался в споре, властный голос его становился громовым. Перебивать его в таких случаях рискованно. "Обижаешь, старик! - крикнет он. - Я дал тебе высказаться, теперь послушай меня". Он умел и выслушать, и поговорить. И всегда это были точные критические знания. В наших беседах-спорах, когда, казалось, все запутывалось окончательно и никто уже не мог вспомнить даже о чем шла первоначально речь, он, восстановив рукой тишину, точно и последовательно воспроизводил весь ход разговора, при этом пересказывая не только слова каждого, но и передавая интонации голоса. "Вот ваши факты, - говорил он. - Теперь сделаем выводы". К его чести, он никогда не кичился своей победой в споре, а когда был неправ, открыто признавался: "Платон мне друг, но истина дороже".

- Эти фанаты большевизма пытаются загнать всех в ими же придуманный рай, - продолжил Вадим. - Для них нет человека. Нужна послушная масса, стадо. Но они не учитывают одного обстоятельства, которое сильнее их теории и оружия. Человек развивается по естественным законам природы, и каждый принимает информацию на уровне своего индивидуального развития и реагирует в силу своего ума, воли, чести. В противовес их принудительной деспотической коллективизации люди формируются в группы по своему духовному складу. И в каждой из них есть свои лидеры.

Я согласился с ним. Да, и у нас была своя группа, и наши отношения, которые переросли в дружбу, строились на близких всем нам принципах. И хотя я не мог выделить среди нас лидера, но именно Вадим исполнял роль магнита, вокруг которого мы объединились. Все в его жизни было плотно и надежно обустроено: он был хорошо образован, имел хорошую кооперативную квартиру, богатую библиотеку, которой щедро разрешал нам пользоваться, машину, гараж, мастерскую - и, естественно, мы собирались в основном у него. Он мог позволить себе многое, о чем не каждый из нас даже мечтал: объездил на машине чуть ли не всю страну, имел японскую стереоаппаратуру, обширную фонотеку, позволял себе покупать дефицитные вещи. На вопрос, как это ему все удается, он загадочно отвечал: "Я открываю дверь ногой даже в партийные кабинеты". (Позже я узнал, что открывать дверь ногой может тот, у кого руки заняты подарками). Мы настолько уверовали в его способность и возможность все сделать, что порой беспардонно обращались к нему за помощью. Вадим охотно выполнял и, чувствовалось, что это ему приятно. Лишь изредка отказывал: "Извини, старик, не берусь: здесь надо кланяться". Как ему все это удавалось, можно было только догадываться. Он не любил лезть в душу и трудно допускал в свою.

Официально он представлялся художником-прикладником. В его мастерской, занимавшей половину подвала в двухэтажном доме, стояли станки, было много всевозможных материалов и работало под его началом несколько человек. Он выпускал бижутерию, подсвечники, поделки из дерева и металла. Почти во всех салонах-магазинах продавалась его продукция. Художественного образования не имел, но у него был тесный контакт с художниками: они охотно дарили ему свои идеи и чертили эскизы. И он им щедро помогал: скупал картины, дарил краски, холсты, подкармливал голодающих. Относился к ним трогательно и переживал за них. Вот и сейчас он с возмущением говорил:

- Наше правительство - бездари и бездельники! Сами ничего не умеют и другим ничего не дают делать. Это страшно, когда голодает талант! Если бы они не мешали, наша страна с ее огромными ресурсами и талантливыми людьми была бы самой богатой страной в мире!

- Но ты же процветаешь, - заметил я.

- О, если бы ты знал, чего это мне стоит! - вязким голосом отозвался он. - В нормальной стране я был бы уже давно миллионером. А тут - только миллион хвороб наживешь...

- Нельзя же все так огулом осуждать! - даже возмутился я и принялся рассуждать о многих преимуществах нашего социалистического строя.

- Ну, и как же ты одурманен! - кисло ухмыльнулся он, качая головой и глядя на меня, как на тяжело больного: - И я когда-то таким наивняком был... Ладно, послушай историю подпольного миллионера...

Вадим Б-й после окончания школы поступил на исторический факультет университета ("Только не смейся, старик, - вставил он. - Я хотел узнать мировую историю и жаждал бороться за светлое будущее всего человечества"). Он сутками просиживал за трудами творцов марксизма-ленинизма, которые учили, что гегемоном человечества является пролетариат, а высшим его выразителем - коммунист. Он мечтал стать коммунистом. Но первыми принимают в партию рабочих. Вадим бросил университет и пошел работать на завод токарем. Но, погрузившись в эту атмосферу, увидел всю глубину темноты рабочей массы: невежество, грубость, пьянство, рабское существование. И это отрезвило его. Однако начало мучить одно из противоречий марксистской теории: заявление вождя, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало человечество, не вязалось с тем, что он увидел. Изнурительный труд выбивал из человека всякую способность к овладению знаниями. И этих тупеющих закабаленных людей провозглашают гегемонами! Сам же он продолжал вечернее образование, но сил оставалось лишь на то, чтобы полистать газеты.

Однажды в ночной смене с ужасом подумал: "И так всю жизнь быть винтиком, прикованным к станку? А как же со всеми богатствами, выработанными человечеством?!" Пока искал выход - призвали в армию. За три года он в полной мере испытал атмосферу защитника родины, который находился в положении не лучше заключенного. За попытки узнать и разобраться - получал отсидки на губе. Дело чуть не закончилось штрафным батальоном. Но он выдержал эти испытания и вернулся на гражданку с ясным пониманием, как жить. Сказал отцу:

"Продай все, что ты накопил, и дай мне денег. Капитал только в обороте приносит прибыль". Отец понял его: в квартире остались голые стены.

Вадим снял мастерскую, дав взятку домоуправу, привез станки, списанные в школе за ящик водки, сам их отремонтировал. Ездил по деревням, скупал иконы и изделия умирающего народного творчества. Из Прибалтики привез два мешка янтаря. Нанял двух краснодеревщиков и приступил к изготовлению бижутерии и бытовых декоративных изделий. Как он умудрялся содержать все это, платить непомерные налоги и вести частное производство при государственной монополии - трудно понять. На вопросы язвил: "У коммунистов теория расходится с практикой. Рубль сильнее даже их твердолобой идеологии..."

У него появился огромный круг знакомых, но дружил в основном с людьми искусства. Его можно было часто увидеть на открытии выставок и концертах. В театре привычно сидел в директорской ложе. Его машину знали работники ГАИ и отдавали честь. Во второй раз он женился на дочери министра строительства. Первая жена заявила ему, что живет он не по-советски и даже грозилась посадить его. Он откупился, подарив ей квартиру и машину. Не держал на нее зла и помогал ей в воспитании сына и материально. Вообще удивительно, как бы ни обходились с ним люди, он никогда ни на кого не держал зла, был добрым, отзывчивым человеком.

- Финита ля комедия! - вдруг с болью в голосе выкрикнул Вадим. - Надоело! Я устал выкручиваться и приспосабливаться. Основные силы уходят на то, чтобы кого-то обхаживать и подкупать. Мне приходится кормить десятки этих чиновников-краснобаев, единственное достоинство которых - партбилет и должность. Раньше я считал, что все наши беды от этих бездарей. Но когда завел свое дело, понял весь ужас нашей системы: диктатура пролетариата и классовая нравственность способствует тому, что наверх всплывает только дерьмо. Я узнал причину. Но я не политик и не революционер. Я - производитель. История доказала, что на революциях нормального общества не построишь: к власти приходят бездельники и болтуны. Ее пик - красный террор. Еще Монтень сказал, что эти люди начинают революции обещанием блага народу, а заканчивают дележкой портфелей. Я хочу честно работать и много зарабатывать. Здесь это невозможно.

- Значит, и ты уезжаешь, - с уверенностью сказал я, наученный горьким опытом исповедальных разговоров перед отъездом своих друзей.

- А чего бы я тебе все это рассказывал?! В России только и умеют (видно, почва подходящая для этого), что изливать душу: вспомни "Переписку с друзьями" Гоголя, "Исповеди" Толстого, "Записки из подполья" Достоевского... У гениев душу выворачивало от нашей действительности.

- Ты-то чего хочешь?

- Освобождения от этого маразма! - выкрикнул он. - Честно заработанные деньги пахнут свободой. А я - человек...

Стало так тихо, что в машину проникал стихающий шум города. Ярче горели фонари. С последнего сеанса кино высыпала рогочущая толпа народа.

