Рощектаев Андрей Владимирович. Достоевский и Приставкин: духовная духовная связь гениев русской литературы

Достоевский и Приставкин: духовная связь гениев русской литературы.

Стать настоящим русским...

Может быть, и значит только

(в конце концов это подчеркните)

стать братом всех людей,

всечеловеком, если хотите...

Ф.М. Достоевский

"Все как океан, всё течет и соприкасается: в одном месте тронешь - в другом конце мира отдаётся", - говорил старец Зосима в "Братьях Карамазовых" Достоевского. Неуловимую связь писателей разных времён (но принадлежащих к одному культурному пространству) чувствовали многие искусствоведы и литературоведы. М.М. Бахтин называл её "культурно-исторической "телепатией", В.Н.Топоров - "резонантным пространством литературы". Прижился даже такой интересный термин как "метасюжет большой русской литературы" (С.Г.Бочаров "Сюжеты русской литературы", 1999 г.): как бы огромное произведение ВСЕХ наших знаковых писателей, в пространство которого мы полноправно входим, когда открываем любую настоящую "большую" книгу любого из них.

Но даже в этом и без того едином пространстве можно усмотреть некоторые особо значимые "мостики" преемственности: особую связь отдельных писателей, живших в разные эпохи. Духовное родство невозможно скрыть, даже если самими носителями оно не всегда до конца осознавалось.

Ф.М.Достоевский так опередил свое время и до сих пор играет такую исключительную роль в русской и мировой культуре, что на чрезвычайно лестную роль его преемников сознательно или бессознательно претендовали многие писатели XX века - кто "сами", кого "самих". Перефразируя известную скептическую фразу Белинского, что "Гоголи-то у вас слишком часто родятся", можно сказать, что и в "новых Достоевских" не было отбоя! Но каждый раз после первых бурных восторгов следовала пропорциональная им доля разочарования: опять оптическая ошибка, опять масштаб не тот! "Не дотягивал" (хотя напрямую подражал) Мережковский, "не дотягивал", (хотя был буквально коронован славой) Солженицын, "не дотягивали" классики 60-80-х из числа так называемых "деревенщиков". Кто-то крепко оседлал коня патриотизма, но быстро выяснилось, что сами по себе патриотические убеждения и даже формально православное вероисповедание почему-то еще не делают писателя Достоевским. Вот ведь обидно!

В эпоху советского воинствующего атеизма инстинктивно поднималась в противовес официозу любая "духовность" (даже в условиях смутного, искаженного понимания многими этого слова). "Народ-Богоносец" оказался как никогда востребованным, да только... утратил свою Богоносность! Церковь, как Ей и положено, Богоносность сохранила (в Таинствах), а вот оторванный от Нее народ - нет. "Ересь народопоклонства", как очень метко обозначил ее Бердяев, на практике показала свою несостоятельность.

Главная ошибка (и трагедия) "деревенщиков" - в том, что они слишком поздно это поняли. Искали спасения, но не там. И не в том. Сотворили себе кумира из Народа, забыв, что Бог не любит никаких кумиров... даже если имя Его всуе поминается при этом кумиротворении.

Идеология "деревенщиков" - это яркая оппозиция официальному атеизму, но сама "духовность" их невольно получилась... языческой. И иной быть не могла, ведь "язык" и "народ" - одно и то же: "язычество" и есть дословно- "народная вера". Она противоположна церковному Богооткровению: - то Откровение Свыше, а "сущий от земли земной и есть и говорит, как сущий от земли" (Ин. 3; 31). Да и сам народ "деревенщики" поняли в предельно узком смысле (кровная связь и связь с родной землей), в противоположность тому всечеловеческому назначению, о котором всю жизнь мечтал Достоевский, и одну из цитат о котором просто невозможно было не вынести в эпиграф этого очерка.

Низведение духовной сути Человека до роли дерева, пустившего корни в землю (и теряющего всякий смысл существования, если его из этой земли вырвать), ярче всего проявляется в самом знаковом, программном произведении "деревенщиков" - "Прощании с Матерой" Валентина Распутина. Земля, земля и только земля! Великолепно написанный со стилистической точки зрения языческий вариант Апокалипсиса! Полная противоположность христианской устремленности к Царству Небесному.

Стало быть, если искать настоящих продолжателей лучших традиций Достоевского, то просто по необходимости приходится делать это уж точно не в лагере "деревенщиков", "почвенников", "державников" и т.п.

