Шаляпин

ТЕМА С ВАРИАЦИЯМИ

Сценарий

День тусклый, небо плотно обложено тучами.

Придя к мельнику ночевать, Федор в углу заметил какого-то человека в потасканной серой одежде и в дырявых валяных сапогах, хотя было лето.

Он лежал на полу с котомкой под головой и с длинным посохом под мышкой. Так он и спал. Федор лёг против двери на разостланном сене. Не спалось. Хотелось зари.

Утром рыба хорошо клюёт.

Начало светать.

С первым светом серый комок в валенках зашевелился, как-то крякнул, потянулся, сел, зевнул, перекрестился, встал и пошёл прямо в дверь.

На крыльце он подошёл к рукомойнику - к незатейливой посудине с двумя отверстиями, висевшей на верёвочке на краю крыльца.

Федор со своего ложа с любопытством наблюдал за тем, как он полил воды на руки, как он смочил ею свою седую бороду, растёр её, вытерся рукавом своей хламиды, взял в руки посох, перекрестился, поклонился на три стороны и пошёл.

Федор было собрался со стариком заговорить, да не успел - ушёл.

Очень пожалел он об этом.

Он привстал на колени, облокотился на подоконник и открыл окошко.

Старик уходил вдаль.

Фигура его, по мере того, как он удалялся, делалась меньше, меньше и, наконец исчезла вся.

Один голос:

Митюх, а Митюх, чаво орём?

Митюха отвечает:

Вона - почём я знаю?

Прядут три женщины, две молодухи и Кирилловна.

- А бабы говорют, что по ночам прилетают к молодым вдовам покойники, их мужья.

- Прилетит умерший муж огненным змеем, рассыплется над трубою избы снопом искр и вдруг явится в печурке воробышком, а потом превратится в любимого, по ком тоскует женщина. Целует она его, милует, но когда хочет обнять - он просит не трогать за спину.

- Это потому, милые мои, -объясняет Кирилловна,-что спины-то у него нету совсем, а на месте стало быть ее зеленый огонь, да такой, что коли тронуть его, так он сожжет человека с душою вместе...

Пьяный отец Федора пристает к встречному на улице.

Он вежливо здоровается с незнакомым человеком.

Прилично одетый господин, предупредительно наклонив голову, слушает слова отца с любезной улыбкой, со вниманием спрашивает:

- Что вам угодно?

А отец вдруг говорит ему:

- Желаю знать, отчего у вас такие свинячие глаза?

Голос заговорщически:

- Сиксаникма.

Четвертакма.

Тазанитма.

Сулейматма.

Уссум та.

Биштиникма.

Дыгин, дыгин,

Дыгин, дыгин.

Пустынная площадь.

Парусину с балаганов снимают.

Обнажаются тонкие деревянные ребра.

На утоптанном снегу только шелуха подсолнухов, скорлупа орехов, бумажки от дешевых конфет.

Еще недавно все здесь жило шумно и весело, а теперь площадь точно кладбище могил и крестов.

Веселый кузнец, молодой парень.

Федор раздувает мехи.

Кузнец запевает песню, держит в руке шпагу.

Мать Федора, сидя с работой у окна, подтягивает ему, и два голоса поют складно.

Федор тоже осторожно подпевает, боясь спутать песню, пританцовывает.

Но кузнец поощряет:

- Валяй, Федя, валяй. Пой,- на душе веселей будет. Песня, как птица, выпусти ее, она и летит.

Отец откуда-то с печи:

- В дворники иди, Скважина, в дворники.

- Но почему именно в дворники?

Чудесная сухая осень.

Дорогу караулят золотые деревья.

В синем прозрачном воздухе носятся нити паутины- русалочья пряжа.

Стайка дворовых ребятишек, девушка, парень повыше - в гимназистской форме. Ребята заслоняют собой девушку от гимназиста.

- Убирайся ко всем чертям!

- Что ты сказал? А ну повтори.

Гимназист с кулаками наступает на Федора.

Федор.

- Дуэль. Сашка беги к кузнецу за шпагами. До первой крови.

- По рукам.

Сашка бежит, только пятки сверкают.

Кузнец куда-то отлучился. Сашка схватил шпаги и обратно.

Там уже отмерили растояние, разошлись и со шпагами наперевес бросились друг на друга.

Дуэль началась и кончилась в минуту.

Ударив раза два рапирами одна о другую, они, не долго думая, всадили их, кому куда нравилось: противник Федору в лоб, а Федор гимназисту в плечо.

Гимназисту было очень больно, он выпустил рапиру из руки, и она повисла, торча острием в голове Федора. Федор тотчас выдернул её. Из раны обильно полилась кровь, затекая в глаз.

И у гимназиста по руке тоже стекала кровь.

Секунданты произнали дуэль конченой и начали перевязывать раны, один из них для этой цели великодушно оторвал штрипки от своих подштаников.

Девушка выходила замуж по любви за молодого человека, почтового чиновника.

Утром Федора разбудил дикий визг, крики, грохот. Он выглянул во двор и увидал картину: по двору безумно прыгали похмельные, полуодетые, нечесаные бабы. Одни плясали какой-то дикий танец, поднимая юбки выше колен, другие визгливо пели, третьи били о землю и стены дома горшки, плошки, стучали в сковороды и кастрюли, некоторые размахивали по воздуху большой белой тряпкой, испачканной кровью. Мужчины пьяные, хохотали, орали, обнимая баб. А бабы всё толкались по двору, точно комары над лужей. На стареньком крыльце дома стояли, взявшись за руки, молодые и улыбались, смотрели на это безумие. Женщины, плясавшие во дворе, орали грязные слова, показывая ноги. Мужчины не уступали им. А молодые были счастливы.

Федор приятелю

- Что они делают?

- Радуются. Слышишь, поют ВО ЛУЗЯХ? Видишь рубаха-то в крови? Стало быть, сестра у меня честная была. Эх ма! Расцвели цветы лазоревые.

Федор колотит зазевавшегося татарчонка. Эти веселые кавалерийские схватки на коньках, постепенно развиваясь, втягивали в бой всё больше сил русских и татарских. Коньки сбрасывались с ног и шли биться массой, в пешем строю. Постепенно вступали в бой подростки. За ними шло юношество, и, наконец, являлись солидные мужи в возрасте сорока лет и выше. Дрались отчаянно.

Татары стали одолевать русских и погнали их до моста. Все силачи русские были побиты и решили позвать на помощь Меркулова. Его привезли на озеро спрятанным в бочке, будто бы водовоз приехал по воду. Силач легко поместился в бочке. Он был небольшого роста с кривыми, как у портного, ногами. Вылез он из бочки, и все татары и русские узнали его. Одни со страхом, другие с радостью.

