Роуз Йоханна. Гильгаммед

Гильгаммеда вечно переполняла энергия, его подданные мечтали о том счастливом времени, когда их повелитель наконец-то перебесится. И их можно было понять ― свое правление Гильгаммед начал стройкой века. Уркад, столицу царства Зувер, по его приказу обнесли стеной из обожженных кирпичей. На работы были мобилизованы все лица мужского пола, достигшие совершеннолетия. Каждое утро в течение четырех лет весь город вставал под барабанную дробь, звавшую возводить гигантские ступенчатые башни. Все были измотаны до предела, изнурительный монотонный труд без праздников и выходных превратил когда-то жизнерадостных жителей города в угрюмых безвольных кукол. В обиход вошла присказка "А мне по барабану", означавшая крайнюю степень безразличия ко всем внешним раздражителям, кроме барабанной дроби на заре.

Постройкой стены бедствия не окончились. Гильгаммед, вдоволь напрыгавшись по ступенькам, стал таскать на стены женщин, как он говорил, "город показать". Царь, доведись ему быть торговцем, вряд ли добился бы на этом поприще успеха ― он ничего не понимал в рекламе. Другой на его месте пускал бы спутницам пыль в глаза: "Я, дорогая, тебе сейчас покажу такое!" ― но Гильгаммед скромно умалчивал о многих своих достоинствах, уверяя, что хочет показать лишь вид с самой высокой башни, а на самом деле показывал значительно больше. Поэтому вскоре о нем в народе сложилось мнение как о серьезном царе, не бросающим слов на ветер. Это с одной стороны. С другой стороны, после четырех каторжных лет всем очень хотелось отоспаться, но не тут-то было ― по ночам со стен вопили женщины, их радостным воплям вторил разгоряченный баритон молодого царя. В народе перешептывались, что царь с умыслом велел делать башни со ступеньками. Мол, если ему попадется прелестница пониже его ростом, он ее на ступеньку выше поставит, а если, наоборот, у красавицы ноги будут расти от корней зубов, то он сам на ступеньку выше поднимется. Таким образом, ступеньки гарантировали, что царь всегда сможет смотреть возлюбленной в глаза, а у зуверов смотреть в глаза ― известный пунктик. Говоришь ― изволь смотреть собеседнику в глаза, выпиваешь ― встреться с событульником взглядом перед тем, как чокнуться (этот обычай, кстати, от зуверов перешел к рутам), занимаешься любовью ― уж тем более смотри в глаза. Народная мудрость гласила, что во время оргазма расширяются зрачки, и пытливое изучение глаз партнерши на протяжении всего акта позволяло распознать, притворяется она или нет. Зуверские женщины об этом знали, поэтому тамошние гаремы считались лучшими в регионе ― в них работали только преданные своему ремеслу энтузиастки. Неискренние карьеристки там надолго не задерживались, их распознавали и с позором выгоняли. Впрочем, такие случаи были редкостью: женщины, знавшие, что за их глазами присматривают, предпочитали не искушать судьбу.

При таких делах нечего удивляться тому, что отчаянные головы молили богов о том, чтобы Гильгаммед столкнулся с какой-нибудь проблемой, решение которой заставит его уехать из города, пусть хотя бы на время. Но помощь от богов все не шла и не шла, и самые передовые из отчаявшихся открыли для себя горькую истину, что избавленья не даст им никто ― ни бог, ни царь, ни герой. Надеяться же на то, что им самим удастся улучшить ситуацию, они не смели в силу рабской закрепощенности своего сознания.

И тут им улыбнулась удача.

Долгое время Гильгаммед считался первым парнем в Зувере, не только в силу своего социального статуса, но и по своим физическим данным (интеллект в ту пору мало кого интересовал). Поэтому когда пастухи стали наперебой рассказывать городским о здоровенном волосатом мужике, пришедшем откуда-то с севера (говорили, что с гор) и живущим вместе со скотом, их подняли на смех. Пастухи, однако, не унимались, рассказывая на всех углах страшилки. Они, мол, ставили на волосатого дикаря ловушки, а он их ломал, рыли ямы ― он их засыпал, пробовали поймать ― набил морду. Дошло до того, что пастухи наотрез отказались водить скот к водопою, где прохлаждался с газелями Энекиду ― так, по слухам, звали чужака.

Направляемые руками умелых царедворцев, лоббировавших интересы тонкой прослойки среднего класса, желавшего спать по ночам, пастухи добились аудиенции у Гильгаммеда и потребовали его личного вмешательства.

― Без меня обойдетесь, ― сказал Гильгаммед, прикидывая варианты.

― У него руки что каменные, ― робко сказал предводитель пастухов, осторожно ощупывая шишку на лбу.

― А что ты к нему с кулаками? ― красиво изогнул правую бровь юный царь.

― А что он со своими газелями на наших водопоях? Аки зверь рыкающий, понимаешь, ― возмутился было пастух.

― Я бы на тебя посмотрел, если бы ты все время с газелями, ― презрительно сплюнул Гильгаммед. ― Гении недоделанные! Бабу ему приведите! Да не какую-нибудь задрипанную, а то знаю я вас, скупердяев!

― Ваше могущество кого-нибудь посоветует? ― тут же поинтересовался один из вельмож.

― Ну чё ты как ребенок! Снимите кого-нибудь с Бабалонской башни.

― Ваше могущество не так меня поняли, ― елейным голосом принялся оправдываться вельможа. ― Всем известен Ваш богатый опыт...

― Лучшие шлюхи на Бабалонской башне. Возьмите Шахмат, если самим искать лень. Расходы я покрою, ― изрек царь, все своим видом давая понять, что аудиенция окончена.