Сейчас, когда прошло достаточное для оценок время, можно сказать, что Анатолий Игнатьевич Приставкин (1931 - 2008) - крупнейший русский мастер прозы, как минимум, за последние полстолетия. Масштаб таланта и масштаб личности, глубокая вера и дар видеть в Человеке образ Божий, революционная роль в литературе конца ХХ века (к которой сам он отнюдь не стремился) и максимальная свобода от любого "прокрустова ложа" - от штампов, предрассудков и партийной узости, - позволяет так о нем говорить. Настает время для нового прочтения Приставкина и осмысления его роли уже во всей истории русской и мировой литературы.

Символично, что ровно через полвека после смерти Достоевского (и ровно через 110 лет после его рождения) наша жизнь ознаменовалась появлением на свет человека с талантом если не равным, то по крайней мере, сопоставимым. Причем, с тематикой, чрезвычайно, до боли близкой Федору Михайловичу; со взглядом на Личность и её предназначение таким, будто сам автор "Братьев Карамазовых", изрядно отдохнув и поднабравшись сил, наконец опять взялся за перо... Просто сработало "духовное родство".

Главная разница исторического пути двух писателей в том, что большая часть жизни Приставкина прошла в государстве победивших "бесов" Достоевского. Пророчество одного и реальное детство другого - совпали. В результате Достоевский предупреждал о будущем, зрелый Приставкин - о прошлом. "Предупреждение о прошлом" тоже в чем-то сродни пророческому дару, пусть и в его зеркальном варианте.

Преобладание сюжетов, полностью или частично взятых из жизни, претерпевших лишь литературную обработку, над сюжетами вымышленными характерно для обоих писателей. "Обработка" же у обоих подразумевает осмысление с точки зрения вневременной, надмирной, Божьей. Это то, что можно назвать духовным реализмом - в противоположность "реализму" поверхностному:

"Реалисты неверны, ибо человек

есть целое лишь в будущем,

а вовсе не исчерпывается

весь настоящим..." (Ф.М.Достоевский)

Интересно, что, рассказывая о предельно важных событиях, оба любят писать от первого лица. Это сознательно применяемый и часто повторяемый прием. А, если точнее выразиться, даже не "приём": тут не столько в технике дело, сколько в свидетельском отношении: "Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем и свидетельствуем о том, что видели" (Ин: 3; 11).

Это почти евангельское дерзновение берется у обоих от ЗНАНИЯ, от невозможности умолчать. "Сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют" (Лк.19; 40). Такова МЕРА отношения к Истине у обоих писателей. Бывшего каторжника и бывшего детдомовца: тех евангельских "малых сих", которые слишком много повидали и поняли в жизни.

Пожалуй, ярче всего духовная преемственность Достоевского и Приставкина проявилась в теме Сиротства как самого вопиющего нарушения Божьего миропорядка - как противоположности Семье (Церкви).

А уж в теме "слезинки ребенка", жестокости по отношению к детям (и мужества детей!) Приставкин оставил позади себя всех предшественников. В этой страшной теме ему, пожалуй, нет равных в мировой литературе. Такое ощущение, что даже гениальные Диккенс или Гюго в этой области лишь "проложили ему путь": намеченное, очерченное в их книгах полного, совершенного своего воплощения достигло именно в его творчестве. Исчерпать эту гигантскую страшную тему невозможно никогда, но с большей художественной силой о ней уже не скажешь: "Тучка" достигла Эвереста. И это никем (в том числе и автором) не запланированное достижение можно отнести к величайшим событиям в истории мировой литературы.

Кажется, ещё никому до Приставкина, не удавалось так глубоко заглянуть в детскую душу и на таком уровне ее понять. А Детство - корень каждого из нас. Кто понял Детство, тот понял ВСЁ.

Вот и приходит невольная параллель. Замысленный Достоевским, сверхважный для него роман (метароман!) "Русские мальчики", лишь робкую завязку которого мы видим в "Братьях Карамазовых"... спустя век, без всякого осознанного желания и подражания, дописал и, мало того, довел до совершенства именно Приставкин. Извесный рецепт: не подражай, пиши, что ЗНАЕШЬ, что тебе от Бога в жизни дано - и выйдет ИМЕННО ТО. Если представить фантастическую возможность, что главные произведения Приставкина ("Тучка", "Кукушата", "Солдат и мальчик") попали бы Достоевскому, вероятнее всего, они стали бы его настольными книгами: он зачитал и зацитировал бы их до дыр. Зная характер Достоевского, в этом можно не сомневаться!

