Романенко Марина Витальевна : другие произведения.

Встреча в тылу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Он вернулся на вокзал Вагонки к середине дня, вконец измотанный посещением госпиталя и очередной, теперь уже, несомненно, окончательной неудачей. Ощущение бессмысленности поисков практически раздавило его. Он подошел к титану, стоящему у закрытого буфета, набрал кипятка в котелок и теперь сидел в углу крохотного, заледенелого зала ожидания, грел руки и бездумно, ничего не видя перед собой, смотрел в пространство.
  Вчера в пункте распределителя эвакуированных женщина с усталыми глазами и прозрачным от недоедания лицом уже к концу рабочего дня нашла, наконец, журнал со списком прибывших в город в конце декабря ленинградцев. Она долго листала страницы, переспрашивала фамилию. Потом вздохнула, отложила журнал:
  - Нет в списке.
  - Кто был начальником состава?
  - Зачем вам?
  - Может быть, он знает, где искать. Мне точно сказали, что она была отправлена этим поездом.
  - Это ж когда было...
  - В конце ноября.
  - А к нам он прибыл 22 декабря. Считай месяц в пути, товарищ капитан. Тифозных сгружали по дороге.
  - Тиф? - женщина подняла на него глаза, наверное, даже ее, повидавшую за эти военные месяцы всякое, что-то поразило в его голосе.
  - Тиф. Чего ж вы хотите? Тех, кто не заболел, из теплушек под руки выводили.
  Капитан несколько мгновений продолжал сидеть не в силах подняться и уйти. Зачем-то то ли пожаловался, то ли просто выплеснул безысходность:
  - Я ей продукты привез... - наконец поднялся и пошел к двери.
  - Эй! Постойте, капитан!
  Он остановился и заставил себя обернуться.
  На клочке бумаги женщина что-то торопливо писала:
  - Держите. Это адрес госпиталя, куда направили тифозных и кто с дистрофией, - она протянула листок. - Может, что-то узнаете. Несколько человек было без документов.
  Капитан почти выхватил из ее рук записку с адресом и, даже не расспросив, как добраться до госпиталя, лишь буркнув короткое 'Спасибо', выскочил за дверь, слетел по разбитым ступеням вниз. Только оказавшись за дверью эвакопункта на морозе в расстегнутой шинели, сообразил, что не знает: ни где находится этот госпиталь, ни как его искать в опускающихся на город ранних зимних сумерках.
  Почему он не вернулся? Не было сил вновь видеть сочувствие и неверие в глазах той женщины. Она знала то, что было известно и ему саму: что надеяться почти не на что. Вот только признать это он все еще не мог.
  Пришлось возвращаться на вокзал. Там у коменданта он узнал, что госпиталь был далеко на окраине - за Вагонным заводом. В ночь добираться туда его отговаривали. Капитан пометался по привокзальной площади, безуспешно пытаясь найти попутный транспорт. Потом, злой от неудачи, уселся на лавку, закрыл глаза. Нужно было немного отдохнуть, прийти в себя. Идти в быстро надвигающуюся ночь, пешком десять километров по пустынным, неосвещенным барачным улицам, по куширям и задним дворам заводов, ставших охраняемыми военными зонами, было небезопасно. Наверное, действительно лучше дождаться утра...
  Кажется, он таки забылся сном, когда дежурная толкнула его:
  - Капитан! Проснись!
  Он подхватился, тревожно глядя на женщину.
  - Там маневровый идет на Вагонку. Кочегар руку повредил, в медчасти сидит. Выручишь?
  Капитан засмеялся почти счастливо:
  - Дай я тебя расцелую, мамаша!
  Она в шутливом возмущении оттолкнула его:
  - Идем, уж.
  ...
  Потом, спрыгнув с подножки маневрового у въезда в заводское депо, капитан почти наугад выбрел по путям к крохотному пригородному вокзальчику Вагонки, как местные называли заводской район. Чуть дальше, освещенный столь непривычными после затемненной прифронтовой полосы прожекторами стоял под разгрузкой передвижной госпиталь. Он попытался пристроиться на санитарную машину, но водители лишь отрицательно мотали головами:
  - Некуда.
  Пришлось идти пешком вдоль темных улочек заводского поселка, через заросший парк. Было уже около десяти, когда он добрался до госпиталя. У приемного покоя сгружали раненых. Ему понравился деловитый порядок. Никто не суетился, не бежал без дела.
  Капитан долго стоял и смотрел, не решаясь мешать.
  Наконец к нему подскочила молоденькая медичка в накинутой на плечи шинели с нашивками старшего военфельдшера:
  - Что вы тут делаете, товарищ капитан? Не положено тут стоять.
  Он козырнул, достал свои документы, протянул девушке.
  - Мне нужно поговорить с главным врачом.
  Она взяла его бумаги, раскрыла:
  - Идемте к свету.
  Они взошли на освещенное крыльцо старого, дореволюционной постройки больничного корпуса. Девушка взглянула в документы.
  - Главный на операции. Вряд ли до полуночи закончат. Много отяжелевших, - проговорила, скользнув привычным взглядом по санитаркам, заносившим носилки с ранеными.
  - Мне собственно нужно узнать... - он на мгновение замялся. - В конце декабря к вам поступали ленинградцы, - он опять прервался. - Среди них должна была быть моя... жена.
  Наконец он произнес это и теперь с надеждой смотрел в глаза девушки. Она вновь развернула его документ, взглянула на фамилию:
  - Я не всех помню, но Трофимовой, кажется, не было.
  - Мы не были расписаны. Ее зовут Галина Мальцева.
  - Мальцева?
  Девушка нахмурилась, пытаясь вспомнить. Потом озадаченно спросила:
  - Как же не расписаны? А жена...
  - Была Мальцева?
  - Не помню я всех... - будто извиняясь, добавила. - И регистратор сейчас тоже занята.
  - Я подожду... А лучше давайте помогу... Совсем ведь девчонки таскают.
  Девушка обернулась к разгружаемой машине.
  - Что делать. Санитаров всего двое.
  - Пристройте мой вещмешок.
  Он скинул ей на руки вещи и шагнул к санитарной машине.
  Последняя машина подошла в три ночи. Регистратор расписывала бумаги до пяти, а потом просто опустила голову на оставшийся раскрытым журнал и уснула. Он не решился ее разбудить.
  Давешняя старший военфельдшер подняла его самого, свернувшегося, поджав ноги, на короткой кушетке приемного покоя, в восемь.
  - Я просмотрела списки. Была Мальцева, ленинградка, с другого эшелона. У нее было воспаление легких.
  - Былa? Где она? Жива?
  - Выписалась, живая, - девушка смотрела на него без улыбки. - Да, вы погодите, - она остановила его попытку вскочить. - Выздоравливающих перевели, кого-то в районную больницу, а кого-то по домам разобрали. Потом они должны были на учет встать. Надо журнал поднять, но архив закрыт. Вымотались все, - она вздохнула.
  Что-то было не так в ее ответах. В глазах была тревога.
  - Так ее перевели в больницу, или ...
  Она не дала ему договорить.
  - Мальцеву не Галиной зовут.
  ...
  И вот он сидит в заледенелом зальчике пригородного вокзала, сжав застывшими руками бока уже почти остывшего котелка с водой. Мимо деловито снуют люди, кто-то что-то кричит. Кажется в радостном возбуждении. Он силится очнуться. Нужно возвращаться назад... на фронт... Он никогда больше не увидит ее глаз...
  Резкий толчок ощущения чужого присутствия приводит его в чувство.
  Капитан осмысленно оглядывается. У входа в группе людей мелькает человек в драповом пальто и лисьей лохматой шапке. Их глаза встречаются на миг, тип в лисьей шапке пытается сделать безучастное лицо случайно оглянувшегося человека...
  Еще пару мгновений капитан продолжает сидеть, а в голове жарким все пожирающим пламенем разгорается желание, заслоняя реальность, вытесняя обычные человеческие чувства. Он пытается уцепиться, хотя бы за образ женщины, за еще живую память ее темных глаз, глядящих на него сквозь пространство и время. Но ее больше нет...
  Вечное проклятье его сущности: всё, что дорого, рано или поздно уходит. Уходит не потому, что война - потому, что он не человек... Вечно только это желание, что звериным инстинктом возникает всякий раз, когда он чувствует себе подобного. За годы существования он научился подавлять этот инстинкт, но сейчас это выход: получить силу или умереть. Тогда уйдет боль - на время или навсегда.
  Разум делает последнюю попытку сдержаться: он все-таки помнит, что сейчас не время сводить счеты. Идет война, кем бы он ни был, человеком или нет, он связан с этой землей, и его жизнь принадлежит ей. Только желание силы гаденько выкручивается: вот и убей тыловую крысу, сбежавшую от войны сюда на Урал, где остались лишь подростки да бабы. Прежде чем подняться и двинуться за человеком в пальто, ему в последний раз представляется запрокинутое в счастливом смехе женское лицо под струями 'Дубка' в Петергофском парке.
  Капитан выскочил на перрон и нос к носу столкнулся с типом в лисьей шапке. Тот спокойно стоял у входа в вокзал и нарочито неторопливо разминал в пальцах беломорину.
  - Сука тыловая. Пристроился, - холодная ненависть плескалась в голове капитана.
  'Тыловая сука' повел плечом, отстраняясь от рук, готовых вцепиться в лацканы его тощего драпового пальтеца неуместного в ледяном холоде блестящего солнцем зимнего дня:
  - Погоди, капитан! Приди в себя. Вокруг люди. Будешь орать, они помешают тебе.
  Голос человека был тих, и в нем было странное спокойствие.
  Капитан осекся, опустил руки.
  - Хорошо, - человек в пальто улыбнулся. - Не бойся, я никуда не сбегу, получишь свою сатисфакцию.
  - Идем! - капитан кивнул в сторону деповских строений.
  Человек кивнул в ответ, не противореча:
  - Пойдем. Только через полчаса. Сейчас здесь будет митинг. Мы уже не можем уйти, да и потом... - он выразительно помолчал. - Потом ты не успеешь уйти.
  Капитан, приходя в себя, огляделся. Морок немного отступил.
  Он увидел перрон, густо заполненный людьми: подростки в рабочих ватниках, девушки, женщины в рабочей мужской одежде, и какое-то непривычно радостное возбуждение. Отдельной группкой у затянутого красным кумачом грузовика стояли пожилые рабочие, несколько, видимо, инженеров и люди в военной форме.
  От грузовика к ним сквозь сгущавшуюся толпу все подходивших людей протолкнулся старший батальонный комиссар автобронетанковых войск.
  - Сергей Васильевич! Куда же вы пропали. Сейчас начинаем.
  Человек в пальто оглянулся на подошедшего:
  - Иду уже, Вениамин Георгиевич. Вот знакомого встретил. Проездом у нас.
  Комиссар вопросительно взглянул на капитана. Тот вздохнул, медленно выпустил воздух из груди, снимая напряжение, четко по военному приложил руку к ушанке:
  - Капитан Трофимов, - вытащил документы из нагрудного кармана шинели и протянул комиссару. - В отпуске после ранения, ищу жену... - он вновь как перед фельдшерицей в госпитале на мгновенье запнулся. - Гражданскую жену. Она в конце ноября была эвакуирована из Ленинграда.
  Комиссар не стал смотреть документы, лишь вздохнул:
  - Трудное дело.
  Громыхнул оркестр.
  - Да, идемте скорее! - комиссар развернулся и двинулся к грузовику.
  Человек в пальто потянул капитана за рукав шинели:
  - Идем, а то еще потеряешься, - ироничная усмешка скривила губы.
