Будь у меня девять жизней

Всякая логическая последовательность ведёт к дьяволу. Эренфест. Еду, рассчитываю дней через восемь быть дома. Прекращай мыться. Наполеон – Жозефине.

  Человек – тварь семиотическая. Для него всё сущее и мыслимое, все и каждый могут быть знаками самих себя. Носителями значения и смысла.
  Но невозможно быть отражением, целью, смыслом себе самому. Нужны другие – рядом, выше, вокруг. Нужна система. Племя, социум, культура, ноосфера, мироздание, бог в душе, великая пустота. Выбирайте, какую хотите.
  Но тогда где моя сущность? Во мне, точно семя в яблоке, или в системе – яблоне? Может быть, чтобы постичь предмет, нужно не отринуть пустые игры ума, отрешиться от мира, сосредоточиться на предмете и, подобно червяку, последовательно и методично бурить разумом постигаемое до сути, таящейся в его глубине. А наоборот – дать духу-разуму волю, дриадой бродить по ветвям, в свободной игре со смыслами найти как можно больше – и как можно более далёких – связей между нашим предметом и другими.
  И тогда никакую истину о человеке и мире нельзя сформулировать однозначно и тюкнуть ею в лоб. Можно только написать литературный текст – провести читателя по связям, если не всем (вряд ли это возможно: число связей потенциально бесконечно), то хотя бы некоторым, показать, как это делается, чтобы дальше уж он сам строил связи – и не обязательно читатель увидит и протянет те же нити, какие увидел и протянул автор.
  Мне мил такой способ познания. Я попробовала его первым, с тех пор и осваиваю – с того дня, когда отрастила уши и услышала из уютной утробы, как мать читает мне стихи. Литературные тексты – всегдашние и самые многочисленные мои собеседники.
  Литературный текст – субъект, единый в трёх лицах: словесная вязь, рассказанная история и генератор смыслов. Обитающий в мире текста автор, иногда почти невидимый в чистой глубине, иногда торчащий из каждого слова, точно пружина из драного дивана, тоже един в трёх лицах: создатель, свидетель и рассказчик. И со всей этой компанией у меня сложные отношения. Что, в общем-то, естественно: автор субъективен, а то и пристрастен, я тоже, мы смотрим на мир с разных сторон, у него свои впечатления и предпочтения, у меня свои. С какой стати мне торчать на его кочке зрения? С какой радости принимать его логику? У меня собственных логик полно. Кому надо, могу поделиться, я себе ещё нарисую.
  Автор и я считаем ключевыми разные поступки и слова героев. Я путаюсь в положительных и отрицательных персонажах, упорно принимая одних за других. Второстепенные, а то и «фоновые» персонажи часто интересуют меня больше, чем главные герои. Знаю, знаю, читала: фоновые персонажи нужны для игры степенью условности, для придания миру-тексту глубины дальних планов, для того, чтобы центральные герои были живее, ярче и достовернее. По мне, человек, даже виртуальный, не может быть ни фоном, ни средством. Человек – не объект. Люди равновелики, независимо от того, по какому месту картины они прошли в некий момент своего бытия, и если автор хотя бы на миг остановил взгляд на персонаже, он обязан видеть человека, пусть незнакомого, не представленного, но с именем, судьбой, духом-разумом и свободной волей, а не орудие для манипуляций с текстом.
  Я схожу с проложенного автором маршрута, брожу по миру текста звериными тропами, сую нос в бельведеры амбиций, кусты комплексов и пещеры фобий. Меня тянет пройти по сюжетным поворотам, мимо которых автор проскочил, и проанализировать проблемы и идеи, которых он не заметил. Я увязаю в том, что для автора было мелочью, само собой разумеющейся и не стоящей внимания, и не вижу проблемы там, где она громоздится перед автором, застя окоём. Оно, конечно, автор – хозяин созданного им мира, и должен лучше знать, что у него там происходит, и надо a priori принимать всё, что он пишет, за истину. Но у меня редко получается. Для меня текст – показания очевидца. Сплошь и рядом очевидец в них путается. Не ориентируется в мире, который сам же сотворил. Сбоит в логике. Коснувшись чего-нить умного, научного или философского, лепит ляп на ляпе. Рассуждая о моральных идеалах, то и дело в проговорках и обмолвках, в поступках и словах героев, данных мне в качестве этического образца, обнаруживает собственное нравственное убожество. Наконец, использует собственный текст как урыльник – для самовыражения. Снова и снова автор норовит поразить меня сказками о козырном супе в кастрюльке прямо из Парижа, не подозревая, что в козырных домах суп подают в супнице.
  Тем любопытнее вымывать из текста блёстки фактов. А из фактов и их нестыковок там, где автор, поздравляю, соврамши, по опоре «кому выгодно» вырастает версия. Иногда она совпадает с авторской трактовкой событий и поступков, это радует, но порождает сомнения: а так ли уж велик Майлз форКосыгин, если я, ни разу не гений, вычислила Гароша на восемь страниц раньше? Чаще не совпадает, меня самоё вгоняя в оторопь предельным своим цинизмом. Но структура мира текста и внутренняя логика персонажей (если эти штуки есть, разумеется) следуют своим законам, а не прихоти автора. В «Дюне» смерть герцога Лето Атрейдеса была выгодна единственному человеку – его бастарду, и я не могу не сочувствовать ловко подставленным гадам Харконненам. В буриме «Время золота, время серебра» смерть Джейн нужна только Джеральду, у него есть и мотив, и возможность. И как тут станешь точить слезу над его неизбывным горем, если он сам девочку и заказал?
   «Каждая книга говорит о других книгах и состоит из других книг». Будь у меня девять жизней, я писала бы отражения к существующим книгам, увеличивая связность и мощность магического лабиринта зеркал. Переписать, например, «Анну Каренину» с точки зрения её горничной Анны, девушки наблюдательной, думающей, знающей хозяйку с изнанки, сочувствующей и Каренину, и Вронскому, и горячо жалеющей обоих детей. Или «Таис Афинскую» – с точки зрения девицы-ксенолога, рабыни, купленной Таис. Когда-то я изложила любимой подруге, нежнейшей моей Яблоне, начало: к помосту, где стоит героиня, подходит низенькая пышечка в шафранном пеплосе. Нарумяненная и насурьмлённая ряшка, сальные чёрные кудерьки (не только шампуней, но и мыла тогда не существовало), приторный запах масляных благовоний и винного перегара после вчерашнего симпосиона... Подруга бурно запротестовала, и долго мы не могли придти к согласию, пока я не сообразила. «Погоди, – говорю, – наверное, для тебя Эллада – это беломраморные колонны и статуи среди сизых олив и тёмных кипарисов». – «Ну да, конечно», – вглядевшись в себя, кивает она. – «Так вот, – говорю, – не было в Элладе никаких белых статуй. Эллины их раскрашивали. Как нынешние манекены в витринах. Глазки, губки, волосики...». Милая муза икнула, сглотнула и говорит: «И у Таис должны быть старые пятна от пота подмышками, у неё же работа тяжёлая».
  Беломраморно – это, конечно, красиво. Но живая книга пахнет человеком, его теплом и потом.