Листаю том "Мужчина и женщина", пикантные картинки, интернет еще не родился. Как зубы у дитя мучительно режется юношеское либидо, даже у морских волков... Но еще не знаю этого слова, а бред желания гонит бессмысленно шататься местным "бродом".
В горсаду танцуют ближе к блестящему золоту духовых, рассыпанному по эстрадной раковине. В дружном ритме головы весело скачут над стеной зрителей. Теперь это "быстрый" или "медленный" танец - "танго" и "фокстрот" в те времена, когда юная моя будущая мама приходила на эту танцплощадку с моим будущим отцом. Их вела сюда любовь, а сыночка...
...Он - то есть я, маленький Жека, возвращался из школы имени художника Сурикова, где он, будущий великий Василий Иванович, тоже учился - этот Жека размахивал парусиновым портфелем и мешочком с чернильницей - якобы - непроливашкой, ученик четвертого "Б". На обочине растерянно топталась Рита, малышка из третьего "А". Улицу перегородили возы с сеном. Невзрачные сибирские лошадки в потной пене трудно тащили сани по малоснежной мостовой и мешали зелёным грузовикам, те нервно квакали, требуя себе дорогу. Вообще-то Жека и сам нерешительно переходил здесь, но теперь покровительственно, по взрослому, взял руку в красной детской рукавичке и твердо сказал:
- Ладно, не бойся, идем!
Скользнули под мордой лошади, она дружески, казалось, нам кивала. Протопали перед грузовиком, тот пыхтел и бибикал, а из воронки радиатора, похожего на пчелиные соты улья дедушки Казимира, сердито выбивался пар.
В другой день издали увидел Риту - и непонятная тревога, будто опасность приближалась, а не соседская девчонка...
Встретились глазами; неуверенно и коротко кивнули. А где беспокойство тронуло, было, грудь, теперь захлопала в ладоши тихая радость, не знакомая мне в одиннадцать лет. И с каждой нашей новой встречей качели от тревоги к радости и снова к тревоге взлетали круче над моей страшной тайной...
Теперь вырос из неё. Примеряю потихоньку от всех другую, ещё более страшную. Интересуют пухленькие простушки, свежестираные ситцевые платьица которых трогательно пахнут хозяйственным мылом.
Едва девица вступает в танцующий круг, её пальцы жёстко и обидно лишают меня возможности приблизиться - по логике танца или тесноты окружения. Даже если понимаем друг друга, и легкие, как бы случайные касания откровеннее, но кончается тур - сразу холодное "да" и "нет", и с великим ещё мне одолжением...
К полночи, словно играя в чехарду - через один - гаснут электрошары танцплощадки, по аллеям парка "Культуры и отдыха" народ течёт к выходу.
Та высока, тут ноги кривы, эта шаркает по-старушечьи. Вот симпатичный профиль... Но фас! Ладно, может покладистей, не красавица. Живет у черта на куличках, лживо радуюсь, будто нам по пути. Она тоже фальшивит немного - незнакомый тип, что у него на уме? Однако успокаивается. От неровностей тёмной дороги легко поддерживаю талию. Наши бедра "случайно" сталкиваются - борта лодок, идущих рядом. Чуть отстаю - крепче пришвартовать её лодку к своей ноге. ... Она не возражает. Осмелев, терзаю пальцами тугой зад. Неловкое тыканье наших губ скорее голубиное воркование, чем страстные поцелуи. Капризная Полина так и не научила этой науке... Совсем обезумев, задираю подол, сознание замкнуло, как ток в цепи. Она прервала замыкание и оттолкнула нахала. Он очнулся и с облегчением услышал, что уже пришла и спасибо, что проводили...
Конфуз отступления прикрывала ночь. Но свидетель позора неслышно двигался сквером, прячась за стволы тополей, я почувствовал взгляд за спиной.
Задрав любопытный нос, торчал месяц, тоже юный и глупый. Рот его от уха до уха хохотал надо мной.
Пустыми тротуарами слабое эхо каблуков качалось от стен домов, спящих по сторонам тёмных улиц.
...Словно извалял в навозе голубые васильки - любимые цветы Риты. Все мы переписывали друг у друга в свои детские альбомчики слова про любовь, которая как огонь, без пищи гаснет... По глупой стеснительности малых годов истинные её намеки прятали от самих себя. Тем более от друзей, подруг, всех на свете, боясь сплетен, хихиканья, грязного подмигивания. Мы с Ритой не говорили о чувствах. Но сияли наши глаза при встречах, и читали наугад, как гадали, из "Песни Песней":
- "Ты прекрасна, подруга моя, и порока нет в тебе".
- "О, ты прекрасен и любезен".
Однажды переведя через дорогу девочку из третьего "А", никогда после не посмел взять её руку, какие уж там поцелуи.
Сибирский город рано ложится, но в её комнате оранжевый полукруг света на гардине: не спит, чувствует моё предательство... "Встану я, пойду по городу, по улицам и площадям, поищу любимого душою моею; искала я его, но не нашла его..."
Тотчас придуманная печаль самого кольнула мыслью о нешуточной потере. А недавно, кажется, здесь, на этом углу, случилось - прутиком на мокром после дождя песке: "Не могу без тебя - И я тоже". Вечером вернулся, увидеть влажные письмена... уже затоптали подошвы прохожих.
В общежитии мединститута с другом-студентом допоздна гоняли по зеленому столу целлулоидный шарик. Юный месяц вырос, теперь луна легла на горизонт.
От кондитерской фабрики, по соседству, пахло шоколадом. Горошинами из стручка турникеты проходной выкатывали работниц вечерней смены.