Пожалуй, для такого редкого примера невидимой эстафеты вполне подходят евангельские слова: "Идущий за мною стал впереди меня". Именно в этой теме ( не подвергая сомнению, что почти во всех других Достоевский остался непревзойденным!) Приставкин не просто подхватил традицию, а пошёл дальше Достоевского. Вывел тему на принципиально новый, доселе неведомый уровень. И это - не субъективная оценка, а просто констатация факта. Читайте - и увидите.

Главная причина этой совершенной, абсолютной творческой удачи - Любовь. Она пронизывает ослепительным светом все главные книги и Приставкина, и Достоевского. Но её источник - "не от мира сего", он там... у Отца Небесного:

"Наш луг огромен, как мир, и он так же прекрасен. В нём мы всех любим и все любят нас. И нет этой радости и любви конца. Как нет конца этому золотому дню.

Господи! Господи! Гос-по-ди! Спасибо!

А куда же мы такие счастливые идем? Разве ты не помнишь? Ну, так я тебе скажу, и ты вспомнишь: это же родительский день! Ну? Ро-ди-тель-ский день! Ну? Ну?

Ага, дошло! <...>

Я вглядываюсь в них, даже глаза слезятся, но я никак не могу разобрать их лиц... Какие они? Мои родители? Мать? Отец? Вот-вот увижу! Скорей! Скорей!

Господи, ну помоги же! Помоги!

И просыпаюсь в слезах". (А.Приставкин "Кукушата").

Здесь, в этом Царстве Любви, открывшемся мальчику-сироте, важно смысловое пересечение, что он видит, вроде бы, родительский день (день посещения) в детском лагере, но "родительский день" в Церкви - это день молитвенного "посещения" усопших. Таким простым приемом, будто бы ненароком, показывается единство живых и мертвых. У Бога все живы!

(Интересно, что и Достоевский часто вводил в свои повествования сны для лучшего понимания запредельных вещей.)

Итак, Царство Любви открылось. Но что же такое Любовь?

Кто-нибудь задумывался, что та полнота дружбы до всецелого самопожертвования (недетское братство детей, спаянных гибелью сверстника), которая лишь как потенция намечена в самом конце "Братьев Карамазовых", (в надгробной речи Алеши и клятве ребят) целиком осуществилась в "Кукушатах". Там - намечена, здесь - реализована. Один за всех и все за одного? Да, именно так - но только не в "совке", а во Христе!

"Кукушата" - одно из самых христианских произведений в русской литературе. Все Кукушкины, вся Семья, состоящая из не родных по крови, но родных по дружбе детей, в полном составе погибает за одного замученного, уморенного "под замком" товарища. Но в итоге торжествует жизнь вечная.

" - Карамазов! - крикнул Коля, - неужели и взаправду религия говорит что мы встанем из мертвых и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

- Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу все, что было, - полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша".

Сравните этот эпизод с поразительным финалом у Приставкина - посмертным явлением всех Кукушат (причем без всякого зла и человеческой мести!) своему убийце. Где застреленный им 6-летний Хвостик и горячо любимый внук Костик вдруг сливаются в одно лицо, и только тогда он с полной очевидностью понимает: Это конец! Стрелять больше не в кого, и полная обойма не поможет. Единственная "месть" убийце - то, что внук, широко улыбаясь, шагает рука об руку не с ним, а с убиенными... А жизнь-то - вечная!

Такое ощущение, что этот финал - наглядный ответ на вопрос Коли Красоткина: "а взаправду ли?"...

Взаправду Коля! Всё взаправду!

Но почему же все-таки глубочайшие темы мироздания и у Достоевского, и у Приставкина раскрываются на примере Детей?

Здесь стоит вспомнить - к слову, - что Христос чаще всего называл себя Сыном Человеческим. Мы редко задумываемся над древней терминологией и потому чаще всего по инерции полагаем, что это лишь подчёркивание (зачем-то!?) Его Человеческой природы по сравнению с Божественной.

Между тем, "сын человеческий" в юридических терминах древнего мира - ребенок, несовершеннолетний. То есть Христос не только указывает на ребенка апостолам в ответ на их вопрос "кто выше?", но и Сам Себя чаще всего называет Ребенком. (Его предельное самоумаление - "кенозис"). Только в этом смысле становится понятным недоумение многих слушающих: "Кто этот Сын Человеческий?" ("Кто этот Ребенок?"). Действительно, люди видели взрослого Человека, старше 30 лет, известного проповедника, а слышали из Его уст постоянно о каком-то непонятном Ребенке! Если бы они понимали термин "Сын Человеческий" просто как "человек, рожденный человеком" (практически тавтология!), то это вряд ли вызвало бы у них, - тем более давно знавших из Закона, что придет взрослый Мессия, "Муж", - такое сильное удивление!

