Старушка торговала тюльпанами. Еще она продавала нарциссы, но те раскупили до полудня, поэтому оставались лишь крупные красные как мясо тюльпаны. Старушка лузгала семечки, изредка бросая горстку гвардии поджидающих воробьев. Птички с визгом набрасывались на черные крапинки и столь же стремительно разлетались с добычей по отдельным веткам - стая стаей, а еда врозь. Иногда, если старушка затягивала с очередной подачкой, кто-нибудь из особо настойчивых на секунду вспархивал ей на плечо: дескать, помни о ближних! Торговка фыркала в его сторону, не очень стараясь прогнать попрошайку, а потом-таки бросала на дорожку несколько крупных семечек.
За этим трогательным, но однообразным занятием и застал ее пожилой покупатель. Судя по всему, старушку он знал довольно хорошо, потому что приподнял шляпу, назвал торговку по имени и прежде всего прочего осведомился о здоровье ее племянницы.
- А чего ей сделается, жива-здорова,- засмеялась старушка.- С утреца вот как раз заезжала, цветочков набрала. В этом году хороши уродились, а?
- Разумеется, дорогая моя... - Покупатель с некоторой брезгливостью посмотрел на тюльпаны, а те с таким же презрением вылупились на него кудрявыми пестиками.- Но я к вам не за этим. Как там мой заказ?
- Обождь!- старушка выудила из кармана куртки старую тетрадь и отлистала до половины.- Тээкс... Три привезла, а папоротник, уж извини, только завтра цвести будет. Можешь к нам в Завечерь приехать часов этак к десяти, сам и сорвешь, чтобы сразу тебя признал.
- Кабы все так просто было,- вздохнул покупатель.- У нас корпоративный банкет сегодня, до полуночи никак не отпустят. Да еще шведы приедут, с головного предприятия. Упьются до чертиков, а мне их потом по гостиницам развозить. Кстати, чертики не нужны? У шведов они получаются просто уникальные, иногда завидки берут.
- Да спасибо, дорогуша, у меня на то Феофаныч имеется. Его спьяну на такие чудеса пробивает - только успевай ловить. А еще на "героизьм" его тянет. Так что могу предложить молока бешеной коровы, еще литра два осталось.
Старушка порылась в огромной клетчатой сумке типа "Привет оккупанта" и вынула три газетных свертка, перевязанных розовыми тесемочками. Из одного торчали кривые темные корешки, напоминавшие ножки недоразвитого Буратино. Покупатель тщательно принюхался к каждому свертку, потом кивнул и убрал их в дипломат. Старушка протянула жилистую руку:
- С тебя, милок, две гривны. Это сразу и за папоротник, завтречка принесу.
- Что так дорого?- сморщил нос мужчина.- Две гривны... В прошлый раз было полторы.
- Дык у нас скоро две недели торговли пропадает, с энтим праздничком,- улыбнулась бабулька.- Вот по гривне за неделю, убытки-то и покроем.
- Ох, знал бы Петр Алексеич... Уж он бы всем батогов раздал,- ворчал покупатель, выуживая из внутреннего кармана дорогого пальто два толстых серебряных браслета. Старушка ловко перехватила плату и отправила ее вместе с тетрадью в свою драную куртку.
- А ты, милок, мог ведь тогда ему предсказать. Мог - да не стал,- подмигнула она покупателю.
- Своя шкура дороже,- пожал тот плечами.- Потому и жив до сих пор, и занимаюсь все тем же. С этими шишками всегда надо знать меру, чтобы не прятаться потом по склепам да землянкам. Ну, бывайте, дорогая. Если что надо - я из Питера пока не уезжаю, мой телефон у вас имеется. Хотите, выпишем вам разрешение на празднике торговать?
- Ну да, чур меня,- старушка засмеялась.- Нет, я уж после, когда все поутихнет, приеду. Давай, милок, беги, а то тебя твои шведы заждались.
И покупатель побежал по своим корпоративным делам, а старушка с той же доброй улыбкой повернулась к терпеливо ожидающей ее девице...
...........
Город не хотел просыпаться. Он плотно закутался в рассыпчатое покрывало мороси и мерно покачивал речные волны, имитируя живое дыхание. Сейчас, в полутенях, он казался красивой игрушкой, забытой на берегу моря рассеянным стариком, который привык дремать тут на похрустывающем плетеном кресле и разглядывать туман внутри стеклянного шарика. Куда делся старик - неизвестно, и городу это безразлично.
Но нет, он все еще здесь, этот хрупкий хромоногий человечек. Вот он, ковыляет по набережной, подслеповато таращась на розовато-серый силуэт крепости, на стремительные падения и взлеты маленьких крачек, на мрачных мокрых ворон, что с отвращением смотрят на снующих в небе чаек.
