Муха жужжала и бодалась. Под аккомпанемент её маленького бубна хронический осенний дождь вымывал из мира последние остатки счастья и здравого смысла. Мокрые вороны, как бредовые мысли, хлопали крыльями бесцельно и беспорядочно. Все они казались размноженной проекцией единственной мухи сквозь гнутую плоскость старого стекла. Маминому мальчику здесь нет места - только...
Слово-то какое! При одном мысленном повторе Андроник внутренне сжимался в точку, как коллапсирующая звезда.
Я - интернатский?
Я - интернатский!
Я - интернатский!
Он специально травил себе душу, повторяя. Это надо повторять! Это приговор. Это прогон сквозь строй. Каждое даже случайное повторение при нём слова "интернат" - хлёсткий удар. Изо дня в день его прогоняют сквозь строй. Раньше, в незапамятную старину, когда детей в интернатах пороли, это было честнее - там внешние удары хотя бы заглушали внутренние, и было, наверное, не так больно.
Большая капля ползла по переносице, большая муха синхронно ей - по стеклу. Осенняя муха не может вылететь. Андроник - тоже. Оба за стеклом. Оба - в интернате. Муха не знает, как ЭТО называется, она просто очень хочет жить. Андроник знает, как ЭТО называется, и просто очень хочет к маме. Если б он был с мамой, то не смотрел бы на мух. Но интернат, даже если он очень престижный, обязывает быть сиротой. То есть в городе Н., где мама есть, Андроник - не сирота, но здесь у него никого нет, значит, здесь сирота. "Есть" за 500 километров - всё равно что нет. Только голос записан на мобильник и раз в сутки или в двое стандартно включается. Но это ничего не значит! Мы все сироты - но только "здесь". Телефоны никого не спасают и из "здесь" туда не переносят.
Разлучиться в десять лет с мамой - это что-то из тех обыденных, банальных, усталых трагедий, от которых, при всей их нудной повседневности, кажется, что мир сейчас перевернётся, Небо и Земля скажут: "А на фига мы существуем!..", вода в знак протеста распадётся на водород и кислород и наотрез откажется соединяться вновь, пока не соединятся мама с сыном.
Это не Андроник, а целый мир в нём отказывается принимать ТАКОЕ! Это целый мир плюётся дождём в стекло в такт каждому слогу: "ин-тер-нат, ин-тер-нат..." И прохожие хлюпают по лужам мимо интерната, не глядя на вывеску, и подошвы их смачно чавкают-плюются в такт. И всё на свете, не глядя, повторяет: "ин-тер-нат" и плюётся само от себя!
Он продолжал смотреть в интернатское окно, словно что-то от этого изменится. За развесистым мокрым деревом стояла машина, но оптический эффект был такой, будто она застряла в развилке веток и висит над землёй метрах в десяти. "Летела-летела, как муха, и села. Или это дерево за одну ночь выросло прямо под ней. Или было наводнение, и машина плыла".
Может, лучше пусть и вправду мир затонет, что ли!
Но тут же Андроник принимался непоследовательно и очень искренне оплакивать приговорённый им же мир. А потом ему захотелось стукнуть кулаком по мокрому стеклу, - вот тут вот, рядом с мухой, которая так и "зовет" руку - но отчётливое ощущение будущей боли и крови почему-то вдруг остановило. Даже непонятно, почему. Так-то Андроник физической боли вообще почти не боялся. Может, не хотелось здесь оставлять свои следы? свои чернила? Или уж здесь, в отличие от дома, он начинал бояться всего.
Как мы определяем размер собаки, которую не видим? По звуку лая. Как мы определяем масштаб беды, которая ещё только-только началась и в которой мы пока не в силах разобраться? По силе внутреннего крика в нашем сердце. Всё, что нужно, Андроник в себе уже услышал - в первые же дни и часы. Теперь его было не провести!
Он передумал разбивать стекло, но как искренний любящий сын решил, что сейчас разобьёт об стенку сотовый телефон, чтоб мама ему больше вообще не звонила... раз уж она сама его отдала. Он уже взялся было за подлежащий уничтожению предмет, но предмет от нечаянно нажатой кнопки вдруг засветился в руке, к чему-то приглашая. "Сыграть, что ли напоследок?", - подумал мальчик и машинально сел с телефоном на скрипнувшую койку. Чрезвычайно актуальная во все времена борьба птиц и свиней привычно увлекла его. "Привычка свыше нам дана..."
Свиньи похитили его у птиц, и надо сейчас несколькими меткими попаданиями разрушить интернат. Он запускал птицу за птицей, но всё время одного броска да не хватало, чтоб окончательно... А зелёные, как лягушки, свиньи раз за разом ржали, сотрясаясь в хрюкающем хохоте.
Андроник плюнул и зачем-то посмотрел в потолок. Потолки здесь издевательски высокие: словно специально, чтоб подчеркнуть - здесь тебе не дом, ой не дом. Смотришь с кровати отупенно чуть не часами - взгляд сразу ух куда уходит, словно ты не в комнате, а на дне колодца. И с высоты глядят на тебя мутновато-жёлтые разводы - опостылевшая карта страны Интернатии. И страна, и карта - цвета мочи. Да и какого им быть ещё цвета? Муха вслед за его взглядом начала облет страны.