  В толпе, уплотнившейся у грузовика, пришлось протискиваться. Люди под напором трех мужиков недовольно ворчали, оборачивались, готовые остановить наглецов, рвущихся вперед к трибуне. Только, увидев комиссара и узнав в одном из проталкивающихся к трибуне человека, названного Сергеем Васильевичем, здоровались и подавались в стороны. Парень в прожженном ватнике и танкистском шлеме, стянул головной убор и, размахивая им, звонко крикнул:
  - Эй, ребята! Пропустите Василича, а то на митинг добро не получите.
  Окружающие оборачивались, смеялись понятой им шутке и расступались.
  Капитан, как в тумане, пробрался следом за 'Василичем' к борту грузовика. А тот поднялся на импровизированную трибуну и возвышался теперь над толпой рядом с парторгом заводского объединения и старшим батальонным комиссаром, который, как оказалось, принимал первую партию тридцатьчетверок, выпущенных из собственных комплектующих тагильского завода.
  Начался митинг. Выступали вначале директор завода, потом парторг, потом рабочие.
  Капитан не вслушивался в произносимые слова - обычные слова митингов. Обычные? Как до войны?
  Он вдруг понял, что это был его первый митинг с того бесконечно давнего утра, когда в ста километрах восточнее Ровно, вытащив из кобуры пистолет, совал в нос гарнизонному интенданту бумажку подписанную командиром корпуса с требованием вскрыть склад боеприпасов. А потом...
  Он с силой прикусил губу и на мгновение закрыл глаза, пытаясь отогнать воспоминание неправдоподобно яркой от июньского солнца картинки. Он стоит во весь рост у последнего сломавшегося танка из его взвода, матеря вытянувшегося по стойке смирно, измазанного машинным маслом, в сущности, ни в чем не виноватого механика, мимо по дороге катится нескончаемый поток беженцев. Раздается истошный крик: 'Воздух!'. Еще мгновение, раздирающий визг падающего снаряда, и он лежит, уткнувшись носом в землю под призрачным прикрытием брони своего сломанного Т-28, а рядом вывороченная земля и ошметки того, что было его механиком.
  Семь месяцев назад жизнь для него, как и миллионов обычных людей, разделилась на 'до' и 'после'. Митинги были 'до'. А здесь был тыл, глубокий тыл, и были митинги, как в прежней, исчезнувшей довоенной жизни.
  Но возникшее в первый момент чувство отторжения и протеста вдруг прошло.
  Он смотрел на лица людей. Даже ощущение присутствия себе подобного ушло на второй план, стало вдруг не важным.
  Пришло холодное осознание: даже если случится чудо, и он сумеет выиграть схватку, полученная сила ничего не изменит, не вернет ни солнечный день начала июня в Петергофском парке, ни того его предвоенного экипажа, погибшего ни разу не выстрелив на второй день войны. Она не отменит бесконечных дорог отступления, сгоревших городов и сел, прорывов из окружений и отчаянных контратак. Эта сила не воскресит оставшихся на тех дорогах мертвых, и не избавит от холодного понимания, что его собственные шансы выжить, не слишком превосходят шансы обычного смертного.
  Здесь и сейчас он вдруг почувствовал важным то, что эти люди, стоявшие вокруг него и на трибуне, уже не отступят. Сюда за тысячи верст от взорванных своими руками корпусов заводов они пришли не затем, чтобы еще раз отступить.
  Из-за поворота депо медленно выплыл состав со стоящими на платформах танками, оркестр играл 'Священную войну'. Паровоз притормозил у перрона напротив трибуны, и старший батальонный комиссар торопливо спустился с грузовика, направился к вагону охранения эшелона. Несколько танкистов, присутствовавших на митинге, прощально пожимали руки остающимся, запрыгивали на подножку вагона. Какие-то женщины протягивали им котомки с продуктами.
  Комиссар, как и его бойцы, пожимал руки, провожавшим его людям. Одним из последних, кому он протянул руку и что-то поспешно говорил на прощанье, был тот, кого капитан обозвал 'тыловой крысой'.
  Эшелон тронулся. Мимо провожающих, набирая скорость, двигались платформы, груженные танками с зачехленными пушками, с бойцами охраны, стоящими на карауле. И у края деревянного настила пассажирской платформы, вместе с другими заводчанами, стянув с головы шапку и выпрямив в струну спину, стоял, провожая взглядом уходящий состав, 'пристроившийся в тылу' бессмертный.
  'Бессмертные'. В насмешку или всерьез так называли себя люди, подобные капитану. Их действительно трудно было уничтожить физически. После тяжелой травмы, грозившей обычному человеку неминуемой смертью, организм бессмертного приобретал возможности почти неограниченной регенерации. Чтобы уничтожить такого монстра, нужно было отсечь ему голову. Но не каждый ведь кончает жизнь на плахе, вот и жили бы бессмертные вечно, если бы не себе подобные.
  Капитан вздохнул, развернулся и неторопливо пошел к вокзалу.
  Он уже выходил из зала ожидания в город, когда ощутил приближение другого. В досаде сплюнув под ноги, капитан остановился и обернулся:
  - Ну, чего тебе?
  Бессмертный усмехнулся:
  - Любопытство один из главных моих пороков. Вот и решил узнать, с чего это вы, товарищ Трофимов, передумали тащить меня в укромный тупичок за депо.
  - Передумал и все. Я не обязан давать объяснения какому-то ... - гнев вдруг опять всколыхнулся в груди.
  Глаза стоящего перед ним бессмертного превратились в два холодных буравчика, и капитан почувствовал, как заполняет его возрастающая сила чужого присутствия:
  - Не обязан? А с какой такой стати 'фронтовик' оказывается в тылу, да еще после 'ранения'?
  - А!... - от возмущения он задохнулся. Он не обязан перед кем бы то ни было оправдываться в своих поступках. Да, этот бессмертный видимо не штаны тут просиживает, но не ему требовать отчет за эти семь месяцев боли, бессилия и ненависти.
  Медленно сжались кулаки. Капитан шагнул вплотную к противнику, занося руку для удара, и вдруг оказался в цепких тисках его рук.
  Вспышка чужого зова потухла, бессмертный опять усмехался:
  - Обиделся? Это хорошо, что обиделся, - он, казалось, смеялся.
  Капитан дернулся, но, несмотря на почти тщедушный вид Сергея Васильевича, рук вырвать не смог.
  - Успокойся, идем со мной.
  Капитан еще дернулся, оглянулся - кругом было все еще много людей - и был вынужден подчиниться.
  Они шли, молча, рядом, через привокзальную площадь, мимо проходной завода и глухого забора, шли в сторону противоположную его вчерашнему маршруту. Вокруг потянулись двухэтажные рабочие бараки. Улица опустела. Засунув руки в карманы, подняв воротник пальто, Сергей Васильевич шел, будто не замечая капитана. Теперь можно было просто уйти, резко свернув в ближайшую подворотню, но капитан продолжал идти за этим странным человеком, пытаясь понять, зачем это делает. Возможность поединка его уже не интересовала точно. Неожиданно Сергей Васильевич свернул к подъезду одного из двухэтажных бараков. Капитан остановился.
  - Что стал, задумался? Идем!
  В голосе бессмертного не было угрозы, даже уровень зова, казалось, упал. Если бы капитан не помнил той мощной вспышки, которую ощутил, когда этот человек провожал глазами уходящий состав, и той, которой провоцировал у двери пригородного вокзала, то его можно бы было принять за малолетку лишь недавно пережившего свою 'первую смерть'.
  Капитан посмотрел ему прямо в глаза, вновь пусть теперь и искусственно взвинчивая себя, проявляя силу, которую невозможно было не почувствовать. Сергей Васильевич не вытащил рук из карманов, не отвел глаз, ни один мускул не дрогнул на его лице, как не дрогнул и фон его эмоций.
  А капитан вдруг почувствовал головокружение:
  'Черт! - мерзкий холодок страха пополз по спине. - Когда же я ел последний раз?' - он заставил себя медленно убрать уровень зова, чтобы противник не понял, что делается это вынужденно.
  Сергей Васильевич вздохнул и опустил глаза в землю. Только на губах мелькнула, показавшаяся грустной усмешка:
  - Идем со мной. Поединщик сейчас с тебя, как с меня балерина, - он развернулся и, не оглядываясь, поднялся на высокое крыльцо барака, открыл дверь.
  ...
  По скрипучей деревянной лестнице они прошли на лестничную клетку второго этажа. Сергей Васильевич, еще на лестнице доставший ключ, толкнул ближайшую обитую клеенкой дверь. Она оказалась незапертой, и он остановился, пропуская капитана внутрь. Из глубины темного коридора на того пахнуло теплом и дурманящим, забытым запахом украинского борща. Спазм скрутил голодный желудок. В глазах потемнело.
  'Черт!' - вновь мысленно повторил капитан. Дело было совсем плохо. Он, наконец, вспомнил, что последние деньги потратил на кирпич темного ржаного хлеба в подворотне у депо уфимского железнодорожного вокзала. Было это пять дней назад. Там, в Уфе он застрял на целых три дня, пока выяснял, что теплушку с ленинградцами направили дальше на Урал - город был переполнен эвакуированными и мест для размещения ослабленных голодом людей не нашли.
  Как пьяный, не глядя на провожатого и старательно сохраняя равновесие, капитан шагнул вперед.
  Хозяин зашел следом и привычным движением повернул выключатель слева от двери. Над входом загорелась тусклая лампочка, осветившая часть длинного коридора и вешалку с детской одеждой и аккуратно расставленными на полке валенками.
  - Настя! Ты что ли опять дверь не закрыла? - окликнул он в пространство коридора.
  Из ближайшего закоулка высунулась закутанная в вязаный платок девушка, еще почти подросток.
  - Сергей Васильевич? Вы? - она вытирала руки полотенцем. - А я карточки отоварила.
  Сергей Васильевич вздохнул.
  - Закрывай все-таки двери! Еще одна цыганка и мальчишки до весны дома у твоей юбки сидеть будут.
  Она виновато, совсем по-детски шмыгнула носом, но промолчала.
  - Это Толик последним уходил, - из-за спины Насти показалась крохотное создание с озорными, глядящими в разные стороны косичками, упрятанное в огромную для нее, видимо материнскую подвязанную тесемками кофту.
  - А ты не ябедничай, - буркнула девушка. - Лучше иди за картошкой следи. Пригорит сейчас, - и обращаясь к Сергею Васильевичу:
  - Я там, - она кивнула вглубь коридора, - картошки набрала. Жир отоварили.
  Тот кивнул.
  - Раз набрала, покормишь гостя? А мне на завод.
  Девушка подняла глаза на пришедшего, улыбнулась:
  - Здравствуйте! Конечно, покормлю! Вы с фронта?
  Капитан, растеряно слушавший перепалку, позволившую ему прийти в себя, поспешно ответил:
  - Да.
  Глаза Насти загорелись:
  - Из-под Москвы?
  - Н-нет, Кавказский фронт, - почувствовал взгляд хозяина, капитан повернул голову и встретился с ним глазами:
  - Теперь это уже Крымский фронт, - он не отвел глаз.
  Сергей Васильевич кивнул:
  - Раздевайтесь! Чего ждете? Настя вас накормит, а потом ложитесь в моей комнате и спите. А мне отдайте документы на ту, кого ищите.
  Капитан начал расстегивать шинель, уже отстегнул верхний крючок, потом взглянул на все еще стоящих в проходе бокового коридора Настю и девчушку с озорными косичками и остановился.
  - Спасибо. Я дам вам документы, но лучше вернусь на вокзал и подожду там. На лавке высплюсь.
  - С чего это лучше?