То есть "Ребенок" в данном смысле - добровольно умалённое состояние Бога, идущего на мученичество. Безгрешный отдает Свою жизнь за грешных... Но ведь все люди - Его образ и подобие. Стало быть, это и наш "детский" путь? (Вспомните знаменательную главу "Дитё" в "Братьях Карамазовых" Достоевского!). Оба писателя обладали главной отличительной чертой: умением увидеть образ Божий в человеке. И оборотной чертой этого умения - мужеством предельно откровенно написать (засвидетельствовать!) о садизме человека как полной противоположности Христову образу: "В глаза твоей собаке как не страшно смотреть!" (Ю.Шевчук) Речь идет даже не столько о физическом, сколько моральном садизме (впрочем, есть ли реальная грань между ними!?). Многочисленные "бесы" Достоевского и "чушки" Приставкина извечно противостоят Божьему измерению Человека. Причем, отличительная особенность и тех, и других - лютая ненависть к Детству как таковому.

"Видишь, я ещё раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве - это любовь к истязанию детей, но одних детей. Ко всем другим субъектам человеческого рода эти же самые истязатели относятся даже благосклонно и кротко как гуманные европейские люди, но очень любят мучить детей, любят даже самих детей в этом смысле." (Ф.М. Достоевский "Братья Карамазовы")

"Товарищ Башмаков" в прежней довоенной своей жизни был какой-нибудь шишкой, а здесь за спинами детей временно спасался от фронта, сберегая для светлого будущего свою драгоценную жизнь. И вот о чем я сейчас подумал: скольким же тиранам и мучителям, ловко прилипшим к детским учреждениям, мы одним лишь своим жалким существованием спасали и спасли жизнь! Они-то нас преследовали, они морили нас голодом, изводили, как могли, а мы их за это спасали. Их самих и их наследников. Не странно ли, правда? <...> Но встретив кого-то, напоминавшего мне Башмакова, я узнаю его сразу, какой бы облик он ни принимал...". (А.И.Приставкин "Первый день - последний день творения")

"Имя им - легион".

"Я шагнул в коридор, но почему-то оглянулся: Чушка смотрел мне вслед, и в глазах его, не защищённых золотыми очками, не было самих глаз, а лишь глубокие провалы, в которых зияла чернота". (А.Приставкин "Кукушата")

Да, они, кажутся живыми, но они - как мёртвые... или наоборот: мёртвые - но выглядят как живые. Вспоминается жутковатый "Бобок" Достоевского...

Их невозможно не узнать в любом обличье, в любых ролях: " - Он меня узнал! - хмыкает удовлетворенно Наполеончик, оборачиваясь в свите; ближе всех стоит Чушка и понимающе лыбится. - А я такой, что меня нельзя не узнать! Я на картине Герасимова во весь рост изображен, два на три метра. Мы с товарищем Сталиным во время прогулки на Кремлевской стене!" ("Кукушата": ещё один сон главного героя).

Они временно торжествуют. Ведь дети целиком вверены им, как рабы (вот рады были бы такой ослепительной для них перспективе Свидригайлов или Ставрогин!). В условиях Детдома сталинского времени они - практически "боги" по своему всевластию. И из порабощенных детей они пытаются вырастить подобных себе зверей. Вот сцена символического расстрела портретов известных "врагов народа"... причем, в детдоме ("спеце") как раз именно для "детей врагов народа". То есть искусственно лишенные родителей - и памяти! - дети стреляют, возможно, в своих отцов.

" - Ты в кого стрелял? - спросил почему-то Мотя.

- Не помню.

- А я помню... Но я мимо него стрелял.

- Мимо... кого?

- Ну какая тебе разница? Я целился выше головы. Мне его жалко стало.

- Фашиста? Жалко?

- Мотя пожал плечами и отвернулся.

- Вообще жалко. Они как живые.

- Да их же давно расстреляли! Сам военрук говорил!

- А ты тогда что делал?

- Мы же расстреливали портреты!

- А какая разница? - сказал Мотя. - Вот ты бы в лицо мог кому-нибудь пальнуть?

- Не знаю, - сознался я"... (А. Приставкин "Кукушата")

11-12 летние герои Приставкина - как бы и дети, и взрослые одновременно. Жизнь задала им недетский экзамен, сплошь состоящий из "проклятых вопросов" Достоевского. Часто они должны сделать нравственный выбор, в котором, как в капле воды, отражается весь выбор человечества - от падшего Адама до Богочеловека Иисуса Христа. Вкусить с запретного плода - или же "отдать душу свою за други своя".