Андроник, слоняясь, снова перешёл от экрана телефона к экрану окна. Дождь шёл с антрактами, в несколько актов. Мир вымок так, что интернат уже казался единственным сухим местом на Земле, как Ковчег в дни Потопа (по истории только что проходили библейские сказания). Затопило всё - и маму, и всю прежнюю жизнь. Ничего больше не осталось на плаву, даже памяти, только муха.
Он подышал на стекло и вывел пальцем какие-то руны. Но он был не Гарри Поттер, интернат - не Хогвартс, вся на свете магия вымокла от дождя, как порох. Миллионы детских пальцев в тысячах интернатов тысячи лет будут бессмысленно что-то чертить на запотевших стёклах, и никто и никогда не найдёт и не разгадает эти растаявшие без всякого волшебства иероглифы. Уже и детей этих нет: давно сгинули в более крупном интернате казенной взрослой жизни. Жизни без мамы... и без Отца.
А дождь всё шумел и шумел монотонно, занудно. "Бог моется в душе и никого не слышит", - сказал Андроник сам себе. Это не он придумал, а один хороший приятель, оставшийся тоже там... там, где сейчас всё и все, кроме Андроника.
"Что-то сердце болит... Я, наверное, умру скоро".
Такие мысли хоть на секунду залетают в ум, наверное, каждого подростка. "Предчувствие" своей смерти - в контраст с абсолютным бессмертием ребёнка. Подросток - это просто смертный ребёнок. В неполные десять Андроника ещё трудно было назвать подростком, но интернат его ускоренно "подрастил" за несколько дней на несколько лет.
- А когда я буду умру, что со мной будет? - спрашивал когда-то совсем маленький Андроник.
Тогда его, помнится, испуганно отвлекали от этой темы, словно сам вопрос - недопустимая для нашего мира, ужасная ересь. Теперь он знал, что будет: будет - интернат.
Вот шла-шла себе жизнь своя, своя... и вдруг её в один прекрасный момент подменили настолько чужой, что в ней и тебя-то нет, а есть плачущий в чужом городе, в чужом помещении чужой человек без мамы, без всего своего... без себя. Всё как во сне. Но только запахи - казённые, непривычные и с непривычки очень резкие, - показывают, что это не сон. Что вся обстановка сменилась наяву - безжалостно, бесповоротно, навсегда, до мельчайших деталей. Единственный сон, от которого уже не проснуться - это смерть. Здесь смерть настигла прежнего Андроника.
Человек умер, но он жив: вот это, оказывается, и называется - Интернат.
А "живыми убитыми" в древности именовали пленников-рабов.
Мама и Дом сливались у него в неразрывное тождество, как у верующего - Бог и рай. Он скучал, с какого бы конца ни начинал непроизвольно вспоминать - с лица мамы или с "лица" дома. Пространство не-мамы-не-дома почти физически давило его: здесь невозможно было жить, можно было только - находиться, пребывать... в рабстве. Дома, как черепашка в панцире, осталась его Свобода... а здесь, без панциря, казалось совершенно невозможным её хоть как-то сохранить. Как только кого-то отнимают от мамы, от дома, он мигом становится рабом. У свободы - мамино лицо и домашние одежды.
"Но я-то вам, блин - не раб! Ни фига не раб и не буду! Ни дежурить, ни учить уроки не буду!" Бунт зрел в нём, как червячок в яблоке. "А зачем я вообще должен подчиняться этим порядкам, если меня никто не спрашивал!?" Слово "отдали", как и слово "интернат" было для него одним из самых невыносимых. А невыносимей всего - что это правда. В мучительной, противоестественной фразе надо бы поставить стрелочки: "мама → отдала → в интернат". Прочертить весь короткий путь от Мамы до Интерната. Она сама отдала его чужим.
Но с какой стати чужие требуют от него вообще хоть чего-то!? Кто они такие и что такое для него все эти их правила!?
О, ему бы хватило решимости и смелости: он бы, конечно, давно уже плюнул и сбежал, если бы... В общем... Он ненавидел интернат и любил музыку. В данном случае любимое с ненавистным пришлось совместить. Как какашку с тортом. И Андроник согласился - подписал устный договор, по которому его "отдали". Он пошёл в интернат ради музыки, как люди уходят в монастырь ради Бога. А может, его всё-таки обманули?
Это был интернат для иногородних при специальной музыкальной школе, а школа - при Консерватории. Прозрачная клетка, искусно выполненный вольер, где ты, вроде и не заперт - а всё равно никуда не денешься! Вольер лучше клетки, но всё равно неволя. "Творческая" разлука лучше просто разлуки... но маму-то всё равно не обнимешь.
Человек обычно делает выбор, не зная последствий. Или вернее как бы забыв о них. Андроник в момент выбора просто "забыл", что будет скучать по маме. (Возможно, такая же "забывчивость" была у Адама в момент его, вроде бы, свободного решения. Впрочем, свободы от последствий у нас нет и не было никогда). Потому, за редчайшими исключениями, почти всё, от чего мы страдаем, мы начинали в какой-то момент сами. Добровольно. Или формально добровольно. Нас "отдают", а мы - отдаёмся.
Андроник, разумеется, и сейчас ничуть не жалел, что занимается музыкой. Он был кларнетист с пятилетним стажем. Но, Боже мой, сколько ж тут всего кроме музыки! Упаковка одна: хорошее, как всегда, не отделишь от плохого.
"Папы нет - вот и обманывают меня все! Кому я нужен! Нет, так-то нужен, конечно - чтоб издеваться... Маме нужен, только чтоб меня сюда отдать и там руки потирать!"
