Это случилось в пятницу, в день когда Абуладзе расплачивался со своими рабочими новенькими тысячерублевыми купюрами: недельный заработок.
-Золотой, - сказал я, Золотой! - Знаешь, кто этот Фасе? Этот Фасе, сказал я еще тогда, этот Фасе, сказал я так, кретин. И сделай ты из этого выводы, если можешь, а ты это можешь.
Потому что я не сомневался, что он может. И мы с Золотым подошли к Фасе, этому самому кретину Фасе, который тогда был болезненным подростком-рахитиком, с большим раздувшимся животом и с тонкими бледными руками, сквозь кожу которых проступали синеватые вены. Фасе отрастил двуцветную гриву, и, запачкав кофту, выворачивал ее швами наружу. Вот почему я называл его кретином, хотя на самом деле не совсем по этому.
Сейчас, бледный и потный, он копался на выкупленной у города земле. Рыл с другими работягами котлован для будущего цветочного магазина, под прикрытием которого этот Абуладзе потом будет отмывать свои деньги, заработанные на торговле оружием, и который он назовет Эдем. Он уже отстроил одно заведение, кафе "Палуба", где я любил посидеть с Золотым попить пива. И теперь строил другое, которое потом станет цветочным магазином. И Фасе работал у грузина в бригаде чернорабочим и получал свои копейки каждую пятницу.
А мы с Золотым нигде не работали, и были мы голодные, весёлые и злые - вот какие мы были с Золотым. А еще мне страшно хотелось напиться. А чего хотелось Золотому, я не знал, потому что он мне таких вещей не говорил. А я сам у него не спрашивал. Нас выгнал с работы другой предприниматель, Дерюгин, за то, что мы сделали попытку взбунтоваться. Мы сделали эту попытку, мы не вышли на работу и объявили нашему снабженцу, что и впредь не выйдем, если не поднимут зарплату. И назавтра снабженец принес от Дерюгина новость: мы больше не нужны, не хотят нас на этом месте. Можете идти на все четыре стороны, сказал снабженец, и нам не осталось ничего кроме как пойти на все четыре стороны, и мы пошли.
И теперь мы слонялись по городу голодные, и без денег, и нам надо было поесть, а еще выпить. Вот почему я тогда сказал Золотому, что Фасе кретин. Если б я не знал Золотого, я б так не сказал, но поскольку я знал его, то сделал то, что сделал и сказал, что сказал.
-Здорово, Серега, - заговорил Золотой с Фасе, - здорово, Серега, братиш, как поживаешь?
И Фасе поднял голову, с его подбородка стекло несколько мутных капель пота и упали в котлован, и он поднял голову и выпрямился, и отставил лопату. И протер тыльной стороной руки рукавом влагу с лица, и я понял, что рукав у него грязный: на лице появился глиняный след. И другое я тогда тоже понял еще, что и вы сейчас пока не могли понять, но сейчас поймете.
-Здорово, братиш, узнаешь меня, - снова проговорил Золотой, и довольно улыбнулся, и сделал бы еще шаг вперед, но если бы он сделал еще шаг вперед то упал бы в котлован, и потому шага этого он не сделал, а отставил ногу, нагнулся и протянул правую свою руку для рукопожатия, - здравствуй!
Но Фасе молчал и стоял в котловане по колено в земле, грязный, потный, непонимающий, и мигал мутными своими глазами, от того что не узнавал Золотого. А не узнавал он Золотого от того что никогда раньше его не знал, и Золотой его не знал. Но не важно это было для нас, потому что нам важны были деньги. Фасе этого ничего не знал, но и знай он хоть все, он уже попался на крючок. Назад дороги уже не было, дорогу назад отрезали, сама судьба отрезала Фасе дорогу.
-Ну чего, - продолжал Золотой, - ты земеле руку не подаешь? Это не красиво.
