Рослый Александр Васильевич : другие произведения.

Побег

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Написано по воспоминаниям ветерана Великой Отечественной войны. С Днем Победы. \\\\\\\\\\ "Смотри братва, разведке всегда лафа, - с ядом в голосе говорил старлей с интендантскими погонами, стоявший с группой штабных офицеров в десятке метров от нас, - кому после плена штурмовой отряд, а кому форму с иголочки и машину для поездок в медсанбат".\\\\\\\\\

   Побег
  
  
   Война началась тараном. Немцы разбивали советские части и, не останавливаясь, шли дальше. Попавших в окружение советских бойцов, отлавливали специальные зондер каманды, и свозили их в лагеря, наспех построенные на территории Латвии и Литвы. Их использовали на разных вредных и тяжелых работах. К концу декабря собрали более - менее здоровых военнопленных, погрузили в вагон и отправили в Эстонию. Там, перегрузив на грузовики, повезли в неизвестном направлении. Бежать было невозможно, да и некуда. В каждом грузовике сидело по два автоматчика. Замыкала колонну машина с пулеметом и собаками.
   Привезли в большое село на берегу озера. Всех раздали местным помещикам, сказав, что будем заготавливать лед для германской армии. Лед заготавливался в самые сильные морозы, чтобы летом, укрытый соломой и сухими опилками, мог дольше сохранять минусовую температуру в естественном холодильнике под землей. В ожидании морозов мы управлялись с хозяйской скотиной, выгребали навоз, кормили, выгоняли на прогулки, заготавливали дрова, ремонтировали и утепляли сараи, присесть было некогда до поздней ночи. Если хозяин замечал, что кто-то сел, сейчас же находил какую-нибудь бесполезную работу. Вместе со мной к "Коровяку" (так мы его меж собой прозвали, так как об его имя черт ногу мог сломать - Кивиряхком) попали еще два красноармейца: один сибиряк, охотник, звали Прохор, второй был старшина, так его все звали, настоящего имени никто не знал. Я думаю даже и немцы. По списку он числился как Иванов Григорий. Он с самого начала пребывания в плену был для всех загадкой и неоспоримым авторитетом. Было ему на вид, лет тридцать пять. Что-то в нем было такое, что даже немцы относились к нему, как-то по-другому. Где бы он находился, везде был порядок. Если глянет, как ножом полоснет. И раз уж речь зашла о ноже, то вспомнился случай:
  
   Как-то мы резали свеклу в хлеве для скотины. Закончив резать, старшина стал жонглировать ножом, да так ловко, что мы Прохором в голос удивились. Он остановился и, нежно погладив лезвие хозяйского тесака, сказал: " Между прочим, могу этим инструментом зарезать, даже не почувствуешь, даже рот открыть не успеешь", и, резко взмахнув, бросил нож в висевшую на стене, на расстоянии более десяти метров, старую хозяйскую шапку. Такого я еще не видел, ходили разные легенды об таких людях и мы его словам, единогласно, поверили. Кстати, тот нож я потом с трудом вытащил из бревна.
   Жили мы в пристройке тут же возле скотины. Дрова помещик давал только на ночь, да и то немножко, чтобы не проспали. Кормил очень плохо. На второй неделе мы уже еле таскали ноги. Помогла очередная проверка. Немецкий офицер, распределявший нас по фермам, посмотрел на нас, потом на хозяина и что-то резко сказал, упомянув фюрера. "Коровяк" наш побледнел и вытянулся, насколько позволяло его обвисшее брюхо. С этого момента питания стало больше, но качество не изменилось. От этой постоянной, однородной пустой каши, с добавлением какого-то вонючего жира, нас, при одном ее виде, начинало тошнить. Мы не представляли, как мы будем еще и на Германию работать. Местные помещики уже пилили лед, используя заключенных, но немцы почему-то не торопились, ждали крепких морозов. По всему было видно, что немец устраивается надолго, раз заготавливает лед для летних ледников. Значит, наступление под Ленинградом приостановилось. Когда стали пилить лед, житья совсем не стало. Заготовка льда - дело тяжелое, пила, на одном конце с гирей опускалась в воду, а за второй конец пилили. Выпиливали полосу, потом резали на большие куски по форме спичечных коробков, которые назывались кабанами. Вытаскивали их из воды с помощью специального приспособления. Лошадь сдавала назад, и устройство подводили под льдину. Тяжелый немецкий тяжеловоз был послушен в руках коновода, как игрушка. Вытащив кабана, его ставили "на попа". Конь мог свободно везти две - три тонны. Поэтому лед грузили в обрештованные сани в несколько рядов. Морозы стояли трескучие, одежда не спасала. Руки от холода отказывались повиноваться, суставы скоро у всех разболелись. После нескольких часов сна, которые мы кое-как выкраивали, подняться на работу было невыносимо, а не выйдешь - расстрел.
  