Когда он начинал думать о будущем, всё казалось безнадёжным, как пожизненное заключение. Да, целую жизнь - лишь немногим меньше той, что он уже прожил, - придётся провести здесь. Интернат - он всегда пожизненный. Такое уж у него свойство. Сколько б ни убеждали, что он временный, всё равно ведь - пожизненный. За преступление под названием "возраст" и преступление под названием "талант" детей типа Андроника осуждают на него.
Как сказала одна 8-летняя девочка: мне придется учиться всю мою жизнь и еще 2 года. "Интернет, интернат", - бессмысленно вертелось у него в голове. "Интернат в интернете? Или интернет в интернате? Скоростной интернет? Скоростной интернат?"
Он вышел в интернет и решил посмотреть трансляцию ада.
Один из тех многочисленных, невероятно популярных сейчас роликов, где одноклассники, затащив в туалет, бьют и "гнобят" какого-то "ботана", снимая всё это в подробностях. Животный визг и вой жертвы перед гильотиной унитаза - не верится, что такой звук может издавать человек! Гордо красовался адрес снятого ролика: "Лицей-интернат такой-то..."
У человека, которому и так плохо, часто возникает насущная потребность заглянуть в то, что страшно, чтоб ещё больше растравить себе душу. "Вот так бывает!.. в школах, похожих на мою". Страшнее всего именно похожесть. Любое подобие, пусть даже очень косвенное.
Андронику стало невыразимо тошно. К тоске прибавилась с воем вылетевшая из экрана отравленная стрела паники.
Так вот что делают в интернатах... даже самых престижных, "золотых"! Где рабство, там издевательство. Их не разделить. Рабство - это просто хроническое издевательство, от которого никуда не деться.
Краем уха он уже слышал, что тут тоже есть своя традиция "прописки", только не знал пока, в чем она состоит. Еще не все старшеклассники собрались. Потом он успокоил себя, что здесь слишком маленький интернат. Здесь просто негде и не в чем разгуляться такому. Человеческой воды слишком мало в этом унитазе. Зато снаружи воды - хоть отбавляй.
Больная туча, как громадный синяк в избитом небе, распухнув, приникла к земле. Может, хотела остудить себя о медные пятаки осенних деревьев? Сумерки сгущались, как будто невидимая гигантская пиявка высасывала из мира свет. Весь день - это вечер. С утра - уже вечер. Весь сентябрь - вечер. На низком небе проступили те же жёлто-псинные узоры, что и на потолке его комнаты. Из-под этого потолка никто никогда никуда не убежит! Под ним бьют и "любят", рожают детей, чтоб опять бить их, и дети бьют друг друга, и вырастая, бьют ещё сильней... но ведь никто же ещё не сбежал! Вечным конвоем ходит солнце, краснеют на закате очередные рубцы неба. Избитые жизнью люди заболевают старостью - синдромом бессмыслицы. Теперь жестокие, садистские побои им наносят уже изнутри собственные органы, вдруг поднявшие бунт - "бессмысленный и беспощадный". Жизнь, начавшись в рабстве у воспитателей, заканчивается в рабстве у врачей.
Весь этот цикл вдруг мелькнул у Андроника в озарении за миг. Причём, не на уровне оформленных мыслей, но каким-то бессловесно-понятным образом. Люди из интерната никогда не выходят и бить их разными способами никто и никогда не перестаёт.
Но тут, разом сломав всю стройную систему безысходности, вдруг взяло да прострелило потолок облаков солнце. Узкая улица по всей длине отразила в лужах поголубевшее глубокое небо и стала на несколько минут венецианским каналом.
Капли висли на проводах и ветках повсюду (урожайный на них выдался вечер!) - большущие, сочные, гордые, исполненные осознания собственной важности, и ничто уже как будто не связывало их с предшествующим долгим дождём - они самоутверждались изолированно, полностью отплевавшись от него. Каждая преломлённо, свёрнуто отражала целый мир.
Ярко освещённые дома на горизонте обмакнулись, как кусочки сахара, в край небесного блюдца, наполненного чем-то отдалённо похожим на чай с лимоном. Видимо, кто-то решил хоть на минутку да подсластить жизнь... и, кажется, у него это получилось. А может, это был просто необходимый сладкий сироп перед операцией?
Всё стало мокро-золотым, и солнце выглянуло словно специально, чтоб посмотреться в зеркала луж, показать язык хмурому миру. Пришло, как что-то настоящее, родное. Пришло всего-то на вечер, но как бы навечно, а всё чужое разом стало ненастоящим и невечным под его взглядом.
Одно и то же солнце - в одну и ту же секунду, - смотрело на маму и сына, находящихся почти за полтысячи километров друг от друга...
2. Есть ещё круги
Для ребёнка родители - как для родителей Бог.
Арсений Чепелев
Раннее утро.
Звонок от мамы.
- Андроник, сынок! Я к тебе сегодня приеду. Уже выехала утренним, да... Что, не ждал!? У меня к тебе сюрприз!
Да мама и сама - вечный сюрприз. Уж такая она у него.
Так вот от чего вчера солнце под конец дня выглянуло! Сама природа маму чует.
Предощущение радости, как и предощущение беды - одна из главных тайн нашего мира. Будто и вправду что-то невидимое реально существует. Едет навстречу и сигналит нашей жизни: сообщает то о постах ГИБДД, то о поворотах дороги, притаившихся впереди.