Шахмат отыскали быстро. Она как раз сидела на мели, поэтому не стала воротить носа от предложения пастухов, граничившим в ее сознании с тем, что она на профессиональном жаргоне привычно называла hardcore. Ей предлагали совратить мужика крайней степени волосатости, бегающего голышом по степи за газелями. "Такого еще попробуй догони", ― подумала Шахмат и попросила задаток в размере десяти мешков зерна. Помявшись, пастухи удовлетворили ее просьбу.

На следующий день Шахмат отправилась в степь к водопою, у которого Энекиду видели в последний раз. На ее счастье дикарь никуда не ушел ― стоял себе и поил своих любимых газелей. "А он ничего себе, мохнатый такой и вообще", ― подумала Шахмат, с уважительным интересом ощупывая глазами тело клиента.

Понаблюдав за ним минут пять, она принялась за работу. Легким покашливанием привлекла его внимание, плавными шагами приблизилась к воде, медленно стянула одежду ― большего Энекиду и не требовалось.

Дальнейшее дошло до нас благодаря отчетам службы наружного наблюдения, агенты которой неусыпно следили за сладкой парочкой по поручению Гильгаммеда, который только перед пастухами разыгрывал беспечного рубаху-парня (имидж у него такой был). Несмотря на все желание шпиков выслужиться перед царем, отчеты выходили пугающе однообразными. "День первый. Энекиду познает блудницу". "День второй. Энекиду познает блудницу". "День третий..."

Через шесть ночей и семь дней Энекиду успокоился. Попробовал встать, но не смог. Подполз к водопою, хлебнул воды, беспомощно поглядел на своих газелей, но те шарахнулись по сторонам, уловив незнакомый запах ― от Энекиду несло женскими благовониями. Волей-неволей Энекиду пришлось смириться с потерей друзей.

Напившись вволю, он кое-как приковылял обратно к Шахмат, к которой постепенно возвращалась жизнь. Устроившись у ее ног, Энекиду думал о том, что вот, с прежним теперь покончено навсегда, что кончились дни, когда он подобно быстроногой лани бегал по степи за молоденькими газелями, теперь его судьба накрепко связана с этой удивительной женщиной.

Шахмат без труда читала по глазам героя и думала о том, что этот Энекиду умнеет не по дням, а по часам. Вспоминая слова Гильгаммеда, который ― вот хитрец! ― тайком встретился с ней перед отъездом, Шахмат принялась ковать железо, пока горячо.

― Ты красив, Энекиду, ты богу подобен, ― ворковала она, ― что тебе степь и зверье? Давай отведу тебя в Уркад к могучему Гильгаммеду. Он давно уже ищет друга.

Как сказал бы аэд, сердце Энекиду в персях его власатых волновалось между двух мыслей. Вроде как и уходить было жалко, но и на Гильгаммеда, которого Шахмат всячески расхваливала, посмотреть хотелось.

Видя нерешительность дикаря, Шахмат усилила натиск, и утром следующего дня, оторвав от подола длинный лоскут и прикрыв им пикантные места на теле Энекиду, она за руку, как маленького, повела его к ближайшему стану пастухов, которые приняли его хоть и с опаской, но гостеприимно, как того требовали обычаи. От хлеба и вина Энекиду сперва отказался ― к такой еде он был неприучен. Шахмат, вполне освоившись в роли воспитательницы, покормила его ― из ее рук он доверчиво брал все, ― после чего, прихватив кувшин вина, они удалились от пастушечьих костров так, чтобы их уже не было видно, но еще было слышно (Шахмат никогда не упускала возможности разрекламировать себя). К ее разочарованию ночь прошла не совсем так, как она планировала. Сперва Энекиду проявлял к ней живейший интерес, но чем больше он пил, тем чаще отвлекался на прогуливавшихся поблизости львов, выжидавших удобного момента, чтобы отбить от стада чего-нибудь вкусненькое. Энекиду, внутренне все еще сильно привязанный к травоядным, никак не мог сосредоточиться, в конце концов не выдержал, пошел к пастухам, взял у них меч и побежал разгонять львов. Когда на рассвете недовольное рычанье хищников и победные кличи Энекиду слились в однообразный вой, пастухи блаженно заснули в обнимку с Шахмат.

Через пару дней Гильгаммед, который ради разнообразия назначил свидание в брачном покое (к сожалению, сейчас уже нельзя установить, в чьем доме было дело), столкнулся в сенях со здоровенным волосатым мужиком. Энекиду ― а это был именно он ― почему-то вбил себе в голову, что Гильгаммеда ни в коем случае нельзя пропустить к кровати с обнаженной красавицей. Молодые люди начали препираться, Энекиду, перехватив инициативу, вытолкал Гильгаммеда на улицу, где они сцепились по-настоящему и вошли в такой азарт, что порушили пару хозяйственых пристроек. Гильгаммед, поняв, что в случае дальнейшей эскалации конфликта от его любимых башен не останется кирпича на кирпиче, пошел на попятный, преклонил колено, показывая всем своим видом, что он считает себя побежденным. Энекиду тоже остыл и почтительно сказал:

― А ты крут!

И скупая мужская слеза сползла по его щеке.

Гильгаммед, невольно почувствовавший симпатию к странному дикарю, участливо спросил:

― Ты чё?

― Друг мой, ― с торжественной грустью изрек Энекиду, ― ты посмотри, какой ерундой мы тут занимаемся. ― Он махнул рукой в сторону обвалившегося сарая. ― Пропадает сила ведь! Лучшие годы проходят под знаком бесцельного мордобоя.

― Друг мой, ― в тон ему отозвался Гильгаммед, ― давай порешим Химбабу.

― И зачем?

― Так это мордобой с целью. Химбаба где живет?

― В горах на севере.

― А что там?

― Как что? Горы. Кедровый лес.

― Об этом и речь. Представляешь, уделаем Химбабу, нарубим кедра, я сделаю себе на этом вечное имя. Чувствуешь, какая цель? Что скажешь?

― Выкинь из головы. А если охота кедра, то попроси казар, Шахмат мне рассказывала, они что угодно достанут.