   Однажды подошел ко мне старшина и сказал: "Василий! Надо хозяина упокоить, иначе он упокоит нас. Он высказал за нас наши тайные мысли.
   Он вероятно уже давно обдумывал, как избавиться от него, поэтому сразу предложил план. Еще вчера мы заметили, что лед кое-где попадался с каким -то мусором, ветками, и мы этот факт решили использовать. Немцы халтуры не любили. Хозяин наш на льду бывал редко, все больше дома, работу почти не контролировал - лед до этого шел хороший.
   На следующий день, выпиливая лед и укладывая его в сани, поливали его для скрепления не весь. Этим занимался старшина. Укладывали ряды чуть с наклоном. Нагрузив огромные сани, не закрывая задней рештовки, чтобы был виден грязный лед, сообщили хозяину. Немецкий тяжеловоз стоял как глыба и, фыркая, ждал команды. Хозяин приехал мгновенно. Увидев грязные торцы льда на санях, буквально озверел и приказал прекратить работу. Он панически боялся офицера и стал орать, наклонившись над полыньей. В это мгновение старшина уколол коня заточенным гвоздем. Тяжеловоз резко рванул сани и большая часть льда, не закрепленного сзади рештовкой, съехав с саней, сбила "коровяка" в полынью и погребла под собой. Подбежавший коновод - старенький немец, растерянно хлопал глазами перед подошедшим офицером, указывал в сторону мертвого, повторял, что тот испугал коня. Даже немцы этого жлоба не любили. Почти тонну льда пришлось доставать из полыньи, чтобы найти его тело. В первый раз работа доставляла удовольствие, хотелось убедиться, что этого изверга больше нет. Два охранника полицая подтвердили то, что мы рассказали. Старшина гладил огромного коня, то ли прося у него прощения, то ли благодарил за спасение.
  
   Немцы не очень опечалились по поводу этой утраты, только офицер на нас внимательно посмотрел и, стукнув тростью по голенищу, ушел. На следующий день мы уже работали у другого хозяина.
  
   Спокойный крупный мужчина провел нас в небольшой опрятный домик во дворе и ушел. Женщина принесла кастрюлю с едой и хлеб. Первый раз, за время пребывания в плену, мы ели настоящую пищу. На работу на лед хозяин дал с собой обед, чему мы еще больше удивились, это было сало с хлебом, хоть немножко, но в мороз это поддерживало. Толи этот человек был просто хорошим, то ли боялся нас. У него было четверо детей. Был он не помещик, а просто зажиточный, трудолюбивый крестьянин, и скота у него было раз в пять меньше, чем у покойного "коровяка". Жить стало легче, работы было значительно меньше. Объем работы по ферме был с хозяином оговорен, и мы его выполняли. По ходатайству хозяина немцы выдали нам новую пилу, работать стало значительно легче.
  
   Вспомнился отец!
  
   Семья у нас была большая. У меня были еще два брата и четыре сестры. Я был самым младшим. Во время НЕПА, люди работали от зори и до зари, почувствовав, что появилась возможность жить по-человечески, не жалели себя, стараясь вырваться из нищеты. Мы будучи еще детьми тоже заражались, глядя как у соседа появляется хороший конь или своя корова и работали вместе со взрослыми. У отца, руки от работы по вечерам не разжимались, от судороги пальцы скрючивались в кулаки и болели. Целый вечер он ходил по горнице и разминал руки. Может тогда, этой причине крестьяне и делились на кулаков и не кулаков. Помещиков уже всех угнали на каторгу. Остались только кое-кто из многодетных середняков, да беднота, среди которых, некоторые, работать вообще не хотели, и любое распоряжение сверху искажали и, видя свое неравенство в материальном положении, готовы были при первой возможности отнять, у так называемого кулака с одной коровой и десятком детей, все до нитки. Хотя Ленин в своих тезисах и говорил, что с середняком надо дружить, так как поддерживающий партию крестьянин - середняк может дать большинство голосов на выборах, но выборы были нужны только для галочки, власть на местах творила что хотела. Вместо помещиков, раскулачивали всех мало-мало обжившихся середняков. Как и при любой власти, страну содержит основная масса людей, и страна богатела, потому, что основная масса людей беднела. Откуда еще можно было чего взять. Нас, как многодетную семью, долго не трогали. Но к концу коллективизации пошел слух, что все равно все будут забирать. Отец в тайне от соседей продал кабанчика, чтобы хоть что- то не вести в общак. Практически своим добром мы уже не распоряжались. С этого все и началось. Кто-то донес, и отца забрали. А так же выгребли все подчистую, оставив нас, даже без семенного зерна. Братья уехали на заработки. Через год вернулся отец. Весь постаревший и надломленный, без былого задора в глазах, потерявший всякую веру в государство. Помог родственник, работавший в райкоме, иначе мог бы вообще не вернуться, как враг народа. Теперь, оставшись с голым задом, и мы записались в колхоз, чтобы хоть изредка взглянуть на ставшую чужой, свою скотину. В тридцать третьем вернулись братья. Мы купили телку и жеребчика. Жизнь потихоньку налаживалась. А отец так и остался на всю оставшуюся жизнь молчуном, из которого не вытянуть было и слова.
   Но дожил почти до ста лет. Я всегда удивлялся его работоспособности. В возрасте девяноста лет приходил ко мне и сам, один, двуручной пилой, потихоньку, перепиливал весь мною заготовленный на зиму лес. Русскую печку топили одними дровами.
  