Счастье, пока ещё пряча лицо, несётся к нам за сотни километров с максимально доступной скоростью. В детстве у счастья всегда есть имя - Мама. У несчастья оно тоже есть... Но Андроник не хотел его лишний раз повторять!
Мы всегда ждём, когда Счастье победит время и расстояние и заберет нас. Когда интернат перестанет быть интернатом. Андроник почти зримо видел на мысленной карте стремительно приближающуюся живую звездочку. Точка М близилась к точке А. Он слонялся из угла в угол, словно этим движением тоже сокращал расстояние и помогал несущейся точке. Он перешагивал оставшиеся минуты, как метры. Считал их, остерегаясь, чтоб они не обманули. Он тоже близился к цели.
Наконец его позвали. По лестнице Андроник буквально слетел, волосы его развевались, как штандарт. Ступеньки и своды ещё пару секунд несли гулко-торжественный звуковой шлейф. Он, казалось, сыграл на музыкальном инструменте лестницы.
На маму налетел не Андроник, а какой-то тайфун радости, полутораметровый смерч.
- Могла бы уж заранее предупредить! - проворчал он для проформы. - Хотя бы, вчера что ли! Вечно всё у тебя как-то через...
Мать гладила одновременно грубые и мягкие, как проволочно-шёлковый абажур, волосы своего родного, бесценного нахалёнка. Он млел и думал про себя, что бы ещё такого сказать, но ничего больше не придумывалось и не выговаривалось от радости.
Тогда мама сказала сама:
- Мой сюрприз, сынок - я тебя забираю из этого интерната.
Андроник страшно обрадовался... и нисколько не удивился! Мама же с самого начала, отвозя его, говорила: "Если будет слишком тяжело, только скажи - я тебя заберу". Андроник напрямую не просил, но видимо, один из чересчур уж красноречиво угрюмых телефонных разговоров был наконец понят мамой как "слишком тяжело". Вот она и примчалась с ключом от свободы. Давно бы так!
Всё самое важное и настоящее в жизни нас радует, но не удивляет. Всё так и должно быть! Праздники наступают, и мы не удивляемся их присутствию в календаре. Всё на свете, даже интернат, когда-нибудь кончается - этому мы тоже не удивляемся.
- Рад, небось, что я тебя забираю насовсем, а? - светло улыбнулась мама. - Ну, пойдём, колбаса!
Бывают в жизни ядерные взрывы счастья в масштабах одного человеческого сердца. Если б Андроник был постарше этак на полвека, с ним от такого известия мог бы случиться инфаркт. Но не случился, - случился только весёлый прыжок. Или два-три - кто же их там считал!
"На выход с вещами", - в интернате это знак выселения на волю.
Да и вещей-то у Андроника было немного. За две минуты он всё зашвырнул и запихал в рюкзак. Быстрей-быстрей! Рубить канаты, сжигать мосты, не оставлять хвостов!
Они шли с мамой по солнечным улицам, которые, казалось, улыбались им. Увидев по дороге кучку листьев, Андроник на радостях тут же сделал ногой осенний фейерверк. Было не по-сентябрьски тепло. От вчерашнего дождя не осталось и следов ни на земле, ни на небе. Андроник освободился - и небо над ним освободилось тоже.
Зашли в ближайшую пиццерию. Потом купили мороженое. Казалось, оба понимали, что на радость нужно поставить вкусовую печать, чтоб подольше не забывалась. В сквере по дороге попался небольшой фонтанчик. Летом сюда бросали монетки люди, сейчас - деревья.
Они присели доедать мороженое на скамеечку, под солнечно-золотой зонт листвы. Фонтанчик пенился, как шампанское в честь праздника.
Всё шло настолько хорошо, настолько СЛИШКОМ хорошо, что даже страшно стало от чего-то.
- А куда дальше, мам?
- В одно место.
- Ну, а всё-таки?
Мама ещё не начала говорить, но... Бывают такие последние мгновения перед катастрофами - ещё ничего не знаешь, но уже всё чувствуешь.
- А всё-таки?.. в другой интернат.
В сердце воткнули иголку. Мир остановил время.
- Заче-ем!?
- За мясом, - почти серьёзно ответила мать.
Андроник замёрз и оставил мороженое. Из обычной зимы его на долгие годы переселяли в Антарктиду. Может, даже не на "долгие", а навсегда. Он вдруг увидел целый "архипелаг ГУЛАГ" этих интернатов. По всему миру. Выйти из какого-то одного - это ещё ничего не значит. Вот он "вышел", и что! Кошка отпустила мышку одной лапой и тут же прихлопнула другой.
Мимо прожужжала муха. Мама пропечатала приговор:
- Мы с дядей * так решили.
Да уж, известно, - это такая особая инстанция: "мы с дядей *". Инстанция высшая - её решения обжалованию не подлежат. Дядя * своим появлением лишил Андроника суверенитета и права эксклюзивного общения с мамой.
И обязательно "решили" во множественном числе. Нет, это даже не жестокость, а именно механическая, неумолимая сила. Механика неволи с кнопками: "решили", "отдали", "перевели".
- А зачем мне туда?
- Заче-ем? - повысила голос мама, - Там тебе не тут! Там тебе не 26 воспитанников, как тут! - там целых 26 отрядов... чуть не по 40 воспитанников в каждом. Вот так-то! Тут ручное производство, а там - конвейер. Прогресс, так сказать...
- А мне-то туда зачем?
