"Кукушкой", теперь уже испорченных ходиков, поезда из тоннеля конечной станции метро - каждые две минуты. Вагоны выливают пассажиров. Обтекая меня, они испаряются, перрон высыхает. Глаза устали искать красный рюкзачок невысокой дамы. А через семь минут автобус, кова хрена мне эта постная монашка? Всё! Последний поезд и ухожу. Появилась... Шаровары, курточка, будто с детского плеча. Какая то, почти жалкая, если бы не глаза, которым тесно на лице. И частые шажки, так ходят балерины, а не учительницы рисования в школе.
Она хотела побывать в женском монастыре, куда друзья просили её сводить. Моя деревня, видите ли, рядом, а вроде бы она подумывает о постриге. Может, кстати, ей рассказать про монашку черницу - сухой листок, бледный и тонкий - просит позволить ей к окну, так ей легче, в автобусе её укачивает. Потом черница задремала, её рюкзак провалился меж колен, повис на юбке. Бесплотное бедро у моей ноги, голова упала и коснулась моего плеча - никакой тяжести, точно бабочка чёрная опустилась, боюсь шевельнуться и разбудить. В своей монастырщине они встают в пять утра летом и зимой, а в келье пять послушниц через ситцевую занавеску...
С будущей монашкой мы сошли у "поповской" дороги, здесь когда-то стояла церковь. Автобус укатил, дымя и рыча, тишина оглушила как выстрел.
Дальше путь скошенным полем - белобрысое, выгоревшее на солнце осеннее жнивье. Так стригут, неровно и неумело, ножницами, головы подростков.
Пастух, может он инопланетянин, языком не человеческим, страстно что-то кричит корове, отбившейся от стада. Но та поняла, рысцой пустилась догонять.
В заброшенном саду старые яблони душит крапива выше моего роста. Ворохами жёлтых листьев шуршим, не подымая ног. Редкие листочки остались в посветлевших кронах и теперь вьются по ветру, похожи на рыб в прозрачной воде. Взрыв испуганных крыльев заставил вздрогнуть - от ног брызнула стая крепких птичек. И сразу испарились эти крылатые осколки, а мы рассмеялись несколько натужно.
К ужину кагор, вино церковное, себе графинчик "смирновской". Сразу заявила, нет, не пью, и плохо - преломлять хлеб, не хваля Всевышнего...
- Ну, отчего же? Конечно, это Он дал хлеб и воду, и воздух. И даже само мгновение, когда я могу благодарить за всё это.
- Впрочем, - добавил я, осушив стопку, - вера больше, чем религия. Сказано же - простота веры сильнее богомольного умствования.
- Вы не христианин, - она нахмурилась.
- Не принадлежу конфессиям. Достаточно знать, что Бог создал меня - целый мир, который перестанет существовать с последним моим выдохом. И снова родится - с первым вздохом нового младенца.
- Вот, вы невежественный язычник. Нашли, чем хвастать.
Похоже, начали мы сердиться, хорошо бы сменить пластинку...
Будто по заявке, приёмник "Ригонда", тихо мурлыкавший в углу, выдал прикольный, как теперь говорят, рок-н-ролл: раскачивайтесь и вертитесь!.. Я врубил звук, аж стены задрожали. Эти примитивные, вроде бы, четыре четверти - причудливый звуковой наркотик, ликует тело и душа, мёртвого подымет. В одиночестве-то я размял бы косточки, а при такой мымре... не комильфо. Без надежды всё же глянул: "А?" - "Почему бы нет..." Она встала. И первый раз, кажется, мне улыбнулась, впрочем, как-то неуверенно.
В импровизациях рук, ног и плеч, фальшь и натужный наигрыш вопиют. Чувство юмора, или его отсутствие, очевидны. Эгоистично любим себя даже в танце, а если танец в себе - артистичная натура... Дурной вкус, скверные манеры - всё выдаст жест, управляемый, скорее, подсознанием, что вырвалось на свободу.
Её движения напоминали цветок, когда он распускается в замедленной киносъёмке. Рядом с моими мажорами сдержаны неведомой мне печалью, и с каким-то, тоже тайным, лукавством, подчёркивают естественность такого контраста. Похоже, в этой заводи черти водятся и недаром тянет обитель - спастись от самой себя?
Позже она, было, вернулась: "рок-н-ролл - искушение дьявола..." Может, ей виднее. Ну, коли и так, жива душа способна и согрешить. Всё же немного отмякла, вспомнила грех из детства. Идет и плачет. Почему плачет девочка? Потому, что она хорошая девочка, ей нельзя в овраг ходить, а я ходила...
Лег в летней комнате, она осталась в натопленной половине, где было жарко и мыши в углу скреблись. Впрочем, тоже спал неважно - было холодно, и крыса топала на потолке.
Утром за столом против - женщина, о которой вчера почти ничего не знал. Сегодня разглядел лёгкие морщины у глаз - добро распахнуты, оттого ещё теснее им на лице, а вчера чаще блуждали, словно не желая встретиться с моими, и скрыть, что не очень счастлива, а может и очень "не"...
Потом она собралась в "маленький" лес, тот, ближний, сразу за деревней, я вызвался проводить, хотя сам не грибник. Нет, спасибо, она любит в одиночестве... Ладно, пусть в одиночестве. Только уже четвёртый час бродит...
Между тем легкие облака уступили тучам - надвигались черные грозовые горы. Ветки березы у дома вытянулись по ветру. Надо идти встречать, взял зонт. Но, гонимый тревогой, не успел подумать о бессмысленности поиска иголки в стоге сена...