― Какой же это подвиг ― достать кедр через казар? Другое дело, если мы завалим Химбабу.

― Я тебе говорю, забудь Химбабу. Говорят, его сами боги поставили охранять лес.

― Подумаешь! Тебе боги когда-нибудь запрещали туда ходить? И вообще, говорят, ты родом из тех краев.

― Ну и что?

― А то, что кедровый лес не для одного Химбабы.

― Попробуй объяснить это Химбабе.

― Так и я о том же! Пойдем, навестим Химбабу. Кто тут только что говорил, что сила пропадает? Если трусишь, пойдешь позади меня, будешь меня криками подбадривать. Ну а если он меня забьет, то уж придется тебе сыну моему рассказывать, как дело было.

― Ладно, не дави на психику, ― отмахнулся Энекиду, ― пойду я с тобой, уговорил.

Добившись согласия, Гильгаммед заторопился к уже заждавшейся подружке, а Энекиду побрел искать Шахмат, думая, что царь, конечно, велик и все такое, но жизнь свою явно не ценит.

На следующее утро Гильгаммед поделился идеей со старейшинами, дословно пересказав свою беседу с Энекиду.

― Ты вот что, царь, ― сказал самый старый из старейшин, когда Гильгаммед окончил рассказ, ― удаль удалью, а нарочно подставляться не надо. Пусть Энекиду перед тобой идет, а не наоборот. Говорят, он знает дорогу, сами боги велели ему идти первым.

Гильгаммед нахмурился. Ему не улыбалась перспектива просить Энекиду идти первым. Роли ведущего и ведомого были распределены еще накануне вечером, а царь не любил переделывать сделанное. Но и ссориться со старейшинами ему лишний раз не хотелось. На его счастье старейшины сами вызвались поговорить с Энекиду и наказать ему всячески оберегать царя.

Еще через неделю друзья, взявшись за руки, покинули Уркад и отправились на север, к истокам реки Саридар, бравшей свое начало в поросших кедром горах.

Добрались они без приключений. Приключения начались, когда они добрались. Кедровый лес производил неуютное впечатление, наши герои даже струсили слегка, особенно Энекиду, который хоть и любил повздыхать о том, что в его жизни почему-то совершенно нет места для подвига, не торопился с жизнью расставаться. Это не был иррациональный, беспочвенный страх: Энекиду однажды уже встречался с Химбабу и сохранил об этой встрече самые неприятные воспоминания. С тех пор он не уставал благодарить богов, что смог унести ноги. Странствия привели Энекиду в Страну двух рек, а теперь судьба вела его обратно к Химбабе. Понятное дело, Энекиду сильно нервничал. Гильгаммед, как мог, подбадривал друга, но и сам чувствовал себя не в своей тарелке.

И вот, когда напряжение достигло предела, откуда ни возьмись появился свирепый Химбаба, вооруженный весьма экстравагантно ― боевой сетью и здоровенным кинжалом. Гильгаммед, которому нелепый вид противника прибавил сил, выхватил из-за пояса меч, взмахнул топором и, воспользовавшись тем, что Химбаба отвлекся на Энекиду, саданул врага по затылку. Химбаба покачнулся, Энекиду пырнул его в грудь, Гильгаммед добавил сзади мечом, и страж кедрового леса повалился на землю в предсмертных конвульсиях.

― Хватит уже, ― остановил Энекиду Гильгаммеда, который для верности методично рубил распростертое тело. ― Повесь боевой топор на пояс, давай кедры рубить, нам их еще к берегам Эфирата сплавлять.

Гильгаммед неохотно согласился, час провел у ручья, смывая кровь и приводя в порядок волосы, и взялся рубить кедры, да так, что только щепки летели. Энекиду же он поручил выкорчовывать пни, чтобы расчистить место для новых посадок.

Незаметно летели недели. Друзья уже не рубили лес ― из Зувера явились работники. Вездесущие казары попытались было предъявить свои права на древесину, но Энекиду быстро их утихомирил. Но лишь на месяц, по прошествии которого кифийцы заявили протест против лесосплава по Саридару. Это, мол, угрожает навигации. Энекиду хотел было еще раз разобраться, но Гильгаммед не позволил. Он был твердо убежден, что можно ссориться с двенадцатью казарскими коленами сколько душе угодно, но с тринадцатым, кифийским, надо поддерживать дружеские отношения. Поэтому он предложил кифийцам сделку: если они возьмутся возить лес на своих кораблях, то и им перепадет парочка кедров. Поторговавшись (скорее для виду), кифийцы согласились.

Уладив все дела, друзья вернулись в Уркад, не подозревая, что в городе их ждут куда более крупные неприятности, чем свирепый Химбаба, с которым они справились на удивление легко.

В городе их ждала Аштар, до невозможности избалованная дочь очень богатых родителей. Она была хороша, ничего не скажешь, но уж так горда и своенравна, что у Гильгаммеда никогда и мысли о романе не возникало. У нее, кстати, тоже ― она любила похваляться перед любовниками, что у ее родителей больше стад, чем у царя. Но увидев Гильгаммеда на празднике в честь победы над Химбабой, она неожиданно для себя отметила, что царь, работая на лесоповале, накачал шикарные бицепсы и сказочный пресс. Улучив удобный момент, она отвела его в сторонку и сделала недвусмысленное предложение, обещая одарить всеми мирскими благами (по ее словам, ее родители никогда ничего не жалели для счастья дочки). Внимательно выслушав ее посулы, царь ответил в том духе, что если она хочет кедров для дома, то он ей и так даст, а вот затаскивать его в постель не надо, он предпочитает честных шлюх продажным аристократкам.

Такого Аштар не ожидала. До этого никто не смел оскорблять ее, и она не собиралась прощать такое обращение даже царю. Вечером она обрушила на родителей поток слез и причитаний, требуя, чтобы они вступились за ее поруганное достоинство.