- Поваришься в коллективе - узнаешь, что это такое.
- Я вам не картошка, чтоб вариться!
- Да, ты не картошка, ты у меня абрикос... В абрикосе семечка одна, поэтому она такая большая. Даже слишком. А в огурце их много, поэтому они такие маленькие.
- Не понял.
- Что тут не понять? Тебя слишком много, сынок! Учись занимать как можно меньше пространства - в жизни пригодится. Когда остальных мало, тебя много. Зато когда всех окажется много, тебя будет мало.
Такая странная математика (как прежде - биология) была непонятна Андронику. Мама озвучивала какие-то формулы, которые он в жизни ещё не проходил.
- Почему нельзя было оставить меня здесь?.. - переспросил он проще.
- Потому что этот интернат слишком маленький - как игрушечка, - усмехнулась мать, - а ты у меня уже не маленький - пора тебе не в игрушки играть, а в большой интернат... по-настоящему большой, понимаешь!
- Заче-ем!? Не понимаю.
- Вырастешь - поймёшь. У большого всегда преимущества перед маленьким.
- Я не хочу ни в большой, ни в маленький, ма-ма...
- Не хочешь ни по-большому, ни по-маленькому!! - вдруг съязвила мать и лицо её исказилось (никогда ещё она не говорила так пошло, словно её сейчас подменили!). - Там конец всем хотелкам! Там хотелка только у него самого! Там ты сгинешь в этих километровых коридорах-проспектах, в этих стоместных спальнях, огромных, как цеха, станешь интернатской пылью - некому будет хотеть или не хотеть! Тебя там быстро переработают на этой фабрике. Там все твои возражения заклеют скотчем, всё твоё гордое "я" размажут пряжкой и смоют в унитаз. Потому что интернат, где не бьют - это как муж-импотент. Там тебе будет ТАК плохо... что ты поймёшь цену хорошего. Там ты будешь уже не мой сын, а немой баран. Жизнь такая, жи-изнь! Играет! Бьёт ключом по голове! Вот только там она и есть, вот только там ты её и найдёшь! Найдёшь как миленький и научишься перед ней на коленях стоять. И её сладкие подметки с аппетитом целовать. А я тебе буду только по ночам сниться, чтоб ты меня быстрей выплакал без остатка!.. чтоб понял, что и прежде я тебе только снилась. Что нет меня! И никогда не было!.. Слышишь! НИКОГДА!
3. Волки и вороны
А мы пропали бы совсем, когда б не волки да вороны,
Они спросили: "Вы куда? Небось до Чистой Звезды?"
Борис Гребенщиков
Наутро после ночного кошмара у Андроника ожидаемо-неожиданно появился сосед по комнате. Сосед и по совместительству друг. Ожидаемо - потому что про это с самого начала говорили. Неожиданно... ну, потому что всё равно неожиданно! В двухместную каюту заселился новый одноклассник Андроника, вихрастый и весёлый Пашка. Кстати, тоже духовик - трубач. Он участвовал в каком-то фестивале в Москве, так что для него учебный год, в виде исключения, начался на десять дней позже.
- Че делаешь? - первым делом, входя, спросил новичок.
- Живу, - пожал плечами Андроник.
- Надо же, вот совпадение - и я живу!
Так их жизнь помножилась на два.
Из всех интернатских Андроник был самый младший. Их всего-то было двадцать шесть, а иногородних пятиклашек до появления Пашки вообще не наблюдалось. Так что Андроник, помимо прочего, страдал ещё и от отсутствия друга-ровесника. Как будто нарочно всё предусмотрели для его по-о-олной изоляции! В классе-то он "отрывался", но здесь не было никого. Вечер за вечером - одни рожи-разводы на потолке, вот и вся компания. А ночью - такие сны, в которых МАМЫ НЕТ И НИКОГДА не было.
И вдруг все переменилось. Как кто-то сказал: "Ещё вчера я думал, что завтра - это не сегодня".
Друг в интернате - больше, чем просто друг. Это твоё второе "я". Кто-то вдруг стал своим в месте, где, по определению, ничего своего быть не может. Кто-то родной - вдали от родных. Как в один прекрасный миг в жизни открывается величайшая тайна не-одиночества? Каким образом, при каких обстоятельствах она срабатывает? Как объяснить то, что мы одновременно и одиноки, и не одиноки? Причём, всегда.
Как главная вселенская тайна может поместиться в один миг в одном мальчике?
Андроник и до появления Паши задумывался: а по-правде ли у него никого нет? Никого? И "никогда", как сказали во сне? В жизни всегда есть что-то неуловимо хорошее, неведомо откуда берущееся: какой-то "ещё один воздух, кроме воздуха". Он всегда не "Никогда", а "Когда". Он всегда не "Нет", а "Есть". Так его можно называть. От него хочется жить. Если попасть на его волну, ни за что не будешь одинок. Этот "Есть" - он то ли Кто-то, то ли Что-то... что вмещает в себя как-то сразу всех - совсем всех: хоть далёкую маму, хоть вообще "несуществующего" папу.
Оставленный всеми, ты всё-таки не оставлен. И трудно вразумительно объяснить этот парадокс! Только в очень уж плохом настроении ты на минуты чувствуешь "оставленность"... Словно кто-то ненадолго вышел в другую комнату. Минуты эти могут растянуться на дни, даже месяцы... но от этого все же не перестают быть минутами. Никакого "Никогда" не существует.