- Меркулов.

Но тут на краю солнца явился тонкий чёрный ободок, и все оторопело остановились.

Небо было безоблачно, и вдруг на всё стала ложиться сероватая тень. Кто-то научил мальчишек закоптить стекла и смотреть на солнце сквозь них. Солнце на глазах угасало, постепенно превращаясь в чёрный кружок. Всё чернело. Земля становилась серее. Где-то мычали коровы, но не так, как всегда мычат. Драка застыла. Люди молчали, задрав головы в небо. Лица их тоже были серые, и глаза как будто угасли вместе с солнцем. Блудливо пробежала кошка. Беспокойно метался под ногами растерявшийся петух. Потом наступила секунда, когда солнца не было, а только чёрный круг, величиной с небольшую сковороду, торчал в небе, а от него, красными иглами торчали бедненькие лучи. Но тотчас загорелся, засверкал золотой серпик. Солнце снова разгорелось. Первым загорланил петух. Через минуту всё было по-старому, и кто-то уже кричал:

- Как я те дам...

Татар сразу погнали в их слободу, через мост. В пылу боя бойцы той и другой стороны срывались с моста в Булак, по дну которого и зимою текла, не замерзая, грязная горячая вода из бань, стоявших по берегам его. Перейдя на свою сторону, татары собрались с силами, и бой продолжался на улицах слободы.

Потом явилась пожарная команда и стала поливать бойцов водою.

Женщина с ребенком на Владимирке. Рядом подвода. Ведут арестантов в кандалах. Мужчина в картузе подходит к первому арестанту. Солдат преграждает путь ружьем.

- Как звать тебя?

- Константином в миру величают.

- Настенька. Костей, Костиком назовем.

Небо охватила мгла ночи, над садом застыла большая красная комета, размером в половину луны. У неё был длинный хвост, пригнутый вниз, который лучился светящимися искрами. Она была красная и будто дышала. Комета была страшная.

Костя любит смотреть на неё.

Печально дома. Ходики тикают. Отец читает. Костя смотрит в окно. Собака лежит у ног.

В окно видна площадь. Жёлтый дом, ворота, скучные и грязные окна...

На скамейке пожарные в блестящих касках, римского фасона, курят махорку, сплёвывают.

Кричат с улицы.

- Пойдём на Соболевку... Танцевать лимпопо. Там Женька есть, увидишь - умрёшь.

-Это кто же такое? - спрашивает Костя.

-Как кто? Девка.

-Поезжай. Но ты знаешь, вот что лучше - подожди, я поправлюсь... - говорит, отец смеясь, - я с тобой вместе поеду. Будем танцевать лимпопо...

Зима. Костя Коровин с кузиной Варей Вяземской, пробираются по сугробам на мыс Доброй Надежды.

Идут, видят - большая белая стена, деревья, а за стеной внизу река. На реке в проруби бабы белье полощат. Пар идет. Купола горят на солнце. Сосульки звенят.

Вдруг какая-то женщина толстая смотрит на них и говорит:

- Вы чего же это одни?..

- А мы, тётя, на мыс Доброй Надежды идем.

- А ну-ка, пойдёмте.

И привела их в грязный двор. Повела на крыльцо. В доме так нехорошо, грязно. Она посадила детей за стол и поставила перед ними коробку большую картонную, где были нитки и бисер. Бисер очень понравился. Она привела других женщин, все смотрят на детей. Дала им к чаю хлеба. В окнах уже было темно. Тогда она закутала их в тёплые вязаные платки, позвала извозчика, посадила Костю с Варей и поехала с ними. Приехали к большому дому, страшному, башня-каланча, и на верху ходит человек - солдат. Очень страшно. Сестра ревет. Вошли по каменной лестнице в этот дом. Там какие-то страшные люди. Солдаты с ружьями, с саблями кричат. За столом сидит какой-то человек. Увидев, вышел из-за стола, сказал:

- Вот они.

- Куда делись, где были?..

Там отец и мать. Человек с саблей пьет из стакана. Женщина, которая нашла детей, стала тараторить. Когда человек с саблей уходил, Костя взял отца за рукав:

- Пап. Я тоже хочу такую саблю.

Но солдат сабли не дал и смеялся.

- Ну что, видел, Костя, мыс Доброй Надежды? - спросил отец.

- Видел. Только это за рекой, там. Я туда не дошёл ещё.

Голос.

"Ты кто?" - спросил его ключарь.

"Как кто? Известный русский царь!"

"Ты царь, так подожди немного,

Ты знаешь, в рай трудна дорога,

К тому же райские врата

Узеньки, видишь - теснота".

"Да что же это всё за сброд?

Цари или простой народ?"

"Ты не узнал своих!

Ведь это россияне,

Твои бездушные дворяне,

А это вольные крестьяне,

Они все по миру пошли,

А нищие к нам в рай пришли".

Уже дома. Костя засыпает. Сквозь дрему.

-Ты разве не видишь, - говорит мать шепотом отцу, - что он ищет мыс Доброй Надежды. Эх, где мыс этот... Ты разве не видишь, что Костя всегда будет искать этот мыс. Это же нельзя. Он не понимает жизнь, как есть, он всё хочет идти туда, туда. Разве это можно. Смотри, он ничему не учится.

Сумерки. Лес, стоящий около, огромный. Тишина...

На небе показались звёзды. Всё замирает. Странный звук вдали, как будто кто-то дует в бутылку: ву-у, ву-у...

Мать гладит Костю по голове:

- Это лесовик. Ничего, мы ему покажем.

Костя мотрит в маленькое окошко. И вдруг видит каких-то огромных лошадей с белой грудью, огромными головами, идут... и резко остановились и смотрят. Эти огромные чудовища, с рогами, как ветви деревьев, освещены луной. Они так громадны и ровно ходят на тоненьких ногах. Зад их опущен книзу.

- Это лоси... - сказала мама.

Глаза у них большие, и один лось близко подошёл к окну. Белая грудь его светилась, как снег под луной. Вдруг они сразу бросились и пропали. Слышен треск их ног, как будто бы разгрызали орехи. Вот так штука...

Бузулук - это городок, где по улицам ходят свиньи.

В садике Общественного собрания тоже гуляют свиньи, куры, овцы.

Кибитки артистов в степи.

Стоят знойные летние дни. Мучит жажда. По обеим сторонам дороги лежат бахчи арбузов и дынь. Ночью артистов остановило гиканье каких-то всадников, которые стали стрелять из ружей.