  Капитан мотнул головой:
  - Уже две недели как с поезда на поезд и по вокзалам мотаюсь. Не надо мне у вас... - он запнулся, глядя на девочек, опустил руку и, не удержав равновесия, прислонился к стене - сознание предательски уплывало.
  Настя перевела взгляд с капитана на Сергея Васильевича:
  - Он голодный?
  - Ну-ка принеси чаю, - велел Сергей Васильевич, придержав начавшего сползать по стенке капитана. - Сахар не отоварила? - девушка отрицательно мотнула головой. - Тогда хлеба.
  Настя скрылась в глубине коридора, дернув за руку и увлекая за собой младшую девочку.
  - Дурак, - констатировал Сергей Васильевич, глядя как капитан, судорожно сглотнув, отлепляет тело от стены и пытается выпрямиться. - Пойдешь в мою комнату, дети там редко бывают, да и я не всякий день. Настя потом выведет твое богатство, не в первый раз, - он улыбнулся. - Сами пока из Харькова доехали вдоволь вшей покормили.
  - У меня выварка воды нагрета, вымоетесь с полынным отваром, - вставила вернувшаяся с табуреткой в руках Настя. Поставила ее у стены. - Садитесь.
  Капитан медленно опустился на табурет.
  - Держите! - вынырнув из-за спины девушки, малышка протянула ему кружку с травяным отваром и кусок хлеба.
  Он взял кружку и хлеб, отхлебнул кипятка, дурманящего запахом зверобоя и мяты, откусил и долго пережевывал хлеб:
  - Спасибо, - произнес и улыбнулся, глядя на девчушку с косичками, торчащими в разные стороны, с вплетенными узенькими бязевыми крашеными ленточками.
  Поднял голову на стоящего над ним бессмертного, повторил:
  - Спасибо. У меня есть продукты. Я вез их жене, - капитан вновь попытался улыбнуться, но у него вышла кривая жалкая гримаса, и он, почувствовав это, опустил голову.
  А час назад он собирался убить этого человека. Хотя, прими тот вызов, все было бы уже кончено. Пришло осознание, что только горячечное перевозбуждение последних дней, когда несбыточные надежды сменялись отчаянием, когда он совсем забыл, что надо хоть чем-то питаться, пробудило в нем это сегодняшнее почти не контролируемое желание силы. Так было бесконечно давно, после той арьергардной стычки с французскими кирасирами, где он на всем скаку пересек тело наглого наполеоновского офицера, наехавшего на его, Федьки Безыменного поручика...
  ...
  До двадцати годов был Федька дворовым холопом на подворье служилого дворянина Олсуфьева. С десяти лет при конюшне. И однажды - он к тому времени уже конюхом стал - молодой, необъезженный арабский жеребец с орловского завода вырвался из рук малолетнего конюшонка, приставленного Федору в помощники, когда тот выводил коня из денника. Жеребец в бешенстве громил конюшню, мальчонка со страху забился в угол коридора, спрятался за инструменты. Федька, чертыхая нерадивого мальца, кинулся унимать коня, опасаясь, что тот может пораниться, тогда греха не оберешься, благо, если отделаешься поротой спиной. Да не рассчитал Федька сил, вскинулся конь, залепил конюху в грудь копытом так, что отбросил человека к распахнутой обитой железом двери денника. Очнулся Федька в избе деревенской травницы - тетки Ефросиньи. Тетка клала поклоны перед древними закопченными ликами, терпко пахло каким-то травяным варевом, а Федька, придя в себя, все не мог отдышаться, сдержать бьющееся в судорогах тело. Потом Ефросинья отпаивала его зельем, прикладывала к груди и голове тряпицы, смоченные в отваре зверобоя...
  Рассказывали, что скорый на расправу барин в тот же день приказал выпороть за нерадивость мальчишку. Досталось бы и Федору, да его в беспамятстве доставили к Ефросинье... Лишь к вечеру следующего дня решился молодой конюх вернуться к себе в камору. Ефросинья не гнала, хотя делать Федору у травницы было нечего. Хочешь, не хочешь - он вынужден был уйти. Наутро барин появился в сопровождении травницы. Вызвали Федора. Он ожидал наказания, но хозяин вначале велел Федьке показать ударенную конем грудь, а потом Ефросинья, раздвинув волосы на затылке парня, показывала барину место удара о косяк. Увиденное привело барина в хорошее расположение духа. Он благодушно хлопнул Ефросинью пониже спины:
  - Спасибо! Удружила, так удружила! Сберегла хозяйское добро! - он ухмыльнулся.
  - И тебе, парень, рубль вот, - он протянул Федору рубль, - за то, что не испугался.
  Олсуфьев подмигнул стоящему в изумлении, с зажатым в кулаке барским подарком, молодому крепостному, хохотнул и, поманил травницу пальцем:
  - Идем, я тебе за службу вишневочки налью! - подался к дому.
  Фёдор понедоумевал некоторое время о своем столь удивительном исцелении, об усмешке барина, в которой было что-то грозившее большими неприятностями, но работы было много, думать было особенно некогда: конюшонок еще неделю пролежал пластом после наказания. Так и пошло все прежним путем.
  Через месяц разнесся слух, что приезжает хозяйский племянник, состоявший поручиком Черниговского драгунского полка. Был сей поручик сыном рано умершего брата хозяина и, бабы в деревне поговаривали, что походил он на папашу как две капли воды не только лицом, но и повадками. А у хозяйского брата в отличие от благонравного Федькиного хозяина, грешившего лишь неумеренным питием, было две любви: девки и лошади. Вот и братниному сынку дядька приготовил двух самых красивых в поместье холопок и арабского жеребца.
  Молодой Олсуфьев прикатил поздно вечером на запаренной станционной тройке. Ямщик сам привел лошадей на конюшню, сокрушаясь о горячности господ офицеров. Фёдор помог ему устроить лошадей, потом отвел в дворницкую. Самого поручика увидел только на следующий день после обеда в сопровождении дядюшки.
  День был яркий, солнечный, а на Федора будто бы порча напала при приближении молодого блестящего эполетами драгунского офицера. Хозяин приказал привести коня. Фёдор кинулся исполнять. В конюшне, у денника пока снаряжал жеребца к выводке, вроде полегчало, а на дворе опять накатило. Принимая коня, поручик окинул конюха нехорошим, насмешливым взглядом, но, ничего не сказав, принял поводья и лихо взлетел в седло.
  Так Фёдор оказался приложением к жеребцу в денщиках у молодого Олсуфьева.
  Трудно было ему привыкнуть к своим странным ощущениям, возникавшим в присутствии хозяина, но деваться было некуда. Поручик оказался барином строгим, спуску Федору не давал, но и не лютовал понапрасну. В отличие от других полковых офицеров следил, чтобы денщик не только свои обязанности справлял, но и исправно занимался воинским делом. За воинское нерадение, да еще за оплошности с конями мог выйти из себя и заставить Федьку испытать настоящую боль, но никогда не допустил, чтобы кто-то увидел удивительные особенности своего слуги...
  Что думал тогда Федька об этих, проявившихся после пробитой головы особенностях, сказать теперь было бы трудно. Понял он тогда только, что приказ барина не распространяться о зарастающих в четверть часа порезах и рассасывающихся на глазах синяках не праздная прихоть. А потом стал замечать, что и сам барин слишком уж удачлив в бою. Видел, но расспрашивать опасался.
  Так и дожили они с барином до памятной осени 1805 года, когда в сырой промозглой темени взвод Олсуфьева прикрывал отход с позиций багратионовского отряда. На них наседали кирасиры Мюрата. Федор только сшиб с лошади французского всадника, как почудилось ему, что баринов то двое... Он дал коню шенкелей, крутанулся в темноте так, что конь аж присел, но развернулся в направлении Ольсуфьева. Сквозь рваные струи дождя было видно, как двое всадников сшиблись почти вплотную. Мелькали сабли. Федор кинулся на выручку.
  Так и получилось, что разделил Федор силу своего первого бессмертного врага с барином. Очнулся он на земле. Поручик стоял над молодым бессмертным, держал в поводу двух коней: своего и Федорова. Не добрым веяло от барина. Федор с трудом поднялся на ноги под его пристальным взглядом. Покачиваясь, стоял и тоже смотрел на хозяина. Бывшего хозяина. Как-то сразу понял, что это будет их последний разговор. Олсуфьев хмуро усмехнулся:
  - Спасибо, Федор! Жизнь ты мне спас, ну а я сейчас могу забрать твою в придачу к нашему французу.
  Федор смолчал. Только спина привычно чуть согнутая в присутствии господина распрямилась.
  Поручик усмехнулся:
  - Видишь, смертны мы, как и все люди. И ты теперь знаешь способ, как таких как мы лишить жизни, - он помолчал, может ждал, что Федор что-то спросит.
  Но у Федьки, хоть десятки вопросов крутились в голове, язык будто прилип к гортани.
  Барин усмехнулся вновь:
  - Не бойся. Не трону. Живи пока. Только в полк не возвращайся, - он отвернулся садиться в седло. И Федор кинулся к лошади, но поручик всегда был проворнее. Его конь заступил Федору дорогу. Черное дуло револьвера смотрело в лицо бывшему крепостному:
  - Не дури! Сказал - уходи. Ты теперь свободен.
  Федор попятился, плюнул под ноги и, развернувшись, пошел к лесу. Ждал, что сзади ударит сабля, но, еще не дойдя до темной кромки леса, услышал удаляющееся хлюпанье копыт.
  ...
  Капитан тряхнул головой, отгоняя некстати привидевшееся прошлое. Что было, то быльем поросло. Промозглая моравская осень и глупый, испуганный мальчишка, впервые ощутивший пьянящее, разрушающее действие силы, остались далеко позади. Теперь он может себя контролировать. Может... Капитан вздохнул, еще откусил хлеба и отхлебнул из кружки. Тепло разливалось по телу, и отступал туман застилавший сознание.
  Этот Сергей прав. Просто надо поесть и выспаться и никуда не шляться. Но непрошенные воспоминая своего давнего бессилия перед всепоглощающим желанием силы, вдруг откликнулись страхом. По позвоночнику прошла судорога. Он явственно ощутил, что может сорваться: 'Дурак, как же можно было так забыться!'
  Окружающий мир ускользал, оставался всепоглощающий зов стоящего рядом бессмертного.
  Сергей, что-то резко сказал девочкам, и будто сквозь вату Фёдор услышал приказ:
  - Идем! Да, поднимайся же!
  Федор поднял голову, встретился с темными, встревоженными глазами.
  - Идем, - повторил Сергей. Голос был ровный. - Настя сейчас воду приготовит.
  'Почуял...' - глухая злость, как на вокзале, шевельнулась, будто просыпающийся зверь, и капитану потребовалось усилие, чтобы загнать этого зверя на место. Он послушно встал и пошел вслед за хозяином вглубь коридора. Тот открыл ключом дверь дальней комнаты, вновь пропустил Федора вперед, и запер за собой дверь.
  Капитан прошел к столу, стоящему за шкафом у стены узкой как пенал комнаты. Движение немного привело его в чувство. Он поставил кружку и положил хлеб на стол. Огляделся.
  - Ты ведь сказал, что один живешь? - капитан кивнул на две кровати, расположившиеся вдоль стен комнаты напротив дуг друга, оставляя узкий проход к окну.
  - Я сказал, что тут редко кто бывает.
  - Жена?
  - Сын.
  Капитан недоуменно взглянул на хозяина и неуверенно спросил:
  - У тебя приемный сын?
  Тот пожал плечами:
  - Родной человеку, по документам которого я живу, - Сергей Васильевич усмехнулся. - Все выяснил?
  - Извини, - морок почти рассеялся, он перевел дух: 'Пронесло!'