- Это не люди, - сказал Вадим. - Оболваненная масса. Власть знает, как ею управлять: хлеба и зрелищ. И все это замешано на патриотизме... Но знает ли она о том, какие страсти бушуют в душах этих придавленных людей? Все это когда-то прорвется - и будет много жертв. Я это предвижу и не хочу быть слепой жертвой. - Он закрыл окно, включил зажигание и обхватил сжатыми кулаками руль: - Невежество, облаченное властью, губит все лучшее, что накопил народ за свою многовековую историю.

IX. НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Невежество, облаченное властью, губит все лучшее, что накопил народ за свою многовековую историю. Этот процесс начинается для человека с детства. В этом я убедился за тридцать лет работы учителем в школе: сотни детей прошли передо мной. Почти с каждым из них происходила одна и та же метаморфоза: переступали порог школы разными, но все с открытыми и восторженными глазами, а у выпускников глаза становились тусклыми, изворотливыми, уставшими, настороженными, колючими, испуганными, обиженными. Можно еще много перечислять оттенки роднящей их схожести, но никогда уже не найдешь того восторга и любопытства. Уже сама подготовка к жизни в школе накладывает на ребенка свой неизгладимый отпечаток, по которому опытный педагог может предугадать, как сложится его судьба. В первом классе всякий ученик по любому событию высказывал что-то свое оригинальное, в последнем - почти всегда мысль одного выражает мнение всех других.

Как-то я поделился этим горьким раздумьем с одним из моих друзей Наумом А-м, превосходным математиком-программистом. Он терпеливо выслушал, сочувственно вглядываясь в меня умными глазами и, нисколько не удивившись моему открытию, как-то убийственно-спокойно сказал:

- Это закономерность системы, - видимо, прочитав возражение на моем лице, уточнил: - Нет, не только школьной. Всей социалистической. Равноправие, социальная справедливость и прочие атрибуты этой лживой теории, украсившей себя красивыми лозунгами, лишены глубинных природных корней естественного развития жизни... Посуди сам: разве можно учить всех детей по одной программе? Каждый человек - свой особый мир, индивидуальная душа. А вы требуете, чтобы все давали одинаковый ответ на ваши вопросы. Это только в математике два плюс два будет четыре. В жизни все величины относительны. Четыре слона не равны четырем свиньям.

- Однако, насколько я знаю тебя, - возразил я, - эта система не помешала развитию твоего оригинального мышления.

- Мне повезло, - ответил он. - В детстве я часто болел и порой по целым четвертям не ходил в школу. А у нас дома богатейшая библиотека, доставшаяся моему отцу в наследство. Она меня учила и воспитывала...

Мы дружили с ним много лет. Но только в тот день я узнал историю его жизни. К сожалению, отметил я, слушая его, редко кто из нас пытается дознаться до причин особенностей личности и судьбы даже близкого друга.

...Когда началась война, Лев Наумович А-х, отец Немы, за ночь вырыл во дворе своего дома погреб и перенес в него свою огромную библиотеку. "Зачем ты это делаешь? - недоумевала жена. - Партия нас учит, что любая наша война будет вестись только на территории противника". - "Аня, - объяснил он, - фашисты дойдут до самой Москвы. Но наши вожди не сдадут ее, как это сделал Кутузов при полной поддержке наследного царя Александра I. Ибо они выше всего ставили свой народ. А наши вожди дорожат только властью, поскольку незаконно захватили ее. Победа в этой войне будет за нами: они положат весь народ, но не уступят цитадель своей власти". - "Откуда ты все это знаешь?" - "Обо всем этом давно написано в книгах. Для меня они лучшие учителя в жизни. Запомни: если я погибну, пусть сын сохранит это наше единственное наследство и передаст своим детям. В нашем роду книги - самое ценное. И пока они будут с нами, будут учить и наших потомков, как оставаться человеком и в самые жуткие времена".

Он засыпал погреб землей и посадил над ним клен. Уходя на фронт, просил жену: "Напоминай ему о клене..."

Когда немцы подступили к городу, Анна с сыном эвакуировались. С фронта пришло всего одно письмо, в последней строчке многократно повторялось: клен...

Да самой победы она твердила это слово сыну.

Когда они вернулись после победы домой, сын сам напомнил ей о клене. Книги хорошо сохранились за четыре года погребения. Дом их был разрушен. Когда им выделили одну комнату в коммунальной квартире, они перенесли в нее все книги. Стало совсем тесно: оставались только узкие проходы к кроватям, но никогда ни у кого из них не возникло мысли избавиться хоть от одной книги.

Нема с детства пристрастился к чтению. До окончания школы перечитал большинство книг из домашней библиотеки. Почти в каждой были сделаны пометки и замечания разными почерками. Только отец писал уже без "Ъ". Нема отмечал, что, бывало, по поводу одной и той же мысли, высказанной автором книги, каждый читатель делал свои замечания, нередко противоположные другому. Удивило то, что все его предки, люди одного рода, имели иногда диаметрально противоположные взгляды, но как мирно они соседствовали рядом! Пусть сам, порой, он и не соглашался с иными из них, но чувствовал, а с возрастом и понял, что благодаря узнаванию этого многообразия чужих мнений, он становился богаче и умней.

Нема увлекся философией и поступил на философский факультет университета. Но через год бросил. Нельзя стать настоящим философом, рассудил он, когда в принудительном порядке заставляют учить и верить лишь одному, пусть и самому ведущему и передовому, марксистко-ленинскому учению. Философия - есть любовь к мудрости, а мудрость - совокупность знаний, добытых всем человечеством. Разнообразие книг и мнений в них, оставленных ему в наследство, подсказало этот вывод.

Размышляя о своем дальнейшем образовании, он пришел к выводу, что единственно независимой наукой в стране осталась математика. И стал студентом математического факультета. Но вскоре заметил, что и здесь политика диктует свои права: после генетики и кибернетику объявили лженаукой. И все же сам процесс чистой математики, построенный на законах абстрактного мышления цифровых исчислений, развивался. Власти, не имея власти над ее законами, в злобе своего невежества отыгрывались над представителями этой науки: судьба их научных работ зависела от партийности, национальности, лояльности человека к Системе. Если ученый вызывал хоть малейшее сомнение в преданности ей, труды его запрещались, запирались в спецархивы, уничтожались.

Бумага все стерпит. А человек под страхом безработицы, тюрьмы, смерти - искал выход. Испуганный ум становится изворотливым. Темы научных работ изобиловали названиями типа: "Марксизм - столбовая дорога точных наук", "Ленин и его влияние на математические науки", "Математика в свете решений партии"... Страна пожинала плоды слепого идеологического пристрастия правителей - отставала от цивилизованного мира во всех областях знаний.

Из группы Немы четверо человек с первого курса занимались в научном студенческом обществе и участвовали в конкурсах и олимпиадах, которые ежегодно устраивала Новосибирская академия наук. Вдали от столицы вождей работали прогрессивные мужественные ученые, которые болели за развитие науки в стране. Всеми доступными способами они собирали вокруг себя талантливую молодежь. Нема был победителем во многих конкурсах - и по окончанию университета пришел вызов из Новосибирской академии в аспирантуру. Но в ректорате Белорусского университета ему ответили: "В нашей республике не хватает учителей. Это преступление - разбазаривать национальные кадры!" - и его загнали в глухую деревню учителем.

С первых дней тоска деревенской жизни и убогость школьной атмосферы чуть не пристрастили его к алкоголю. Но тут, к счастью, вышло послабление - ученым разрешили заниматься генетикой и кибернетикой. Многое в разработках этих наук оказалось упущенным, и литература в основном была на английском языке. Нема увлекся кибернетикой, за три года жизни в деревне основательно выучил английский язык и занялся научными переводами.

Отработав положенных три года, он получил диплом на руки и смог вернуться в город. Его, еврея, но с прекрасным знанием английского языка, без особых проволочек приняли на работу в закрытый НИИ математиком-программистом. Зарплата была небольшая, и он подрабатывал переводами. Бывало, шутил по этому поводу: "Работаю для души, кормлюсь переводами". Он к тому времени уже был женат, родились двое детей. Выстоял положенные десять лет на квартиру. О возвращении к науке перестал даже мечтать, свыкся с выпавшей ему долей в жизни и начал обустраивать свой быт.

Дети стали школьниками, и все больше времени он уделял им. Привил свою страсть к чтению, к точному знанию и поиску объективной истины... А это оборачивалось против детей. "Выскочки, умники, нехристи", - слышали они и неохотно ходили в школу. Он не настаивал, многому учил их сам. Сын уже в пятом классе знал основы высшей математики, дочь за четыре года закончила музыкальную школу по классу фортепиано. Нема счастливо шутил: "Нам не тесно и в двухкомнатной "хрущевке": сын спит на энциклопедиях, дочь на пианино".