Вот появился Паша, а потом с какого-то неуловимого момента Андроник перестал воспринимать интернат как интернат. Дом не хуже других. Стены есть, друзья есть. Мама звонит - значит, никуда из его жизни она не делась, просто график самой жизни немного поменялся: ну, как школьное расписание меняют раз в год.
Ещё он поначалу сам не понял, отчего чувство рабства первых дней так быстро сменилось у него чувством свободы. Её тут оказалось даже больше, чем было с мамой. Потом понял! Да ведь у их интерната не было забора - вот что самое главное! Интернат-то был в одном доме, а школа через четыре квартала - в другом. Так что "двором" их стал сам город, ни больше, ни меньше.
Маленький интернат (с другом!), зато большой-большой "двор" вокруг него. Всё как будто ровно противоположно тому, чем грозил сон... И всё-таки угроза этого "никогда" никогда не забывалась.
Вечер. Комната узкая и длинная, так что кровати (к великому удобству болтать языками и ногами и вместе смотреть что-нибудь на телефонах) образовали маленький двухвагонный состав. Мальчишки валялись на животах голова к голове, вскинув ноги, как флаги - подняв свои пятибунчужные штандарты на этом когда-то диком, а теперь уже вполне колонизованном ими уголке. Комната на двоих с другом - что может быть лучше! Это близко не сравнить с "общей камерой" в обычном интернате - стручком на тридцать-сорок семян. Не сравнишь и с той "одиночкой", в которой маялся Андроник первые дни. Оказывается, и в интернате может быть уютно... по крайней мере, в некоторые минуты.
Вся тайна уюта заключается в маленьком, умеренном беспорядке. Хочется хоть в чём-то почувствовать себя как дома... например, разбросать по комнате носки. Может, из них что-то прорастёт? Это вечная тайна мальчишек: посеешь носки - вырастает Дом. Распустится домашняя обстановка. Мама войдёт в комнату, будет ругаться - опять везде носки валяются, как коровьи лепёшки...
Да нет, войдёт, конечно, всё-таки не мама, а злая интернатская тётка. И даже ругаться она будет не как мама.
Но теперь это как-то по барабану! Есть простая истина. Человеку хорошо, когда хорошо его ногам. Только там и дом, где это условие легко и естественно исполнимо.
Пашка кувыркнулся и ловким ударом ноги включил свет - давно отработанный фирменный способ. Фирма! - так и сказал он.
- Я ещё могу башкой свет включать. Так бумс! - как придурок, берёшь бодаешь стену - свет включается. Бумс! - выключается. Бумс - включается, бумс - выключается.
- Ну, это-то кто не может! это и я могу! - тут же продемонстрировал Андроник.
Можно сказать, они разговлялись общением после долгого поста. "Накрыли стол" на двоих, но такой, что хватило бы и на тридцать человек! Или хотя бы на 26.
- А знаешь, что вкусней всего на свете? - таинственно спросил Паша, жуя печеньку.
- Что? - переспросил Андроник.
- Печеньки с мылом, - подмигнул Пашка.
- Как это?
- Ну, как-как - берёшь жидкое мыло и намазываешь. Знаешь, как прикольно: его ни по виду, ни по запаху не отличишь от джема... Все ведутся! Пошли на наших девчонках проверим!
- Пошли! - тут же с самой искренней радостью загорелся Андроник. Даже глаза засияли.
И два добрых мальчика мигом приготовили угощение для девочек. Путь от идеи до воплощения едва занял минуту.
- С кого начнём?
- Да уж с Наташки, конечно!
Наташа не могла не обратить на себя своеобразного внимания мальчишек. Она была красивая, как Белоснежка, и вредная, как старуха Шапокляк. Вдобавок, они с первых же дней подружились - не разлей вода! - с Ангелиной, которая была уже совсем не красивая, но ещё более вредная. Так что выбор был ясен, как день.
Она уже раскрыла рот, собираясь припечатать печенье белыми, как в рекламе, очевидно, никогда не ведавшими кариеса зубами.
- Не ешь! Это мыло! - в последний момент не выдержал Андроник.
- Какое мыло? - растерянно захлопала ресницами вместо челюстей Наташа.
- Ну, которым руки моют.
- Дура-ак! - обиженно сказала Наташа, обращаясь почему-то только к Андронику. Как будто он тут один во всём виноват, а Паши вообще на свете нет. Ну вот, всегда так: кто предупредил, тот и виноват. Нет, лучше было, наверное, не разочаровывать? Вдруг бы ей понравилось?
"Дурак", - универсальное объяснение любых поступков человека. Настолько гениально всеобъемлющее, что никаких дополнительных вопросов уже не возникает. "Дурак", в этом смысле - почти комплимент! Признание особых возможностей человека: ему, в отличие от нас, можно всё.
Но Наташа, похоже, не на шутку обиделась. Одного "дурака" ей было мало.
- Чтоб ты рожал, сволочь! - пожелала она от души, повторив ругательство матери.
Андроник обычно за словом в карман не лез, но тут даже он от изумления "заткнулся". Такого ему как мужчине ещё ни разу в жизни не желали!
Паша ему потом тоже сказал - правда, без всякой обиды:
- Придётся тебя кастрировать на голову! Ну, чё ты весь кайф сломал!?
- А вдруг бы она отравилась!