― За твое поруганное что? ― переспросил отец.

― Достоинство! ― в слезах крикнула Аштар.

― Ну-ну, ― ласково сказал отец, ― ты уж все-таки меру знай, доченька. Откуда это вдруг у тебя честь и достоинство? Мне хватит пальцев на одной руке, чтобы перечислить тех, с кем ты еще не спала.

Тут у Аштар началась настоящая истерика, и отец, не на шутку испугавшись за дочь, уступил ее мольбам, обещав дать ей быка, отличавшегося жестокой свирепостью, ― Аштар вознамерилась убить царя, но так, чтобы это выглядело как несчастный случай.

И вот через неделю Гильгаммед, прогуливаясь по улицам Уркада на пару с Энекиду, наткнулся на быка, который поджидал их в узком переулке, нетерпеливо роя копытом землю. Друзья замерли. Бык набрал полные легкие воздуха, поднатужился и смачно плюнул в Энекиду, очевидно, перепутав его с царем. Энекиду сперва застыл как вкопанный при виде плюющегося быка, но второй плевок достиг цели, и герой рванулся вперед, прыжком преодолел разделявшее их с быком расстояние и схватил его за рога, безуспешно пытаясь пригнуть голову животного к земле. Внутри быка что-то заурчало, и он наградил Энекиду еще одним смачным плевком ― прямо в лицо. И тут же пребольно ударил хвостом.

― Друг мой, ― закричал Энекиду, бешено вращая головой, ― гордимся мы нашей отвагой, что же мы ответим на эту обиду?

Гильгаммед, завороженный происходящим, в который раз восхитился ораторскому искусству друга. Что же касается сути заданного вопроса, то тут Гильгаммед растерялся. В своде законов, созданном при царе Хаммирапи, ничего не говорилось о том, как положено наказывать плюющихся быков.

― Ну?!? ― крикнул Энекиду.

― Думаю!

― Сколько можно думать-то?!

― Тогда хватай его за хвост! ― С этими словами Гильгаммед выхватил кинжал, еще не так давно принадлежавший Химбабе, и приготовился к прыжку.

Энекиду оттолкнулся, отпустил рога и, перекатившись по широкой спине быка, ухватил его за хвост. Бык заревел, лягнул обидчика, но тут уже Гильгаммед по рукоять вогнал кинжал в шею животного. Бык завыл, рванулся из последних сил, но снова Гильгаммед воткнул и даже дважды повернул свое оружие, ― чтобы уж наверняка. Тут бык и сдох.

― Присядем, ― предложил Энекиду, ― что-то притомился я.

― Да уж, вот тебе и прогулялись, ― сказал Гильгаммед, опускаясь на землю. Энекиду собрался было уже присесть рядом, но его внимание привлекли истошные вопли Аштар, наблюдавшей за поединком с городской стены.

― Горе Гильгаммеду! ― кричала она. ― Меня он опозорил, быка убивши!

Тут уж Энекиду не выдержал: ловким движением отсек быку член и запустил ей в лицо.

― А с тобой, сука, ― лишь достать бы, ― как с ним бы я сделал! ― гаркнул Энекиду. ― Кишки его на тебя намотал бы!

Предложение намотать кишки быка на Аштар Гильгаммеду пришлось очень по душе, но он сомневался, что угроза отрезать ей член выполнима. Впрочем, сейчас были дела поважнее. Собрав со всей столицы мастеров, Гильгаммед повелел сделать из рогов быка что-нибудь помпезно-декоративное и повесить у себя над кроватью.

Тем временем с Бабалонской башни сбежались девки поглазеть на отсеченный член. Их причитания долго разносились по Уркаду.

Вечером друзья упились вдрызг, да так, что Энекиду привидился сон, будто бы боги собрались обсудить сложившуюся ситуацию и порешили, что Энекиду свое уже отжил, а Гильгаммед пусть еще поживет. То ли Аштар позаботилась о том, чтобы в вино подмешали яд, то ли во всем виновата сила внушения, но наутро Энекиду проснулся белый как мел. Лучшие лекари были бессильны: состояние больного ухудшалось день ото дня. На двенадцатый день Энекиду собрал остатки сил, приподнялся на локте и обратился к Гильгаммеду, не отходившего от ложа боевого товарища: "Друг мой отныне меня возненавидел. Друг, что в бою спасал, почему меня покинул? Я и ты ― не равно ли мы смертны?" И испустил дух.

С этого дня Гильгаммеда неотступно преследовала мысль о скоротечности бытия. Он искал спасения в заботах: устроил Энекиду роскошные похороны, на которых выступил с пространной хвалебной речью, повелел сделать статую друга в натуральную величину, к великой радости жрецов принес обильные жертвы богам. Но напряженный график не принес желаемого забвения. Гильгаммед впал в депрессию, терял в весе не по дням, а по часам и чуть ли не круглыми сутками сидел в обнимку с кувшином вина у статуи друга, оставив прежние забавы к великой радости подданных. Пуще всех ликовала Аштар, которой доставляло особое извращенное удовольствие высекать на постаменте статуи всякие непристойности, когда Гильгаммед забывался коротким пьяным сном.

Все это делало для Гильгаммеда пребывание в городе невыносимым. Не сказав никому ни слова, он убежал в саванну, и если бы не городская стража, открывшая ему ворота, то весь Уркад пребывал бы в неведении относительно местонахождения царя. Начальник городской стражи оказался, кстати, очень порядочным человеком, сумевшим противопоставить проискам Аштар, мутившей воду в отсутствие самодержца, непоколебимое мужество, несгибаемую волю и стопроцентную лояльность по отношению к легитимному правителю. Но это отдельная история. Гильгаммед же переправился через Тиграт и устремился дальше на восток, где, как ему казалось, он должен обрести бессмертие. Рассуждал он примерно следующим образом. Если на востоке каждое утро заново рождается солнце, то там и секрет вечной жизни. В общем, это была неплохая теория, пусть и неверная, но зато оригинальная. Гильгаммед, однако, не располагал нашими глубокими познаниями о мире, поэтому упрямо шел на восток, сражаясь по дороге с дикими зверями и находящимися на разных ступенях цивилизованности людьми, переплывал реки и озера, продирался сквозь заросли, пока наконец не дошел до леса, который эльфы позже назовут Изумрудным. В лес Гильгаммед не пошел, повернул к океану и шел вдоль берега, пока вдали не замаячили острова, которые эльфы называли архипелагом Разбитых Сердец.