- Басмачи! Разбойники!

Управляющий труппой Деркач поспешно скомандовал, сам схватился за пику и сел на осла:

- Берите оружие. К бою.

Артисты живо достали из телег бутафорское оружие: тупые железные шашки, изломанные ружья, расхватали всё это и попрятались за телеги. Федор оглянулся и увидал скачущий призрак Рыцаря печального образа с Деркачем. Он молнией блеснул по лежавшим на бахче арбузам. Федор закричал:

- Смотрите, смотрите!

И пальцем показывал в сторону рыцаря. Но никто ничего не видел. Женщины кричали, визжали,а всадники, окружив артистов со всех сторон, постреливали в табор. Артисты видели только огоньки выстрелов и чёрные силуэты лошадей.

Деркач храбро командовал:

- Не сдавайтесь, черти, не сдавайтесь. Держитесь до последнего. Надо продержаться до рассвета.

Но драться было не с кем. Всадники не наступали, гарцуя в отдалении и постреливая. А когда рассвело, выбрали парламентёров и послали их к врагу с белыми платками в руках. Всадники собрались в кучу и вступили с послами в крикливую беседу. Утро такое хорошее, ясное.

Тут одна из артисток, напуганная происшедшим, прождевременно разрешилась от бремени. Её подруги, засучивая рукава кофточек, погнали всех прочь от кибитки роженицы, закричали, засуетились. На эту бабью суету, смеясь, смотрело солнце.

В вагон вошёл Деркач.

- Выбрось в окно чертову колбасу. Она воняет.

- Зачем бросать? Я лучше съем.

Деркач рассвирепел и заорал:

- Как ты смеешь есть при мне это вонючее?

Поезд как раз в это время подошёл к станции, и Деркач вытолкал Федора из вагона. Поезд свистнул и ушёл, а Федор остался на перроне среди инородных людей в халатах и чалмах. Эти чернобородые люди смотрели на него вовсе не ласково. Он пошел вслед за поездом. Вечерело, над песками по обе стороны дороги стояла душная муть. Федор шагал, обливаясь потом и опасливо поглядывая по сторонам. Далеко в степи опускалось на песчаные барханы огромное, красное солнце. Вечерело. Костер. Дервиш в пустыне у костра - прообраз Рахманинова.

Дервиш внимательно посмотрел на Федю и велел ему лечь лицом вниз на круглом валуне, по-лягушачьи растопырив руки и ноги. Раздалось мягкое продолжительное рычание.

Дервиш Это ягуар. Ты когда-нибудь видел такого огромного ягуара?

Федя (волосы у него встали дыбом). Я их вообще никогда не видел.

Дервиш Не двигайся. И не смотри ему в глаза. Смотри на нос и не моргай. Да не на свой нос, а на его.

Потом Дервиш движением фокусника послал точно в цель шляпу, напялив ее ягуару на уши. Ягуар отпрыгнул, пытаясь от нее освободиться, и тут Дервиш свистнул громко, протяжно и пронзительно.

Федя Почему мы идем в этом направлении? Не лучше ли удрать отсюда?

Дервиш Не лучше. Этот зверь - самец. Он голоден и идет за нами.

Федя Ты хочешь сказать, что ягуар может читать мысли?

Дервиш Нам придется пробежать шесть миль до станции. Ягуар наверняка обгонит нас и устроит нам засаду в месте, наиболее подходящем для прыжка. Поэтому пойдем зигзагом.

Они оглянулись и увидели черный силуэт. Они закричали и стали бить в ладоши.

Дервиш Кошки не любят карабкаться наверх. Поэтому сейчас мы спрыгнем в глубокий овраг и будем забираться на другую сторону. Похоже, что так просто мы не сможем отделаться от него. Давай пойдем не спеша, А ты тем временем расскажи мне какой-нибудь анекдот из жизни. Голодный ягуар очень удивится нашей тактике.

Федя. Почему?

Дервиш. Да потому что мы оба - ягуар и я - умеем читать чужие мысли.

Дервиш велел Феде раскачать одну из низко растущих веток кустарника и надломить ее. Они сделали метлу. Убегая, они подняли метлой облако пыли.

Дервиш. Это должно обеспокоить ягуара. Ночью ягуар непобедим. Нам лучше бежать к тем скалам. Нет способа добраться сегодня до станции. Возможно, и завтра тоже. Кто сказал, что мы вообще когда-нибудь до нее доберемся?

Федя. Не лучше ли нам сменить направление, вместо того, чтобы идти прямо к холмам?

Дервиш. Слишком поздно менять направление. Ягуар уже знает, что другого пути у нас нет.

Федя. Не может быть.

Дервиш. Стань огромным.

Федя. Скажи мне одну вещь. Этот ягуар очень странный. Ягуары не живут в данной местности. Пумы живут, пумы, слышишь, а не ягуары.

Дервиш Очевидно, этот ягуар просто следовал по самому знаменитому шелковому пути, соединяющему Среднюю Азию с Китаем.

Как сладкий, яркий сон, Самарканд с его удивительными мечетями и мальчиками в белых халатиках на дворах мечетей. Жарко, мальчики, раскачиваясь, учат коран на распев, где-то кричит отчаянно осёл. Бесшумно проходят восточные люди по узким улочкам, среди низеньких белых стен домов. Сонно поют муэдзины.

Подбегает сарт и ломаным языком предлагает девочку, показывая на пальцах её года:

- Дэсит лэт- кочишь? Ую-й, карош. Как живуй, ну. Одинасыт лэт?

Фёдор отправился в грязный притон, где собирались не иначе как беглые каторжане.

У стойки увидел оборванного вида аристократа - прообраз Врубеля.

- Вы хорошо ездите верхом? - неожиданно спросил он. - Я езжу, как жокей.

- Что это у вас на груди белые большие полосы, как шрамы?

- Да, это шрамы. Я резал себя ножом.

- А всё-таки скажите, что же это такое вы себя резали-то ножом - ведь это должно быть больно. Что это - операция, что ль, как это?

Федор посмотрел поближе - да, это были большие белые шрамы, их было много.

- Поймёте ли вы,- сказал незнакомец.- Значит, что я любил женщину, она меня не любила - даже любила, но многое мешало её пониманию меня. Я страдал в невозможности объяснить ей это мешающее. Я страдал, но когда резал себя, страдания уменьшались.

- Да, сильно вы любили.

- Если любовь, то она сильна.