Однажды (в предисловии к русскому изданию "Собора Парижской Богоматери" В.Гюго) Достоевский выразил надежду, что "основная мысль всего искусства девятнадцатого столетия" о "восстановлении погибшего человека" воплотится "хоть к концу-то века... вся, целиком, ясно и могущественно" в таком произведении, которое выразит "стремление и характеристику своего времени столь же полно и вековечно, как "Божественная комедия" Данте... выразила свою эпоху средневековых католических верований и идеалов".

Искусство XIX века, к сожалению, пошло совсем другой дорогой и погибшего человека не восстановило (мало того, на магистральном пути возобладало ровно противоположное, ницшеанское: "Падающего толкни!"). Ну, а конец XX века?.. После всех кровавых катаклизмов, по сравнению с которыми потускнел и нервно скукожился даже ад Данте? Пытался кто-нибудь писать о "восстановлении погибшего человека"? Пытались - многие. Убедительно вышло... опять-таки у Приставкина.

Вот книга с простым непритязательным названием "Солдат и мальчик" - как бы ничего не говорящим о масштабах поднятых в ней проблем (впрочем и "Братья Карамазовы", и "Подросток" - тоже нарочито простые названия).

Это одна из лучших в мировой литературе книг о полноценном становлении человека "на заре" его жизни: путь 11-летнего героя от Сморчка до Человека. Такое ощущение, что перед нами сознательный авторский прием: подлинное эпохальное содержание книги бесконечно непропорционально внешним масштабам событий и кажущейся простоте сюжета (кстати, любимый прием Достоевского!) "Преображение под влиянием Любви и битва со всеми силами Зла", - так пафосно можно было бы высказаться, если бы речь шла о какой-нибудь книге фэнтези. Но в том-то и дело, что это не фэнтези, а последняя Истина... в самой неприглядной, грязной, завшивленной внешней оболочке (но это - только внешне, а "самое главное - то, чего не увидишь глазами"):

"Андрей впервые рассмотрел его: штанишки, и куртку, и галоши на ногах, подвязанные веревочкой. Но удивили глаза, и странные, будто у зверька. Чем это я его напугал? Или они сейчас все в всему испуганные? <...> Андрей сейчас отдал бы последнее, чтобы вырос он в человека. И чтоб никто не смел обидеть его.

А ведь обижали! Андрей это почувствовал, когда прикоснулся к волосам мальчика. Тот дрожал под рукой, как дрожит пойманная птица - каждым перышком, каждой ворсинкой. Ах ты воробей, серая птица!"

Удивительный образ спасения - через одну "луковку", как у Достоевского! Спасения и того, кто подал, и кому подали (сравните со словами старца Зосимы в "Кане Галилейской": "Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь по одной луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела?"). Появление живого мальчика, первая живая мысль сострадания к нему спасает солдата, у которого украли оружие, от смертного отчаяния; появление "дяди Андрея" спасает и преображает забитого, до предела униженного, доведенного до мышиного состояния мальчика, которого прежде никто и никогда не любил - который не знал и не подозревал, что это такое. Преображающая сила Любви способна раскрыть в человеке образ Божий - хотя поначалу это... очень больно! Особенно больно, если ты же сам прежде, ничего еще не понимая, невольно помог "дружкам" обокрасть вот этого "дядю"!

"Но все произошло, и не в воле Васьки <...> изменить этот день и эту встречу. Страшную вдвойне оттого, что солдат не бил его, рукой по волосам провёл. Болят Васькины волосы, до нутра прошибло прикосновение. Вот что ужасно. Когда бьют - привычно. Когда словами и руками ласкают - больней стократ <...>

Волосы носили больное, дикое, неистощимое ощущение чужой руки, и этого Васька не мог изменить. Было... Ужасно это было. Лучше бы память Ваське отшибло, чем так, рукой его. Последнее злодейство - детдомовца гладить. Но от солдата можно убежать, можно закопаться, а от себя?

<...>

Васька все медлил, спросил вдруг:

- Слушай, Грач, тебя по голове кто-нибудь гладил?

- Как это?- не понял Грач.

- Ну, вот так, - показал Васька. - Кто-нибудь? А?

Грач задумался. Глупо спросил:

- А зачем?

- Ну не знаю! - вспылил Васька. - Гладил или нет?

- Не помню, - сказал Грач. - Бить били, а гладить...

- Да бить-то сколько угодно! - засмеялся напряженно Васька.