  - Ничего. Раздевайся и, - Сергей сделал паузу, - отдай мне оружие.
  Федор вздрогнул, впился глазами в опершегося о закрытую дверь хозяина.
  - Оружие?
  Сергей отделился от двери, сделал шаг вперед и, не отводя глаз, протянул руку:
  - Не психуй, отдай финку. Будешь уходить, все тебе верну в целости.
  - Не доверяешь?
  Сергей изобразил деланное удивление:
  - А час назад случайно не ты предлагал мне поединок?
  Федор отвел глаза:
  - Ты бы его легко выиграл, - мрачно произнес, глядя в пол.
  - Безусловно, если бы у меня вместо головы была задница, - Сергей, казалось устало, вздохнул. - Давай оружие. Я жду.
  Федор нарочито медленно снял вещевой мешок, поставил его на стул, расстегнул шинель. Потом наклонился. Отработанное годами движение, и финка из-за голенища сапога уже в руке, резкий бросок. Реакция противника была мгновенной.
  - У-уу. Отпусти, - правая рука оказалась заломлена за спину, и физиономия упёрлась в накрытую клеёнкой столешницу.
  - Огнестрельное есть?
  Капитан ожесточенно молчал, сопел в стол, напрягая мышцы, пытаясь вырваться, чувствовал, что черпает силы из последних резервов, знал, что за это придется жестоко заплатить, но остановиться уже не мог.
  Некоторое время они боролись, молча, пока Федор не оказался на полу. Колено противника упёрлось в спину, а голова оказалась оттянута назад так, будто сейчас соскочат шейные позвонки. Перехватило дыхание. Звенящее ощущение чужого зова заполнило весь мир, сжавшийся в точку схватки, в крохотное пространство между дверью и столом этой случайной комнаты. Сейчас он, его сила, желания, мечты, жизнь растворятся в чужой всепоглощающей силе. Пришла острая обида и жалость к себе: он ведь не здесь и не так должен был отдать свою жизнь и свою силу. Тело напряглось, выгибаясь в последнем рывке, из напряженного горла исторгся придушенный то ли рык, то ли стон, и Федор почувствовал, как казалось, вытекают последние капли его силы. Сейчас наступит тьма.
  Сквозь вату зова, вдруг просочились чужие звуки реального мира. Несильный толчок в дверь:
  - Сергей Васильевич! Я воду уже приготовила, что же вы тянете?
  От неожиданности капитан дернулся, и противник моментально воспользовался ошибкой, голова оказалась прижата к полу так, что даже пикнуть он теперь не мог.
  Девушка, должно быть, услышала возню:
  - Что там у вас происходит? Сергей Васильевич? - в её голосе слышалась тревога.
  Федор ощутил, как под ребра ткнулось что-то острое, а на удивление спокойный голос у него над ухом произнес:
  - Все нормально, Настя. Мы сейчас придем.
  Они оба застыли в напряженном ожидании. Против воли напряжение Федора таяло. Силы на сопротивление он истратил до конца, и теперь его наполнило тупое безразличие, и еще обида за эту маленькую девочку, которая увидит грязь убийства.
  Настя постояла у двери, прислушиваясь, несколько мгновений:
  - Так я жду!
  И все так же спокойно над ухом прозвучало:
  - Да-да! Мы сейчас.
  Было слышно, как девушка вздохнула и ушла по коридору. Когда шаги затихли, хватка противника вдруг ослабела, резко упал уровень зова. Капитан отчетливо услышал, как где-то тикают ходики. Наступила звенящая тишина. Он понял, что свободен, только подняться не было сил.
  Федор закрыл глаза, стараясь выровнять дыхание. Настойчиво тикали часы. Минута, вторая...
  Наконец он сумел подтянуться на руках, оторвать голову от пола. Краем глаза увидел Сергея, привалившегося к ножке стола. В его руке, оставался отобранный нож, глаза незряче смотрели в пространство перед собой, а губы что-то беззвучно шептали.
  'Молится?' - капитан с трудом выкарабкивался из морока схватки, отодвигал ощущение зова. Обычные человеческие чувства нехотя возвращались. Он понял, что сидящий в полушаге бессмертный противник, беззвучно матерится.
  Капитан рывком, не удержав стона, перевернулся в сидячее положение, оперся о дверку шкафа и вдруг начал 'ржать'. Он не мог остановиться. Нервный смех, как разрядка, возвращал его к жизни, и было плевать, что думает Сергей, подобравшийся у стола и изумленно на него уставившийся.
  Он, все еще всхлипывая, хрюкал, когда Серей поднялся, спрятал за голенище отобранную финку, поднял и поставил на место к столу перевернутые стулья, поправил стянутую клеёнку, поднял какую-то посудину, видимо стоявшую на столе, нагнулся и поставил на стол вещмешок Федора, свалившийся во время потасовки.
  Капитан, наконец, затих, только нервно вздрагивали плечи.
  - Закончил? Встать-то сможешь?
  Федору, наконец, удалось взять себя в руки, и, оттягивая необходимость делать усилие и подниматься с пола, отрывая спину от спасительной опоры, он спросил:
  - Ты из-за Насти драться полез?
  - Я? Парень, у тебя с головой все в порядке?
  Федор пожал плечами, глядя в глаза противнику:
  - А зачем тебе понадобились мои игрушки?
  - Ну, знаешь?! Я тебя сейчас свяжу здесь и закрою. Какого черта мне с тобой возиться.
  Федор неожиданно улыбнулся:
  - Девочкам что скажешь?
  Сергей мрачно усмехнулся:
  - Что ты лег спать.
  - А шум чем объяснять будешь?
  - Голодным обмороком. Что, похоже, недалеко от правды, - проворчал хозяин и протянул Федору руку. - Вставай, давай!
  Капитан упрямо попытался встать самостоятельно.
  ...
  Когда Федор открыл глаза, комната была погружена в полумрак, и за окном сгущались сумерки. Подушка под головой забыто пахла свежестью крахмала и где-то вдалеке тикали ходики. В комнате никого не было.
  Неожиданно, как-то сразу он вспомнил о драке, об угрозе быть связанным. Испуганно подхватился и сел на кровати. Голова предательски поплыла, но он окончательно всё вспомнил: девушку-военфельдшера, холодный вокзал Вагонки, безумное желание силы или... Может быть, это было желание, чтобы все, наконец, закончилось?
  'Закончилось...' - Федор сжал пальцами виски. В голове немного прояснилось. Он огляделся. Наткнувшись взглядом на дверь комнаты, отстраненно подумал:
  'Запер, наверное'.
  Должно быть, от голода и слабости стало безумно жалко себя. И еще мерзко. Неужели он настолько устал, что присутствие другого бессмертного сделало его животным? Даже если его Галки больше нет...
  Почему-то вспомнилась бабка с окраины Феодосии. Как кинулась она к ним: 'Сыночки!', как вела потом по пожухлой зимней траве к холму вывороченной смерзшейся земли за заводским забором, как рассказывала, что шевелилась эта земля, и с сухими глазами шептала: 'Нелюди - они, не должны жить после такого'. Так что не стребовал он еще должок ни за тот засыпанный ров, ни за феодосийскую бабку, ни за свою девочку с ленинградской окраины, что была его самой большой удачей в последние годы.
  А он оскорбился, видишь ли, что ножик с него потребовали. Так откуда этому Сергею знать, что собой представляет случайно встреченный себе подобный, одержимый желанием поединка.
  Капитан вздохнул, еще раз огляделся. В комнате быстро темнело. Сумрак размывал очертания убогого интерьера узкой как пенал комнаты: накрытой солдатским одеялом кровати напротив, стола, перегораживающего комнату пополам и отделяющего от того пятачка перед шкафом, где он имел глупость подраться. На столе темнели завернутый в газеты сверток, кажется, чайник накрытый полотенцем и тарелка.
  Федор даже не заметил, как оказался за столом. Только проглотив последний кусок картошки, понял, что сидит в полной темноте. Нужно было бы встать и зажечь свет, но...
  Еще через пару минут, завернувшись почти с головой в одеяло и уткнувшись носом в подушку, он спал, оставив все мысли о глупости своего положения, о войне и даже о той, что так долго искал.
  ...
  В следующий раз Федора разбудило ощущение чужого присутствия. Отработанная реакция на опасность заставила его слететь с кровати, принимая стойку готовности к обороне. Только вот глаза осознано сфокусировались на 'объекте опасности' лишь, когда он уже вскочил на ноги, запутавшись в сброшенном одеяле.
  'Объект' стоял в дверях комнаты, еще даже не опустив руку от выключателя, и насмешливо улыбался:
  - Не плохо у вас, товарищ капитан, получается.
  Товарищ капитан же, казалось, даже не услышал насмешки. На несколько мгновений он впился глазами в щпалы на петлицах френча Сергея Васильевича, наконец, сквозь зубы чертыхнулся и сел на постель, подбирая одеяло.
  Сергей Васильевич шагнул через порог, расстегивая на ходу френч:
  - Н-да, парень! Субординацию надо было вчера соблюдать, а сегодня уже поздно, да и сидишь без порток, - он улыбнулся. - Чего с тебя взять...
  Федор с трудом сглотнул ставший в горле комок:
  - Извините.
  - Ладно, уж. Я вчера тоже хорош. Чуть тебя не зашиб, спасибо Настя в дверь постучала.
  - Вчера? - Федор вопросительно взглянул на хозяина комнаты.
  Тот кивнул:
  - Вчера. А ты как думал? Пока мы с Настей тебя раздевали и укладывали в кровать, ты честно изображал бревно. Девчонка порывалась даже за доктором бежать. Еле отговорил. Сказал, что у тебя последствия контузии.
  Капитан подавлено молчал.
  Сергей Васильевич вздохнул, отвернулся от Федора снять френч. Повесив его аккуратно на спинку стула, обернулся к вынужденному гостю:
  - Вставай, поужинаем. Я сейчас чайник принесу.
  Капитан проводил его взглядом, еще покосился на френч инженера второго ранга и поднялся одеться.
  Форма самого Федора, вычищенная, с подшитым свежим подворотничком, и стопка чистого белья были разложены на противоположной кровати. Капитан выматерился сквозь зубы: давно он не ощущал себя настолько полным идиотом. Больше всего хотелось оказаться как можно дальше от этой комнаты, и никогда больше не видеть этого странно благодушествующего бессмертного хозяина квартиры.
  В мрачных рассуждениях Федор оделся, отыскал задвинутый под стол свой вещмешок и вытащил оттуда пару банок тушенки. Собрался ее открыть, только поиски перочинного ножа ни к чему не привели. То, что исчез наградной наган, последняя сохранившаяся предвоенная вещь, его даже не удивило.
  Здравый смысл вновь стремительно улетал к чертовой бабушке. Он просто ненавидел этого бессмертного, и это было даже не желание силы, а бессильная человеческая злость. Ощутив приближение возвращающегося хозяина, капитан зашвырнул вещмешок обратно под стол и, сдерживая себя из последних сил, сел к столу, пытаясь погасить эмоции.
  Сергей Васильевич с порога окинул взглядом сидящего Федора, ухмыльнулся, но, ничего не сказав, прошел в комнату и поставил на стол чайник и сковородку жареной картошки, из кармана бриджей достал банку тушенки в промасленной бумаге. Все еще молча, открыл шкаф, достал вилки, пару тарелок и накрытую салфеткой хлебницу.
  - Раскладывай, - бросил, глядящему на него исподлобья капитану.
  А сам еще поковырялся в шкафу, отыскал на полке консервный нож и принялся открывать принесенную банку. Когда Федор разложил картошку по тарелкам, Сергей Васильевич выудил себе в тарелку небольшой кусок тушенки и подвинул банку Федору:
  - Ешь!