- Не понимаешь? Не дано, не дано, откуда взять?! Юнец, понимаешь, Юнец, а перед ним пленный, раненый, понимаешь, генерал... в крови. "Я ранен, - сказал мой дед, - трудно стоять. Вы, кажется, француз?" - спросил он. И Юнец Бонапарт тотчас же поставил ему кресло. Понимаешь, а? Нет, не понимаешь!..

- Однако какая же тоска - людская жизнь!..

Встав среди двора, Федор крикнул. Все женщины и мужчины подбежали к нему. Ударили гитары, и начался особенный танец, вроде румбы. Женщины обмахивались веерами.

Ещё момент, какое-то неуловимое движение - и нет Шаляпина. Лицо неподвижно и бесстрастно нечеловеческим бесстрастием пронёсшихся над этой головой столетий; губы строги и серьёзны, но - странно - в своей строгости они уже улыбаются загадочной, невидимой и страшно тревожной улыбкой. И так же загадочно-бесстрастно звучат первые слова сатанинской песенки?

Жил-был король когда-то.

При нём блоха жила.

Блоха...Блоха...

В толпе слушателей некоторое движение и недоумевающие улыбки. Король и при нём блоха - странно и немного смешно. Блоха! А он - он тоже начинает улыбаться такой вкрадчивой и добродушной улыбкой - эка весёлый, эка милый человек! Так в погребке когда-то недоумением и приятными надеждами должны были глядеть немецкие филистеры на настоящего Мефистофеля.

...Милей родного брата

Она ему была...

Что за чепуха! Блоха, которая милей родного брата, - что за странность! Быть может, это просто шутка? Наверно, шутка; он тоже смеётся таким весёлым и откровенным смехом:

Блоха...ха-ха-ха-ха-ха...Блоха!

Ха-ха-ха-ха-ха... Блоха!

Нет сомнения: речь идёт о какой-то блохе. Экий шутник! Физиономии расплываются в приятные улыбки; кое-кто оглядывается на соседа и гыкает: гы-гы. Кое-кто начинает тревожно ёрзать - что-то неладное он чувствует в этой шутке.

Зовёт король портного:

- Послушай, ты, чурбан,

Для друга дорогого

Сшей бархатный кафтан!

Потеха! У слушателей уже готова улыбка, но улыбнуться они ещё не смеют: он что-то неприятно серьёзен. Но вот и его уста змеятся улыбкой; ему тоже смешно:

Блохе кафтан? Ха-ха-ха-ха-ха-ха.

Блохе? Ха-ха-ха-ха-ха. Кафтан!

Ха-ха-ха-ха-ха. Ха-ха-ха-ха-ха. Блохе кафтан!

Ей-богу, смешно, но что-то загадочное и ужасно неприятное сквозит в этом смехе. Отчего кривятся улыбающиеся губы и отчего у многих мелькает эта скверная догадка: чёрт возьми, о, порядочный я осёл - чего я хохочу?

Вот в золото и бархат

Он смеётся, но откуда этот странный и страшный блеск в его глазах? И что это за неприличная нелепость: блоха, которой дана полная свобода при дворе! Зачем он так неприлично шутит! Смешно, очень смешно, но... но... но...

И с ним звезду даёт.

За нею и другие

Пошли все блохи в ход.

Ха-ха.

Позвольте,позвольте, - что это такое! Это насмешка. Кто этот незнакомец, так нагло издевающийся над кем-то, над чем-то... Что ему нужно? Зачем пришёл он сюда, где так мирно распивалось пиво и пелась мирная песенка?

И фрейлинам ея

От блох не стало мочи,

Не стало им житья.

Ха-ха.

Смятение. Все вскакивают. Но ноги точно налиты свинцом и не двигаются с места; вот падает и звякает разбитая кружка; вот кто-то запоздало бессмысленно гыкает: гы-гы, - и опять мёртвая тишина и бледные лица с окаменевшими улыбками.

А он встаёт - громадный, страшный и сильный, он наклоняется над ними, он дышит над ними ужасом, и, как рой раскалённых камней, падают на их головы загадочные и страшные слова:

И тронуть то боится,

Не то чтобы их бить,

А мы, кто стал кусаться,

Тотчас давай душить!

Железным ураганом проносится это невероятное, непостижимо сильное и грозное "душить". И ещё полон воздух раскалённого громового голоса, ещё не закрылись в ужасе раскрытые рты, как уже звучит возмутительный, сатанински-добродушный смех:

Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха,

Ха-ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха.

Пока Шаляпин пел, все вокруг преобразилось.

Крытый двор. С потолка свисали огромные длинные фонари восьмиугольной формы. Они были покрыты шёлковой материей, оранжевой, красной, жёлтой. За полуоткрытой стеной синела ночь.

Внизу на эстраде сидели гитаристы с большими гитарами. У стен тянулись стойки; за ними толпился всякий люд - матросы с кораблей (откуда в пустыне корабли?); множество женщин.

Пестрота... Шум... У женщин высокие гребни и розы в волосах... Глубоко вырезанные платья. На плечах - длинные китайские платки в узорах золота, с большой бахромой. Цветные корсажи всех цветов, шитые золотом; широкие юбки, в оборках из кружев.

Одна, в широкополой мужской шляпе, подняв над головой руки и щёлкая кастаньетами, танцевала и пела на столе.

На середину двора вышел молодой испанец. В руках у него был высокий жезл, сверху - плоский кружок, с которого спускались вниз ленты ярких цветов. Испанец был одет в пунцовый бархат. Короткая куртка, расшитая плотным золотым узором, белая крахмальная рубашка и чёрный тонкий галстук, уходивший в широкий красный пояс.Сбоку рейтуз в обтяжку шли золотые пуговицы. Белые чулки и чёрные туфли. Из широкой пляпы видна была сзади косичка, спрятанная в зелёную сетку.

Женщины обмахивались веерами.

Один был одет в европейский белый костюм. От другого стола подошла женщина и что-то стала выкрикивать, потрясая кулаком перед его лицом. Потом схватила стакан и плеснула ему в лицо вином. Он вскочил и схватил её за волосы. Её спутники бросились ей на выручку, и началась драка. Летели стаканы, бутылки...

Вбежала полиция; не церемонясь, хватала всех дерущихся за шиворот - и женщин и мужчин - и выталкивала вон.

Танцы продолжались...

У входа, на улице, - толпа, лунная ночь, звёзды. Вдруг сзади шею Федора обхватили женские руки. Он обернулся: красивое лицо с круглым ртом что-то говорило, смотря пьяными глазами - женщина звала к себе. Она сняла с головы Федора шляпу и надела на себя.

