Последние отблески холодного заката растворились в сумерках декабря, и в окнах старинного особняка на Перлинт-стрит затеплились свечи. Спустя время погасли и они. Дом погрузился в долгий зимний сон.
Безмолвие уснувших комнат изредка нарушалось поскрипыванием потолочных балок, изъеденных древесной молью, шорохом паучьих лапок, перебирающих нити своих плетеных жилищ; неясным шепот сада за стенами библиотеки. Все эти звуки рождали в душе ту смутно-сладостную тревогу, которая охватывает нас в минуты бессонницы, когда затаив дыхание мы вслушиваемся в ночные шорохи и вздохи, и чувствуем, как в сердце медленно, но верно закрадывается страх; страх перед тем невидимым и манящим, что таится в глубинах темных залов и лестничных пролетов.
Она сидела в глубоком вольтеровском кресле с выцветшей обивкой, и зябко кутала плечи в желтую атласную шаль. Бледный свет едва нарождающегося месяца с медлительностью улитки скользил к ее ногам. Ее черные волосы всё ещё были собраны в высокую прическу, открывая безупречный изгиб шеи и высокий чистый лоб, его бледность в слабом мерцании месяца казалась почти прозрачной, а темно-карие глаза - ещё темней и глубже.
О чем думала она теперь?
С болота донесся жалобный вскрик ночной птицы.
Тень полуулыбки пробежала по ее губам.
Сан-Френсо, Колумбия, 1974 г.
Его тошнило от усталости, шума прибоя и запаха кофе, за последние шесть часов он влил в себя целый галлон отвратительного Мохо. А ещё он знал, что с наступлением рассвета ему придется принять самое трудное решение в своей жизни. Он больше не мог обманывать себя; настало время признаться самому себе в том, что ему никогда не стать хорошим писателем. Ему вообще не стать писателем. Довольно самоистязаний и диких надежд на то, чему никогда не суждено сбыться. Он слишком долго жил иллюзиями... Глупец! Боже, какой глупец! Он почувствовал, как по его щекам потекли предательские слёзы, он ненавидел себя за них; но ещё больше он ненавидел себя за то, что столько лет шел за своей мечтой, поначалу такой прекрасной и волнующей, которая затем обернулась горечью и болью, впившейся своими острыми когтями в его душу , иссушая и губя ее. Он уже ясно видел, во что превратится его и без того никчёмная жизнь через месяц-другой: он сам превратится в жалкое ничтожество, которое так и будет всю жизнь сидеть перед пишущей машинкой с чистым неисписанным листом и ждать, ждать, ждать... пока однажды не поймет, что жизнь-то уже прошла, и ждать больше нечего.
Словно в лихорадке, трясущимися руками он сгреб в один ворох черновики, дневники, рукописи, и, не медля ни секунды, бросил всё в корзину. Захватив со стола зажигалку, он с силой выдавил из нее синеватый язычок пламени...
Когда все было кончено, он с трудом поднялся с места, и пошатываясь подошел к зеркалу. За несколько минут он постарел на десять лет. Но он не о чем не жалел. И пусть сейчас ему казалось, что вместе с рукописями он сжег самого себя, зато теперь он был свободен. Его губы искривила злая ухмылка.
Постояв перед зеркалом ещё несколько минут и всё ещё подрагивая от перенапряжения, он вернулся к столу. Втиснув в пишущую машинку чистый лист писчей бумаги, он начал печатать.
"Всё кончено..."
Нет!
Он в ярости оттолкнул от себя пишущую машинку, снова вскочил со стула, и принялся в сильнейшем волнении вышагивать по тесной комнате. Несколько раз он останавливался перед зеркалом, хмурился, мотал головой, как человек, который ведет ожесточенный спор с невидимым собеседником, и снова, что-то бормоча себе под нос и запустив пальцы во всклоченные волосы, принимался мерить шагами комнату. Казалось, он ведет ожесточенную борьбу с самим с собой. Борьбу не на жизнь, а на смерть. И эта борьба грозила отнять последнее, что у него оставалось - его рассудок. Наконец обессиленный и измученный он в изнеможении упал на стул и рывком придвинул к себе пишущую машинку.
Когда над побережьем забрезжил рассвет, он спал. По столу были разбросаны испещренные машинописным текстом страницы. Самая первая из них начиналась короткой датой "Даунхилл, Шотландия, 1856 год..."
А по ту сторону зеркала в глубоком вольтеровском кресле сидела молодая черноволосая женщина.
Она устало улыбнулась. Теперь всё будет хорошо. Она знала это.
Ее взгляд обратился к задернутым занавескам на окнах, за которыми в предрассветной мгле смутно вырисовывались гряды песчаных холмов.
Начинался новый день.
Эпилог
Спустя год, осенью 1975 года, за свой роман "Шотландские легенды" мой отец получил Нобелевскую премию. Тогда же он встретил мою маму, а ещё через год родилась я. Отец любит повторять, что только после моего рождения, понял, как может быть удивительна и прекрасна жизнь. И у меня нет причин ему не верить. Хотя и знаю, что, говоря так, он всё же чуть-чуть лукавит. А ещё он говорит, что у его дочери самые красивые глаза на свете, и добавляет "Мне кажется, эти глаза я видел ещё до того, как ты появилась на свет, вот только не помню где и когда, но точно помню, что видел". Мой милый выдумщик. Я скучаю по нему и маме. Но пока они вместе, я за них спокойна. И хотя нас разделяет океан, я по-прежнему чувствую их любовь и тепло. Сейчас я живу в Ингленде, маленьком городке на юге Шотландии (меня всегда непреодолимо тянуло в Европу). Наверное, это судьба. Странно, что живя вдали от родины и любимых людей я совсем не чувствую себя здесь чужой. Может быть, немножко одинокой, но не чужой. Скажу больше: здесь я впервые почувствовала себя так, как может чувствовать себя человек, который после долгих скитаний вернулся наконец домой; туда, где он был по-настоящему счастлив. Когда-то очень давно...