- Не помню, - повторил Грач.

- Я тоже не помню, - произнес Васька."

Впервые в жизни обретя родного человека (брата во Христе, как сказали бы мы) Васька сам воскресает как человек.

"Разве зазря он человеком себя почувствовал, чтобы назад возвращаться? Эх, дядя, дядя! Зачем же ты Ваську возродил, дал понять радость жизни не для себя, для других, из первобытности вывел? Жил бы Васька как гад болотный, пресмыкался и считал бы, что это и есть настоящая жизнь... А теперь..."

Из Сморчка, "шакала", "раба", готового служить блатным, пить у них мочу и стоять "на стреме", он превращается... в страстотерпца и исповедника. В попытке помочь солдату найти украденное оружие и документы - то есть спасти его от трибунала! - он напрочь забывает даже инстинкт самосохранения и по сути бросает вызов всей детдомовско-блатной империи. Духовно повзрослевшего за считанные дни мальчика уже не "вразумляют" зверские избиения и даже попытка убить его особо жестоким, изощренным способом. Правда, эта попытка потому и не состоялась, что своим воскресением он "заразил" остальных ребят. Мужество, человечность и самопожертвование, оказывается, передаются, как в цепной реакции: ещё вчера, ещё час назад каждый был "сам за себя" и вдруг... "Стяжи дух мирный и тысячи вокруг тебя спасутся", - как говорил преподобный Серафим Саровский. Интересен исторический фон событий. На фронте вот-вот разразится Курская битва... а здесь своя, духовная "Курская Дуга", невидимо проходящая в сердце каждого.

А в общем, пересказывать эту книгу предельной боли, предельной любви и предельной духовной борьбы у меня нет сил... и нет необходимости! Эта книга явилась на свет Божий, чтоб её читали, перечитывали и пере-перечитывали...

В ещё большей степени это относится к вершине вершин приставкинского творчества - знаменитой "Тучке" (именно из-за степени известности я сознательно уделяю ей в очерке чуть меньше места!). Один из самых ярких примеров жертвенной любви детей вплоть до мученичества - до готовности "отдать жизнь свою за други своя" - страшный поход Кольки Кузьменыша через горящее поле в попытке, как он думал, спасти Регину Петровну и её трёхлетних "мужичков": "Тогда он лег на землю и стал думать: идти ему в колонию или не идти? Если идти, то сгореть может. А если не идти, то получится, будто бросил он Регину Петровну с мужичками одну среди этого огня и опасности. Полежал, отдышался, стало легче. Решил, что надо к Регине Петровне идти. Не может он не идти. Сашка пошел бы <...> В сторону колонии огонь не проник, тут ни голову рубашкой прикрывать, ни к земле приникать не надо. Вот только чёрен он был, Колька, хоть сам себя не видел. Если бы попался кто-то, наверное бы решил, что сам чёрт выскочил на дорогу из преисподней. Но то, что прошёл Колька, преисподняя и была".

Когда Регины Петровны на месте не оказалось, до предела истощённый, отравившийся дымом мальчик оказался "как в западне, в которую сам залез": "Бросился он за пределы двора, но вернулся, подумал, что опять через огонь пройти уже не сможет. Сил не хватит. Может, с ней, с Региной Петровной да мужичками он бы прошёл... Ради них прошёл, чтобы их спасти. А для себя у него сил нет".

Умирающего Кольку спас чеченский мальчик Алхузур (который потом станет ему "братом", "новым Сашкой") - ещё один пример бескорыстной, самоотверженной, жертвенной любви. Эта история навевает ассоциацию с евангельской притчей Христа: "Кто был ближний попавшемуся разбойникам?" Вообще о евангельских мотивах и скрытых цитатах в творчестве Приставкина можно было бы написать целую отдельную монографию. Но это уже задача для профессиональных филологов и богословов...

Приставкин обладал даром "всемирной отзывчивости", как сформулировал Достоевский главное свойство настоящего русского человека в своей знаменитой "Пушкинской речи".

Невольно задумываешься: почему "деревенщикам" (казалось бы, людям того же поколения, что и Приставкин!) не давались такие глубокие детские образы? Потому что они видели определённую психологическую глубину в человеке, но... не видели образа Божьего в нём. Не умели смотреть на детство Христовыми глазами. Конечно же, "Уроки французского" - хорошая, очень добротная вещь, но... да простят меня поклонники Распутина, рядом с "Тучкой" или "Кукушатами" свет от неё - лампочка под солнцем. Причем, упрекать замечательного писателя совсем не за что! Просто именно здесь проходит наглядная грань между хорошей и гениальной литературой. Только и всего, ни больше, ни меньше!