Какой-то человек в толпе остановил Федора и долго и многозначительно жал ему руку. Клык, свирепого вида детина с низким нависшим лбом и выбитыми зубами. "Послушай, Федя, дело к тебе есть, зарезать одного торговца-богатея, - сказал Клык, как-то особенно значительно взглянув на Федора.- А тебе на стрёме стоять. Не подведёшь?"

Однажды Федор ехал с дамой и её подругой куда-то на извозчике. Ноги у Федора были длинные, и, сидя в пролётке, он должен был выставить их на улицу. Поворачивая за угол, извозчик задел ногами Федора за фонарный столб. Он взвыл от боли и сапог разлетелся вдребезги.

- А чем ты, барин, занимаешься?- спросил Федора извозчик.

- Да вот, брат, пою!

- Я не про то,- сказал он.- Я спрашиваю - чего работаешь? А ты - пою! Петь - мы все поём! Я тоже пою, выпьешь иной раз и поёшь. А либо станет скушно и - тоже запоёшь. Я спрашиваю - чего ты делаешь?

- Да ладно. Пошутить нельзя. Дровами торгую, капустой, а также имею гробовую лавку со всяким материалом для похорон.

Необыкновенное количество мачт, пароходов, барж загрудило подступы к городу, а Нижегородская ярмарка гудела всевозможнейшими звуками. На ярмарке яркие краски России смешались с пёстрыми красками мусульманского востока. Просторно, весело, разгульно текла жизнь великого Торжища.

Достраивалась Всеросийская выставка. Особым цветом красили большой деревянный павильон Крайнего Севера, построенный по проекту Константина Коровина.

Павильон Крайнего Севера был совершенно особенный и отличался от всех. Проходящие останавливались и долго смотрели.

Подрядчик Бабушкин, который его строил, говорит:

- Эдакое дело, ведь это што, сколько дач я построил, у меня дело паркетное, а тут всё топором... Велит красить, так, верите ли, краску целый день составляли, и составили - прямо дым. Какая тут красота? А кантик по краям чуть шире я сделал: "Нельзя, - говорит, - переделывай". И найдёт же таких Савва Иванович, прямо ушёл бы... только из уважения к Савве Ивановичу делаешь. Смотреть чудно - канаты, бочки, сырьё... Человека привёз с собой, так рыбу прямо живую жрёт. Ведь достать эдаково тоже где!

- Ну, что, - сказал он Савве Ивановичу Мамонтову, - сарай и сарай. Дали бы мне, я бы вам павильончик отделал в петушках, потом на дачу переделали, поставили бы в Пушкине, а так что, одна безделица.

Коровин вешает необделанные меха белых медведей. Ставит грубые бочки с рыбой. Вешает кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов. Среди морских канатов, снастей - чудовищные шкуры белух, челюсти кита.

Самоед Василий, которого Коровин привёз с собой, помогает, старается, меняет воду в оцинкованном ящике, в котором сидит живой, милейший тюлень, привезённый с Ледовитого океана и прозванный Васькой.

Самоед Василий кормит его живой плотвой и сам, потихоньку выпив водки, тоже закусывает живой рыбёшкой. Учит тюленя, показывая ему рыбку, кричать "ур...а!.."

- Урр...а, ур...а-а-а...

Тюлень чудно подражает и тоже кричит: "Урр...а..."

- Можно посмотреть? - спросил вошедший в павильон худой и очень высокий человек в длинном сюртуке, блондин, со светлыми ресницами серых глаз - Шаляпин.

- Смотри, - ответил самоед Василий.

Молодой человек посмотрел на Коровина и, улыбнувшись, спросил:

- Parlate italiano?

Коровин был жгучим брюнетом. Шаляпин бурчит про себя:

- Пошлю-ка я их к чёрту и уеду в Тифлис. Что в Петербурге? Вот не могу второй месяц за комнату заплатить. А там тепло, шашалыки, майдан. Бани такие. И Усатов. У него всегда можно пятёрку перехватить. Я ведь здесь никого не знаю.

Молодой человек был так худ, что, когда он ел, видно было, как проглоченный кусок проходит по длинной шее.

- Ну как, узнали что-ли?

И обнял Коровина.

Тюлень Васька высунулся из квадратного чана с водой, тёмными глазами посмотрел на высокого блондина, крикнул:

- Ур-а... - и, блеснув ластами, пропал в воде.

- Это же чёрт знает что такое! - крикнул, отскочив, Федор. Отряхая брызги, попавшие ему в лицо от всплеска тюленя.

Василий, не обращая внимания на его присутствие. Выпил рюмку водки и съел живую плотицу. Молодой человек в удивленье смотрел прямо ему в рот.

- Что же это у вас тут делается? А? Едят живую рыбу! Здравствуйте, где это я вас видел? У Лейнера, в Петербурге, или где? Что это такое у вас? Какая замечательная зверюга!

Тюлень снова высунулся из воды. Шаляпин в упор смотрел на него и, смеясь, говорил:

-Ты же замечательный человек! Глаза какие! Можно его погладить?

- Можно.

Но тюлень блеснул ластами и окатил всего Шаляпина водой.

- Дозвольте просить на открытие, - сказал подрядчик Бабушкин, - вот сбоку открылся ресторан-с. Буфет и всё прочее.Чем богаты, тем и рады.

- Пойдёмте,- сказал Коровин Шаляпину.

- Куда?

- Да в ресторан, вот открылся.

- Отлично. Моё место у буфета.

И он засмеялся.

Сбоку павильона, когда они спускались с лестницы, штукатуры оканчивали большой чан. Коровин сказал:

- Этот чан будет наполнен водой и здесь будут плавать большие морские чайки и альбатросы, которых я привёз с дальнего Севера.

На террасе ресторана, когда сели за стол, хозяин подошёл к ни и спросил:

- Что прикажете для начала?

Бабушкин распоряжался. Подавали балык, икру, водку, зелёный лук, расстегаи со стерлядью.

- Удивление, этот ваш павильон. Все глаза пялят. Интересно. А в чану-то что будет? - обратился к ним хозяин. Коровин хотел ответить, но Шаляпин перебил его:

- По указу его императорского величества, будет наполнено водкой для всеобщего пользования даром.

Хозяин и буфетчик вылупили глаза.

- Господи! - воскликнул хозяин. - Конечно, ежели, но это никак невозможно!.. Ведь это что ж будет... народ обопьётся весь.

- Ну вот, - сказал Шаляпин, - давно пора, а то...

Бабушкин, закрыв глаза, смеялся.

Весело завтракал Шаляпин. От буфета, улыбаясь, подошёл к ним бравый полицейский пристав.