- Да не! Ты че уж! Никогда ничё плохого от мыла не бывает! Я уж знаешь, сколько его ел - и никогда ничего не было! Я в детском садике вообще мыло любил - раз десять, наверное, нажирался. Первый раз - в четыре года. Это, знаешь, только в мультиках мыльные пузыри изо рта лезут, а на самом деле - ничего. Я даже, помню, очень хотел, чтоб были пузыри - а их не было. Даже не икается!
Всё имеет оборотную сторону. Вдали от дома мальчишки вдруг стали чувствовать себя настолько самостоятельными и "взрослыми", что эта самостоятельность и взрослость просто не могла не проявиться в творческой активности. Правда, это было не музыкальное творчество, а неистощимая фантазия в области озорства, шуток, приколов. История с мылом была только началом их плодотворной совместной деятельности. Вскоре они вдвоём стяжали поистине неувядаемую славу даже по сравнению со всеми предыдущими поколениями интернатских жителей.
Они быстро придумали новое развлечение. Постучать в дверь и убежать: давний, тривиальный, общеизвестный приём... но сколько в нём захватывающего, когда подбегаешь и убегаешь по многу раз!
Когда Пашка первый раз предложил, Андроник сказал логично:
- Но это же глупо.
- Глупо, но интересно! - соглашаясь, возразил Пашка.
Подсознательное стремление чудесно ворваться в жизнь других людей. "А я тут!.." Человеческий аналог Божьего "Аз есмь".
Мальчишки старались жить так, чтоб никто не скучал. Они нашли свою нишу в мироздании, полезную в самой "вредности". Шалости, поразительные по сочетанию полной беззлобности с весёлым нахальством. Собственно, и не шалости, а "приключения" - слово, целиком объясняющее мотивы их совершения. Когда девочки говорят, что мальчишки прикалываются над ними потому, что тайно влюблены, похоже, они себе сильно льстят! Влюблены мальчишки до поры до времени только в сами приколы.
Каждый вечер, приходя из школы, они думали:
- Давай опять как-нибудь приколемся над девчонками.
- Давай!!! Васька проснётся - а голова-то у него в тумбочке!
Эта крылатая фраза появилась у них после анекдота, который рассказал однажды Пашка.
"Псих с топором утром пляшет, смеется.
- Чего радуешься?
- Да вот, над Васькой подшутил.
- А как?
- Да он проснется, хвать, а голова-то у него - в тумбочке!"
Сон остался в тумбочке. Азартно мелькали дни со скоростью футбольного мяча: игра шла "в одни ворота" - только закатные. Потом небрежно комкались ночи, как кинутые в угол носки. Всё было на своём месте - от золотой осени до друга.
"Вот и ещё один день прошляпил!" - как сказал один раз Андроник не без удовлетворения.
Сгущался, перезрев до самого спелого ночного состояния, вечер. Вокруг плавали невидимые чудища, ещё не забравшиеся под черепную коробку снов. Под ними еле заметной мышкой с совсем коротеньким хвостиком слабо шуршала и убегала знакомая тоска по маме-и-дому... теперь уже тоскулька, а не тоска. Комната была батискафом в странном море, перенаселённом странными существами. Интернатская комната, враз сделавшись почти домашней, защищала от бесконечного интернатского мира.
Комната была угловая, и одно окно выходило на улицу, другое во двор. Этот двор с несколькими старыми деревьями, что ни вечер, наполнялся воронами, словно каким-то предельным сгущением сумерек.
Можно подумать, "готы" нарядили новогоднюю ёлку в своём чёрном стиле. Ободрали всю хвою и на чёрных сучьях нагромоздили чёрные гирлянды. Гирлянды, правда, распространяли не свет, а звук. Было даже какое-то невидимое реле, регулирующее и переключающее их на разные режимы.
- Вороны - это зимние соловьи! - сказал Андроник.
Вороны, казалось, нарочно дразнили музыкантов. Разумеется, у них был свой концертный репертуар - правда, не отличавшийся разнообразием. Занимались они и чем-то вроде биатлона. Как раз накануне одна снайперша на лету попала своей смачной ляпушкой прямо в середину мальчишкиного окна.
- Всё-о! Месть! - поглядев на это, решительно сказал Пашка. - Смотри, будем щас лазером ворон гонять. Они знаешь, как боятся яркого света.
Свет от Пашкиного лазера ударял во тьму, и тьма крикливо разлетелась вдребезги. С шумом и гамом то тут, то там брызгали чёрные салюты. Носящийся зигзагами пашкин луч не давал феерическому зрелищу прекратиться.
- Во-от! Всех дементоров разгоним!
Казалось, бело-синее привидение стремительно носилось по мутным кронам деревьев, бросалось за невидимой добычей. В секунду оно преодолевало добрую сотню метров, и это смотрелось особенно нереально. Иногда параллельно ему в воздухе вдруг являлось ещё одно светящееся тело - гораздо меньше, но ярче. Какая-то "пьяная звезда", материлизованный глюк? Нет, это всего лишь попадала в луч какая-нибудь ворона и фиолетово светилась крыльями, как "ангел наоборот". Было даже чуть-чуть жутковато именно от нелепости и непривычности зрелища.
Тот, кто светит, всегда тревожит какие-то силы в мире, как этих ворон.
Андроник, сам как крупный галчонок, с волосами цвета вороньего крыла, очень оживился от этой бескровной, смешной "охоты".
Какое-то приключение должно было похоронить там, в яме прошлой ночи, самый тяжкий кошмар, какой когда-либо снился Андронику. В бездну жутко заглядывать даже с краешка. Только что-то очень сильное способно отвлечь от воспоминания хотя бы об одном таком взгляде.