В задумчивости брел Гильгаммед по пляжу. Внутренний голос подсказывал ему, что секрет вечной молодости спрятан где-то на островах, но как до них добраться? И тут ему в который раз повезло (перманентная удача вообще является неотъемлемой чертой любого эпоса): в некотором отдалении он заметил корабль кифийцев, разбивших лагерь на берегу. Они стравливали в большой плетеной корзине черных скорпионов и были столь увлечены, что даже не заметили появления Гильгаммеда, который скромно встал в сторонке, размышляя, что он мог бы предложить кифийцам, чтобы нанять их корабль. Наконец его заметил капитан, который тут же признал в Гильгаммеде зуверского царя. Неискушенный читатель может списать и этот факт на невероятную удачу нашего героя, но в этом-то как раз нет ничего сверхъестественного: чуть ли не каждый кифиец знал в лицо всю зуверскую знать. Как-никак Зувер был главным торговым партнером кифийцев.

Капитан, не чуждый правил этикета, вежливо осведомился у Гильгаммеда, что привело его сюда, на край земли, в эту забытую богами местность. Гильгаммед уклончиво ответил, что вряд ли тут так плохо, если здесь столько кифийцев.

― Но, ― тут же добавил царь, ― я готов помочь твоему горю. Если ты здесь так мучаешься, давайте все вместе поплывем вон к тем островам.

― У всех в жизни есть свой интерес, ― уклончиво ответил капитан, сопроводив свои слова театральным вздохом, ― один я, как сторож при чужом складе.

Гильгаммед понял, что придется торговаться. Но с чего начать? На помощь ему пришел капитан, которому не терпелось узнать, как здесь оказался царь. На его витиеватый вопрос о цели визита Гильгаммед поведал не менее витиеватую историю о своем лучшем друге Энекиду, вместе с которым он победил Химбабу, нарубил кедра (тут, кстати, Гильгаммед не упустил случая сказать, что он щедро поделился кедром с кифийцами), убил громадного быка и посмеялся над Аштар. Но вот горе: друг умер и съеден червями (Гильгаммед с каким-то извращенным удовольствием ввернул подробность про червей, появившихся на седьмой день в носу покойника), а ведь был такой молодой и красивый. В конце рассказа Гильгаммед поведал слушателям свою теорию о рецепте бессмертия, спрятанном где-то на островах, и предложил собравшимся пай в этом деле.

Капитан внимательно выслушал рассказ царя, отметив про себя, что в Уркаде пора менять руководство: мало того, что царь сбрендил, ― это было бы еще ничего, так как по мнению капитана все аравские правители были больны на всю голову, ― так он еще и восстановил против себя самую богатую семью столицы, а папа Аштар, как знал каждый кифиец, был очень могущественным человеком. Однако отказывать царю в просьбе капитан не хотел ― ведь он пока еще царь. Немного поколебавшись, капитан поведал Гильгаммеду, что стоят они тут не просто так, а стерегут вход в туннель, соединяющий материк с ближайшим островом.

― Зачем стережете? ― не понял Гильгаммед.

― Чтобы не шастал никто, ― подмигнул ему капитан.

― Сколько хочешь? ― догадался Гильгаммед.

― Ну, учитывая обстоятельства, бедственное положение Вашего могущества, а также традиционно хорошее отношение зуверского царского дома к нашему колену...

― Не тяни, ― не выдержал Гильгаммед.

― Двадцать мешков зерна.

― И где я их возьму?! ― возмутился Гильгаммед.

― А вы, Ваше могущество, расписочку напишите. Вот вам свежая глиняная табличка, вот палочка... ― услужливо затараторил капитан.

― Вымогатель, ― презрительно сплюнул Гильгаммед, принимая из рук капитана письменные принадлежности.

― Ну зачем же так категорично? ― обиделся капитан. ― Вы бы только знали, сколько сил уходит на поддержание туннеля в рабочем состоянии! А охрана! А починка корабля! Знаете, сколько всего может износиться на корабле! А жена с детьми дома! А...

― Ладно, хватит, ― прервал его причитания Гильгаммед. ― Вот расписка. Где туннель?

― А туннель тут совсем недалеко, туннель тут очень даже близко, Ваше могущество еще удивится, в каком замечательном состоянии мы поддерживаем туннель при полном отсутствии инвестиций в проект. И ведь это даже не наш туннель, он здесь всегда был, а мы его нашли и за ним присматриваем. И ведь даже спасибо никто не скажет! А мы тут, как сторожа при чужом складе. Нашли чей-то туннель, присматриваем за ним, причем, заметьте, даже возмещения затрат не с кого потребовать ― хозяина-то нет.

― А если туннель мой? ― спросил Гильгаммед, рассчитывая получить обратно расписку.

― Великие боги! ― вскричал капитан. ― Вот это день! Наконец-то мы сможем покинуть это безлюдное место! Сейчас мы быстренько с Вашего могущества расписочку возьмем...

― Стоп, какую еще расписочку? Ты мне теперь мою отдай.

― Само собой разумеется, но ведь если туннель ваш, то вам придется возместить нам расходы на его содежание.

И тут Гильгаммед понял, что дал промашку.