Справедливости ради надо сказать, что подняться на такую высоту Божьего понимания человека не удавалось не только "деревенщикам". Однажды Войнович в заочной полемике с Солженицыным заметил, что в его "Архипелаге" - слишком безжалостные, немилосердные отзывы о "малолетках" (несовершеннолетних, заключенных за уголовные преступления), что взрослый человек, сам прошедший лагерь, не нашел в себе сочувствия к детям (пусть и доведенным до волчьей жестокости!), многие из которых были осуждены за мелкие кражи в голодные годы и т.п. В "оправдание" Солженицына можно сказать, что упрёк сделан "со стороны" и с позиции слишком уж высокой планки, а автор "Архипелага" был, безусловно великим и самоотверженным, но всё же земным человеком. Как говорится, слишком много хотите! Чтобы понять и полюбить "малолеток", надо быть уже не Солженицыным, а Приставкиным!

Неисчерпаемая тема Детства, "русских мальчиков" - не единственное пересечение в творчестве Достоевского и Приставкина. "Долина смертной тени" - прямое продолжение "Записок из Мертвого дома". Хотя чаще прямым наследником Достоевского в этой области объявляют Солженицына, но его "Архипелаг Гулаг" - явление иного порядка. И у Достоевского, и у Приставкина перед нами разворачивается потрясающая в своей бессмысленной жути панорама не политических репрессий (отдельная страшная тема!), а именно уголовной России. Приставкин даже отказывается от своего единоличного авторства "Могу утверждать... что эту книгу создал народ (большая часть её - документы, взятые из недр криминальной России), тот самый великий русский народ, который велик и в том, что весь изоврался, изворовался, спился, наплевав на весь мир, а прежде всего на самого себя... Иррациональный во всем, даже в вопросах самосохранения. Но великий своим поразительным, идущим из каких-то глубинных недр гением, великий тоже во всем, даже в своем воровстве, и вранье, и в разбое, в мошенничестве... так что диву даёшься, как в нём поистине совмещаются и гений, и злодейство. И даже не понять чего же в нём больше. "Я мог бы, наверно, с чистой совестью обозначить так свой жанр: ПЛАЧ ПО РОССИИ".

Один главный вопрос двух книг (а может, двух томов одного Метаавтора?): что приводит "обычных", казалось бы, людей к совершению преступлений, иногда запредельных по жестокости? И как нам с этим жить -знать всё это и продолжать спокойно ходить по миру, любить, растить детей?

И опять-таки общий дар обоих писателей: видеть даже в этих людях искаженный, изуродованный, но все-таки человеческий (а значит, Божий) образ.

Примечательно, что оба были убежденными противниками смертной казни. Прямо скажем: Достоевскому, в его исторических реалиях, это давалось морально гораздо проще. В России XIX века не существовало казни за уголовные преступления (только за политические!), и приученное к этому за несколько поколений общественное мнение упорно настаивало не на ужесточении законов, как сейчас, а наоборот на их повсеместном смягчении. От Приставкина же требовалось настоящее гражданское мужество, чтобы идти против течения. В "расхристанном" обществе, которое до милосердия не доросло, в котором подавляющее большинство выступало и выступает за смертную казнь, а многие приходят в бешенство от одного слова "помилование", возглавлять 10 лет Комиссию по помилованию!? Это под силу только человеку с исключительной волей и исключительным, выстраданным всей жизнью, "правом на милосердие". Именно выстраданным и именно правом!

"Страдания - единственное связующее звено между праведниками, их терпящими, и грешниками, их причиняющими. Не будь этого звена, они были бы совершенно разобщены, и праведники не имели бы власти над грешниками <...> Кто претерпел мученичество во Христе, обретает безусловную власть прощения над теми, кто причинял страдания" (Митрополит Антоний Сурожский).