- Простите, - сказал, смеясь, - чего это вы говорите? Что из этого бассейна государь император поить народ водкой будет. Чего выдумываете! Невозможное положение. Говорите зря. Да ведь что в этом самое вредное - поверят! Ведь это пол-Нижнего придёт. Не говорите, пожалуйста.

- Садитесь, - предложил Шаляпин. - Это я верно говорю. Но больше одного стакана не дадут. И только тому, кто живую плотицу съест. Вот как тот самоед.

И он стал звать рукой самоеда Василия.

Василий живо подбежал к нам. Шаляпин, наклонясь, что-то ему шепнул. Василий убежал в павильон и вернулся, держа в руках живую плотицу.

- Вот, посмотрите!

Шаляпин налил в стакан водку, Василий махом выпил её и закусил плотицей.

- Видели? - сказал Шаляпин.- А теперь попробуй-ка нашей закуски...

Он ещё налил стакан Василию и пододвинул к нему балык и икру.

Самоед выпил водку и стал оробело закусывать.

- Ну что, какая закуска лучше? - спросил Шаляпин.

- Наша, - ответил самоед.

- Поняли? - спросил пристава Шаляпин.

Бабушкин и пристав только переглядывались друг с другом:

- Какой народ, и откуда такой!

- А вот, - сказал Шаляпин, - настоящий народ. А вам подавай всё жареное да копчёное!..

- Невиданное дело, - смеялся Бабушкпн.

К павильону подошли Мамонтов с товарищем министра Ковалевским. Шаляпин, увидав их, крикнул:

- Савва Иванович, идите сюда.

Услыхав голос Шаляпина, Савва Иванович направился к ним на террасу.

- Что делается! - хохотал Шаляпин. - Ваш павильон - волшебный. Я в первый раз в жизни вижу такие истории. Кто это у вас, этот иностранец?

Мамонтов отвел Коровина в сторонку.

- Я как-то не пойму, - сказал он, - есть что-то новое и странное, не в моём понимании. Открыт новый край, целая страна, край огромного богатства. Строится дорога, кончается, туда нужно людей инициативы, нужно бросить капиталы, золото, кредиты и поднять энергию живого сильного народа, а у нас все сидят на сундуках и не дают денег. Мне навязали Невский механический завод, а заказы дают, торгуясь так, что нельзя исполнить. Мне один день стоит целого сезона оперы. Думают, что я богат. Я был богат, правда, но я всё отдал и шёл, думая, что деньги для жизни народа, а не жизнь для денег. Какая им цена, когда нет жизни. Какую рыбу можно поймать, когда нет сети, и не на что купить соли, чтобы её засолить. Нет, я и Чижов думали по-другому. Если цель - разорить меня, то это нетрудно. Я чувствую преднамерение, и я расстроен.

Шаляпин хохотал так весело, что невольно и все тоже засмеялись. А пристав даже вытирал слёзы от смеху: "Что только выдумывают!.."

Мамонтов привёл Шаляпина в большой тесовый барак, на стенах которого были как бы наклеены две огромные картины, одна против другой.

Одна картина изображала Микулу Селяниновича и Вольгу-богатыря. Написана она была какими-то разноцветными кубиками, очень пёстро и бессвязно.

Однако Савва Иванович смотрел на неё с явным удовольствием, цокал языком и всё говорил:

- Хорошо. А, чёрт возьми...

- Почему это хорошо?

- После поймёте, батюшка. Вы ещё мальчик...

Вторая картина была "Принцесса Греза".

Шаляпин:

- Чего тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. То ли дело пейзажик, который мне утром понравился в главном зале выставки. Яблоки, как живые,- укусить хочется; яблоня такая красивая - вся в цвету. На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудесно одет. Какие брюки! Непременно куплю себе такие. Как же это так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что "Принцесса Грёза" Врубеля хорошая картина, а пейзаж - плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а "Принцесса Грёза" - плохая.

- Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте внимание на кукишки, а посмотрите, как величественно и как ярко! Вы ещё молоды, Феденька. Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое.

Шаляпин про себя:

- Почему это, я чувствую так, а человек, видимо образованный и понимающий, глубокий любитель искусства, чувствует иначе?

Шаляпин с Коровиным поднимаются в гору.

- Эх, хорошо! Смотрите-ка, улица-то вся из трактиров! Люблю я трактиры!

Деревянные дома в разноцветных вывесках, во флагах. Пёстрая толпа народа. Ломовые, везущие мешки с овсом, хлебом. Товары. Блестящие сбруи лошадей, разносчики с рыбой, баранками, пряниками. Пёстрые, цветные платки жещин. А вдали - Волга. И за ней, громоздясь в гору, город Нижний Новгород. Горят купола церквей. На Волге - пароходы, барки... Какая бодрость и сила!

- Стой! - крикнул вдруг Шаляпин извозчику.

Он позвал разносчика. Тот подошёл к ним и поднял с лотка ватную покрышку. Там лежали горячие пирожки.

- Вот попробуй-ка, - сказал Шаляпин. У нас в Казани такие же.

Пироги были с рыбой и визигой. Шаляпин их ел один за другим.

- У нас-то брат на Волге жрать умеют! У бурлаков я ел стерляжью уху в два навара. Ты не ел?

- Нет, не ел, - ответил Коровин.

- Так вот, Витте и все, которые с ним, в орденах, лентах, такой, брат, ухи не едали! Хорошо здесь. Зайдём в трактир - съедим уху. А потом я спать поеду. Ведь я сегодня "Псковитянку" пою.

Глядя на него, Коровин подумал:

- А страшновато, должно быть, не зная - кто он, встретиться в глухом месте с этаким молодцом со светлыми ресницами. В его огромном росте, сильных движениях прямо-таки разбойничья удаль.

В трактире сели за стол у окна.

- Посмотри на мою Волгу, - говорил Шаляпин, показывая в окно. - Люблю Волгу. Народ другой на Волге. Не сквалыжники. Везде как-то жизнь для денег, а на Волге деньги для жизни.

Подошёл половой. Шаляпин заказал расстегаи. Из-за стойки смотрел на них с чёрной бородой, трактирщик. Пробор посередине, кудрявые волосы блестели от помады.

- Это сын, должно быть, - сказал Шаляпин. - А трактирщик-старик, видно, помер.

Расстегаи - горячие, масленые, с рыбой. Половой подал водку.

- Может, вам анисовой аль берёзовой? - крикнул из-за стойки трактирщик.

- Давай берёзовой, - в тон ему отозвался Шаляпин. - А ты не сын ли будешь Петра Гаврилова?