  - Открывайте и мои, - Федор кивнул на вынутые из вещмешка банки.
  Хозяин скривил губы в усмешке:
  - Не к спеху. Этой обойдемся.
  Капитан впился глазами в глядящего на него с холодным спокойствием Сергея Васильевича. Ломая себя, он еще сдерживал готовый вырваться наружу поток эмоций. Хозяин же был спокоен: ни взгляда не отвел, ни уровня зова не изменил, а Федора будто черт за веревочку дергал:
  - А что к спеху?
  Ему показалось или и в правду, хозяин с деланной неспешностью потянулся к хлебнице, сбросил салфетку и взял один из тонко нарезанных кусочков, медленно откусил, положил кусок на край тарелки, прожевал хлеб и лишь потом ответил:
  - Пока ешь, подумай, что ты мне расскажешь о последних месяцах твоей жизни. Так расскажешь, чтобы я поверил.
  - Что-о? - Федор не выдержал, бессильная сейчас злоба плеснулась на сидящего перед ним бессмертного вспышкой зова. - Я никому не обязан отчитываться в своих действиях! - он почти сорвался на крик, вскакивая из-за стола.
  - Не обязан? - чуть слышно переспросил Сергей Васильевич.
  С кошачьей грацией он поднялся, и только теперь угрожающе полез вверх уровень его зова.
  - Сядь на место, мальчишка!
  Федор остался стоять. Чувствовал, что едва восстановившихся сил ни на что не хватит, но просто так проглотить очередное унижение... Это было еще хуже, чем даже снова шлепнуться в обморок, как перетянутая корсетом девица.
  - Сядь! Говорю, - кулак громыхнул по столу.
  Федор продолжал стоять, упрямо глядя в глаза человека, казалось, окончательно ставшего его врагом. Он уже не мог понять, то ли это звенит в голове чужой зов, то ли собственная голова раскалывается от звенящей боли.
  Бессмертный противник вдруг шагнул к нему - Федор даже не успел отшатнуться - и сжал руками его запястья. Капитан попытался дернуться, отвести глаза, но теперь это стало невозможно. Все его сознание заполнилось чужим присутствием, и видел он лишь чужие, огромные как разверзнувшаяся бездна зрачки. Вдруг пришло осознание тепла, вливающегося от сжимавших его рук. Сил не осталось, как и ненависти. Он опустился на стул и закрыл глаза.
  Сквозь ватную стену, отделяющую его от внешнего мира, он услышал приказ:
  - Убирай фон. Вдохни и на выдохе убирай фон.
  Федор послушался. Руки, продолжавшие сжимать запястья, были теплыми. Хрустальная, звенящая зовом пустота вытолкнула из сознания чувство опасности, осталось ощущение полета и удивительной легкости.
  - Все. Хорошо, парень. Еще вдох и убирай фон.
  Когда Федор открыл глаза, Сергей Васильевич ел картошку. Почувствовав на себе недоуменный, растерянный взгляд Федора, он поднял глаза от тарелки и усмехнулся:
  - Полегчало?
  Федор, ощущавший теперь только странное спокойствие и удивительную легкость во всем теле, смог лишь кивнуть.
  - Давай ешь, а то всё окончательно остынет.
  - А?..
  - А насчет: 'подумать над рассказом' - это остается в силе.
  - Но вы же...
  Физиономия бессмертного вновь скривилась в ставшей уже знакомой усмешке:
  - Что я? Я не господь бог, чтобы знать причины, по которым с таким дерьмом, - Сергей Васильевич вытащил из кармана документы Федора и бросил их на стол, - ты шляешься вблизи военных заводов.
  - Это ведь настоящие документы, - беспомощно возразил Федор.
  - Тебе зачитать выписку из заключения госпиталя о твоем ранении, товарищ капитан?
  - Но... - Федор осекся. Взгляд хозяина комнаты, вновь казалось, замораживал.
  'Черт возьми! Сидит такой ... в тылу, а ведет себя как...' - в душе плеснулось мерзкое ощущение собственного бессилия... Так выводить из себя Федора мог лишь один человек. Видимая нелепость неожиданной ассоциации поразила и потащила в омут старых, тщательно запрятанных в самый угол сознания воспоминаний.
  ...
  Было обычное серенькое осеннее утро в крохотном польском местечке - больше тридцати верст от почтового тракта. Рыночная площадь. Воскресенье. На костеле тренькал колокол, люди выходили с утренней службы. Он тогда жил в примах у еще молодой вдовой пани, и подрабатывал у местного еврея в ткацкой мастерской. Воскресенье было единственным свободным днем, когда можно было вырваться из круговорота обыденности, пойти в кабак, бездумно посидеть с кружкой пива и к вечеру нажраться водки. Но с утра в кабак идти было еще рано, и он шатался по площади, задирая молодух, продавших снедь, дешевые побрякушки, ленты и тесьму. Тут и мазнуло его ощущение чужого присутствия, дальним эхом. И, несмотря на то, что все поглотившее желание силы мгновенно накрыло его с головой, он заставил себя уйти.
  Уже прошло почти три года, как в последний раз ему удалось получить силу. Тогда через городок, где он обретался, проходили остатки наполеоновской армии разбитой на Березине. Он приметил, а потом и подстерег на лесной дороге французского маркитанта. Французишка шустрый оказался, чуть не вывернулся. Сабельку из барахла маркитантского вытащил, кричал: 'C'est inadmissible! C'est inadmissible!' - но куда ему с сабелькой против дубины. Оглушил его Федор, а потом его же саблей и укоротил.
  'Вот тебе и не положено', - успел еще подумать, перед тем как тело содрогнулось под потоком хлынувшей силы. Правда, силы этой у торговца оказалось немного, Федор быстро очухался после передачи. Очухался, огляделся, и попутал его таки бес, позарился он на маркитантский товар. Полез в повозку, пошерстил немного, а когда уже с барахлом уходил, набежали французы... Повесили его тогда быстро, без затей, на ближайшем дубке, так что полученная сила пропала втуне.
  После воскрешения пришлось уносить ноги от местных крестьян, что копали ему могилу. Хорошо, мужики хоть вынули его из петли до того как выкопать яму и потом не торопились, еще и выпить решили для сугреву и за упокой души душегубца. Ох, и помотался он тогда по стылым белорусским лесам, скрываясь от народу, вознамерившегося отыскать сбежавшую нечисть: то ли оборотня, то ли упыря. Спасли его, как ни удивительно, тоже французы. Много деморализованных французских солдатиков шаталось по дорогам в ту зиму. Прибился Федор к одной такой ватаге, и с ними добрел аж до западной границы Варшавского герцогства. Вот там и подвернулась ему пани Милена. Хозяйство у нее, когда-то крепкое, было совсем запущено после того, как муж пани подался сражаться за польское возрождение во французских рядах, и сгинул окончательно где-то в лесах под Смоленском. Хоть и с опасением, но приняла молодица предложение помощи от оборванца, тащившегося с французскими дезертирами. Так Федор и осел у нее.
  Он больше не искал новых встреч с себе подобными, пытался просто жить, как обычный человек. И теперь, ощутив чужое присутствие, он заставил себя уйти, даже не взглянув в ту сторону, откуда пришел зов. Потом, бредя вдоль вытянувшейся улицы местечка, к своей пани, Федор испытывал резкое чувство неудовлетворенности. Ему смертельно надоела прижимистая и ворчливая баба, ее хозяйство, дети, бессмысленная и тяжелая работа у еврея за пару медяков. Ведь он не такой как окружающие его людишки, а гнет спину на еврея и вздорную бабу. Желание силы, память о сладком и мучительном акте передачи наполняла все его существо. Он понял, что не может больше терпеть воздержания. Чуть не бегом он вернулся на площадь, обежал торговые ряды, сунулся в костел, в кабак. Человека, пославшего зов, нигде не было.
  Федор попытался убедить себя, что ему просто показалось, что ничего не случилось. Стоя перед дверью кабака, он твердил себе, что ведь дал зарок...
  Пошел дождь, день совсем потемнел, будто уже легли ранние сумерки. Федор потянулся к двери с утра еще вожделенного питейного заведения, но понял, что даже выпивка не принесет никакого облегчения. Плюнув под ноги, он развернулся и вновь пошел домой.
  Прошла пара дней. Он уже перебесился, о воскресной встрече напоминал лишь синяк, растекавшийся зеленью под глазом Милены, и надутый вид самой пани-хозяйки. Чтобы не слушать ее ворчание и попреки, Федор целыми днями пропадал в мастерской еврея. И вот, разгружая телегу с партией пришедшего сырья, он услышал разговор хозяина с приказчиком местного высокородного пана. Не всё, правда, далеко от говоривших был, но и того хватило, чтобы кинуло в жар: к хозяину приказчика, уж не известно за каким рожном в такую-то глушь, приехал русский офицер.
  'Барин? Олсуфьеф?' - кровь застучала в висках, даже слышать перестал, что приказчик дальше говорил. Нет, не ушла память о мазнувшем сознание зове в воскресенье на площади. Знал, точно знал, что не было в окрестностях этого захолустного местечка ни одного подобного ему существа. Тем и спасался, держал себя в руках. А теперь только выжидал, искал повод найти того, чью силу можно было взять себе. И сейчас, услышав о приезжем, начхал бы он на свой данный с испугу зарок, бегом бы кинулся добывать силу. Да вот незадача. Уж десять лет прошло, а всколыхнулась память: барские батоги и согнутая в поклоне спина. Страх? Нет, он не боялся, и в прежней жизни умел терпеть боль, а теперь это вообще было смешно, но вот въевшееся сознание подчиненности господину:
  'Не-ет!' - Федор чуть не вскрикнул. - 'Я больше не раб, никогда не буду рабом!'
  Он с трудом перевел дух:
  'Я убью его. Я должен его убить! Не из-за силы', - и он почти не врал себе. Холодная решимость остужала голову, возвращала спокойствие и трезвость мысли.
  Федор прислушался, пожалел, что пропустил кусок разговора. Но случившегося не воротишь. Приказчик больше ничего путного об офицере не сказал, злословил только о присоединении герцогства к Российской империи, видно слышал, о чем господа говорили. И это тоже не понравилось Федору. Вот так вот - все сразу. Хотя с весны ходили слухи о том, что союзники окончательно отдали России польские земли, но все было тихо, и казалось, что так и будет продолжаться. Теперь ясно, что спокойное житье кончилось. Царские власти придут - это тебе не паны - начнут наводить порядок. А он считай беглый или дезертир, что еще хуже, жил то ведь без документов.
  Окончив с разгрузкой, Федор нашел хозяина и взял расчет. Хмуро пересчитал медяки, вздохнул и пошел со двора. Прежде чем вернуться к Милене, собрать пожитки и сказать, что уходит, Федор зашел в кабак на площади, заказал стопарик вина и долго сидел, размышляя о дальнейшем.
  Потом был бабий глухой надрывный вой по нем, как по убитому, и по своей теперь окончательно загубленной доле. Он выдержал этот плач, молча, непреклонно собрал вещи, и только у порога на миг его остановили мрачные уже почти мужичьи глаза ее старшего сына, вдруг постигшего, что он остается старшим - кормильцем, и зашедшийся плачем, прижавшийся к материной юбке трехлетний малец. Федор вернулся, выгреб из кармана на стол медяки, что заплатил еврей, потом залез за пазуху, достал кисет, и вытрусил на ладонь десяток талеров. Подержал их, зажав в кулаке, но, еще раз встретившись с глазами старшего, вздохнул и положил на стол. Развернулся и, уже не оглянувшись более, вышел, хлопнув дверью.