Ливень упал стеной и вдруг. С треском разорвалась ткань неба над головой. Да наверняка она дома! Я прижался к стволу, струи барабанят по капюшону.
...Она оробела не на шутку. Какие дороги-речки, где их искать? Паника в глазах и коленях, сверху водопад. Небесный взрыв хотел расколоть голову, и дрогнуло под ногами. Странный толчок, мягкий, а неумолимый бросил к земле. Может, и запнулась, а показалось, толкнул кто-то. Но перестала видеть и слышать, забыла дышать. Ожили глаза, когда догадалась осторожно открыть: в петлицах плаща зеленые деревья, лесник трясет ее плечо. Тарахтит мотоцикл на тропе рядом.
От низких облаков совсем стемнело. Игла моего фонаря прошивает лес и стволы деревьев, схвачены лучом, мелькают, как лица людей вокруг карусели.
Гул высокого самолета, да стук мотоцикла вдалеке - и снова тишина.
- Эй! Ау!..
- ...ау... - отвечал я сам себе
Над дальним лесом, за рекой, встает красная луна. А в окнах свет. Даже не обрадовался. Нашлась, и слава богу, подумал устало.
Она с головой спряталась одеялом, должно быть поджала ноги, клубком свернулась - крошечный холмик...
Пусть спит. И погасил свет.
Начал дремать, дверь скрипнула - привидение в ночной рубашке. "Здесь холодно, вы простудитесь, вы кашляете, идёмте в избу", - шепчет, словно её кто-то ещё мог услышать. "Да нет, под одеялом тепло, проверь, если хочешь", - и поднял край. Неловко сутулясь, тиснулась в эту щель.
Дух захватывает неожиданная близость уставших в одиночестве существ! Ещё робки губы, но тела мгновенно узнают друг друга, как после долгой разлуки. Готовы всё в эту минуту отдать, ничего себе не оставить, до полного изнеможения. Лишь накопившаяся в разлуке нежность ещё продолжает потом слабо двигать пальцы, благодарно переливаясь от одного к другому, может и неиссякаемая оттого.
После иных свиданий неловко встречаться глазами. Необязательность случившегося, его опустошающая ненужность поутру тяготят. Смущает невозможность малейшего продолжения. Скорее бы поставить точку, перевернуть страницу: нет, спасибо опаздываю. И в ответ с откровенным почти облегчением: ну ладно, раз спешишь, звони.
Когда утром отворил дверь, встретил испуганный взгляд. Присели на кровать - и не смогли уже подняться...
В Шамардино двинули без дороги, так короче. Здравствуй, флотская молодость: неровной пашней шагаешь, словно палубой в качку, земля то и дело уходит из-под ног. В конце затяжного подъема, будто забрались на нос корабля, открылся собор и серебряные петли Серены далеко внизу. Собор на краю гигантского кратера, справа разломанного, там зелёные поля и речка вытекают в холмистую долину, уходящую за горизонт.
Какой-то механизм скатывает траву в рулоны, точно не сено готовит, а запасает впрок эту божью благодать.
Под бело-голубым небесным куполом зелёная чаша полнится покоем, который и век назад тронул оптинского старца, сердцем узревшего святость места: быть здесь храму! Теперь храм восстанавливают после советских лет, а в небольшой церкви, с хоров, высокие голоса слова псалмов роняют серебряными каплями. По мрамору пола монашки бесшумно перемещаются - большие чёрные птицы. Иные замерли, склонив головы. Застывшую фигурку, преломленную в пояснице, я принял, было, за предмет, покрытый черным. Она не разогнулась и потом, трудно двигалась, почти ложась на две палки, и глядя под ноги, будто пытаясь что-то рассмотреть там, внизу, в земле, куда, похоже, держит путь по причине естественной своей ветхости...
"Ну, как, пострижёмся в монашки?" - Несколько игриво это вышло; выбросила ладонь закрыть мой рот. От скамьи, где сидим, бесконечные дали. Подняла лицо: "Хочется лечь, как Тёрнер, на дно лодки и смотреть, куда плывут облака..."
Подожду пока о чернице, в другой раз как-нибудь. Лучше обниму - отстранилась с упреком в глазах. Ах да, мы ещё в обители, где вялые молекулы усталых туристов в конце маршрута стягивают активные атомы экскурсоводов.
У ворот стадо туристических автобусов. Водитель "Икаруса" согласился взять до города.
Скоро "Икарус" догнал, помахал ей, пальцами коснулась губ и прижала ладонь к стеклу.
Поравнялся с копной, не устоял, буквально - спиной на сено. И заскользил мимо белых льдин, похожих на облака, по синему морю, похожему на небо - как неизвестный мне художник Тёрнер на дне лодки.
Над головой, в снастях, тонко посвистывает встречный норд-ост. Беспечно плыву, не беспокоясь, куда вынесет. Вольно раскинуты руки-ноги. Мне мало надо краюшку хлеба каплю молока это небо эти облака...
Миниуту дремал или пять, может, открыл глаза, вовсе не спал. И так бывает - снится, что не сплю и вижу слова, они продолжают, о чем думал раньше: из стога событий перышком подцепить иголку трудно, но вытянуть от с п у т а н о п е р е п у т а н о г о клубка нить рассказа - дело стоящее... В этом месте я точно совсем проснулся: а два вечера и утро - они были? Ну да, нашел же иголку в сене, вспомнил я ее, Елизавету...