- Сын. А вы что - отца знали?

Трактирщик, выйдя из-за стойки, подошёл.

- Присядь, - сказал Шаляпин.

- Илюшка! - крикнул хозяин. - Ну-ка, подай тешку балыковую. Гости хорошие. А вы ярославские али как?

- Был ярославский, а теперь вот в Москве живу, ответил Шаляпин.

- А при каком деле? - спросил трактирщик.

- Дровами торгую.

- Так-так. Чего ж дело хорошее. Бывали, значит, при отце?..

- А куда ему есеныть до блудова? - Шаляпин повернулся к Коровину. - Блудовский капитал не перешибёт, он теперь на торф переходит. Он те им покажет. В ногах поваляются. Возьми швырок, возьми. Вот тогда-то за два двадцать отдадут. А то без порток пустит. Блудова-то я знаю.

- Довольно же! - тихо сказал Коровин.

- Чёрт с ними!

Трактирщик как-то хитро и испытывающе посмотрел на них.

-Так, так... У меня третьеводни какое дело вышло. Тоже пришли молодцы этакие, одеты по-богатому. Пили, вот пили. Такой разгул завели. Вдруг полиция - да сколько! - прямо на пароходе причалили и всех их забрали. Самые что ни на есть мошенники. Вот которые в карты по пароходам обыгрывают. Один всё-таки убежал. Говорят, главный... Вот, покушайте-ка тешечки, - сказал трактирщик, - первый сорт.

В трактир ввалилась толпа здоровых, загорелых, в белых рубахах и лаптях людей.

- Бурлачьё, - презрительно сказал хозяин. - Илюшка, отворяй окошки, а то воздух испортят.

Бурлаки, шумно смеясь и бранясь, заняли столы и скамейки. Кричали:

- Давай щи жирнищи, поглядывай! Сморчищи не дай, а то на голову выльем!

Бурлаков всё прибывало. Половые подавали щи в больших деревянных мисках. Появился, с завязанным глазом, гармонист и сел в сторонке.

Наступила тишина: бурлаки хлебали щи молча. Никто из них на нас не обратил внимания. Из кувшинов разливали квас. Некоторые пили водку.

Похлебав щей, сразу все заговорили. И опять замолчали, когда подали белужину.

- Ну что ж ты играй! Запузыривай! Гармонист запел, подыгрывая на гармони:

Вот и барин в шляпе ходит...

Песня непристойная до невозможности. Шаляпин встал, подошёл к стойке и спросил у хозяина карандаш и бумагу. Вернувшись к столу, сказал:

- Надо, брат, это запись, больно здорово.

Вытащив кошели, бурлаки бросали деньги в шапку - собирал один. Сосчитав деньги, он пошёл к стойке платить хозяину и дал несколько медяков гармонисту.

Бурлаки все разом поднялись и вышли. Было видно из окна, как они бегом бежали по дороге и завернули за бугор к Волге.

Гармонист подошёл и протянул картуз:

- Ну-ка, дай ему двугривенный, - сказал Шаляпин.

Коровин дал гармонисту полтинник и спросил:

- Отчего песни всё похабные поёте?

- Э... - покачав головой, ответил гармонист, - других-то слухать не будут. Это бурлаки, тверские, самый озорной народ. Барки тянут. А вот лес которые гонят - архангельские, с Поморья, - те староверы, тем не споёшь этаких песен, морду набьют. Тем духовные подавай.

Чтоб найти лицо Грозного, Шаляпин смотрит картины Шварца, Репина, скульптуру Антокольского, портрет Грозного работы Виктора Васнецова. На нём лицо Грозного изображено в три четверти. Царь огненным тёмным глазом смотрит куда-то в сторону.

Роль Грозного не идёт у Шаляпина.

Грозный был ханжа. Поэтому слова его: Войти аль нет? , которые он произносит на пороге хором Токмакова и которыми начинается драма, Шаляпин произнёс тихонько, смиренно и ядовито. В том же тоне повёл роль дальше. На сцене разлилась невообразимая скука и тоска. Шаляпин изорвал ноты, что-то сломал, бросился в уборную и там заплакал с отчаяния. Пришёл Мамонтов, похлопал его по плечу и посоветовал дружески:

- Бросьте нервничать, Феденька. Возьмите себя в руки, прикрикните хорошенько на товарищей да сделайте-ка немножко посильнее первую фразу. Грозный ханжа, но Грозный.

Выскочив на сцену, Шаляпин переменил тон роли и почувствовал, что взял верно. Всё оживилось. Артисты, подавая реплики на грозный тон, тоже изменили отношение к ролям.

Иван Грозный, разорив и предав огню вольный Новгород, пришёл в Псков сокрушить и в нём дух вольности. Первая сцена представляет появление Грозного на пороге дома псковского наместника, боярина Токмакова.

- Войти аль нет?- первая фраза.

Для роли Грозного этот вопрос имел такое же значение, как для роли Гамлета вопрос "быть или не быть?"

Шаляпин произносит фразу - "Войти аль нет?"

Ходит Мамонтов и совсем просто, как бы даже мимоходом замечает:

- Хитряга и ханжа у вас в Иване есть, а вот Грозного нет. Интонация фальшивая!

Шаляпин повторил сцену:

- Войти аль нет?

Могучим, грозным, жестоко-издевательским голосом, как удар железным посохом, бросил Шаляпин вопрос, свирепо озирая комнату. И сразу всё кругом задрожало и ожило. Интонация одной фразы, правильно взятая, превратила ехидную змею в свирепого тигра... Интонация поставила поезд на надлежащие рельсы, и поезд засвистел, понёсся стрелой.

Когда Коровин приехал к Мамонтову, тот обеспокоился, что Шаляпина нет.

- Знаете, ведь он сегодня поёт! Театр будет полон... Поедем к нему...

Федор снял себе комнатку у какой-то старухи на Ковалихе.

Театр, только что отстроенный, новенький и чистый.

Где жил Шаляпин, его не застали. Хозяйка сказала, что он поехал с барышнями кататься по Волге...

В театре, за кулисами, Коровин увидел Труффи. Он был во фраке, завит. В зрительный зал уже собиралась публика, но Шаляпина на сцене не было. Мамонтов и Труффи волновались.

И вдруг Шаляпин появился. Он живо разделся в уборной донага и стал надевать на себя ватные толщинки. Быстро одеваясь и гримируясь, Шаляпин говорил, смеясь, Труффи:

- Ви, маэстро, не забудьте, пожалуйста, мои эффектные формато.