- Вот победа пришла. Ворон разогнали. И всё же... иногда Андронику по-прежнему становилось чуток не по себе. Как малая Невская губа - часть Балтийского моря, а Балтийское море - часть Мирового океана, так их вполне уютное небольшое заведение с, казалось бы, совсем случайной, нелепой, неправильной, перепутанной надписью "интернат" - всё же часть чего-то необъятного всемирного с тем же названием. Нет, просто так ИНТЕРНАТ не отступает: он не ворона!
Даже на берегу мелководного залива всё-таки никак не отделаться от мысли о морских глубинах. А в глубинах водятся те, с кем лучше не встречаться.
4. "Если кто-то кого-то бьёт, значит это кому-то нужно..."
Я видел однажды, как подрались муха и клоп.
Это было так страшно, что я выбежал на улицу
и убежал черт знает куда...
Д. Хармс
Главный источник худших зол, постигающих
человека - это сам человек. Мир представляется
как некий ад, который тем ужаснее дантовского,
что здесь один человек должен быть дьяволом
для другого, к чему, разумеется, не все одинаково
способны.
Артур Шопенгауэр
Андроник с интересом рассматривал присланный Пашке диплом II степени по итогам его выступления в Москве.
- О, прикинь, я никогда раньше не замечал, что наш герб на гербе держит сам себя?
- Чего-чего?
- Ну, двухголовый орел держит такую палку в руке, а на палке - ещё один такой орел (такой ма-аленький, вот его-то я не замечал!), и у того в руке - тоже палка...
- А на палке тоже орел...
- Да; и так до бесконечности, прикинь! Орел типа царствует и держит палку с изображением самого себя...
Если бы мальчишки чуть лучше знали историю, они бы сразу же догадались: вот это вот и есть "самодержавие"!
Но догадываться было уже поздно. Вдруг какая-то тень упала на орла. Ребята обернулись. Подошли трое орлов...
- Помнишь нашу традицию? Он ведь более новенький, чем ты? - бросил Андронику старший, по прозвищу Штурмбанфюрер, кивая на Пашку. - Значит судьба тебе его "прописать"?
- Помню. Но не буду. Он мой друг.
- Э, а ты хорошо подумал? Точно не будешь?
- Точно. Не судьба!
- Последнее слово?
- Последнее.
- Ну, пеняй на себя... Э! - обратился тот же субъект уже к Пашке. - Тогда ты его пропиши! Он же хлюпик! маменькин сынок! что и доказал. А ты докажи, что ты пацан. Тогда будем считать, что ты прошёл прописку. У нас тут свои дипломы.
Пашка растерялся на мгновение... нет, чуть дольше... подумал-подумал секунд пять и... с очень извиняющимся видом врезал Андронику. Тот уронил Пашкин диплом.
Когда тебя бьёт лучший друг, первый миг ощущение такое, будто твоя собственная рука вышла из под контроля и вдруг зверски напала на тебя.
Андроник опешил и первые секунды не знал, что делать. Но только секунды. Тело всегда знает, что делать - даже когда этого не знаем мы. Кулак его на автомате с ответным визитом устремился Пашке в глаз и точно нашёл подходящую для себя выемку, словно она была нарочно подогнана конструктором для стыковки.
Пашка был вообще-то на полтора года старше и полголовы выше, но костлявые кулаки худенького, ловкого и длиннорукого Андроника оказались грозным оружием, почти уравнивающим шансы.
Пашка попал Андронику в скулу, так что она сразу налилась изнутри твёрдо-ореховой, глубинной болью. Андроник тут же расплатился с ним каким-то скрипнувшим ударом в борт челюсти - в зубы сквозь щёку. Следующая горячая и рассыпчатая звезда от Пашки почти оглушила и наполовину ослепила Андроника, но и оглушённый он уже совершенно на автомате отвечал... и кажется, даже кувалда не остановила бы его. Убить-то, убила бы, а вот остановить - вряд ли.
Детская драка, в отличие от боя мастеров, страшна тем, что практически не знает блоков и уходов, и большинство ударов с обеих сторон попадает в цель. Два зверёнка не защищаются, а просто молотят друг друга.
На какие-то секунды все на свете, кто издеваются, причиняют боль, унижают, воплотились для Андроника в одной этой морде - словно сам враг рода человеческого предстал перед ним. Вся естественная ненависть ко всей неестественной части мира, как-то нагло вторгшейся в наш со своим уставом и прописной необходимостью "прописок", выплеснулась на эту маскировавшуюся столько дней физиономию псевдодруга Пашеньки-Иудушки. Священная война за собственное достоинство была объявлена... Война за достоинство до полной потери достоинства. С сего рубежа это была уже не драка человека с человеком. Да живы ли были оба? И они ли это были?
Разбудить в себе зверя легко. Да и обстановка предрасполагала к зверству. Здесь обязательно нужно бить... если ты орел. Здесь или ты - или тебя.
Здесь рекламный слоган:
"Жизнь хороша, когда бьёшь не спеша!"
"Жили-били..."
Всё мерзкое, что сидит в нас изначально (видимо ещё до нашего рождения?) может извергнуться в любом возрасте. Если создать особую обстановку (роддом жестокости), то извергнется обязательно, просто без вариантов! Акушеры нашего зверства, нашей "орлиности" помогут пройти этим родам максимально болезненно, но эффективно.