   Хозяин - эстонец своим трудолюбием и молчаливостью чем-то напоминал мне отца.
  
   Доходили вести, что фронт не двигается,и что немцы под Ленинградом основательно застряли. Заводился разговор о побеге, но старшина всегда осаживал, говоря, что такой шанс дается, может, один раз в жизни и если он предоставится, то им нужно воспользоваться с умом, а не идти в белый свет, ничего не зная. Кругом были сплошные непроходимые болота. Немцы охраняли одну единственную дорогу. Прохор бурчал, что, мол, гремит совсем не далеко, что он по тайге намного дальше ходил. Прохор был кряжистый, с голубыми, небесного цвета, глазами, и крепкими, как у медведя лапы, руками. Стрелял в тайге белку и жил в тайге один по пол года. Был он настолько спокойный, что хоть на его колене дрова руби. Слова не вытянешь. Всегда в его руках был острый осколок камня и деревяшка. Из под его тяжелых, на вид, рук, выходили красивые, вырезанные из дерева игрушки, очень похожие на зверей. Так он уходил в свой довоенный мир от суровой повседневности и мог часами скрести камнем деревянную чурочку, и даже улыбаться, о чем-то думая.
  
   Ледяной сезон заканчивался. Стали ходить разговоры, что всех отправят в концлагерь. Тихой ночью были слышны раскаты орудий за Лугой. Мы стали готовиться к побегу. Наш сибиряк сдружился с местным охотником, тот приходил к нему, по вечерам и они долго болтали об охоте.
   Охотник был уже совсем старый и высохший, и лишь его веселые неунывающие глаза, уменьшали его биологический возраст. Говорил на русском языке свободно. Любил в разговоре подковырнуть, подчеркивая какую-нибудь людскую слабинку, и это получалось у него очень метко, почти как шальная пуля, никогда не знаешь, когда в твой адрес она прилетит. Даже старшине от него доставалось. Старшина за глаза звал его Ляпис.
  
   Как-то Прохор сказал, что есть тропа через болото в сторону фронта, немцам по ней не пройти, не зная дороги, тем более, весной, по большой воде, только придется кое-где плыть. Ляпис сам когда-то отыскал этот проход, но так как таких как он, заядлых охотников, в деревне больше не было, то об этой тропинке никто и не знал. "Нам это на руку", - сказал сибиряк. Старшина проявил живой интерес к рассказу сибиряка.
   Потом попросил привести деда, и долго с ним беседовал, один на один. Поняв, что обидел нас своей скрытностью, сказал: "Не парьтесь - придет время, все скажу, а пока - меньше знаешь - крепче спишь". Его осторожность мы, конечно, подсознательно понимали, но хотелось участвовать и обсуждать. Мы так сильно загорелись побегом, что старшина боялся, что мы наделаем глупостей или проболтаемся. Но, неожиданные осложнения пришли оттуда, откуда мы их и не ждали. Ляпис, под большим секретом, проболтался соседским пленным о нашей подготовке. Пришел парламентер, все время озирающийся, хлопец, с украинским говором. Разговаривать захотел только с глазу на глаз со старшиной. Просил старшину взять их с собой, балакав с оттенком явного шантажа. Делать было нечего, пришлось согласиться, хотя знали, что чем меньше группа, тем легче уйти.
  
   К концу февраля немцы лед уже заготовили, и мы почти до самого мая работали только на ферме. Стали откладывать еду для побега. Уже через неделю хозяин заметил, что мы к вечеру, еле передвигаем ноги и, однажды сказал: "Не будешь кушать - заболеешь, заболеешь - смерть".
   На завтра неожиданно увидели на столе пайку сала и хлеба, которую он давал при работе на озере. Шла весна 42 года.
  
   И вот наступил день побега. С вечера начался дождь, так и не прекратившийся к ночи. Немцы праздновали какую-то свою очередную победу и орали пьяные на все село. Верезжали местные девки - любительницы покутить у немцев. Полицаи, бродившие по селу, тоже где-то пристроились. Гульба была в полном разгаре. Хозяев связали. "Ты уж прости, - сказал старшина, - хороший ты человек, но нам надо идти". Хозяин сказал: "Ударьте меня, чтобы было видно". Старшина ударил его слегка лбом о лавку, и вскоре рубец вздулся через весь лоб. Дети, воспитанные у них в строгости, уже спали и до утра помешать нам не могли.
  
   На окраине села был подвальный лабаз, в который частенько спускались задним ходом немецкие грузовики. Охрана была из двух человек.
   Нужно было раздобыть оружие, и мы решили, что оно там есть.
   Подошла группа соседей. Держались особняком, командовать собой не позволяли, мол, сами с усами. Когда встал вопрос, кто пойдет снимать часовых, все растерялись, но старшина сказал: " Не дрейфь пехота, сам справлюсь. Ухну совой, не медлите". Лежали, пока не сменился караул. Старшина ужом, бесшумно уполз, забирая вправо от склада. В ожидании время тянулось томительно. Начали в душу закрадываться сомнения: - может, старшину уже повязали и нас ждут, вдруг нас кто-то продал. Примкнувшие стали ерзать, приподниматься, но Прохор показал им свой кулак и они прижухли.
  