― Ну зачем же так торопиться? ― пошел он на попятный. ― Разве я сказал, что туннель мой? Я только предположил, что он может быть моим, но наверняка я буду знать, лишь когда его увижу. Кроме того, если туннель действительно мой, то мне надо осмотреть его весь, чтобы убедиться, что ты действительно за ним следил. Я, конечно, тебе доверяю, но в таких делах контроль превыше всего.

― А я разве против? ― развел руками капитан. ― Вход в туннель вон там, Ваше могущество может смотреть, сколько душе угодно, а расписочка на двадцать мешочков пока у меня полежит.

Гильгаммед был рад, когда его отвели ко входу в туннель и оставили одного.

"Хрена лысого они тут хоть что-то делали, в такой темноте", ― думал Гильгаммед, с опаской продвигаясь вперед, выставив перед собой на всякий случай меч. Несколько раз он оглядывался, но никто не собирался нападать на него сзади. Похоже, в туннеле кроме него не было больше никого. Сплошная темнота, и ни звука. Не было даже эха его шагов ― пол был покрыт каким-то мягким пружинящим материалом. Идти по нему было легко, и через сутки пути Гильгаммед оказался на острове.

У выхода из туннеля его поджидала смуглокожая женщина ослепительной красоты, одетая в тунику нежно-голубого цвета.

― А мне передали, что по туннелю идет маньяк-убийца, ― несколько разочарованно сказала она, ― а тут такой колоритный мужчина. ― С другой стороны, ― тут же добавила она, ― глядя на тебя, можно и не такое подумать. Грязный, тощий, в каких-то шкурах. ― Она внимательно оглядела его. ― Но симпатичный. Ну, рассказывай, что ли.

― Ты ― богиня? ― неуверенно спросил Гильгаммед.

― Для тебя ― да, ― улыбнулась она. ― Но друзья зовут меня... хотя тебя это не касается. Как бы ты меня назвал?

― Ты ― Сидура? Та, что угощает богов брагой?

― Официантка, значит, ― холодно улыбнулась она. ― Где это тебя так избаловали?

― Офи... кто? ― переспросил Гильгаммед.

― Даже не пытайся запомнить. Итак, я Сидура, прислужница твоих богов? Надо будет рассказать Светлячку... И откуда ты, такой небритый?

― Из туннеля, ― сказал Гильгаммед и окончательно смутился.

― Несложно было догадаться, ― усмехнулась она. ― А до туннеля ты где был?

― Дружил с Энекиду, ― неуверенно начал Гильгаммед, ― мы с ним убили Химбабу, стража кедрового леса, нарубили кедров...

― А-а-а, ― перебила она, ― так ты Гильгаммед! Игрок на прошлой неделе про тебя рассказывал. Говорил, если ты не вернешься в Уркад в ближайшее время, то семья Аштар устроит переворот.

― Сука!

― Но смазливая. Эх, если бы ваши женщины так быстро не отцветали... Но ты не волнуйся, начальник стражи у тебя молодец, ввел комендантский час...

― Чё?

― Ограничил свободу передвижения в темное время суток. Если хочешь, подброшу тебя до Уркада. Вообще-то это запрещено, но если ты пообещаешь закрыть глаза и никому не рассказывать... Подожди секунду, тут со мной поговорить хотят. ― Она закрыла глаза и зажала уши ладонями. ― Как они мне надоели со своими мерами предосторожности, ― сказала она через минуту. ― Забудь, что я говорила, в Уркад тебе придется возвращаться своим ходом. Максимум могу организовать кифийцев. У них корабль на другом конце туннеля. Хотя ты же видел, зачем я тебе рассказываю?

― Мне бы бессмертие, ― робко попросил Гильгаммед.

Она еще раз придирчиво осмотрела его.

― Если тебя отмыть, побрить, постричь, одеть... ― Она задумалась. ― Подожди секунду. ― Она опять закрыла глаза и зажала уши. ― Как надоела эта система, ― наконец сказала она, обращаясь скорее к себе, ― сложно было сделать нормальную двустороннюю связь? Так, подожди еще секунду, тут мне передают. ― Она замерла, чтобы вскоре взорваться гневной тирадой: ― И как у него только язык повернулся! Секс-игрушка! Я ему покажу секс-игрушку! Сам экспериментирует, а мне, значит, нельзя?! Дурак, если игрушка вечная, то из нее вырастают! Слушай, ― обратилась она к Гильгаммеду, ― у меня там палатка, ― она махнула рукой, ― ты там посиди пока, приведи себя в порядок, поешь, умойся, я к тебе позже подойду, договорились?

Гильгаммед послушно отправился в указанном направлении, гадая, что еще принесет ему встреча с взбалмошной богиней.

― Значит так, ― заявила она, появившись в палатке через час, ― бессмертия боги, чтоб они сдохли, тебе не дадут. Сволочи от первого до последнего!

― Разве можно так о богах? ― с опаской спросил Гильгаммед, успевший привести себя в порядок и выглядевший теперь очень привлекательно (что, отметим, только усиливало гнев хозяйки).

― Мне можно, я сама богиня, или ты забыл?

― Нет, ― выдавил Гильгаммед.

― Но мы еще посмотрим, ― продолжала она, ― я тоже не дура! Я им покажу, куда они могут отправиться со своими инструкциями! Если понадобится, каждому в отдельности покажу направление, куда надо идти! Долго-предолго идти!

― Куда? ― спросил Гильгаммед, в котором любопытство пересилило осторожность.

В ответ на него обрушилась такая словесная лавина, что он даже поймал себя на мысли, что готов закрутить роман с Аштар, лишь бы никогда больше не видеть эту богиню-истеричку.

Успокоившись, она предложила ему выпить, налила и себе и, предложив тост "за здоровье", посоветовала Гильгаммеду следующее:

― Забудь про бессмертие. Если хочешь прожить дольше, то мойся каждый день, каждое утро одевай чистые одежды, ешь и пей в свое удовольствие, но не перебарщивай, с подругой спи регулярно, но не переусердствуй. В общем, веди полноценный образ жизни, но без излишков, тогда увидишь, как твои внуки взрослеют.