А конфликты с учителями обострялись. Как-то, советуясь со мной, Нема грустно заметил: "Здесь и моя вина. Детей надо учить той жизни, в которой им предстоит жить. Но я ничего не могу поделать ни с самим собой, ни с природой. Наше наследственное качество - любовь к точным знаниям и объективности, к счастью, передалось и моим детям".

Надо было искать выход. Проанализировав своим математическим умом все возможные варианты, он пришел к единственному выводу: "Здесь изуродовали мою жизнь. Но я не буду отцом, если не спасу своих детей. Продолжение рода - это не только "плодитесь и размножайтесь", но и "обладайте и владычествуйте". Так записано в нашей мудрейшей Книге. Когда садовник замечает, что растения чахнут, он меняет под ними почву..."

И его, как и многих своих друзей, мне пришлось провожать в этот неизвестный путь. На перроне была привычная уже обстановка прощания навсегда. Мы обнялись, и он сказал:

- Самое ужасное знаешь что? - вытер узкой ладонью затуманенные глаза. - Временщики от имени народа планомерно и сокрушительно вершат свое черное дело, оправдывая средства целью, и, не поступившись принципами, пытаются загнать нас в придуманный ими рай.

X. РАЗДВОЕНИЕ

- Временщики от имени народа планомерно и сокрушительно вершат свое черное дело, оправдывая средства целью и, не поступаясь принципами, пытаются загнать нас в придуманный ими рай.

Этой участи подвержен каждый: от члена правительства до последнего нищего. Лишенный возможности свободного выбора, человек изворачивается. Но в противоречии между его естественным развитием и извращенной политикой государства в конечном счете сламывается человек.

Палата Љ 6 - роковой символ России. Все мы здесь заражены хронической болезнью: покорностью властям. Раб по темноте своей не знает причину. А страх умереть раньше соседа, который не только не сочувствует ему по причине свой личной боли, но и пожирает его кислород, усугубляет в нем трусливость и зависть. А если рядом с ним инородец, да еще еврей! - это вовсе бесит. Забывшись в крике: "Бей жидов - спасай Россию!", он на мгновение теряет ощущение боли и начинает верить в то, что нашел единственный путь к спасению. Наступил предел его терпения. И тогда... страшно подумать о последствиях! Русский бунт, бессмысленный и беспощадный.., - отчетливо, словно это происходит сейчас, я слышу рассудительный голос Владимира Иосифовича З-о.

А прошло много лет после этой беседы. И я даже не знаю, жив ли он сейчас. Но ощущение его присутствия настолько реально, как будто время остановилось на этом моменте жизни. Несколько лет длилось наше общение, и я не могу утверждать, что мы были друзьями, хотя много и откровенно беседовали, спорили, не всегда соглашались, но понимали друг друга. Во мне до сих пор живет странное чувство: он увез часть моей души, которая желанно последовала за ним.

Он был старше меня на четверть века. Родился в бывших местах оседлости евреев через год после Октябрьской революции. Его родители, местечковые ремесленники, восторженно приняли революцию, пообещавшую равноправие народов и счастливую жизнь для всех трудящихся. И первого сына, вопреки национальной традиции, они назвали именем вождя. Терпеливо и с достоинством переносили все тяготы начинающейся новой жизни.

Отец, Иосиф Абрамович, утешая близких и знакомых, неустанно приговаривал: "Первым всегда трудно". Его избрали ответственным секретарем исполкома. Он активно и рьяно исполнял все инструкции и постановления партии: создание коммун, контроль за частным сектором, лишение права голоса тех, у кого были излишки доходов, на каждого жителя города составлял отчетные ведомости. Равноправие, социальная справедливость, дружба народов - были для него священны.

В таком духе он воспитывал и своих детей: никаких привилегий даже для своей семьи не допускал. Когда жена жаловалась на нищету и укоряла мужу за жестокость по отношению к родным детям, он неизменно отвечал: "Фира, бери пример с нашего вождя. Всю жизнь ходит в одном костюме и курит простую трубку, как обыкновенный пастух". Он мечтал дать детям образование и строго следил за их учебой. Все трое сыновей поступили в вузы.

Владимир за день до войны получил диплом учителя математики и ушел на фронт. Два младших брата отправились добровольцами и погибли.

Иосиф Абрамович отказался уезжать вместе с удирающей на машинах местной властью: до самого прихода в городок фашистской армии помогал эвакуировать беженцев и пытался предотвратить панику. Когда вражеские танки, громыхая гусеницами по площади, устремились к исполкому, он бросился спасать красный флаг, забытый в спешке на крыше. Его расстреляли в упор из автомата. Жена Фира погибла в гетто.

Владимир с батальоном связи дошел до Берлина уже в чине старшего лейтенанта, вступил в партию. После победы их батальон перебросили на японскую границу, но к моменту его прибытия восточный враг капитулировал. И только спустя два года после войны Владимир вернулся домой. Родных не осталось.

Он переехал в Минск и начал работать в школе учителем математики. Благодаря его мастерству педагога и таланту организатора в республике был создан первый специализированный класс по математике, выпускники которого были вне конкурса среди абитуриентов. Каждый год Владимира Иосифовича обязывали выступать на педагогических конференциях и совещаниях. Говорил он ясно, толково, образно, со знанием дела. Много читал, великолепно играл в шахматы, разбирался в музыке, был заядлым театралом.

Заведующий районо уговаривал его стать своим заместителем, но он отказался. Как-то в разговоре со мной пошутил на этот счет: "Каждый умный начальник считает выгодным иметь в заместителях еврея. Мы всегда здесь будем людьми второго сорта". Но когда сам министр предложил ему стать инспектором-методистом министерства просвещения, он согласился. Там мы с ним и познакомились.

В первую неделю своей работы мы с одним из коллег, бывшим однокурсником, курили в коридоре. Я невольно обратил внимание на импозантного мужчину, выходящего из кабинета министра: высокий, красивый, с армейской выправкой и с благородной сединой на вьющихся черных волосах. "Кто это?" - с любопытством спросил я. "О, это сама светлая у нас в министерстве голова, - ответил он и, понизив голос, добавил: - Не будь он евреем - лучшего министра не найти".

В первую же свою командировку я попал в бригаду с Владимиром Иосифовичем. Естественно, я волновался: недавний учитель, я хорошо знал, сколько страха и нервов стоят учителям министерские проверки. Владимир Иосифович, точно распознав мое состояние, объяснил: "Вы не следователь, а они не подсудимые. Мы все товарищи по работе. Наше дело не наказывать, а обмениваться опытом".

В школе я отметил, как сами учителя тащат его к себе на уроки и обижаются, если он не успевает кого-то посетить. Разбирая урок, он первым делом находил и отмечал достоинства в работе данного учителя. В спорных ситуациях говорил: "Давайте вместе разберемся... Попробуйте вот так", - и предлагал несколько оригинальных методов. Его "Методические рекомендации по математике" раскупались нарасхват.

Владимир Иосифович писал доклады министру и его замам, встречал и провожал иностранных гостей. Неплохо знал английский и немецкий языки. Бывало, иностранцы обращались к нему: "Господин министр". Он отшучивался: "Извините, но не в вашей компетенции раздавать должности..." Рассказывали, как впервые сопровождая гостей из Англии, он повел их в буфет первой категории. В Доме правительства их было шесть, инспектора питались в четвертой. Швейцар потребовал пропуск. Владимир Иосифович объяснил положение, но тот не пустил: нарушение инструкции грозило ему потерей места у злачной кормушки. Гости не понимали, что происходит. Владимир Иосифович, улыбаясь им, объяснил, что еще не накрыт стол, и позвонил министру. Через десять минут министр, пройдя черным ходом, встретил их в буфете и пригласил к накрытому столу. Владимиру Иосифовичу выписали пропуск Љ1. Но он пользовался им лишь для гостей или если просили купить дефицитные продукты для больных родственников.

Проработав несколько лет и перезнакомившись со многими сотрудниками министерства, я столкнулся в основном с безликими чинопоклонниками.

Но какими они становились чванливыми за пределами своего министерства и особенно на проверках в школах! Меня начала душить эта атмосфера, и я бессознательно потянулся к Владимиру Иосифовичу: даже краткие встречи с ним были отдушиной. Я, быть может, даже навязчиво старался побыть с ним рядом: уважение - чувство непроизвольное. Вначале он настороженно относился ко мне и был сдержан в общении. Но вскоре наши отношения прояснились, и он сам предлагал мне в командировках: "Займите, пожалуйста, номер на двоих".