   Вдруг вскрикнула ночная птица, мы от неожиданности растерялись, а вдруг это не старшина, и лишь один сибиряк распознал в этом похожем, естественном ночном звуке фальшь и смело побежал, непрерывно оглядываясь, в сторону склада. Передвигался он быстро и совершенно неслышно. Мы тоже старались двигаться бесшумно, но наши расхлябанные, от ледяной работы сапоги не хотели приземляться тихо и мы гремели ими как отара баранов.
  
   Старшина со связкой ключей сидел на корточках у входа. На съезде в подвал лежали два немца, кровь струйкой убежала по уклону вниз. Поежившись, я вспомнил нож, приколовший шапку на стене. На одном складе было обмундирование и разная хозяйственная мелочевка, на другом продукты. Взяв у Прохора один сапог и вещмешок и сунув ему в руки немецкий автомат, старшина оставил его наверху в дозоре. "Если что не стреляй, дашь сигнал". Договорившись, он спустился с нами вниз, а Прохор вертел в руках немецкий шмайсер и повторял: "Эх, мне бы винтаря".
  
   Старшина приказал всем переодеться в немецкую форму и тщательно подобрать по ноге сапоги. "Берите солдатские, - сказал он, - офицерские - легкие, но слабые, в воде быстро растянутся". Но парубок с Житомира уже примерял блестящие красивые сапоги, не обращая на его слова никакого внимания. Его спутники уже прониклись к старшине уважением, и взяли солдатские. Продуктов было много разных: галеты и сухари, разные консервы, в том числе и тушенка, коньяк и ром. Старшина сказал: " Берите столько, сколько донесете, выбросить всегда успеем". Перетряхнув вещмешки, он выбросил весь ром и коньяк, оставив на троих одну бутылку крепкого рома, сказав, что это может пригодиться, а лишние, в нашем деле - лишнее. Украинец чуть ли не бросился драться, но, поглядев на холодные глаза старшины, сдался. Это была первая стычка с присоединившейся группой.
  
   Оружия на складе не было. Два автомата и четыре длинные, как толкучки для картошки, гранаты. Это было все, чем были вооружены охранники, да настоящий немецкий нож, который был у старшего охранника. Старшина ходил с ним по лабазу и, подбрасывая его на ладони, радовался, как ребенок игрушке. Управившись, вернулся опять на склад. Вышел с двумя саперными лопатами, одну из которых отдал второй группе, и ушел подменить Прохора, оставив возле меня подобранную для него амуницию. Прохор быстро переоделся, и мы пошли с ним наверх. Одна лопата так и осталась стоять у стенки, никто не хотел ее нести.Старшина, протянув мне автомат, сказал: " Бери Василий, кто пулемет таскал, тот с автоматом справится. Была надежда, что найду Прохору в лабазе винтовку, да не повезло, автомат ему ни с руки".
  
   Шли всю ночь. Ориентироваться было тяжело. Сибиряк был знаком с ходьбой по болоту, и они вдвоем со старшиной шли впереди, прощупывая шестом дорогу, подменяя друг друга, но маршрут прокладывал старшина, по одним, ему знакомым, приметам, выведанным у старого Ляписа, по его сигналу все отдыхали. Прохор подсекал саперной лопатой, в двух местах, молодое деревце, переламывал его, повыше воды, и получалась незатейливая лавочка. Полностью сесть на нее, иногда, было невозможно, но разгрузить уставшие ноги можно было вполне. Делал такие лавочки всем, кто не находил для себя пенька или еще какой опоры. Ноги у всех закоченели, вода еще была довольно холодная. Я со страхом думал о том, что придется еще плыть, но возврата уже не было. Мы для себя выбор сделали: впереди неизвестность и надежда, по пятам наверняка уже шла смерть. Хохол все время отставал, и что-то колдовал над своими хромовыми сапогами. Взял он их на размер больше, так как голенища были в обтяжку, и теперь намокнув, сапоги растянулись, и, спадая, оставались в болоте. Ног своих он уже не чувствовал от холода, шел как на ходулях, шатаясь и падая. На очередном привале старшина оборвал ему низ шинели и сделал две большие портянки. Украинец измученный такой ходьбой молча переносил унижение, но было видно, что злоба скрывается за его побитой улыбкой.
  
   Чем дальше заходили в болото, тем идти становилось тяжелее. Стоило оступиться, как дно уходило из-под ног, и булькающие стоны и вздохи болота леденили душу. Товарищи подавали шесты и вытягивали неосторожного солдата опять на тропу. Старшина подбадривал, говоря, что скоро будет остров, там устроим длительный привал, но оптимизма скоро у всех поубавилось.
  