― И это все? ― разочарованно спросил царь.

― Ты упорный, ― сказала она, ― это качество всегда привлекало меня в мужчинах. ― Она отставила бокал, потянулась, изогнувшись так, что взгляд царя волей-неволей уперся в ее грудь. ― Но в главном тебе не хватает решимости. Ты собираешься тихо напиться? Какое разочарование. Я не слишком высокого мнения о людях, но никогда не подумала бы, что даже зуверский царь не знает, как развлечь женщину.

На следующее утро он проснулся поздно. Она сидела рядом, такая же прекрасная, как и накануне.

― Мне пора, ― сказала она без долгих предисловий. ― Запомни, что я тебе скажу, но сперва поклянись мне, что ты будешь держать рот на замке.

― Клянусь, ― с замиранием сердца сказал Гильгаммед.

― На юге острова есть небольшая бухта, там пришвартована моя яхта. Плыви на восток. На одном из островов найдешь царя Утнапушти с женой. Спроси у него про бессмертие.

― Утнапушти? Царь Шуррапака? Но ведь город покорил еще царь Бабалон... Подожди, так это значит...

― Догадался? Спроси у него про бессмертие, он знает ответ.

― Почему ты говоришь, но не договариваешь? Почему не можешь сказать все?

― Запомни, мальчик, я тебе вообще ничего не говорила. А если что и сказала по глупости, то только потому, что боялась, что ты меня изнасилуешь, а потом убьешь.

― Но ведь...

― Прощай. ― Она вышла из палатки.

На поиски яхты ушло два дня. Еще три недели ушло на поиски острова.

Первым яхту, которую он величал ладьей, заметил царь Шуррапака. "Интересно", ― подумал он, ― "что делает на ее ладье этот мужик?" За смуглокожую красавицу, которая иногда навещала его, он не беспокоился. Что-то подсказывало ему, что она не беззащитная овечка. "Жаль, далеко, даже не разглядеть, кто. Но, вроде, не крылатый. А, может, тот, кто меня шахматам учил? Я помню, первое время тут от ее друзей прохода не было". Так рассуждал Утнапушти, стоя на берегу, а ладья тем временем приближалась ― Гильгаммед заметил фигуру на берегу и считал минуты до встречи с бывшим царем Шуррапака.

Соскочив на берег, он бросился к Утнапушти и, экономя на приветствиях, обрушил на того лавину сведений:

― Я Гильгаммед, царь Уркада. У меня был друг Энекиду, мы вместе убили Химбабу и нарубили кедров. Я себе на этом нажил имя, а Энекиду ― грыжу. Энекиду умер, значит, я следующий. Я скитался, повсюду искал тебя, потому что ты знаешь секрет вечной жизни. Скажи мне, в долгу не останусь.

― Тебя послала Сидура? ― в Утнапушти проснулась ревность.

― Ага.

― Передай ей, что я ничем не смог тебе помочь. Так уж мир устроен, что бессмертны только боги и Утнапушту.

― Вот гляжу я на тебя, Утнапушту, ростом ты меня не обошел, внешне мало от меня отличаешься, мне, например, абсолютно не страшно набить тебе морду. Так что скажи лучше, как ты был принят в собранье богов и обрел вечную жизнь?

― Ладно, ― согласился Утнапушту, ― так и быть, открою тебе тайну богов. Шуррапак, как ты знаешь, лежит на берегу Эфирата. Это город древний, близки к нему боги, поэтому они решили устроить потоп.

― Не вижу связи.

― Ну, знаешь, некоторые жгут за собой мосты, а боги устраивают после себя потопы. Типа, раз мы здесь больше не живем, то после нас хоть потоп.

― Что-то я с трудом верю, что боги такие сволочи.

― А я думал, ты Сидуру видел.

― Ладно, рассказывай дальше, ― поник Гильгаммед.

― Явился мне от богов посланник. Ночью, чтобы никто не видел. И говорит, чтобы я построил корабль. На этот корабль велел он мне погрузить все живое. Да, а корабль он распорядился строить четырехугольный, чтобы длина равнялась ширине. И добавил еще, что корабль надо покрыть кровлей. Я все понял, и спрашиваю у него, что мне сказать народу и старейшинам. А он мне вещает: "Скажи им, что ты узнал, что боги тебя ненавидят, поэтому покинешь ты город, спустишься к Океану, а боги в награду дождь над Шуррупаком прольют обильно, и взойдут богатые хлеба". На следующее утро, едва взошло солнце, я созвал народ и объявил, что уезжаю, велел собирать припасы и строить корабль. Корабль получился на славу: треть десятины площадь, борт сто двадцать локтей высотою...

― Подожди-ка, ― быстренько прикинул в уме Гильгаммед, ― получается он у тебя был в длину сто двадцать локтей, в ширину сто двадцать локтей и в высоту сто двадцать локтей¹? Ну и корыто!

― Какой велели, такой и построил, ― огрызнулся Утнапушту, ― не хочешь, не слушай.

― Все, молчу.

― То-то же! Так вот, корабль получился на славу: треть десятины площадь, борт сто двадцать локтей высотою, шесть палуб, девять отсеков, осмолил все тщательно... Как сейчас помню: столкнули его в воду Эфирата на закате, он погрузился в воду на две трети...

― Что, только на две трети? На дно, что ли, встал?

― Дурак ты! ― в сердцах сказал Утнапушту.

― Все, прости, забылся, больше не буду, только рассказывай дальше!

― Смотри, еще раз...

― Да сказал же, больше не буду!

― Повторяю: еще раз и поплывешь отсюда обратно к Сидуре, если ты ей еще нужен. Понял?

― Да понял я, понял.