  До вечера Федор успел наведаться к своему, устроенному еще два года назад тайнику со снаряжением, забрать нужное оружие и припасы, которыми пользовался при охоте на себе подобных. Потом он осторожно обошел, исследуя окрестности, панскую усадьбу, так, чтобы приехавший офицер, если вдруг он действительно был бессмертным, ненароком не почуял противника раньше времени. За прошедшие десять лет скитаний и вначале вынужденной, а потом уж и осознанной охоты ему удалось выяснить некоторые особенности, как собственного организма, так и своих жертв. А еще к этому времени он уже хорошо усвоил, что при неосторожности может легко превратиться из охотника в лакомый источник силы для своего врага.
  Для ночевки Федор выбрал возвышенный поросший ельником участок вблизи центрального въезда в усадьбу. С этого взгорка даже были видны высокое, обрамленное колонами крыльцо панского дома, посыпанная гравием дорожка для экипажей и кусок разбитой перед домом клумбы. Уже в темноте Федор обрубил нижние лапы елок и устроил себе довольно сухое, прикрывающее от ветра гнездо, Забравшись вовнутрь, он закрыл оставшимся лапником вход, завернулся в тулуп, так чтобы не окоченеть до утра, и уснул. Проснулся затемно, продрогший как бродячий пес: оказывается, что за время праздной жизни у Милены, он почти забыл, что такое кочевая жизнь. Выбравшись из укрытия, пришлось активно подвигаться, разгоняя кровь, а потом еще и сжевать кусок купленной вчера ковриги. Огонь разжигать не решился, дорога в усадьбу, да и сами постройки были слишком близко, и кто-то мог его заметить.
  Все никак не рассветало. Усадьба еще спала, лишь где-то в нижнем этаже пару раз мелькнул огонек свечи, да в дальних от Федора рабочих постройках панского подворья уже закопошились холопы, забрехала собака на псарне, кто-то прошел с фонарем в сторону конюшни. Опять наступила тишина. Промаявшись ожиданием некоторое время, Федор решил перебраться ближе к ограде усадьбы, дом был достаточно далеко и Федор решил, что вряд ли бессмертный почует его с такого расстояния.
  В то время у него были самые поверхностные представления о том, с какого расстояния можно засечь другого бессмертного. Тогда он не знал, что это зависит от целой кучи факторов, начиная от возраста бессмертного и кончая его эмоциональным настроением в момент встречи. Не знал он, и как близко нужно подойти, чтобы быть замеченным, то, что его замечают обычно позже, чем он - считал фактом проверенным, пару раз это спасало ему жизнь.
  Вот и теперь, чем ближе он приближался к вероятной жертве, тем сильнее было нетерпение. Жажда силы, выпущенная на свободу после долгого воздержания, кружила голову, требовала действия, снижала контроль за поступками, все труднее было заставить себя быть логичным и осторожным.
  Впрочем, от ограды до панского дома было действительно далеко. Федор не чуял ничьего присутствия, даже перебравшись через забор и устроившись в кустах можжевельника. Там он и просидел почти до полудня, наблюдая за ничем непримечательной жизнью подворья: с утра приехал управляющий, сновали по делам холопы, старый пан Лукаш проделал утренний моцион по дорожкам разбитого перед крыльцом сквера, потом вышел управляющий, и они вместе пошли вглубь усадьбы, видимо по каким-то делам. К моменту, когда к подъезду подали экипаж и подвели двух оседланных лошадей, Федор замерз так, что члены, казалось, уже совсем не способны были двигаться. В это-то время на крыльцо и вышел сын пана Лукаша в сопровождении человека в гусарском доломане с накинутым на плечо ментиком. Придержав входную дверь, пан офицер пропустил, склонив голову в почтительном поклоне, юную паненку - хозяйскую дочку.
  В первое мгновение Федор ничего не почувствовал, а потом его с головой накрыл зов. Такой силы он никогда не ощущал. Бессмертный вжался в землю, перестал даже дышать, закрыл глаза, будто это могло помочь ему спрятаться. Еще немного, и он не выдержит, рот раззявится в нечеловеческом крике, он будет бежать сломя голову, лишь бы избавится от непереносимого ломающего ощущения чужого присутствия. Неожиданно все прекратилось. Федор в недоумении открыл глаза, поднял голову.
  На дорожке перед входом офицер, как ни в чем не бывало, подсаживал паненку в экипаж, сын хозяина уже гарцевал в седле, кучер безучастно сидел на козлах. А зов? После того шквала, что на несколько мгновений лишил Федора способности думать, превратил в раздавленное животное, он тихо теплился тонкой нотой присутствия чужой силы.
  Бессмертный, чуть дыша, приподнялся в кустах, пытаясь оглядеться. Он плохо умел определять направление на противника. Впрочем, насколько Федор помнил, те, кто стали его жертвами, почуяв чужое присутствие, кто отчаянно крутил головой, кто, сдерживая себя, исподволь оборачивались вокруг. В них сразу чувствовалось напряжение, желание определить, где находится противник. Это было заметно даже обычным людям. Сейчас вокруг, кроме этих четверых у входа в панский дом, никого не было. Может, кто-то подкрался там, за забором усадьбы? Черт его надоумил перебираться сюда, внутрь, отрезая путь к отступлению.
  Пока Федор осторожно осматривался, пытаясь найти выход, офицер вскочил в седло, и кавалькада тронулась. Федор вновь вжался в землю. Уровень фона теперь медленно нарастал с приближением неспешно двигающихся за экипажем всадников. Господа о чем-то переговаривались: офицер, чуть склонившись в сторону паныча, видимо рассказывал, что-то забавное, и тот, подкручивая ус, тонко усмехался, согласно кивая головой. Всадники проследовали по аллее мимо Федора, скрылись за воротами усадьбы, зов сошел на нет.
  Федор переводил дух. Такого он никогда не испытывал, и теперь был совершенно разбит и растерян. Дождавшись, когда в окрестностях центрального входа никого не стало, он перебрался через забор и вернулся к себе на взгорок. Нужно было решить, что делать дальше.
  Без сомнения самым лучшим было просто убраться подальше, а, может быть, покаянно вернуться к Милене. Но черт был явно сильнее молодого бессмертного. Федор уже не сомневался, что приезжий офицер может подарить ему силу, а если тот зов, что так испугал и изумил, тоже принадлежит ему... От вожделения у Федора даже закружилась голова. Он представил мощь силы, что раздавит его после отсечения головы противника, сладостную боль, что вывернет и искорежит его тело, блаженство, легкость и ощущение полета, которые наступят потом. Одно лишь желание обдало его жаром, заставило учащенно биться сердце. Он привалился спиной к ели, закрыл глаза и из груди исторгся приглушенный рык.
  Некоторое время Федор так и сидел, медленно возвращаясь к реальности. Нет, уйти он не может. Осталось придумать, как выследить офицера, когда он останется один. Может проникнуть в панский дом? Но офицер ведь не томная девица, он наверняка защищаться будет получше тех поселян, да и французишек, что встречались ему раньше. Вон, Олсуфьев, хоть и послабее костью был Федора, а на шпагах как примется драться! А в своем дому этот еще и из пистолета пальнуть может.
  Нет. Не получится в доме. Надо выманить офицера, узнать, когда он будет один и напасть. Федор задумался...
  Он решил наняться у панского управляющего на поденную работу, решил, что даже если офицер и заметил его присутствие, а что-то ему подсказывало, что, несмотря на его совершенно безучастный вид - заметил, то быстро найти его среди работников и холопов будет сложно. А сам Федор сумеет выспросить у челяди планы приезжего. Холопы все знают о своих господах.
  Решил и сделал. И выспросил. И узнал, что через день собрался пан офицер побродить с ружьишком по окрестным перелескам, поискать высыпки пролетного вальдшнепа.
  От такой удачи у Федора способности к анализу совсем притупились. Он бросил работу, даже не удосужившись попросить расчет, сутки готовил засады. В трех подходящих местах установил самострелы. И не прогадал. Офицер в послеобеденное время беспечно брел с легавой по опушке как раз к тому месту, где удобно было наблюдать вечерний пролет куликов, и где Федор установил один из самострелов. Из-за собаки Федор близко даже не пытался подойти. Следил из-за кустов малинника на взгорке. И, когда раздался выстрел, сразу не вышел, подождал, чтобы убедиться, что пуля попала в цель. Хоть и знал, что надо спешить: если прицел сбило, и самострел выстрелил не туда, куда он планировал, то офицер может и очухаться, тогда и драться, не дай бог, придется. Но все случилось, как он планировал. Офицер упал, дернулся, собака крутанулась возле хозяина, обнюхала его и кинулась бежать. Федор мгновение подождал и пошел навстречу своей судьбе.
  Он помнил, как беспечно, почти не спеша подошел к подстреленному офицеру. В памяти остались скрюченная поза раненого и его пальцы, продравшие борозды в засыпанном палыми листьями дерне. Федор занес саблю... Потом много времени спустя, когда он уже что-то сам умел и знал, Федор часто думал, как этот маневр мог вообще удаться, ведь самострел таки попал в цель, пусть не так как планировалось, но попал ведь. Только факт оставался фактом: через мгновение Федор лежал мордой в этом самом дерне, сапог противника вдавливал в землю его хребет, а руки затягивали веревку на его запястьях. Потом веревка была затянута и на лодыжках.
  Федор лежал, ни жив, ни мертв, даже глаза зажмурил, как в день, когда на него обрушился тот невообразимый зов. Теперь, правда, уровень чужого присутствия был не выше обычного, и, поборов страх ожидания удара саблей, он открыл глаза и попытался осторожно развернуться.
  Противник сидел в двух шагах, привалившись к дереву и зажимая пальцами правой руки простреленный бок. Его грудь тяжело поднималась при каждом вдохе, а глаза были полуприкрыты. Федору показалось, что можно попытаться осторожно отползти.
  - Лежать! С...а! - черное дуло дуэльного пистолета глянуло в лицо Федора. Раненый оторвал спину от ствола, на губах показалась кровь и тонкой струйкой потекла по подбородку, но пистолет в левой руке даже не дрогнул.
  Федор замер. Получить дырку от пули ему совсем не хотелось, но на кону похоже стояла его собственная голова. Со связанными конечностями рыпаться под дулом пистолета было пропащим делом, и в голове крутилась лишь одна мысль: 'Неужели этот гад не потеряет сознание?'
  Но 'гад' сознания не терял, хотя сидеть прямо ему было явно тяжело. Так играя в гляделки они провели несколько минут. В какой-то момент Федору показалось, что офицер начал заваливаться, и он решился: попытался резко вскочить на ноги, чтобы отпрыгнуть в сторону от линии огня. В этот момент на него бросилась рыжая тень, сбивая движение, а следом что-то ударило по голове.
  Очнулся Федор, когда кто-то сдергивал с него портки. Неосознанно дернувшись, пытаясь вырваться, он ощутил, что висит на вытянутых привязанных к чему-то руках. В тот же миг последовал мощный удар в челюсть:
  - Я те побалую, паршивец! - голова дернулась, перед глазами поплыли разноцветные круги, и Федор опять потерял сознание.
  Вновь открыв глаза, он сплюнул кровью, попробовал пошевелиться, но понял, что теперь окончательно привязан: вытянутые над головой руки напряглись под тяжестью тела, а ноги оттягивала к земле грубая пеньковая веревка, врезавшаяся в кожу.
  - Что не нравится?
  Перед Федором стоял денщик пана офицера. Два дня назад этот плотный, русоволосый мужичок с простоватой улыбкой принимал от Федора поднесенный шкалик и беззаботно болтал о привычках барина. Теперь его светлые глаза смотрели жестко и неприязненно. У Федора все захолодело внутри.