Наши долгие заполночь беседы с ним были для меня праздником. За окном ночь, одинокая луна. На столе крепкий чай, и мы за дружеским разговором. Владимир Иосифович, утопая в кресле, рассуждает:

- А вот вам еще один абсурд нашей жизни. При плановом хозяйстве - такая бесхозяйственность. В нашем республиканском методическом кабинете пятьдесят сотрудников изучают опыт передовых учителей и пишут в год по одной рекомендации. Да за один дополнительный оклад сам учитель сделал бы это намного лучше. Вот и посчитайте, во что обходится это государству... Или вот. Зарплату учителю начисляют по стажу работы. Но производительность труда не зависит от суммы лет. Количество не всегда переходит в качество - все определяется конкретным человеком. Уравняли талант с посредственностью...

И так у нас во всем. Об этом хорошо сказал еще Гоголь: "Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге. И прекрасно делается...", - он медленным глотком отпил чай и грустно посмотрел на меня.

- А Вы говорили об этом министру? - спросил я

- Неоднократно, - безнадежно махнул он рукой. - Однажды он признался мне, что он сам, министр, не хозяин в своем министерстве. Все решает руководящая партия. У нас место красит человека. Нарушен один из основных законов жизни: единство и борьба противоположностей. А это гибель... Выход один - менять Систему. Но поскольку она держится на поголовном обмане, страхе и насилии, человеку остается лишь приспосабливаться: думает свое, а исполняет то, что повелевают. Но так долго продолжаться не может - это противоестественно для живого существа... Если бы Вы знали, как я устал раздваиваться!...

На проводах Владимир Иосифович сказал мне:

- В обществе, как и в природе, всегда будет существовать равновесие между добром и злом. Все взаимосвязано. Это гениально вскрыли Достоевский и Ницше. В России в результате революции резко нарушился этот баланс в сторону зла. Она стала испытательным полигоном. Быть может, сам Бог, узрев непредсказуемость грядущих событий для своего творения - человека, обрушил именно на Россию эту беду, потому что верит, что только терпеливому народу и при богатейших природных ресурсах суждено выдержать такие нечеловеческие испытания...

XI. ПРОЗРЕНИЕ

- Быть может, сам Бог, узрев непредсказуемость грядущих событий для своего творения - человека, обрушил именно на Россию эту беду, потому что верит, что только терпеливому народу и при богатейших природных ресурсах суждено выдержать такие нечеловеческие испытания, - сказал я.

- И тебя это утешает? - язвительно усмехнулся Володя и, вдавив сигарету в пепельницу, разогнал дым, всматриваясь в меня.

- Человек не выбирает место своего рождения, - пожал я плечами.

- По-твоему выходит, что все наши соотечественники заранее обречены.

- Все уравновешено в природе, - кисло усмехнулся я.

- Нет! - вдруг резко заговорил он. - Это в тебе ерничает психология "совка", рабская психология! Такой философией можно оправдать все: и убийства невинных, и культ Сталина, и всю лживость этого строя. Слава Богу, я вырвался и познал другую жизнь. Есть единственный путь развития, цивилизованный - свобода выбора каждого человека: право личности выше права государства. Все для человека, а не во имя человека, как у вас здесь. Чувствуешь разницу?

Я промолчал. Замена всего лишь одного слова переиначила смысл того, что было вбито в нас с детства. А ведь за этой красивой фразой была и моя гордость за свою страну! Прожить полвека под этим лозунгом - и вдруг прозреть! Он заметил мою растерянность, примирительно улыбнулся, разлил коньяк в рюмки и сказал:

- Не трави душу себе! И я таким был в Союзе. И, прожив 15 лет в свободной стране, не сразу прозрел. Видишь - годы понадобились... Лучшие годы жизни...

Мы выпили и закурили. Весь вечер я приглядывался к нему и не мог уловить главное, что изменилось в нем. Внешне он остался таким же стройным, спортивным, лишь поредевшие седые волосы напоминали, что срок нашей разлуки был немалым.

Мы с Володей были одноклассниками. Затем поддерживали дружеские отношения. Он поступал в морскую Академию, но не прошел по зрению. Отслужив три года на флоте, пошел на хитрость: к окулисту вместо себя отослал приятеля. Экзамены сдал блестяще. На втором курсе начальство обнаружило, что он пользуется очками. Начали выяснять. В его придуманную историю вряд ли поверили, но он был лучшим курсантом отделения, чемпионом военного округа по борьбе. И это спасло от отчисления.

Его открытый характер и ревностный патриотизм вызывали даже настороженность: при нем небезопасно было хулить кого-то за спиной или рассказывать крамольные анекдоты. Нет, он никогда бы не стал сексотом. Убедительно подносил к носу говорящего свой увесистый кулак и напористо произносил: "Надо, не жалея себя, честно работать на благо родины, уметь терпеть трудности и добиваться нашей общей цели - коммунизма".

Закончив академию, стал помощником капитана и ходил в заграничные плавания. После одного из них пришел ко мне, поставил бутылку водки на стол и сказал: "Выпьем за мое прозрение!" Когда мы выпили, он пояснил: "Понимаешь, старик, что-то не то происходит в нашем отечестве... Да, татаро-монгольское иго, крепостное право, войны, вековая власть царизма задержали развитие нашей страны. Но уже полвека, как народ взял власть в свои руки... И что же? Побежденная нами Германия возродилась за какой-то десяток лет. И простой народ живет там так, как нам с тобой и не снилось". Он рассуждал порывисто и страстно. Когда я пытался возразить, он отчаянно произнес:

- Факты - упрямая вещь. И тут я ничего не могу поделать с собой.

Он женился на красивой девушке, музыкантше. Приятно было видеть эту очаровательную пару. Оба выделялись и в компании, и на улице. Он боготворил ее. Домой приходил с цветами, из рейсов возвращался с дорогими подарками. По любому вопросу, не боясь уронить достоинство в нашей мужской компании, говорил: "Надо согласовать с Асей". Когда ему кто-то заметил, что он находится под каблуком у жены, ответил со счастливой улыбкой: "А мне это нравится!"

Ася работала преподавателем в музыкальном училище. Несколько раз, когда Володя был в рейсе, я встречал ее с одним и тем же молодым человеком. Она представила мне его, как своего коллегу. Ее смущенная улыбка вызвала сомнение, но она была так очаровательна: стройная, пышноволосая, со светящимся лицом - любая грешная мысль казалась кощунственной.

После рождения сына Володя поступил работать в НИИ. Свой уход с флота, который он любил, объяснил просто: "Жене нужен муж, а сыну - отец". Через год стал заведующим отдела: военный специалист был классным электронщиком. Но доходов не хватало на то, чтобы выкупить кооперативную квартиру. Подрабатывал, где мог: брал левые заказы, ездил с нами на шабашку. Старался обеспечить семье комфортную жизнь и не скрывал этого. Во всех отношениях это была счастливая семья.

Однажды на шабашке признался мне: "Все, больше так жить не хочу! Тягостно видеть, как страдает любимая женщина: стоит в очередях, подсчитывает копейки до получки. Вокруг грубость и хамство, и постоянный страх за нее, когда она вечером возвращается с работы по темным улицам и входит в грязный мрачный подъезд нашего дома. Человеческая красота увядает не от возраста, а от нашей замордованной жизни... Я не буду мужчиной, если не спасу ее... Если ты когда-нибудь любил по-настоящему, поймешь..."

Они уехали в Америку. И вот спустя пятнадцать лет - его звонок. Володя по делам фирмы приехал налаживать экономические связи. Знание русского языка и Союза впервые поставило его в привилегированное положение перед американцами.

Он много рассказывал о жизни за границей, но вскользь о семье. Предчувствие меня не обмануло. После того, как мы хорошо выпили, он открылся.

Уже через месяц после приезда Володя устроился по специальности, хотя еще неважно знал язык. Шеф фирмы предложил ему разобраться в схемах - он легко справился. Его тут же приняли, приставив переводчика. А уже через год получил повышение.

- Первые годы для эмигранта - это тяжелейшие испытания, - сказал Володя и усмехнулся: - Но после Союза нам терпения не занимать.

Ася не могла найти работу по специальности, а быть уборщицей он и сам ей не позволил. На привычную жизнь им хватало. Но роскошь вокруг и ломящиеся от товаров полки в магазинах вскружили ей голову. В Союзе, на фоне всеобщей серости, она чувствовала себя комфортнее многих. Когда Володю пригласили в богатую компанию и он отказался, она вдруг впервые капризно намекнула, что уже время ей поменять свои наряды. Он попросил потерпеть еще хотя бы год и ясно объяснил, что у него сейчас есть любимая работа, которая требует сил и времени, и он не хочет транжирить себя по пустякам. "Тебе все равно, как выглядит твоя жена?" - вдруг раздражительно произнесла она. Но он как-то тогда не придал этому значения.