― Вот так-то лучше. Значит так, столкнули корабль на воду. Я его нагрузил всем, что имел, семью свою посадил, взял лучших мастеров, взял скот, припасы. А наутро хлынул дождь, а к ночи, не поверишь, но я видел воочию, взошли хлеба. Помню, взглянул на небо, узнать погоду, и скажу тебе, что страшно глядеть на погоду было. Я взошел на корабль, приказал засмолить двери. На утро образовалась такая туча, что света белого не видно, а потом как задует южный ветер, как погонит волны с Океана, кругом вода, и так на протяжении недели. Ну а там уже боги сами испугались содеянного ― прекратили шторм. Я чувствую, качать перестало, открыл отдушину, а снаружи хорошо, солнышко, только вода кругом, если не считать небольшого островка в отдалении. Нас к этому островку прибило, а это была вершина горы, все остальное под водой было. Сели мы на эту гору, как на мель. Я подождал шесть дней, а на седьмой день вынес голубя и отпустил. Голубь улетел, но прилетел обратно, нигде места не нашел. Я обождал и вынес ласточку. Ласточка тоже вернулась. Я еще обождал и вынес ворона. Ворон не вернулся. Увидел спад воды и не вернулся: знай себе каркает, ест и гадит. Тут мы все вышли из корабля и на вершине горы совершили воскуренье. На дым слетелись боги, а самый главный из них, раскаявшись, сделал нас с женой бессмертными в присутствии всех богов, но повелел жить в отдаленье от людей, вот и сидим с тех пор на этом острове. Так что, как видишь, шансов стать бессмертным у тебя нет. Кто для тебя соберет всех богов? Кто упросит главного бога даровать тебе вечную жизнь?

― Брешешь, ― убежденно сказал Гильгаммед, неторопливо доставая меч. ― Я вижу, терять мне нечего, секрета бессмертия я от тебя не добьюсь, но и ты им наслаждаться не будешь.

― Как ты догадался? ― только и спросил Утнапушту.

― Я уже столько всего на свете видел, что меня обмануть невозможно. Никуда бы такое корыто не уплыло.

― Эх ты, все видавший! Ты в Сидане хоть раз в жизни был?

― Нет, и даже не знаю, где это. И знать не желаю.

― Много же ты видел! Сидан ― это плавучий город кифийцев, и он, между прочим, как раз из таких блоков построен. И я это тебе не с чужих сплетен рассказываю, я там лично был.

― И при каких же обстоятельствах? Боги перенесли? ― ехидно поинтересовался Гильгаммед.

― Не боги, ― буркнул Шуррапак, ― кифийцы. Я со старейшинами не поладил, вспыхнуло восстание, я наобещал кифийцам с три короба, лишь бы спасли. Они спасли, а дать мне им было нечего, все в руках восставших было. Они согласились подождать, а чтобы я не дал деру, держали меня в своем плавучем городе. Я там около года провел. А там Бабалон, воспользовавшись моментом, захватил Шуррапак, и стало ясно, что кифийцам я долги не выплачу. Вот они меня здесь и высадили. А, может, им Бабалон заплатил. Вот и развлекаюсь здесь с тех пор, ― он сплюнул.

― Так в чем проблема? Открой мне секрет бессмертия, а я тебя вывезу. У меня корабль.

― А у кифийцев, что, кораблей нет? Ты думаешь, они меня сюда привезли и обо мне забыли? Не тут-то было! Так что спасибо за предложение, но ладья твоя мне не поможет.

― Ну что же, ― сказал Гильгаммед, подводя итоги, ― я вижу, другого выбора у меня нет: убью тебя, и дело с концами.

― Нужен рецепт бессмертия? Да подавись! Колодец видишь? Ныряй туда, там на дне цветок с шипами, как роза. Он сейчас как раз цветет, тебе, сопляк, повезло, потому что цветет он раз в сто лет. Достанешь цветок, сьешь его, будешь вечно молодым. Понял? Тогда забирай цветок и проваливай. ― И Утнапушту оставил Гильгаммеда одного.

Предложение низложенного царя сперва показалось Гильгаммеду хитрой уловкой, чтобы погубить незваного гостя, но жажда бессмертия пересилила подозрения и страх. Гильгаммед, привязав к ногам камни, солдатиком ухнул в колодец, сорвал на дне цветок, поранив руку о шипы, освободился от камней и всплыл, жадно хватая ртом воздух.

Он собрался было уже съесть цветок, но тут острожность взяла верх. "Приеду в Уркад, испытаю на каком-нибудь старике. Если помолодеет, то я тоже поем". Довольный собой, он поднялся на борт корабля и был так погружен в свои мысли, что не заметил притаившегося на корме удава. Когда они вышли в море, удав зашевелился, тихонько подполз к Гильгаммеду, рванулся подобно пружине, ухватил пастью заветный цветок, проглотил, скользнул за борт и камнем пошел ко дну.

Гильгаммед долго горевал, но все же взял в себя в руки, вернулся в Уркад, навел порядок, женился на Аштар и прожил вполне счастливую по стандартам того далекого времени жизнь.

¹ Сто двадцать локтей равняются примерно шестидесяти метрам.

Комментарии: 24, последний от 10/12/2009. © Copyright Роуз Йоханна Размещен: 18/10/2008, изменен: 13/06/2009. 46k. Статистика. Рассказ: Пародии		Ваша оценка:
Аннотация: Действие происходит в том же мире, что и "Повесть осьменских лет", задолго до Явления. Все еще живы, а кое-кто даже и счастлив. В основу положен "Эпос о Гильгамеше". То ли плагиат, то ли постмодернизм. :) Все-таки есть в древней литературе какая-то особая притягательность. Когда текст настолько лаконичен, что читатель вынужден домысливать, в голову волей-неволей лезут совершенно несерьезные мысли.

Роуз Йоханна : другие произведения.

Гильгаммед

Гильгаммед