   Островом, это назвать можно было с натягом. Небольшая площадка, покрытая толстым слоем моха, поросшая тонкой елью и березками. Светало. Все попадали, кто, где стоял, лежали и думали каждый о своем. Уснуть никто не мог. Мне почему-то вспомнилась гармошка, которую мне отец выменял у мастера за взрослую телку, как подарок к совершеннолетию, услыхав, как я играю на посиделках. Это была огромная, по тем временам, цена. Гармонь была очень красивая. В ней, наверно, действительно были золотые планки, она была разливистая и звонкая. По вечерам ее слышали в соседних селах и приезжали на посиделки на подводах. Кони паслись, а молодость гуляла. Отцу с матерью гармонь нравилась, ни одна гулянка, без нее не обходилась. Под играющую гармонь, да еще в руках хорошего гармониста, усидеть никто не мог. Каждый мог выразиться в песне, частушке или в танце. Гармонист в деревне был на вес золота. А как девчата млели от гармониста - это не для всех. В начале сорокового года я вернулся из армии. Отслужил четыре года. Немного поболтался с гармонью и понял, что гульки уже не тянут, так как раньше, да и отец сказал, как отрезал: " хватит гулять, гармонь хороша, а Полина твоя лучше, смотри, такая в девках не засидится, не гордись, что гармонист". Вскоре мы с ней поженились. Потом родилась дочь. Не успели еще и налюбиться, вот она и война.
  
   Пошел по основной военной профессии - первый номер пулеметного расчета. Много я сменил вторых номеров, пока попал в плен. Все время отступали, не успеешь себе ложбинку в поле отрыть, как опять приходилось отступать. Второй номер обычно не хотел окапываться и погибал. Пулемет для противника был как кость в горле, по нему били из всех видов оружия. Мало кто из пулеметчиков дожил до победы. Последний бой был с приказом стоять насмерть. Немец нас просто обошел и двинулся дальше.
  
   Работали мы в плену на износ. Были одни земляные работы. Если ослаб и упал, тут же пристреливали и военнопленные товарища закапывали. Пару раз в неделю мне перепадало отдохнуть. Майор, командовавший в лагере, часто напивался уже с обеда, и меня конвоировали к нему, чтобы я ему играл на гармошке. Подсказал видно кто-то из военнопленных. Гармонь была немецкая. Играть я на ней не мог. Звук при сжатии меха отличался по тону от звука при растягивании. Отказываться было нельзя, и я пытался, что-то, играть. Этого было достаточно. Немец не имел никакого слуха, и, напившись, орал коверкая "Катюшу" и спал, под мое рыпение. Через несколько таких приводов я этот строй понял. Стало кое-что получаться. Так я освоил немецкий строй. Игру слышали в бараках, многие поглядывали с ненавистью и завистью, думая, что я там жирую, а мне за все время он даже кусочка хлеба не предложил. Очнувшись, капитан хватался за пистолет и кричал, чтобы я играл какую-то " фрау медхен" или что-то схожее с этим, но для меня главное было, не прекращать играть и он снова засыпал. Но вскоре кто-то, вероятно, донес и, слава богу, эти концерты и махание перед моим лицом пистолетом, прекратились, но так же прекратились и передышки от работы. На место майора пришел вышколенный капитан. Жизни вовсе не стало
  
   Я очнулся, вибрируя всеми жилками от холода, все начали подниматься. Пока шли, о мокрой одежде никто не думал, было даже жарко. При воспоминании о ледяном заплыве сердце съеживалось от безнадеги. Но вскоре все эти переживания отошли на второй план и о холоде мы забыли. Вдали раздалось тявканье собак. Лай все время усиливался. Немцы шли быстро.
  
   Вторая группа опять обособилась, они о чем-то шептались, мутил воду все тот же украинец. Но старшина и так не упускал их из виду, и когда они стали заталкивать все взятое у немцев в мох, позвал меня, и, взяв у меня автомат, сказал: " Видишь, люди засуетились, для нашего дела это плохо, забери у них оружие, нам же будет спокойнее. Нащупав автомат и гранаты, я их очистил ото мха, и спросил, что случилось. Мы не поплывем, сказал за всех их командир, немцы вон уже на хвосте, от собак не уйдешь, авось обойдется. А вы идите, мы скажем, что мы шли одни. Подошел Прохор и забрал брошенные вещмешки с продуктами. Создавалось впечатление, что они хотят лабаз свалить на нас и так выжить, но ведь немецкая одежда, взятая в лабазе, говорила сама за себя. Но нам было уже все равно.
  