  Мысли судорожно перескакивали с одного на другое:
  'Смертный знает? Все подстроено? Что теперь будет?'
  Холодный осенний ветер обдувал нагое тело, а Федор чувствовал, как по спине против воли течет ручеек пота.
  Он ничего не понимал. Это было против всех его представлений. Олсуфьев никогда, ничего не доверял смертным. Даже Федор, живя с ним бок о бок, не сразу догадался, что барин не такой как прочие люди. И потом за десять лет, что шатался меж двор, что мучился от желания силы и искал себе подобных, ему ни разу не встретился бессмертный, который бы поделился своим секретом с обычным человеком. Он даже не представлял, как бы мог сказать Милене о том, каков он на самом деле.
  - Прохор, оставь его! - голос офицера, прозвучал неожиданно, и Федор попытался рассмотреть, откуда тот говорит, но в том растянутом положении, что он оказался, повернуть голову в сторону было почти невозможно.
  - Да, я ж и не трогаю его, Андрей Дмитриевич. Это ваше дело, вы и занимайтесь. Только я бы таким поганцам спуску не давал.
  - Прохор! - в голосе бессмертного не было раздражения, а какие-то странные нотки укоризны. - Тебе пора уходить.
  - Дались вам эти вальдшнепы!
  Офицер, наконец, появился в поле зрения Федора с охотничьим ружьем в руках и патронташем.
  - Во-первых, пан Стась будет очень удивлен, если я вернусь без охотничьих трофеев. А во-вторых, тебе тут совершенно нечего делать.
  Прохор отворотил морду от своего барина, наклонившись поднять с земли заплечный мешок, пробурчал чуть слышно:
  - А то я не видел...
  - Прохор! - вот теперь в голосе зазвучала сталь.
  - Да, ухожу я уже.
  Мужик перекинул мешок через плечо, забрал из рук барина патронташ, перепоясался, взял ружье.
  - Пошел я...
  Офицер кивнул, потом перевел глаза на висящего Федора.
  - Ну-ка, подожди минутку! - он остановил денщика.
  Названный Андреем Дмитриевичем подошел к Федору, и тот почувствовал, как холодная сталь коснулась груди.
  - Сколько самострелов поставил?
  Федор презрительно скривился.
  - Послушай, мальчик, мне нужно отвечать. Иначе ты будешь умирать так долго, что смерть будет казаться тебе самой желанной вещью на свете.
  - Вам и одного хватило. Мне просто не повезло.
  - Я тебя предупредил, - холодное бесстрастие было написано в глазах федорова палача.
  Рука с кинжалом скользнула по груди. Федор сдавлено ахнул и сумел-таки сдержать крик, прикусив губу.
  Бессмертный усмехнулся.
  - Неплохо. Так я продолжаю?
  Федор молчал.
  Он почувствовал, как кинжал вошел в разрез и теперь подрезал кожу, отделяя ее от груди. Прикушенная губа позволила сдержать крик, но тело выгнулось дугой, вырываясь из удерживающих его пут, и, не выдержав напряжения, по ногам полилась моча.
  Палач остановился, отер кинжал о бок жертвы.
  - Ну, что? Теперь подождем?
  Федор, закрыв глаза, обвис на руках. Боль постепенно уходила, но зов пытавшего его человека не давал расслабиться, утишить звонкие удары собственного сердца.
  - Так я повторю?
  Федор через силу заставил себя открыть глаза и встретился взглядом со стоящим перед ним палачом.
  - Сколько самострелов ты поставил?
  Так хотелось избавиться хоть от этого заполнившего его ощущения зова. Федор отвел глаза от лица бессмертного и наткнулся взглядом на наблюдавшего за ними Прохора.
  Отстраненно пришла мысль: 'Он велел ему уйти, а потом вспомнил о самострелах... А я ведь никогда не убивал обычных людей... Грех говорят...'
  Федор вновь взглянул на офицера:
  - Три, - но изо рта вырвалось лишь мычание.
  - Прохор, подай флягу!
  Через мгновение ему в лицо брызнула пригоршня воды. Удалось вздохнуть и разжать сведенные челюсти.
  - Пей!
  Федор дернулся, пытаясь отвернуться от фляги, но прокушенные губы сами потянулись к воде. Он жадно глотнул вливаемую в глотку жидкость.
  Дав ему отпить лишь пару глотков, офицер отодвинул флягу и жестко потребовал:
  - Повтори!
  Федор, не поднимая глаз, произнес:
  - Три, - и перевел дух. - Я не убиваю людей, - сказал и понял, что теперь стал грязью для этого человека.
  - Это хорошо, что людей не убиваешь, - в голосе офицера слышалась нескрываемая насмешка. - Тогда уточни, где еще два самострела?
  Хотелось плюнуть ему в рожу, но за спиной офицера стоял мужик, такой же как сам Федор. Нет не такой... И на его пути будут еще два самострела. Так какая разница, что думает эта сволочь, ему, Федору теперь все равно недолго осталось...
  Всё также опустив глаза, и не глядя на бессмертного, он описал положение двух оставшихся самострелов.
  Офицер усмехнулся и обернулся к Прохору:
  - Что скажешь?
  - Похоже, не врет, - кивнул мужик в ответ.
  Взглянув на Федора, офицер, чуть растягивая губы в хищной улыбке, похвалил:
  - Вот и молодец.
  И вновь обратился к Прохору:
  - Иди! А то опоздаешь, скоро начнет темнеть.
  Тот кивнул и ушел с поляны.
  - Собаку забери, - крикнул вдогонку бессмертный.
  ...
  - О чем задумался, капитан?
  Федор осознал, что застыл над тарелкой. Это было форменным бредом. Обычно переваривание далекого прошлого и самоедство наступали, когда он считал, что уподобился себе тогдашнему. Только разве сейчас он считал себя виноватым в том, что уехал с фронта искать жену?
  Федор вздохнул. В том-то и дело, что считал. Была бы Галка жива, случись такое чудо, что он нашел ее, тогда да, эта поездка имела бы смысл. Только вот чуда не случилось. И еще он поддался искушению, вел себя как последний идиот... Или подлец?
  Ладно, вчера, но ведь сегодня он уже точно знал, что сидящий перед ним бессмертный не просто прикрывается броней работника местного номерного завода. Что ж он: 'Сидит в тылу...'. А эта девочка, Настя... Она ведь точно доверяет своему соседу.
  Федор мысленно чертыхнулся. Надо же, девушке-подростку он готов довериться больше, чем самому себе.
  Он поднял глаза на бессмертного. Тот смотрел на Федора немного грустными и, кажется, уставшими глазами. В них не было ни вызова, ни осуждения. Может быть, ожидание? Сейчас Сергей не снижал уровень собственного зова, но и в нем Федор не чувствовал угрозы.
  А что, собственно, ему мешает рассказать Сергею всё? Просто рассказать. Завтра утром он сядет на поезд и уедет назад на войну. Скорее всего, больше они никогда не увидятся. Так обычные люди в поезде рассказывают друг другу свою жизнь. Никто не знает - правду или ложь. Это не важно. Важно просто рассказать, чтобы кто-то услышал. Бессмертный - не человек. Федор запнулся, поправил себя: 'Пусть будет, не совсем человек' - он всегда лишен этой простой привилегии сказать попутчику о себе правду, даже в пьяном угаре. А другой бессмертный всего лишь противник...
  Противник... О дьявол! Глупо-то как! Надо же, какое слово выискал - противник.
  Три недели назад в развороченном в прах феодосийском порту он попал под очередной налет вместе с комиссаром своей роты и взводом бойцов. Двоих погибших солдат и его с развороченным брюхом товарищи оттащили под прикрытие какого-то пакгауза. Комиссар пытался перевязать Федору рану, и его пришлось почти грубо прогнать. Дело было даже не в том, что человек мог увидеть регенерацию: вокруг стояли минные ящики, а юнкерсы заходили на второй круг. Потом, прежде чем потерять сознание, он успел заползти в узкий проход между стеной склада и разбитым еще при штурме порта немецким опелем. Так было покончено с его прошлой реализацией. Там, в порту, не было противника - был просто враг, общий враг: его самого, бойцов из его роты, его страны и этого сидящего сейчас здесь в тысячах километров от фронта бессмертного.
  Федор вздохнул.
  - Чего цепляться к моим документам. Какие смог достать - такие и достал. Считаете, это сейчас так просто сделать? Все связи, считай, порушены. Всех война разбросала. Я и за эти был благодарен безмерно, не говоря уж о том, что выковыряли из меня грамм сто немецкого железа.
  - Правда что ли, что был в Крыму?
  - Правда. Под бомбежку в Феодосии попал, когда снаряды разгружали.
  - А потом?
  Федор скривил губы в усмешке:
  - Все равно ведь не верите!
  - Разве я что-то говорил о доверии или его отсутствии? - Сергей досадливо поморщился. - Пока я хочу просто услышать историю о том, зачем бессмертный, использующий документы на имя Трофимова Николая Георгиевича, кадрового военного, имеющего в Томске жену и двоих детей, ищет Мальцеву Галину Владимировну, ленинградку, выпускницу ЛЭТИ, называя ее своей гражданской женой.
  У Федора перехватило дыхание.
  - Ты? Вы... - с трудом проглотив вставший в горле комок, он выдохнул. - Она жива?
  Ему показалось, или в глазах Сергея действительно мелькнуло что-то, что сулило надежду? Правда, только мелькнуло.
  - Давай, вернемся к бомбардировке порта, - голос бессмертного вновь был совершенно бесстрастен.
  Несколько мгновений Федор старательно приводил себя в чувство. Он понимал, что глупо обижаться на недоверие, как и на наживку, которую он только что заглотнул.
  'Сволочь!' - хотя это было скорее одобрение.
  ЛЭТИ... Откуда и что Сергей мог узнать об электротехническом институте, диплом которого Галя получила уже после отъезда Федора из Ленинграда в часть. Ни одна бумажка в его документах даже не упоминала этого. Да и сам Федор в поисках жены как-то не слишком задумывался ни о заводской лаборатории, где работала его Галка, ни об институте. А ведь, если бы не эта лаборатория, то вряд ли бы она стала частью его жизни.
  ...
  Федор впервые ее увидел, когда стайка работниц перебегала главный проспект Кировского завода. Насмешливый и задорный взгляд мазнул Федора, стоящего у ворот литейного цеха в группе молодых офицеров. Их, слушателей бронетанковых курсов привели на Кировский знакомится с технологией производства. Наверное, эти глаза, так бы и остались просто мелькнувшими девичьими глазами. Только на следующий день он увидел давешнюю девушку в рабочей спецовке и совершенно не вяжущейся с рабочей обстановкой шелковой, в красных 'огурцах' косынке в лаборатории литейного цеха. Лихо, управляя лебедкой, она насадила тяжелую шестерню на стержень громоздкой электрической машины, задвинула крышку с обмоткой и включила рубильник. На приборной панели поползли, заплясали стрелки, загудел двигатель, а темные, как вишни, глаза девчонки с независимым любопытством разглядывали столпившихся возле установки военных. Пара минут ожидания, какие-то пояснения профессора - руководителя лаборатории. Девушка выключила рубильник, отодвинула крышку, и, кажется, раскаленный металл поверхности шестерни отразился огнем в её глазах, ярким румянцем разгорелся на щеках. А Федора вдруг обожгло воспоминание о других глазах, других руках, также легко и умело управлявших огнем и металлом.