Старичок сворачивает к маленькой улице, где нет жилых домов - одни красно-кирпичные стены бывших заводов и пожарных частей, обрамленные кустами одичалого шиповника. Белая палочка стучит то по мостовой, то по грязным стенам. Большая собака с косо висящим ухом сует старику свою морду, и он походя щекочет лохматые брови вечного сторожа. Удовлетворенный лаской, пес возвращается к своему посту между ржавым мусорным баком и лужей - там особая ямка, протоптанная десятками поколений его предков.
Старичок отворяет гнилые ворота, висящие на одной петле, и заходит во дворик. Среди кучи умирающего металла и вонючих тюков стекловолокна он находит дорожку, ведущую к маленькой подсобке, на цоколе которой красуется морда льва. Когда дверь захлопывается за стариком, он отставляет трость к косяку и уже не хромая движется в темноте. Грохочут ступени железной винтовой лестницы, уводящей куда-то в глубину города. Заслышав эхо, разбегаются крысы, стараясь как можно скорее укрыться в мощных щелях и извилистых норах. Все ближе плеск воды, все звонче песенка потаенной реки, шаловливо сворачивающей маленькие водовороты и кидающей яркие бумажки с волны на волну.
Старик спускается к воде, ласково гладит ее шелковые вихры, приговаривает что-то непонятное. Потом он входит в реку, распадаясь на сотни бело-золотых лепестков света, и река уносит его под землю, под дремлющий город, в самые недра холодного гранита...
..........
Две старушки, прижавшиеся друг к другу, словно птахи-неразлучники, бредут через грязный осенний парк. Их голоса почти не слышны. Впрочем, они говорят уже не первый год и знают все те слова, что произносит подруга. Они воспринимают разговор не слухом, а мелкой дрожью ветра, теплом дыхания, косыми взгядами прохожих. Машины, люди, дома, дождь сливаются в пеструю синематографическую ленту, постепенно теряющую свой цвет в глубинах времен. Низвергнуты старые памятники - старушки по привычке осторожно обходят несуществующие пьедесталы. Деревянные дома сгорели в буржуйках, обогревая серое блокадное небо - старушки с улыбкой смотрят на асфальт, скрывший розовые клумбы и белое крыльцо. Маленькие точно куклы, мягкие и в то же время несгибаемые, идут неразлучницы, и стук их каблучков отмеряет истекающие секунды.
........
Он проснулся от холода. Ленивой волной подступило и отхлынуло удивление; странно было не то, что он вновь чувствовал холод - в этих краях, скорее, тепло было редким гостем,- но удивила сама способность что-то чувствовать. Озноб сотрясал тело, кости ныли от промозглой сырости. Тесная темная каморка не протапливалась, и мощный дух плесени и тлена заполнял ее. Старик выругался сквозь зубы и вышел наружу.
Кругом была вода. Она прибывала, заполняя все пустоты и подвалы, расквашивая землю, всасывая сугробы, растворяя могилы, сметая шаткие сараи. Грязная, темная вода ломала льды на реках, стремясь отпраздновать свое весеннее освобождение. Старик угрюмо шел по лужам и мутным ручьям, проклиная сырость, холод и город. Он не мог удержаться, чтобы не пнуть ограду какой-то усадьбы. Мокрая собака, завидев его, клацнула зубами и поспешила убраться в конуру от греха подальше. Старик плюнул в ее сторону. И дома, и все твари, населявшие их, были мерзки в его глазах. Не найти покоя в стенах новеньких дворцов и свежесрубленных избах. Господь не дал им силы, какой некогда славились камни старой крепости. Она и сейчас жила в этих камнях, призывая старого своего солдата встать на страже.
Старик сразу узнал тот дом, хотя прежде видел его лишь в холодных мучительных снах. Камни сами сказали ему, что он не ошибся. Некогда израненные шрапнелью, огнем и кипящей водой, стены крепости были разобраны и легли в основание нового особняка. Но серый гранит помнил своего солдата. Отсалютовав крепости ржавеющей шпагой, старик вошел внутрь.
Гулкое эхо подвывающего в щелях ветра катилось по пустым коридорам. Дождь лупил по ставням, норовя добраться до треснувших стекол. Где-то далеко заливалась пением скрипка. Старик помедлил немного, потом двинулся в сторону звуков, бормоча строки Устава.
В пустой зале танцевали два девочки лет пятнадцати. Их учитель играл на скрипке, сердито выкрикивая команды. Играл он скверно, отчаянно фальшивя, но тщательно соблюдая ритм, и потому раздражался, если девочки сбивались с такта. В какой-то миг он даже прервался, чтобы отстегать смычком неловкую ученицу. Старик ухмыльнулся, вспомнив военные упражнения на плацу и тени шпицрутенов, взмывающих над повинной спиной. Он продолжил обход своей крепости, шлепая мокрыми ногами по холодному полу.
Одна из юных балерин посмотрела в темноту коридора. Ей показалось, она видела призрачный силуэт солдата... Смычок больно ударил ее по руке, и девочка вновь закружилась в танце. Камни Ниеншанца пели под ее ногами.