   Старшина тыкал шестом по краю острова, меряя глубину болота. Шест не находил дна. Наконец вздохнув, сказал тихонько, что бы не слышали оставшиеся: "Ай да Ляпис, божий одуванчик. Не подвел". Туман усиливался, и у рощи уже были видны только верхушки. Старшина торопил: " Надо идти, времени у нас мало. Продуктов берите столько, чтобы не утонуть. Но Прохор, на удивление, в первый раз не согласился со старшиной и сказал: " Продукты берем все, что есть, даже те, что бросила "Украина". Выбросить всегда успеем, а без них пропадем в болоте". Саперной лопатой он срубил несколько сухих небольших елок, связал их вместе, одел на них за лямки солдатские мешки с провиантом и оружие. Мы гребли каждый одной рукой, расположившись с обеих сторон этого длинного, как лодка плота. Дно состояло практически из корней и топляка, лишь кое-где ноги доставали до каких-то камней. По всей видимости, видневшаяся вдалеке березовая роща, в направлении которой нам предстояло плыть, была когда-то и здесь. Кто доставал ногами до корней, толкал плот вперед, что было силы, погружаясь при этом с головой в холодную болотную жижу. Роща уже была не видна, и только Прохор, каким- то своим охотничьим чутьем, определял направление. Этот заплыв в ледяной воде я помнил всю жизнь и всю жизнь этим гордился, как самой большой своей победой - победой над самим собой. Собаки уже подходили, наверное, к острову. В утренней тишине от лая гремело все болото. Эти пятьсот - шестьсот метров до рощи забрали у нас все силы. Бревна, спасавшие нас, уже казалось обузой, будто это не они нас спасали, а мы их. Хотелось бросить бревно, чтобы одним махом покончить со всеми этими мучениями, но рука судорожно держала его и, наверно не было силы, которая бы оторвала ее от этой последней надежды. Собаки лаяли, уже остервенело, как при нападении. Стало жалко оставшихся солдат. Они хотя и прицепились к нам, но оказались слабаками, не рассчитавшими свои силы. А может быть, все у них сломалось из-за их хитро-мутного командира - паникера. Лай собак затих. Немцы, вероятно, искали брод. Примерно через полчаса, после долгой, беспорядочной стрельбы, все стихло.
  
   Ноги все чаще стали доставать дно. Оно уже было более твердое каменистое и ровное. Пошла поросль, бревна пришлось бросить. Слева, сквозь туман виднелись стройные березки и ели. Мы вышли из болота на твердую почву и закачались как моряки после плавания, от усталости. Будет еще вода по нашему маршруту или нет, старшина приказал снять и выкрутить всю одежду. Одевать ее вновь было мучительно, она была холодная, как лед. Туман рассеивался, выглянуло весеннее солнышко. Прислонившись к березкам спиной, мы отдыхали, сил у нас никаких не было. Весеннее солнышко пригревало, и из нашей одежды шел парок. Настроение ни с того, ни с сего, у всех вдруг улучшилось, стали даже смеяться. Это был парадокс. Кучка беглецов, находясь в глубине чужих болот, окруженных по суше немцами, смеялись над судьбой, под пригревающими лучами весеннего солнца. И всем своим существом, рвались в кольцо окруженного, смертельно голодного Ленинграда.
  
   Старшина сказал, что по болоту идти еще долго, но плыть уже не будем. Кровь из носа - надо перейти Нарву, иначе нам здесь хана. Болото все будет оцеплено, до реки еще три, четыре дня пути. А там как бог даст. До линии фронта еще километров сто, а то и больше.
   По словам Ляписа, путь к шоссе есть только один, вдоль балки до дороги, и если сумеем перейти дорогу, то дальше по оврагам к реке. Старшина сидел в раздумье и что-то, про себя, решив, сказал: "В районе оврагов мотоциклы и машины не пройдут, поэтому там наверняка все заминировано, по балке то же нужно идти осторожно.
  
   Жизнь брала свое, захотелось есть. Вытряхнули все из рюкзаков и перебрали. Самыми надежными продуктами оказалась, конечно, тушенка, из-за которой мы чуть не утонули, сало и галеты.Теперь, хоть в отношении питания был какой-то просвет. Сухари наши раскисли, но мы ели руками эту кашу вместе с бумагой с таким невиданным аппетитом, что на всю оставшуюся жизнь у меня к хлебу не осталось ни капельки чванства, рука не поднималась выбросить даже крошки. Старшина, несколько раз бросил немецкий кинжал в дерево и остался доволен, сказав при этом: "что не говори, а ножи фрицы делать умеют"
  
   Снова тронулись в путь. Всю дорогу я удивлялся этой гнилой местности. То ли на Брянщине. Ну, было у нас Тимохово болото, так вокруг него рос прекрасный лес со всяким зверьем и птицей. Здесь же сплошная топь, ни зверя, ни птицы. Только однажды, рискуя, быть обнаруженным, Прохор добыл подсвинка, застрелив его из автомата, благо что был сильный ветер и высокие жерди сухостоя трещали не тише автомата. В одном месте пришлось идти с перекладными лагами, так как топь была совсем непроходимая. Прохор, взяв горсть торфа, сжал его в кулаке и весь торф вылез из руки, "Не пройдем, - сказал он, будем рубить лаги". Это очень тяжелый труд. Длинные жерди приходилось укладывать на болото, потом поднимать из болота те, по которым уже прошли, и переносить их вперед. И так проходить весь непроходимый участок. Из четырех суток, может, только четвертую часть мы шли по суше. Старшина волновался: "Идите с оглядкой, подходим к дороге, не нарваться бы на засаду". Справа потянулась заросшая мелким осинником балка, которая нас и вывела к дороге. Опасения его насчет мин в балке не подтвердились, и он, пролазив в ней, около часа сказал: "Вроде чисто". Пройдя по балке, около километра мы вышли к дороге и залегли.
  