Однажды они сидели в большой компании эмигрантов. Были одни и те же разговоры: кто и что приобрел за время жизни здесь. "Слушай... слушай", - нашептывала ему Ася. И он, не выдержав, оборвал очередного рассказчика, который с гордостью рассказывал, что в Союзе он черную икру и не пробовал, а здесь ест ее ложками: "А разве ты теперь по-другому испражняешься!" Начался шум. Ася вскочила и потребовала, чтобы муж извинился. Володя отказался и утащил ее из ресторана. А через неделю, вернувшись с работы, нашел на столе записку: "Не ищи нас. Мы с сыном не хотим жить по твоим советским принципам". Она сбежала с миллионером-мексиканцем. Через год вернулась и начала просить прощения. Он ответил: "Я все тебе прощаю. Одного не прощаю: для того, чтобы сделать твою жизнь комфортной, я покинул родину... Ты не умеешь ждать". Отдал ей дом, машину, а сам начал с нуля. Через несколько лет стал заместителем шефа и приобрел два дома. Ася стала присылать к нему сына, уже взрослого парня, и через него уговаривала сойтись. Володя купил сыну машину и сказал: "Начни хоть таксистом. Будешь работать - все приобретешь сам".

Я слушал его и трудно верилось в такую буднично-банальную историю этой, когда-то так восхищавшей нас своей любовью супружеской пары.

- Самое ценное в жизни - свобода. Но свободу выбора дано выдержать не каждому. Я приобрел все, что хотел, но потерял то, без чего все это мираж, - Володя глубоко затянулся сигаретой и опустошенно выдохнул дым. - Знаешь, чего мне не хватает? Вот таких искренних бесед со старыми друзьями. Извини, впервые позволил себе расслабиться.

- В чем же дело, - бодрячески посоветовал я. - Возвращайся.

- Поздно, - грустно ответил он. - Ты обратил внимание, сколько людей уехало и никто не возвращается. А ведь среди них были настоящие борцы с этой Системой, диссиденты, пострадавшие за правое дело. И вот империя пала, а не возвращаются... Мы, простые смертные, живем по своим мещанским интересам. Кажется, кто-то из древних сказал: "Родина там, где тебе хорошо". Я теперь живу так, что многие мне завидуют. Есть любимая жена, ребенок, семья, которую я обеспечиваю на высоком уровне... Может, и приеду на старости лет. Не жить здесь, а умереть. Говорят, умирающего тянет к истокам...

Весь наш долгий разговор он держался свободно, независимо, словно давал мне понять, что ни о чем не жалеет...

Наконец я понял, что изменилось в нем - глаза!

Никому не дано скрыть тот след, который накладывает на их выражение пережитое. Тем более, человеку открытому и правдивому. Я вспоминал все, что знал о Володе, и в моей памяти навязчиво и привычно вставал рядом с ним образ Аси, женщины изумительной красоты. И я был не в силах отделить ее от той, которую он так самозабвенно любил. "Нет, - подумал я, - ты не обманешь меня. Без нее ты никогда не будешь счастлив..."

Передо мной зримо проносились образы моих уехавших друзей, и я впервые по-настоящему задумался об их судьбах: "В общей трагедии народа существует беда каждого отдельного человека. И никому не дано знать, что пережил он и что способен выдержать: своя боль - ось, вокруг которой вращается мир".

XII. СТРАХ

В общей трагедии народа существует беда каждого отдельного человека. И никому не дано знать, что пережил он и что способен выдержать: своя боль - ось, вокруг которой вращается мир.

Всем нам казалось, что Валерий С-н среди нас самый счастливый и удачливый человек: сын известного профессора из благополучной семьи, не знал общественного приемника (ясли и сад) - воспитывала няня, знающая английский язык, жил в лучшем районе города, учился в престижной школе, закончил ее с золотой медалью, университет с отличием, за три года аспирантуры защитил диссертацию по ядерной физике, прошел двухгодичную стажировку в закрытом московском НИИ и был принят на работу в институт физики.

Еще в девятом классе влюбился в "королеву" нашей школы, и она в него. В восемнадцать лет поженились.

К тридцати годам Валерий имел любимую работу, любящую жену, очаровательного сына, квартиру и машину. Всей семьей они серьезно увлекались искусством, часто ходили в театр, на выставки, приобрели широкий круг знакомых и несколько близких друзей. Не знаю, к какому разряду отнести себя: наши жены были подругами, и нередко семейные праздники мы проводили вместе.

Мне нравилось находиться в этой счастливой семье, слышать воркующий голос заботливой хозяйки и умные речи ее мужа. То, чем он занимался на работе, было мне недоступно, да и сам он был сдержан на этот счет: институт был закрытым, с каждого сотрудника, вплоть до технички, брали подписку о неразглашении. Темы наших бесед были в основном об искусстве и литературе, в которых Валерий разбирался, пожалуй, не хуже участвовавших в беседах профессионалов. Его математическая точность суждений и оригинальные высказывания вызывали интерес. В литературе предпочитал авторов, чье образование зиждилось на естественных науках. В этом мы сходились с ним.

Женщины обожали его: был он элегантен, обходителен, тонко оказывал им любезности, мог сказать своим мягким голосом остроумный комплимент, а на день рождения написать посвящение в стихах. Текст никогда не дарил, как ни упрашивали его, и отшучивался: "Женщина любит слухом". Даже они не находили повод обидеться на него.

Мы были уверены, что он скоро защитит докторскую диссертацию и станет профессором. С годами он все больше уединялся, в беседах отмалчивался, но мы принимали эту его отчужденность, как должное. У них рос красивый талантливый сын: такие рождаются только от взаимной любви. Был он не по годам рослым, похожим на деда-профессора. К седьмому классу закончил музыкальную школу по скрипке, сочинял стихи, охотно, не смущаясь, пел их под гитару. Нередко его концерты заканчивались заполночь. Когда мы расходились, в душе оставалось радостное чувство, что судьба подарила мне счастье общаться с такой семьей, в которой всегда можно отвлечься от изнурительных забот повседневности.

И вдруг страшное сообщение: сын покончил с собой. Причину никто не знал. В кармане у него нашли листок со стихами: "Я прощаю тебя, Родина..."

Для родителей наступили черные дни и годы. Отец и мать быстро поседели, блеклыми стали их всегда светящиеся лица. Бывало, неделями не отвечал их телефон. В предчувствии самого страшного мы беспокойно разыскивали их. Они появлялись внезапно, на наши взволнованные вопросы отвечали: "Дышали воздухом". Лет пять они не появлялись в обществе: собрали стихи сына, отпечатали на машинке рукописные сборники и раздарили друзьям. Восхищались его стихами и обещали помочь издать книгу А.Вознесенский и Р.Бородулин. Но власти строго блюли пролетарскую нравственность. Даже Д.Самойлов ничего не мог сделать, только сказал: "Я положу стихи вашего сына в свой архив. После моей смерти они попадут в Литературный музей... Это и все, что я могу сделать для мальчика-гения в нашем деградировавшем государстве..."

Лет через семь у них появилась дочь. Злые языки судачили разное. Прохожие принимали их девочку за внучку. Но они ничего не замечали: дочь стала для них светом в жизни.

Однажды поздно вечером мне позвонил Валерий:

- Мои уехали к родственникам в Питер. Мне что-то не по себе, - добавил он насторожившим меня голосом.

Я тут же примчался. Несколько раз пришлось назваться, прежде чем он открыл дверь. Поразила бледность его лица и отрешенно блестевшие глаза.

- Что случилось? - с порога беспокойно спросил я.

- Не могу пить один, - с натянутой веселой улыбкой ответил он.

- О, это речь не мальчика, но мужа, - поддержал я его шутку.

Валерий выпивал не более ста граммов даже по праздникам. Правда, после смерти сына, они с женой несколько раз напивались, и он с больным сердцем однажды попал в больницу.

Мы устроились в комнате за столиком, откупорили бутылку вина, разлили кофе.

Одна стена была завешана фотографиями и живописными портретами сына, вторую до потолка занимали книжные полки. В комнате было много света, и я поднялся, чтобы выключить люстру.

- Нет-нет! Оставь! - он вскочил и сбил мою руку.

Мы выпили. Впервые, пожалуй, так мучительно начинался наш разговор. Валерий был непривычно суетлив, настораживали его бегающие воспаленные глаза. Он начал исподволь расспрашивать о моих уехавших родственниках и друзьях и все переспрашивал, как им там живется.

- Если никто не возвращается, значит... человек выбирает там, где лучше, - сказал я.