Автобус неспешно двигался к остановке.
Работницы припустили, втискивались в салон со смехом и шуточками, весело поругиваясь.
Ещё пропущу пару фабричных - топать пешком. Но желающих корчиться на подножке больше не оказалось. Автоматическая дверь пыталась сомкнуться, мешала моя спина.
- Да двиньтесь чуть... - хрипел сдавленной грудью.
Зелёный глаз под тёмной бровью оборотился недобро:
- Куда лезешь? И охота тебе, мальчик, нюхать женского?
Захихикали ближние девицы.
Дверь прижала к сердитой хозяйке зелёного глаза, её духи странно беспокоили... И он вдруг оказался в глубокой впадине на экваторе её нежных полушарий...
Автобус тормозил, с трудом разжимал ржавые челюсти. Люди продирались к выходу, я упирался, чтобы нас разворачивало вместе к заднему окну, где убегала дорога с редкими фонарями.
- Выходишь? - Спросила.
Глаза встретились на мгновение, но, показалось, целую вечность держит меня зелёная бездна под крутым обрывом тёмных крыл...
- Да, - выдавил пересохшей от волнения глоткой.
Плечом и локтями прокладывал дорогу, а водоворот выходящих вынес раньше её - теперь потеряю...Но, боком вываливаясь на асфальт, встретил руку: "Мне туда. А тебе?"
Малодушно хотел соврать "мне прямо", да язык не послушался.
- Может, проводишь? - Так просто и почти приказ...
Шел рядом и не решался взглянуть.
- Зови меня... Раисой, - будто вспомнила своё имя.
Во дворе белое и круглое подкатило к её ногам, бешено вертя хвостом, скуля и требуя ласки.
- Гуляй. Хороший, - оттолкнула щенка ногой.
Я собачонку погладил, обезумев от радости, та принялась зигзагами носиться по двору.
В глубине сада невысокое строение с плоской крышей, рядом с дверью блестит оконце.
Висячий замок её не слушался.
- Попробуй, - она отступила.
Огонек высек из темноты профиль без углов, плавно заточен нос, овал подбородка. Её ладонь со спичкой у фитиля просвечивалась виноградиной на солнце.
Стол, шкаф из фанеры с мутным зеркалом. И широкий диван под темным пледом с многолучевыми серебряными звёздами и серебряной луной. Она, похоже, не замечала моей унылой мрачности, уложила поленья в печурку и велела зажигать.
Загудело с короткими придыханиями в железной утробе маленького паровоза. Смотрю на огонь, кажется мне, сижу тут не я, а кто-то другой, этому, другому, Раиса старшая сестра, и он не может желать сестру...
Она крутит пуговицы моей рубашки. Неловко пытаюсь помочь ей с платьем, а он... оробел, куда-то забился, и никакой силой уже не выманить его на свет божий. Плачевный финал близок, сейчас поймет - голый, а не король...
...Они тоже были наги, отец перед ней и мама перед ним. Как в начале земных времён от Адама и Евы, в миг сотворения моего мира. Но зачем я здесь, с кем я здесь сейчас?
Кончики ее пальцев бережно задели несчастного. Волшебное прикосновение чуть оживило беднягу, но оставался ещё неловок - слепой котенок, что ищет материнский сосок...Она помогла несмышлёнышу - в жерло вулкана тот теперь вонзился и горячий залп вдруг вырвался из ствола, весь его заряд и помимо моей воли. Снова подлый трус уползал с переднего края.
" Кажется, опять опозорился..."
Шумит и посвистывает чайник.
Огни в печи, завершая танец, устало падают на тлеющие угли и бесследно исчезают.
- Коньяку? - Спросила. - Стал мужчиной, можно поздравить.
Коньяк обжёг, я закашлялся.
- А как... догадалась?
- Милый, - решила она и опустилась на колени.
За её губами приотворилась маленькая дверца, охраняемая двумя рядами белых стражников - е г о впустили и началась пытка попавшего в засаду, после которой о н и сам уже нашел парадный вход в желанную пещеру, где сокровище из сокровищ...
Душил стон: "Люблю тебя, люблю"... - "Милый. Милый. Хороший", будто отвечала щенку во дворе. Но жар в крови поднялся до самого высокого градуса, чтобы, наконец, единым огнем спалить нас окончательно.
- "Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, потому что я изнемогаю от любви", - пропел слабо.
- Что? - Спросила.
Я рассмеялся.
Она почему-то рассердилась.
Луна бросила на пол коврик ночного света, перекрещенный тенью оконного переплета.
Безумие этой ночи ещё ликовало праздничными отзвуками полкового оркестра, устало удаляющегося в дрему, и лицо Риты размытым светом в тумане... Мысль о ней была печальна, как тихая мелодия флейты, подумал я, засыпая, и встречаемся мы всё реже...
Разбудил солнечный свет.
На столе записка, похожа на телеграмму: "Дверь прикрой меня не ищи".
Но все же пришел сюда, потрогал замок.
Старушка на скамейке у ворот:
- А у нас Раисы и нету такой.
- На кондитерской работает...
- В суседях есть фабричная. Токо она сапоги точит на "Спартаке".
Напрасно ждал у проходной, где пахнет шоколадом.
...Теперь иногда кажется, эта дочь луны, ее темно-синее платье в крупный, как луна, горошек и запах духов быть может, приснились мне при полной луне в сентябре.
А наш странный цветок "дружба-любовь-дружба" не завязался в плод, остался голубым васильком, засохшим в страницах общей тетрадки школьного альбома, меж строчек о любви, которая тоже гаснет.