   Вскоре протарахтели два мотоцикла и остановились напротив выхода из балки. Старшина ушел в разведку. Мотоциклы уехали. Вернувшись, старшина сказал: "Переход в овраг охраняется, мотоциклы, это смена с разводящим, время у нас несколько часов". Мы подползли к краю балки и через кустарник выглянули на дорогу. На той стороне дороги в тени деревьев стоял мотоцикл с пулеметом на коляске. В ней разлегся рослый немец с губной гармошкой. Он лежал лицом к напарнику и играл, а тот ходил взад и вперед, до края балки и обратно. Старшина уполз и долго не появлялся. Возвратившись, сказал: " Есть только одно место, где часовой уходит с поля зрения напарника, это вот те кусты справа, буду брать его там", и потом, как бы разговаривая с самим, собой сказал: "Далековато". Мы наблюдали, как старшина бесшумно подползал к дороге. Часовой уже повернулся и пошел в его сторону. Дойдя до кустов, часовой стал разворачиваться в обратную сторону, поворачиваясь лицом к оврагу, и, вдруг вздрогнув, остановился и начал тихо оседать на дорогу. С левой стороны от позвоночника в районе лопатки под небольшим углом торчала рукоятка добротного немецкого ножа. Тут же бесшумной тенью дорогу перескочил старшина и стал стаскивать труп с дороги в овраг. Второй гитлеровец по-прежнему играл какую-то знакомую мне немецкую песенку, закрыв от удовольствия глаза. Старшина обошел и появился со спины немца. Он шел, не прячась, держа в руке нож, но часовой, услышав шаги, даже не встал, а только сказал что-то по-немецки. Старшина подошел с боку, взявшись одной рукой за пулемет и махнув нам другой, державшей нож, в упор смотрел на немца. Немец перестал играть и оцепенел. Старшина что-то спросил по-немецки. Здоровенный немец что-то долго лепетал по-своему, а потом, увидев нас выходящих из балки, вдруг упустил гармошку и заплакал, положив лицо на ладони. Сбросив мотоцикл с немцами в балку, мы спустились в овраг. Заточив палку, старшина прощупывал спуск в овраг, и скоро наткнулся на мину. Приказав нам стоять, пошел вниз по склону. Вернувшись, сказал: "Надо идти только по дну, здесь все заминировано". Идти там вообще было невозможнее, только ползти по руслу канальчика, пробитому водой. Низ оврага был полностью заросший колючим кустарником. Старшина, ползший впереди, еще несколько раз натыкался на мины, и пока он занимался разминированием, мы отдыхали. Все изорванные, мы через несколько часов выползли прямо в реку. Из-за оврага с его ежегодными наносами, река обмелела до самой середины, так что с переправой особенных трудностей не возникло. Немцев не было, вероятно, еще не хватились.
  
   До Луги, по нашим расчетам, нужно было идти еще недели две. Но, как известно, цены домашние с базарными никогда не сходятся, и мы брели, потеряв счет дням. Запасы еды закончились, как мы не экономили. Появился гнус, который шел за нами тучей и лез, кусая все места, не защищенные одеждой. Спасения от него не было. Приходилось постоянно отмахиваться и терпеть эту напасть, продолжая путь. Костер разжигали редко, только чтобы обсохнуть. Впереди были все новые и новые болота. Смотря на свое отражение в воде, я себя не узнавал. Я был ходячий скелет, с опухшим от укусов лицом. Идти становилось все труднее. Река Луга, а вместе с ней и линия фронта, отзываясь, жила своей жизнью. Грохот стоял постоянный. Мы решили зайти в село попросить провизии, иначе не дойти и тем более не переправиться. Плюнув на осторожность, побрели к самой крайней избе и постучали. Долго было тихо, но потом приоткрылась дверь и русский, старческий голос спросил: " Кто здесь". Старшина сказал: " Свои". Дверь открылась, мы вошли в сени. Встретивший нас старый седой человек провел нас в горницу и сказал: "Немца сейчас нет, дороги затоплены, снимайте свои лахмотья, старуха простирает. "Почему не поинтересуетесь отец - кто мы: "спросил я". На что он спокойно ответил: " Привыкли мы уже ко всякому страху, не вы первые идете к фронту", - сказал дед. Есть у них самих ничего практически не было. Кормили супом с какими-то грибами и клюквенным отваром. Животы у нас у всех разболелись, пришлось нас отпаивать травами. Долго пользоваться этим душевным гостеприимством мы не могли и через несколько дней, отдохнув, стали собираться в дорогу. Одежда наша была выстирана и заштопана. Свояк деда принес вяленого зайца, "больше ничего нет", - сказал он, мы как-нибудь обойдемся, вам нужнее. Только сгоните этого проклятого "гитлера" с нашей земли. Этот старик, бывший охотник и грибник, с радостью поделился опытом и рассказал, как идти дальше к линии фронта и где легче переправляться через Лугу. Такая информация дорогого стоила. Опять нужно было идти болотами. И еще дед сказал, что немцы недавно дорогу строили по болоту, ходит слух, что всех пленных расстреляли. По ней можно близко подойти к большому ельнику, дальше надо идти болотом, чтобы не нарваться на немцев.
  