Утирая дрожащей рукой обильно вдруг вспотевший лоб, он сообщил, что собирается уезжать. Я опешил: любой, но не он! Он нервно замахал руками, давая понять, что не приемлет никаких возражений и вопросов, и произнес гробовым голосом:

- Вся жизнь моя здесь прошла в страхе... Теперь страшно за дочь.

Мы проговорили до утра. Для того, чтобы передать то, что я услышал и осознал, не хватит и целой жизни: одна судьба вмещает в себя судьбу всего народа.

Первое чувство страха за то, что он еврей, Валерий испытал еще в раннем детстве. Когда началось известное "дело врачей-космополитов", ему было шесть лет. Отец пришел однажды с работы очень возбужденный и на испуганные вопросы матери выкрикнул: "Господи! Зачем мы здесь родились?!" Весь вечер он был мрачным, прижимал к себе сына и повторял каким-то униженно-умоляющим голосом: "Сынок, чтобы ни случилось со мной - знай, что твой отец не виновен..." Отнес его на руках спать и рассказал странную сказку про волка, который спас заблудившуюся в лесу собаку, а она потом выдала его логово хозяину. Люди убили волка, а собаку хвалили за преданность. Запомнил он эту сказку на всю жизнь. И часто, даже среди хороших знакомых, чувствовал себя таким же волком.

Казалось бы, все тогда с отцом обошлось благополучно: всего-то и лишили заведования кафедрой. Но в жизни Валерия были свои испытания: презрение мальчишек за то, что он еврей, надписи на стенах и партах "Бей жидов - спасай Россию!", сплетни о том, что ему, "жиду", конечно же, купили золотую медаль и аспирантуру... Перечислять можно еще много. Лишь умные остаются слепыми к национальному вопросу, а дураки и подлецы обладают на этот счет обостренным зрением. По мере того, как ухудшалась жизнь в стране, умных оставалось все меньше. Кто не мог вырваться в другие страны, сидел в лагерях или был расстрелян. Каждый человек учился в силу своих возможностей приспосабливаться в этой борьбе за выживание.

Валерий еще в школе выработал защитную реакцию: только знания и отличная учеба могут ограничить его от унижений и оскорблений. Подтверждение своей теории он нашел, читая жизнь Дизраэли. Он молча носил в себе эту идею, как носят зонтик под дождем. В этой ночной беседе я понял, почему он никогда не вступает в разговоры об антисемитизме: нельзя впустую травить себе душу. Ему казалось, что сдержанность и осторожность вытеснят из души этот страх.

Но когда все пережитое им начало повторяться с сыном... Это стало пострашнее собственного страха. Бывало сын, избитый или оскорбленный, врывался в дом с криком: "Я больше здесь не могу жить! Уедем!"

Валерий заканчивал докторскую и готовился к защите. И они все откладывали.

За месяц до трагедии с сыном, тот сказал ему: "Думаешь, я не вижу, как ты все время силишься доказать, что ты не хуже их всех! А я не хочу этого доказывать!"

- Как же я тогда не понял его страха?! - понижая голос до жуткого шепота, признался Валерий. - Ведь я сам прошел через подобное. Всю жизнь приспосабливался... Я же мог предотвратить эту беду, - глаза его наливались слезами.

- Приспосабливаться стало нашей национальной чертой, - в тон ему тоскливо заметил я.

- А сын не хотел этого! - почти выкрикнул он. - Он ведь предупреждал меня...

- Просто он был чувствительней многих из нас...

- В этом и моя вина, - повинным голосом заговорил Валерий. - Это я ограждал его, приучал не обращать внимания на эту нечисть. Но защитную реакцию нельзя передать... Каждый ее должен выработать сам...

- За двухтысячную историю гонения она стала хронической.

- Я не хочу, чтобы она стала в моем роду генетической. Я спасу дочь! На моей душе уже есть неискупимый грех, - грубы его дрожали, он впервые выпил залпом стакан вина.

Кто может вместить в себя и понять миллионы безвинно униженных и загубленных жизней?..

XIII. СОСТРАДАНИЕ

Кто может вместить в себя и понять миллионы безвинно униженных и загубленных жизней? "Великих горестей людей исчислить невозможно. И все ж своя беда больней, хотя она ничтожна", - гласит старинная еврейская пословица. А ведь еще на примере Каина Всевышний дал понять, что без сострадания к ближнему человечество зальется преступной кровью и погибнет.

Но почему же мир людей все еще существует? Не потому ли, что в каждом поколении рождаются люди, способные вобрать в себя боль мира и, благодаря таланту, донести до людских сердец главные ценности жизни. Первые среди них - музыканты. Музыка - величайшее из искусств, она потрясает душу даже закоренелого преступника. Нет - человек не общественное животное. Он - душа мира.

Судьба даровала мне встречу с таким человеком. Исаак Семенович Р-н был преподавателем нашего института по классу фортепиано. Его ученики рассказывали о нем с благоговением и были убеждены, что он научит понимать музыку даже медведя. Держался он со студентами на равных. И, если бы не густая седина в мягких волосах, его нельзя было бы отличить от нас. Небольшого роста, худощавый, подвижный, с дружески улыбающимся лицом, он всегда появлялся как-то неожиданно... И сразу же возникали шутки, смех и доверительный разговор.

Он охотно аккомпанировал на институтских вечерах, помогал писать сценарии КВН и участвовал в них сам. Не одна из наших девушек признавалась ему в любви. Но он, хотя и был холостяком, никому из них не отдавал предпочтение.

Однажды Исаак Семенович подошел ко мне и спросил:

- Как Вам вчерашний концерт в филармонии? - Я даже не знал о нем и безучастно пожал плечами. - Как, Вы не были? - с таким укором воскликнул он, что мне стало стыдно. - А это величайшее событие в нашей жизни!

И порывисто рассказал, что почти подпольно, наперекор властям, исполнялась запрещенная в Москве 13 симфония Шостаковича на стихи Евтушенко. Дирижер Валентин Катаев собственноручно переписал партитуру и, хотя грозит скандал, сегодня в Доме офицеров будет ее повторное исполнение.

- Билеты все проданы, - сказал он - Но я проведу Вас. Соберите своих друзей.

В назначенное время Исаак Семенович, миновав кордон милиции, вышел к нам на крыльцо, непривычно строгий, шепнул контролеру: "Эти со мной" и темными коридорами провел нас на балкон. Зал был переполнен, люди толпились в проходах. Стояла тревожная тишина. Знакомые молча приветствовали друг друга, как будто здесь собрались участники заговора...

С первых же аккордов увертюры во мне росло чувство, словно я всходил на Голгофу. Вдруг музыка оборвалась, и в затянувшейся паузе зазвучал и вознесся баритон солиста: "Над Бабьим яром памятников нет. Крутой курган, как хмурое надгробье..." Былинный голос проникал в душу, рассказывал о трагедии еврейского народа. Наверное, впервые в жизни я ощутил так остро, что нет между людьми "ни эллина, ни иудея" - человек сострадал человеку. Я отыскал глазами Исаака Семеновича: лиши теперь меня слуха, и я бы по его мертвенно-бледному лицу с закусанными губами понял, о чем рассказывает музыка. "Как надо музыку играть, глухому нарисуйте, как радугу нарисовать - слепому растолкуйте", - так говорит об этом еврейская пословица.

Когда музыканты отложили инструменты, аплодисментов не было. Люди расходились, словно с похорон.

Я вышел на улицу, как глухонемой: не воспринимал вокруг ни голоса людей, ни шум машин. Во мне звучала музыка. Она одна была проявлением жизни. Меня, кажется, несколько раз окликнули, и начало проявляться передо мной какое-то раздвоенное лицо.

- Не жалеете? - с печальной улыбкой спросил голос и, когда я узнал его, два лица слились в одно. Это был Исаак Семенович.

- Жалею, что мать не взял, - ответил я и благодарно склонил перед ним голову.

- Может, и к лучшему. Не каждое сердце может выдержать это.

- Вы правы... В нашем роду большинство погибло в гетто.

- А из моей большой семьи выжил я один.

- Вы были в гетто?

- 431 день, - глухо, как из-под земли, прозвучал его голос.

И мне показался кощунственным мой вопрос. Он взял меня под руку, пальцы его беспокойно шевелились. В молчании мы вышли через сквер на узкую пустынную улицу.

- Хоть из любопытства - все же стоит жить. А если кончились печали - значит, жизнь пришла к концу, - произнес на идиш Исаак Семенович. И спросил: - Вы понимаете?

- Понимаю, но говорить не могу.

- А я начал забывать, - виновато вздохнул он. - Язык без практики - мертв. Наши власти целенаправленно добиваются своего.

- Какие мы евреи, - скептически заметил я.