  Что общего было у простой смертной девушки с той вспомнившейся бессмертной дьяволицей... Вот только алые отблески разогретого металла: чужая, недоступная, он был ей всего лишь навязанной докукой. Её руки показывали молодому бессмертному, как выковывать самый простой клинок, а глаза с алыми отблесками огня смеялись и звали того, кто раздувал ей горн.
  'А эта будет моей...'
  Думал, пошутил сам с собой, а вышло, что почти два года обхаживал. Писал письма с финской, а потом с западной закарпатской границы. Задыхался ревностью, когда, возвращаясь в Ленинград, встречал ее выходящей из проходной завода вместе с тем профессором, что руководил лабораторией и был конструктором индукционной печи, закалявшей сталь для деталей новых танков. Бесился, когда видел ее склоненной над чертежами и расчетами все той же электрической машины: 'Кого ты любишь? Меня или эту железную дуру?'
  И таял блаженством, когда однажды, наконец, она подарила ему себя, и вновь вспоминал бессмертную дьяволицу: 'Сорвешь цветок, распустившийся не для тебя, и не узнаешь, истинного наслаждения' Кажется, он нашел свой цветок...
  ...
  Что ж. Если нужно выяснить, откуда идет информация о ЛЭТИ, то это еще один довод говорить Сергею правду. Правда была одна проблема со всеми этими доводами: Федор так и не научился спокойно воспринимать то, как происходило 'воскрешение' после повреждений, кончавшихся для обычных людей смертью. Пересилив себя, он попытался начать:
  - А что порт? - прорвалось раздражение от глупости организации феодосийского десанта. - Зенитки выгрузили, а снаряды к ним разбомбило. Авиации прикрытия - никакой. Вот и очухались немцы. Налет за налетом. Транспорты разгружали под бомбежкой. Меня и задело.
  Федор потер виски. Вздохнул:
  - Когда очнулся, наш транспорт уже был разгружен, взвод мой ушел, только под стенкой пакгауза еще двое убитых ребят лежало, - Федор вновь замолчал, задумался. Дальнейшие его действия были совершенно обоснованы, но объяснить их другому оказалось на удивление трудно. Вернее обнаружилось, что поводы к откровенности начали таять.
  Сидевший перед ним бессмертный не был на этой войне, да и прошлого его опыта Федор не знал. Собственно, что он вообще знал про то, как другие бессмертные осуществляют легализацию после очередной 'смерти'. Это не важно вынуждена она, как в этот последний раз у него самого, или запланирована необходимостью менять документы и место проживания просто потому, что уже не получается имитировать возрастные изменения обычного человека.
  Собственно ему повезло в жизни, проблем со сменой реализаций он почти не имел. Вот и опять получилось, что он вернулся к той давней встрече в маленьком польском местечке, изменившей его жизнь. Сейчас, пытаясь объяснить чужому человеку, как он достал новые документы и откуда узнал, что Галя была эвакуирована из Ленинграда, ему явно не следовало даже касаться бывшего героя двенадцатого года, бывшего графа Андрея Дмитриевича, который, как известно, не сильно жаловал тех, кто трепал языком.
  - Ну и? - прервал вновь затянувшееся молчание Сергей.
  - А что собственно 'И..'? - Федор вновь ощутил раздражение. - Считаете, если война, то сменить личину - раз плюнуть?
  Сергей усмехнулся его вспышке, почуяв, как вновь непрошено метнулся уровень зова, и, откинувшись к спинке стула, раздумчиво, будто рассуждая с самим собой, проговорил:
  - Это был третий или четвертый день после штурма города. Судя по сводкам, там высаживался десант одной армии. И в высадке участвовало, - Сергей помолчал, что-то прикидывая в уме, - тысяч сорок. Не больше. Армия - свежая, переброшенная из каких-то резервов, так что люди друг друга в дивизиях примерно знают. Да и, наступление... - небольшая пауза, и жестко - Играть потерявшего часть бойца невозможно. Так?
  Теперь Федор видел только внимательные, напряженные зрачки глаз, сидящего перед ним бессмертного.
  - Да. Логично, - он хотел бы сейчас прикрыться каким-то пустым малозначительным ответом, потянуть время, чтобы придумать, что и главное как сказать. - Мне пришлось вернуться в Новороссийск.
  Сергей кивнул:
  - Принимается. Но не в каждом полевом госпитале сидит добрый дядюшка, способный освободить внутренности, таких как мы, от ненужного куска железа
  - В случайную удачу не верите?
  - Иногда верю. Но у вас, товарищ капитан, задачка посложнее. Я могу принять вероятность одной удачи - наличие доброго доктора бескорыстно врачующего проблемы бессмертных, заполучивших кусок незапланированного железа - не я вас тянул за язык с этим железом. Я даже допускаю, что этот добрый дядюшка подсуетился и переправил на вас бумаги умершего от ран капитана Трофимова. Но дальше? Дальше не сходится.
  Федор опустил глаза.
  Дальше был Ленинград. Почта от родственников-ленинградцев в войска перестала приходить с сентября месяца, и узнать о том, что Галка эвакуирована в ноябре обычным для фронтовика способом он просто не мог. Не мог даже если бы еще в том страшном и горьком июле не сменил реализацию впервые за эту войну, а капитан Трофимов был ведь уже третьей его ипостасью. Почему за две недели поисков: расспросов у начальников станций и в эвакопунктах никто им не заинтересовался, не задал простых вопросов и не сообщил куда следует?
  Жалостливый таки в России народ.
  Объяснять что-то, оправдываться Федору совсем расхотелось.
  Он вздохнул и принялся, наконец, за окончательно остывшую картошку.
  'Чёрт с ним!' - если этот Сергей ведет всё же дело к поединку, то отдавать свою голову за здорово живешь, он не намерен.
  Сергей некоторое время молча наблюдал за капитаном, потом поднялся, забрал со стола опустевшую сковородку и остывший чайник:
  - Пойду подогрею, - и вышел из комнаты.
  ...
  Федор успел очистить тарелку, почти придумал, что сказать Сергею, а хозяин все не возвращался. Капитан встал, прошелся по комнате. Остановился у окна. Плотно закрытое на два шпингалета оно смотрело в непроглядность ранней январской ночи. Вдали, сквозь голые ветви застывших деревьев виднелся станционный прожектор, освещавший рельсы узкоколейки, дальше темнел лес.
  'А ведь он мне дает возможность уйти...'
  Капитан в раздражении пару раз прометнулся по комнате, вновь постоял у окна, вглядываясь в ночь. Вернулся и сел за стол:
  'Сволочь, редкостная сволочь... Но ведь что-то он точно знает'.
  Федор решительно поднялся и вышел в коридор.
  У двери хозяин принимал пальто у невысокой женщины. Высвободившись из рукавов, она порывисто обернулась:
  - Спасибо, Сергей Васильевич. Я на минуту всего, - оглушенный Федор застыл на месте, судорожно сжав ручку двери. - Мне парторг сказал, что у вас есть для меня известие. Что за известие? Из Ленинграда или...
  Спазм сжал горло. Казалось, без звука он произнес:
  - Галя...
  Женщина у двери вздрогнула, прищурилась, вглядываясь в темноту коридора, подалась вперед, отодвигая Сергея. Тот отошел, пропуская её, и поспешно, протянув руку к выключателю, включил свет.
  Галя сделала шаг навстречу, ойкнула, зажав рот рукой, и остановилась.
  - Галочка!
  И она полетела навстречу Федору. Он неловко подхватил ее, она обхватила его за шею, прижалась всем телом и замерла.
  Федор не помнил, сколько они простояли. Он целовал ее лицо. Она отвечала, повторяла его прежнее довоенное имя.
  Наконец, Федора в чувство привело ощущение присутствия другого бессмертного.
  - Шли бы вы ребята в комнату, а то Настя должна со смены вернуться, она девушка памятливая на имена.
  Галя отстранилась от Федора и только теперь собственно его увидела: форма пехотного офицера, одна шпала на петлицах. Федор увидел, как удивленно расширились зрачки ее глаз, потом в них отразился испуг. Она беспомощно обернулась к Сергею и спросила почему-то его, а не Федора:
  - Что? Что это значит?
  Тот успокаивающе улыбнулся:
  - Все нормально, Галина Владимировна. Вы знаете, этот тип ужасно везуч, мы как раз обсуждали перед вашим приходом эту его удивительную особенность. Кстати, вы уверены, что знаете его?
  Галя обернулась к Федору:
  - Что значит, знаю ли я? - в лице её было полное смятение, глаза наполнялись слезами. Она поднесла руки у груди, сжала, потом подняла их ко рту и закусила.
  - Ээ-э, дамочка дорогая, так дело не пойдет. Где я вам сейчас зеленку искать буду? - Сергей почти силой отвел ее руки ото рта вниз. - А на работе что скажите?
  И обращаясь к Федору:
  - Да, уведи же её в комнату. Стоишь как баран!
  Федор, наконец, очнулся от ступора, обхватил Галю за плечи и увлек за собой в комнату.
  Прикрывая дверь, увидел показавшиеся злыми глаза хозяина, хотя не чувствовал в его зове усиления эмоционального фона, и услышал чуть слышное:
  - Идиот!
  Федор захлопнул дверь. Они остались одни. Он прижимал плачущую женщину к груди, гладил ее плечи:
  - Галя, Галочка моя. Всё нормально. Ну, что же ты плачешь?
  Она подняла к нему лицо:
  - Что ты натворил? Что все это значит? - она коснулась петлиц на его воротнике. - Причем тут Настина память на имена?
  - Галя! - он запнулся.
  В голове стояла звенящая пустота. Что ей сказать, как сказать? Он никогда женщинам не оговорил о своей сущности. Дьявольщина, зачем он вообще сюда ехал? Даже если он сейчас ей расскажет все, то... Дьявол! Вот о чем он думал? Тут же все друг друга знают. Гадюшник. У Галки в паспорте штампик о браке с Александром Федоренко, а скольким людям он сказал, что ищет гражданскую жену?
  Он зарычал от бессилия, прижал ее голову к груди, отодвинул, заглядывая в глаза:
  - Я тебе сейчас все объясню, - он прислушался к своим ощущениям. Похоже, Сергей продолжал стоять под дверью. - Сядь! - Федор почти силком усадил женщину к столу. - Я сейчас, на минуту.
  Рывком он выскочил за дверь. Сергей действительно подпирал стенку рядом.
  - Послушайте, как вас там. Что мне ей говорить?
  Сергей с деланным удивлением поднял бровь, усмехнулся:
  - А что ты планировал ей сказать, если найдешь?
  - Что... - нет, нельзя показать себя перед Сергеем еще большим дураком, чем он есть. - Я не об этом. Она, когда зашла в дом, сказала, что ей что-то передал парторг. Что вы ему сказали?
  - Хм, - бессмертный улыбнулся. - Про мужа Галины Мальцевой я ничего не говорил. Сказал, что встретил знакомого фронтовика, у которого известие для Мальцевой из дома. Ты-то кому свою байку рассказывал?
  - Женщине в эвакопункте, дежурной на вокзале и военфельдшеру в госпитале, - Федор прикусил язык, но было уже поздно.
  - Орел!
  - Ну, ладно. Вы правы. Я - дурак. Не подумал, не просчитал... Но... - Федор запнулся. Медленно, будто подбирая слова, он все же спросил. - Сергей, скажите... Вы мне говорили о сыне... Он знает?
  Казалось, он сжался, ожидая удара, но взгляд Сергея был серьезен:
  - Мальчишке было одиннадцать, когда в Испании погиб его настоящий отец.
  - А... - наверное, на физиономии Федора отразилось не просто изумление.
  Сергей ухмыльнулся.
  - Иди, уж. Выкручивайся. Меня только постарайся не впутывать.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"