   Попрощавшись с этими добрыми людьми, мы отправились в путь. Дорога действительно существовала, созданная из бревен и еловых лап, но вся была изуродована какой-то тяжелой техникой, идти по ней было не возможно. Ноги проваливались сквозь бревна. Перелом ноги был подобен смерти. Поэтому брели болотом. Дойдя до ельника, решили найти место, чтобы переночевать. Устроившись на куче еловых лап, оставшихся видимо от строительства дороги мы уснули. Разбудил нас рано утром Прохор и, прижав палец к губам, многозначительно показал в лес. Мы прислушались. Доносившиеся звуки были похожи на игру с собакой. Старшина ушел в разведку и, вернувшись, повел нас за собой. Мы заползли под лапы большой раскидистой ели и выглянули в направлении, указанному нам старшиной, но сразу ничего не увидели, и лишь присмотревшись, поняли, что перед нами замаскированные еловыми ветками танки. "Их здесь очень много, не менее двухсот, - сказал старшина. Запоминайте, тому, кто из нас прорвется к своим, возможно, эти сведения - единственный шанс отбелиться за плен". Собаки. вероятно нас учуяв, начали лаять и мы спешно бросились в болото.
  
   Невозможно перечислить все наши мытарства по болотам. Постоянно в ледяной воде голодные, обессиленные, и, что удивительно, из нас никто не заболел. Кровь была переполнена адреналином, от надежды на возвращение. Одна лишь мысль леденила душу и убивала надежду, как там свои примут, если дойдем. В плену мы много наслышались немецкой пропаганды, где говорилось, что всех бывших военнопленных пускают в расход или направляют в батальоны смерти. Но старшина сказал: Сейчас, окруженный
   Ленинград и есть самый большой батальон смерти. Хуже не будет. Идти оставалось всего ничего.
  
   Подойдя болотами к Луге, мы залегли, чтобы осмотреться. Справа и слева взлетали осветительные немецкие ракеты, а впереди были свои. Что нас ждало за рекой, мы не знали, но всем сердцем были уже там.
   Бросив все кроме автоматов, мы поплыли. Глубина тянула вниз. Как не хотелось утонуть уже дома, силы оставляли, автомат как гиря тянул на дно. Вдруг рядом показалось лицо Прохора, - " Держись за плечо, - сказал он, не доплывешь". Я и сам знал, что скоро пойду ко дну. Греб из последних сил, сознание, временами, на мгновение отключалось, очнувшись, я опять видел рядом лицо Прохора и реальность, словно ледяная вода Луги, медленно вливалась в мозг. Прохор был стожильный, греб за двоих. Коснувшись ногами дна, я чуть не заплакал.
  
   Берег встретил нас тишиной, лишь слышны были чавканье наших ног по грязи. Только мы вышли на берег, как будто из-под земли появились люди в плащ-палатках. Прозвучал оклик хенде хох. Сердце словно оборвалось. Вскинув шмайсер, я уже приготовился стрелять, но что такое, наш старшина смеялся и сквозь смех повторял, расчувствовавшись: "Братцы мы дома". У нас забрали оружие и строгий, молоденький лейтенант - командир разведчиков, направив в нашу сторону, наш родной советский ППШ, скомандовал:
   "Вперед, там разберутся, кто такие".
  
   Нас долго допрашивали с Прохором. Майор, особист, все время путал нас, повторял по нескольку раз одни и те же вопросы. Приказал несколько раз подряд, рассказать подробно, про побег, про деда, который нас приютил, и где находится это село. А само настойчиво спрашивал за танки, еще бы немного и я стал бы путаться. Прохор на буйство майора не реагировал и спокойно, подробно рассказывал, как он услышал визг собаки и, как мы втроем подползли к танкам. Особист поняв, что Прохора на горло не возьмешь, вскоре кричать и пугать перестал. Долго расспрашивал о нашем старшине. Где познакомились, как вел себя в плену. Мы, подробно не утаивая, его подвигов, все рассказали и о "Коровяке" и о четырех гитлеровцах легших от его ножа. "Уж так мы обучаем", с какой то гордостью, вероятно за себя, - сказал майор. Вскоре, до особого, нас оставили в покое. Старшину сразу забрали от нас. Почти на неделю о нас забыли. Потом забрали Прохора. Я в тревоге ждал своей участи. Но все обошлось. Пришел приказ явиться на пункт формирования.
   Бравый капитан, в котором трудно было узнать нашего старшину, вышел из остановившейся новенькой полуторки, вытащил из кабины трофейную немецкую гармонь и протянул ее мне: "Еле отыскал тебя, держи Вася на память, завалялась у ребят, а играть никто на немке не может. Гармонист ты знатный, береги себя, жаль, если погибнешь", "и Прохору был подарок, - сказал он: Снайперская винтовка и зачисление в развед роту". Спасибо за дружбу. А танки то, Василий, сам фон Лееб готовил для удара по Ленинграду. За плен вы отработали. Замесили наши их там в болоте. Говорят: ... хорошо горели".
   "Смотри братва, разведке всегда лафа, - с ядом в голосе говорил старлей с интендантскими погонами, стоявший с группой штабных офицеров в десятке метров от нас, - кому после плена штурмовой отряд, а кому форму с иголочки и машину для поездок в медсанбат.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"