- Здесь нас всегда будут выделять и считать в первую очередь не людьми, а евреями, - сказал он. - За тысячелетие проживания евреев в России ничего существенно не изменилось.

- При советской власти исчезли места оседлости, - возразил я.

- Внешне это так. Но нас загнали в духовную оседлость. А это еще страшнее. Я чувствую это... Я задыхаюсь, - надрывно произнес он.

- Вы - музыкант. А музыка интернациональна.

- Вас не удивляет, почему во весь голос говорят "русская душа, русская музыка, русская природа". А евреи, один из древнейших народов мира, не могут сказать о себе так же гордо: "еврейская душа... еврейская музыка..."

- Лучше не думать - сойдешь с ума, - ответил я еврейской пословицей.

- "Пока мы живы, об этом нельзя не думать, а пока человек думает - есть надежда...", - продолжил он. - Какие мудрые и горькие пословицы у нашего народа! Но даже и самая пессимистическая из них не переубедит меня в том, что наш народ обречен. "Камень упал на кувшин - горе кувшину. Кувшин на камень упал - горе кувшину".

Мы обогнули оперный театр и вышли к Свислочи. В темной воде блекло отражалась ущербная луна. Исаак Семенович, указывая на приземистый домик на берегу, предложил мне зайти к нему на чай.

В его маленькой квартирке веяло холостяцким бытом. У стены стояло старое немецкое пианино, заваленное нотами, через другую тянулись книжные полки, книги были втиснуты вплотную, из многих торчали закладки из газет. Он поставил чайник на плиту, и мы сели.

- Я хочу Вам кое-что сыграть, - сказал он и открыл пианино.

Казалось, разносится стон многотысячной толпы и сквозь него прорывались знакомые еврейские мелодии. Контраст двух тем был разителен, они упорно соперничали. Это было похоже на смех сквозь слезы. Что-то странное начало происходить со мной: перед глазами разворачивались картины жизни, которые я слышал от старых евреев.

- Что это? - вырвалось из моей, казалось, израненной души.

- То, что скопилось в моей душе, - ответил Исаак Семенович.

...Через несколько дней - все сразу заметили - он не появился в институте. Я примчался к нему. Он рассказал, что его уволили с работы за то, что добивается выезда в Израиль.

- Здесь мне не дают исполнять мою музыку, - с отчаянием в голосе говорил он. - Я хочу быть услышанным. Больше нет сил носить это все в себе... Для этого Бог и сохранил мою жизнь... Выслушайте и поймете.

В пять лет Семен Исаакович попал в гетто. 431 день за колючей проволокой, в голоде и холоде, в ежедневных погромах под крики конвоиров: "Шнелер, юде!"

Мать по вечерам шептала ему на ухо, как молитву: "Все, что увидел, забудь, ты должен спать..." Когда их последних, не умерших от погромов и голода, пригнали на расстрел, к яме, мать своим телом закрыла его. Очнулся он ночью. Самое ужасное было не трупы вокруг, а стоны из-под земли. Много суток он скитался по лесу. Его нашли, замерзающего, партизаны-подрывники и привели в отряд.

Однажды после боя принесли ему скрипку. Он быстро научился играть и аккомпанировал им у костра. После победы партизаны определили его в детский дом. Закончив семь классов, он пошел поступать в музыкальное училище. Ему предложили прочитать с листа. Он объяснил, что не знает нот, и просил выслушать его. Связывая свободными импровизациями, он играл солдатские песни и те, которые пела ему мать. Училище закончил с отличием и поступил в консерваторию. Его преподаватель Израиль Абрамович, услыхав его импровизации на еврейские темы, сказал: "Ты должен стать еврейским композитором, Бог вложил в тебя память нашего народа и чувство сострадания". Подарил ему Библию, книги по еврейской истории и тексты народных песен. Росла гора рукописей его сочинений, но исполнять их на концертах власти не разрешали. Когда состоялось выступление Анны Гузик, Израиль Абрамович поверил, что наступили, наконец, благодатные времена и начал ходить по инстанциям. И становился все мрачней... Однажды взял у Исаака паспорт, прописал в свою квартиру и сказал: "Вот и все, что я мог для тебя сделать". После всех хождений и волнений - умер от инфаркта.

Получив через несколько лет мытарств визу, Исаак Семенович решил дать прощальный концерт в институте... Хотя афиш не было, зал был переполнен.

Он вышел стремительной походкой, поклонился и объявил: "Свободные импровизации на библейские темы". И заиграл. Мы, не знавшие Библии и истинной истории человечества, чувствовали себя братьями. В музыке звучало сострадание - в нем десять заповедей Бога.

Через неделю Исаака Семеновича нашли в реке. На черном вздутом теле ясно были видны следы побоев. Следствие так и не выяснило причину смерти, но и не отрицало, что это преднамеренное убийство...

Тот, кто выстоял, не растворившись в массе, и сумел сквозь унижения и повальный коммунистический психоз выстрадать и сохранить достоинство мира своей души - победил время, вне зависимости от того, сколько прожил.

XIV. СТЫД

Тот, кто выстоял, не растворившись в массе, и сумел сквозь унижения и повальный коммунистический психоз выстрадать и сохранить достоинство мира своей души - победил время, вне зависимости от того, сколько прожил.

Когда переживаешь сверстников, начинаешь понимать, что собственная жизнь может оборваться в любое мгновение. Это я ощутил еще ребенком. Под машиной погиб мой одноклассник. Угнетающий стыд перед ним охватил меня на следующий же день: я проснулся, увидел солнце, небо, людей, разговаривал и учился - жил... А для него ничего этого уже не было. Это чувство не исчезло до сих пор. Потеря человека выкристаллизовывает его образ: смерть - это очищение.

"О мертвых хорошо или ничего" - гласит древняя мудрость. Но почему "лучшие погибают первыми"?

В том, что Марат Х-н - лучший среди нас, и при его жизни никто не сомневался. В классе было много способных ребят, чуть ли ни треть закончили школу с медалью. Но когда он пришел к нам в восьмой класс, многие отличники ощутили себя уязвленными. Его ответы на уроках настолько были насыщены информацией, что мы узнавали больше, чем давали нам учебники и учителя. Выходя к доске, он уже на ходу начинал отвечать. По математике излагал несколько вариантов решения, стремительно исписывая пространство доски. Учителя обрывали его обычно: "Марат, оставь что-нибудь сказать и другим". А он, возвращаясь на место, продолжал рассуждать. Шел между рядами парт, низкорослый, полненький, круглолицый, с растрепанными волосами, розовея под нашими восхищенно-завистливыми взглядами. Садился на место и принимался читать постороннюю к уроку книгу. Но когда вызывал учитель, давал точный молниеносный ответ на заданный вопрос. Он мог делать одновременно несколько дел, и, естественно, мы его прозвали Цезарь.

Он не сомневался в выборе своей профессии: сын потомственных врачей знал с пеленок, что будет врачом. Почувствовав недомогание, мы обращались к нему. Он ставил диагноз, назначал и приносил лекарства, посещал больных на дому, самостоятельно выучил латынь. Нас поражало его равнодушие к оценкам. И вдруг в десятом классе он начал выписывать каждую на специальный листок.

- Зачем тебе это? - как-то спросил его я.

- Я должен закончить школу с золотой медалью, - ответил он и откровенно пояснил: - Мне, еврею, будет труднее, чем другим поступить в мединститут...

И он принялся открыто и обстоятельно рассуждать о положении евреев у нас стране. Не было ни жалоб, ни привычных в таких случаях обид и нытья. Ни проклятий. Была точная констатация существующего в стране факта и точный расчет противостояния. Это послужило мне уроком, и я понял, что на всякую действующую силу надо уметь ответить противодействующей. Я серьезнее принялся за учебу. Но, что греха таить: для меня, пацана послевоенной улицы, учение было трудным занятием. Я попросил Марата помочь мне. Он охотно согласился и пригласил меня к себе домой.

Житель барака, я с трепетом подошел к его большому кирпичному дому с высокими окнами, на всех висели тюлевые занавески - признак состоятельных людей того времени. В этом доме жило еще двое учеников из нашей школы: отец одного - секретарь райкома, второго - зампред исполкома. В его огромной квартире с паркетными полами все для меня было невиданной роскошью: дубовые секции и круглые столы под бархатной скатертью, мягкие глубокие кресла, книжные шкафы до потолка, картины на стенах. Это было зимой - и поразили апельсины и виноград в хрустальной вазе на столе. Яблоками, грушами и сливами я наедался летом: мы лазали по чужим садам и огородам.

- У тебя есть даже "Три мушкетера"! - восхитился я, застыв у книг.