И Достоевский, и Приставкин, каждый по-своему, успели побывать в роли приговоренных и заглянуть "туда". Пример Достоевского общеизвестен и стал хрестоматийным. В числе петрашевцев он был приговорен к смертной казни, которую в последний момент заменили каторгой. Федор Михайлович не раз обращался в своем творчестве к описанию "последних минут" в жизни приговорённого. Пример Приставкина менее известен. Он относится к его детдомовским годам. Поскольку во многих интернатах заправляли всем уголовники, "урки", "великовозрастные", жизнь младших находилась полностью в их руках. Однажды Приставкина проиграли в карты и по законам блатного мира должны были убить. 12-летний мальчик спасся только тем, что, выйдя во двор как бы по нужде, бежал зимой в одних трусах и был спрятан добрыми людьми... Каким же нужно обладать милосердием, какой непоказной христианский дух носить в себе, чтобы потом миловать вот таких - ровно таких, как те, что собирались его убить и всеми способами, зверскими издевательствами калечили несколько лет его детство! Можно было ожесточиться, сломаться, стать "одним из них" (и это было бы легче всего) - но Приставкин сделал в жизни прямо противоположный выбор. Именно поэтому я упомянул в начале очерка такой критерий, как масштаб личности: чаще всего у настоящих гениев он бывает прямо пропорционален масштабу таланта. Но сам по себе он гораздо ценнее и по отношению к последнему является первичным.

Единство настоящего творчества и настоящей жизни - один из основных духовных законов. Только Человек, Личность, Писатель масштаба Достоевского или Приставкина мог вложить в уста своего героя - мальчика, у которого только что с неимоверной жестокостью убили брата, - такие слова:

"Вот, небось сам слышал, как солдаты, наши славные боевые бойцы, говорили... Едут чеченов убивать. И того, кто тебя распял, тоже убьют. А вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить. Я только в глаза посмотрел бы: зверь он или человек? Есть ли в нем живого чего? А если бы я живое увидел, то спросил бы его: зачем он разбойничает? Зачем всех кругом убивает? Разве мы ему чего сделали? Я бы сказал: "Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом мы бы уехали все равно. А теперь видишь, как выходит... Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли, тебя убьют... А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и ты - погибнете. А разве не лучше было то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили? Разве нельзя сделать, чтобы никто никому не мешал. А все люди были живые, вон как мы, собранные в колонии, рядышком живем?" (А.И. Приставкин "Ночевала тучка золотая").

По силе и убедительности этот короткий монолог Кольки не уступает гораздо более длинным поучениям старца Зосимы или потрясающему "Сну смешного человека" Достоевского. Это невозможно придумать "от ума". Это можно только пережить.

Если рассмотреть образ самого Приставкина как "литературного героя" (но только в романе самой Жизни), то перед нами - человек, который на всем сознательном отрезке существования идет от Сиротства к Дому - к Дому в самом высшем смысле этого слова. Но ведь и Достоевский из каторжного "мертвого дома" всю жизнь идет к Дому настоящему, Отчему. Два "скитальца" (по терминологии самого Достоевского) в разных условиях стремятся к "почве" - то есть к семье земной и Семье Небесной. Существование же этой Семьи - вечной жизни в Боге (и вечного всеединства-родства, обретаемого только там) не подвергается сомнению ни тем, ни другим.

"...Так и было: Колька лежал и смотрел на мужчину, на ружье, а рядом плакал Алхузур. Колька без страха подумал, что, наверное, его сейчас убьют. Как убили Сашку. Но, наверное, больно, только когда наставляют ружье, а потом, когда выстрелят, больно уже не будет. А они с Сашкой снова встретятся там, где люди превращаются в облака. Они узнают друг друга. Они будут плыть над серебряными вершинами Кавказских гор золотыми круглыми тучками, и Колька скажет:

"Здравствуй, Сашка! Тебе тут хорошо?"

А Сашка ответит:

"Ну конечно. Мне тут хорошо".

"А я с Алхузуром подружился, - скажет Колька. - Он тоже нам с тобой брат!"

"Я думаю, что все люди братья", - скажет Сашка, и они поплывут, поплывут далеко-далеко, туда, где горы сходят в море и люди никогда не слышали о войне, где брат убивает брата..." (А.И.Приставкин "Ночевала тучка золотая").

"Это те, которые пришли от великой скорби", - говорится в Апокалипсисе про людей в белых одеждах, стоящих перед Агнцем (Откр., гл.7). Не нам на Земле судить, кто эти белые одежды окончательно обретет (или в Вечности уже обрёл?). Но то, что и Федор Михайлович, и Анатолий Игнатьевич пришли к Богу именно "от великой скорби", мы можем констатировать несомненно. Прими же их, Господи, во Царствие Твое!

( 2019 год)

Комментарии: 1, последний от 15/12/2019. © Copyright Рощектаев Андрей Владимирович (jediknight2()rambler.ru) Размещен: 11/12/2019, изменен: 11/12/2019. 38k. Статистика. Статья: Публицистика Скачать FB2		Ваша оценка:

Рощектаев Андрей Владимирович : другие произведения.

Достоевский и Приставкин: духовная духовная связь гениев русской литературы