Встрепенулся Фасе и протянул Золотому грязную свою влажную и вялую руку которой только что держал черенок лопаты, и Золотой пожал эту вялую его руку своей сухой и жесткой рукой, и улыбнулся еще шире. Я так говорю, потому, что я знаю, какая рука у Фасе. И какая рука у Золотого, я тоже знаю. Какая у Золотого рука, знают все, кто знает Золотого. У него рука сухая и жесткая, и то, что он взял, он уже нипочем не выпустит.
И остальные рабочие продолжали копаться в котловане, и правильно делали, ведь это их дело, а не наше, а наше дело другое, до них не касающееся. Им не должно быть до нас дела, как не должно быть нам до них. Нас выгнал Дерюгин, а их Абуладзе выгонять не спешил.
-Помнишь ты меня, земеля, или ты меня не помнишь, - ласково произнес Золотой выпрямившись и снова отставил ногу, а руку спрятал в кармане джинсовой своей синей куртки с восьмеркой на нагрудном кармане, - или ты меня не помнишь, или может ты хотел бы меня забыть? Я думаю, скорее всего последнее, судя по твоему виду.
И посмотрел Фасе в глаза, и сразу отвел взгляд, и сплюнул в котлован под ноги Фасе, и Фасе убрал ногу, хотя этого ему не следовало, а следовало ему не подавать виду что что-то не так, а он вид подал. Он уже попался, любой, кто знал Золотого, сказал бы так: Фасе уже попался.
И Золотой все понял насчет Фасе, хотя он и так знал про Фасе с моих слов, но теперь он сам это знал, уже не с моих слов, а удостоверившись на личном опыте. Потому что чужие слова это одно, а опыт это совсем другое. И теперь Золотой про Фасе знал.
-Помнишь, что было на хате у Косого, - еще ласковее задал вопрос Золотой, и посмотрел на Фасе как смотрел бы удав на кролика, - помнишь ты это или предпочел об этом забыть?
Никакой хаты у Косого не было, потому что и Косого вообще-то никогда не было, и кто его знает, может, сам Фасе это тоже теперь понимал. Но он, Фасе, стоял и сглатывал слюну и мялся, и, наконец, вымолвил, как будто давясь яблоками с лотка:
-Помню я, что у него было...
Но он не мог этого помнить, ничего там не было, и хаты не было и Косого тоже. От этого он ничего подобного помнить не мог, но сказал он другое: я помню. Фасе, он сидел теперь на крючке еще плотнее, и теперь его уже нечем было бы спасти. Хотя и в начале его нечем было спасти. Так вам скажет любой, кто знает или знал Золотого.
И Золотой понял, что дело уже сделано, и я понял, что дело уже сделано, и понял, что Золотой понял. Только Фасе по прежнему стоял по колено в котловане и ни чего этого не понимал, и мне стало смешно. И тем более смешно, что он может и понимал, но ничего не мог поделать.
-Знаешь, что тебе за это будет, - промолвил я и тоже сплюнул в котлован, рядом с кроссовком Фасе, - знаешь ты это или нет? И если не знаешь, не хочешь ли ты это знать? Или ты хочешь забыть, что тебе за это будет?
Моя болтливость простительна, так как, пока я не промолвил эту фразу, я вообще не промолвил ни слова. Но Фасе не понял, что это сказал я, и обратился к Золотому, как если бы это сказал не я, а Золотой:
-Я знаю, что мне за это будет, - пролепетал Фасе и откинулся назад, и схватился за черенок лопаты, как за последнюю опору, и присел на край котлована, - знаю, что мне будет.
Но даже мы с Золотым не смогли бы сказать, что может быть человеку за, то чего никогда не было. И конечно Фасе, тоже не мог этого знать, но сказал что знает. Он сказал что знает, хотя не знал.
-Фасе, знаешь, сегодня ты отдашь мне свою недельную зарплату, - объяснил Золотой,- да, сегодня ты отдашь зарплату за эту трудовую неделю. И если ты не будешь дураком, - снова сплюнул Золотой, - и отдашь ее, то мы забудем все, что было на хате у Косого. Ты ведь согласен, - повернулся он ко мне.
-Разумеется, - согласился я, - мы забудем все, что было на хате у Косого.