- Хочешь - возьми, - радушно предложил Марат. - А теперь к делу.

Мы сели за стол и разложили учебники. Я открыл дневник, но он по памяти назвал параграф и номера задач. Пока я читал условие, он ходил кругами по комнате, и его чистый лоб покрывался мелкими морщинками. Не садясь, моментом заполнил чистый лист тетради и спросил:

- Ты готов? - До меня только начал доходить смысл задания. - Это же просто! - Он отбросил ручку и сказал: - Надо вникнуть в суть и выделить главное. Остальное - дело техники...

Кажется, в тот день я впервые добросовестно выучил все уроки. Когда я уходил от него, Марат протянул мне "Трех мушкетеров":

- Дарю... Бери, бери, а то обижусь...

С этой книги я стал собирать свою библиотеку.

Теперь я ходил к нему заниматься без приглашения. Мои оценки, правда, не намного улучшились, но мы подружились. Дружба - это взаимовлияние. Не знаю, что он приобрел от меня, но от него я получил главное: серьезное отношение к жизни, умение намечать и осуществлять свои планы.

- Стыдно не достичь цели, - как-то сказал он мне и прочитал свои стихи:

"Кто нарушил клятву Гиппократа, тот при жизни стал уже мертвец. Я скажу открыто вам, ребята: дело чести - всем трудам венец".

В институте Марат каждое лето уезжал на целину со студенческими отрядами в качестве врача. Закончил институт с отличием. Отец, известный хирург, прямо сказал ему:

- Поступай в аспирантуру. Пока я живой, для тебя, еврея, это возможно...

- Стыдно, - ответил Марат, - подумают, что приняли из-за тебя.

Семь лет он проработал в деревенской глуши единственным оперирующим хирургом на весь район. Собрал богатейший материал, выучил английский язык. Отец во время операции заразился от больного и умер. Мать умоляла Марата вернуться в город. Когда он отказался, она сказала, что ради памяти отца он должен поступить в аспирантуру.

На кафедре познакомились с его исследованиями и открыли вакансию по его теме. Но это место занял зять секретаря ЦК партии. Марат с каким-то циничным спокойствием резюмировал:

- Дело тут не в моем еврействе, а во всей нашей прогнившей Системе.

Он стал работать травматологом в заводской поликлинике и с восхищением заявлял:

- Здесь богатейшая практика. Я могу дать фору любому академику.

Еще в школе он встречался с одной из наших симпатичных учениц. Потом они учились в одном институте. Однажды я серьезно заявил ему:

- Старик, что ты тянешь? Вы оба нравитесь друг другу... Смотри, упустишь. Такую красавицу быстро уведут.

Он признался, что любит ее, но считает, что не пара ей.

- Она должна благодарить судьбу за тебя! - возмутился я.

- Надо ясно осознавать свои возможности, - раздражая меня своей трезвостью, ответил он: - Представь нас рядом: она - стройная красавица, и я - коротышка с облысевшим фасадом...

Я сочно выругался, что-то начал доказывать ему. Он оборвал разговор:

- Это - как дворец рядом с покосившимся амбаром.

Всю жизнь он боготворил ее, был другом семьи и домашним врачом. Уже за тридцать лет женился на милой коротышке, хозяйственной и заботливой. Родилось двое детей. Он много работал и подрабатывал на "скорой". Никогда не позволял себе болеть: сбив температуру, уходил на работу. Вдруг как-то быстро начал стареть, и только по-прежнему искрились его вдумчивые молодые глаза.

Однажды у меня отказала рука, а через два дня я уезжал на три месяца в экспедицию.

Я позвонил Марату вечером домой и начал рассказывать...

- Не тяни кота за хвост! - оборвал он. - Срочно ко мне.

Я взял такси, приехал к нему. Он провел меня в комнату и сказал:

- Быстро раздевайся!

- Да я руки не могу поднять, - простонал я

- Раздевайся. И как можно быстрее! - сухо повторил он. Преодолевая боль, я начал снимать рубашку. Весело улыбаясь, он сказал: - Одевайся.

- Ты что, издеваешься, коновал! - огрызнулся я.

- Все ясно. Через сутки будешь здоров, как хузанкут, - ответил он, выписывая мне направление. - Утром придешь к нам на "скорую" и скажешь, что от меня... Машенька, водку, закуску и кофе! - крикнул он в сторону кухни и повернулся ко мне: - Отметим мой первый за три года отпуск.

- Разве можно столько работать? Это же на износ, - заметил я.

- На моей совести три родных мне души, - ответил он. - Стыдно не обеспечить их. Создам детям материальную базу. Остальное все будет зависеть от них.

Я обратил внимание, что пьет он слишком крепкий кофе и много курит, и сказал:

- Ты все делаешь на износ... Пожалей свое сердце... Не барахлит?

- Позванивает иногда... Но по другому поводу.

И он рассказал, что все его родственники эмигрировали, зовут его к себе, и жена на этом настаивает.

- А я не хочу! Как можно - у меня даже среди больных сотни друзей.

- Марат, - сказал я. - В тебе странное сочетание идеалиста и циника. И всегда побеждает идеалист. Да с твоими знаниями да еще при английском языке... Ты быстро станешь там состоятельным человеком. Выпьем за то, чтобы на сей раз в тебе победил циник!

- Я не поддержу твой тост! - решительно ответил он. - Стыд перед людьми не оставишь. Мое место здесь, навсегда - чую сердцем...

Когда я вернулся из экспедиции и позвонил Марату, чужой голос ответил, что такой здесь не проживает. Я позвонил друзьям и узнал страшную новость.

Жена настояла уехать - и он сдался. Перед отъездом, в воскресенье, они поехали на дачу. Марат начал обкапывать на осень деревья. "Этого нам уже не надо!" - одернула его жена. А он, продолжая работать, ответил: "Это надо деревьям ... Стыдно перед ними". Вдруг схватился за сердце и осел на землю. Маша бросилась к нему. Он отстранил ее рукой и спокойно сказал: "У меня инфаркт. Видишь, сердце оказалось правым".

Рассказывали, что на его огромных похоронах ходил какой-то нищий и в голос причитал: "Во страна - такого жидочка загубила..."

Господи! С каждым отъездом друзей сиротеет моя душа, с их смертью иссушается. На моем веку мне выпало уже немало подобных испытаний. Понимаю, что уже никогда не вернуть ни мертвых, ни даже уехавших. Но от понимания этого разве может стать легче?..

Пусть мы никогда не собирались вместе - не все были знакомы - но все они составляли круг моих друзей, и любой для меня по-своему дорог и прекрасен.

XV. ВЫСТОЯТЬ

Пусть мы никогда не собирались вместе - не все были знакомы - но все они составляли круг моих друзей, и любой для меня по-своему дорог и прекрасен.

Прекрасное есть правда жизни, выраженная в своей индивидуальной совершенной форме.

Человек - это выстраданная им правда жизни, заключенная в свою особую совершенную форму.

Индивидуальность - есть высшее предназначение человека и верховная ценность жизни.

Лучшее в каждом из нас - наши противоречия: в них мучительное и радостное раздумье о жизни, падения и взлеты, богатство и нищета, сила и слабость, мужество и сомнения человека в борьбе за поиск истины.

Быть как все, бараном в стаде, самое ужасное, что пытаются с нами сделать.

"Мы в вечную нравственность не верим и обман всяких сказок о нравственности разоблачаем. Нравственность подчинена классовой борьбе пролетариата", - так выразил суть этой гнилой системы ее вождь и учитель.

Это учение вбивается в человека с младенчества. И в результате мы получили падение нравственности, развал экономики, культуры, социальной жизни, невиданную в истории трагедию великого народа.

Невежество, облаченное властью, губит все лучшее, что накопил народ за свою многовековую историю.

Временщики от имени народа планомерно и сокрушительно вершат свое черное дело, оправдывая средство целью, и, не поступаясь принципами, пытаются загнать нас в придуманный ими рай.

Быть может, сам Бог, узрев непредсказуемость грядущих событий для своего творения - человека, обрушил именно на Россию эту беду, потому что верит, что только ее терпеливому народу, при богатейших природных ресурсах, суждено выдержать такие нечеловеческие испытания.

В общей трагедии народа существует беда каждого отдельного человека. И никому не дано знать, что пережил он и что способен выдержать: своя боль - ось, вокруг которой вращается мир.

Кто может вместить в себя и понять миллионы униженных и загубленных жизней?

Тот, кто выстоял, не растворившись в массе, и сумел сквозь унижения и повальный коммунистический психоз выстрадать и сохранить достоинство мира своей души - победил время, вне зависимости от того, сколько прожил.