Потом, положив ему руку на плечо, сказал серьёзно:

-Труффочка, помнишь,- там не четыре, а пять. Помни паузу. - И острыми глазами Шаляпин посмотрел на дирижёра.

Публика наполнила театр.

Труффи сел за пульт. Раздавались нетерпеливые хлопки публики. Началась увертюра.

Коровин измерил рост Шаляпина и сделал дверь декорации нарочно меньше его роста, чтобы он вошёл в палату наклонённый и здесь выпрямился, с фразой:

- Ну, здравия желаю вам, князь Юрий, мужи псковичи, присесть позволите.

Так он козался ещё огромнее, чем был на самом деле. На нём была длинная и тяжёлая кольчуга из кованого серебра. Эту кольчугу, очень древнюю, Коровин купил на Кавказе у старшины хевсур. Она плотно облегала богатырские плечи и грудь Шаляпина. И костюм Грозного сделал Шаляпину Коровин.

Шаляпина не было на сцене, был оживший Грозный.

В публике говорили:

- Жуткий образ...

Ковалевский, со слезами на глазах, говорил Мамонтову:

- Кто этот Шаляпин? Я никогда не слыхал такого певца!

К Мамонтову в ложу пришли Витте и другие и выражали свой восторг. Мамонтов привёл Шаляпина со сцены в ложу. Все удивлялись его молодости.

- Эта такая особенная человека! - говорил Труффи. - Но такой таланта я вижу в первый раз.

- Ви поэте шлапа. Не ШЛАПА, а ШЛА-А-ПА надо петь. Ви понимаэтэ: ШЛА-А-ПА.

- Когда ви поспешись ис-за кулису со вашем длинном ногом... Этот Чёрт Иваныч Шаляпин - таланта огромная.Но он постоянно меняет, и всегда хорошо. Другая дирижёр палочка бросит и уйдёт. Но я его люблю, понимаю, какая это артист. Он чувствует музыку и понимает, что хотел композитор. Как он поёт Лепорелло Моцарта. А Даргомыжского. Я, когда дирижирую, - плачу, удивляюсь и наслаждаюсь. Но я так устаю. Он требует особого внимания. Это такая великая артист...

Приехал из Италии балет. Удивительно весёлый шум и гам итальянцев в театре. Все-все их жесты, интонации, движения резко отличалось от всего, так ново было. Вся эта толпа удивительно живых людей явилась в театр прямо с вокзала, с чемоданами, ящиками, сундуками. Никто из них ни слова не понимал по-русски.

Пошли по городу искать комнаты. Лазили на чердаки, спускались в подвалы. Итальянцы кричали:

- Саго, саго.

Хватались за головы, фыркали, смеялись и были всем крайне не довольны. Среди итальянских балерин была одна.

Танцевала на репетиции изумительно. Была грустной. Ей было не по себе в России. На репетиции Шаляпин подошел к этой барышне и сказал ей все итальянские слова, известные ему:

- Allegro, andante, religioso, moderate.

Она улыбнулась, и снова лицо её окутала тень грусти.

Она и две подруги её ужинали с Шаляпины после спектакля в ресторане. Была чудесная лунная ночь. Шаляпину хотелось сказать девицам, что в такую ночь грешно спать, но он не знал слова "грех" по-итальянски и начал объяснять мысль свою приблизительно так:

- Фауст, Маргарита - понимаете? Бим-бом-бом. Церковь - кьеза. Христос нон Маргарита. Христос нон Маргарита?

Посмеявшись, они сказали:

- Маргарита пекката.

- Ага, пекката,- обрадовался Шаляпин.

И наконец они сложили фразу:

- La notte e gessi bella, que dormire e peccato.

- Ночь так хороша, что спать грешно.

Вскоре Торнаги заболела. Федор начал ухаживать за нею, принес ей куриный бульон на чердак. Она рассказывала о солнце и цветах. Шаляпин не понимал, но чувствовал смысл.

Было шесть часов утра. Огромные серые дома, бульвары, церкви.

Люди в синих блузах и фартуках поливали улицы водою и мыли мостовую щётками, как матросы палубу парохода. Заставить бы их Москву помыть!

Шаляпин учит кататься на велосипеде молоденькую итальянку.

- Сначала влюблённый пишет возлюбленной ласковые письма, назначая ей свидания, потом они вместе, нежно вздыхая, смотрят на луну, а посторонние восхищаются:

" Глядите, какие счастливые!"

Потом возлюбленная осмеливается поступить против желания или выгоды влюблённого, и тогда он говорит ей:

Отдай, дура, назад мои нежные письма!

И после этого начинает рассказывать о возлюбленной разные пакости.

Гуляя с Шаляпиным по Откосу, Мамонтов говорит.

-Странные люди. Знаменательно. Эти два больших человека, Островский и Римский-Корсаков, не верят, что их поймут, не допускают мысли, так же как и Мусоргский не верил и не ценил своих произведений. Холодность и снобизм общества к дивным авторам - это плохой признак, это отсутствие понимания, квасный патриотизм. Эх, плохо, косно, не слышат, не видят... Вот "Аида" полна, а на "Снегурочку" не идут и газеты ругают. А верно сказал офицер:

Мечты поэзии, создания искусства,

Восторгом сладостным наш ум не шевелят...

-Большой, и умный был человек Лермонтов. Подумайте, как странно, я дал студентам университета много билетов на "Снегурочку" - не идут. Не странно ли это. А вот Константин говорит - надо ставить "Бориса", "Хованщину" Мусоргского. Не пойдут. Меня спрашивает Витте, зачем я театр-оперу держу, это несерьёзно. Это серьёзнее железных дорог, - ответил я. - Искусство это не одно развлечение только и увеселение. Если б вы знали, как он смотрел на меня, как будто на человека из Суконной слободы. И сказал откровенно, что в искусстве он ничего не понимает. По его мнению, это только увеселение. Не странно ли это. А ведь умный человек. Вот и подите. Как всё странно. Императрица Екатерина, когда было крепостное право и она была крепостница, на здании Академии художеств в Петербурге приказала начертать: "Свободным художествам". Вельможи волновались. "Успокойтесь, вельможи, это не отмена крепостного права, не волнуйтесь. Это свобода иная, её поймут те, которые будут иметь вдохновение к художествам". А вдохновение имеет высшие права. Вот консерватория тоже существует, а в императорских театрах отменяют оперы и не ставят ни Мусоргского, ни Римского-Корсакова. Надо, чтобы народ знал своих поэтов и художников. Пора народу знать и понимать Пушкина. А министр финансов говорит, что это увеселение. Так ли это? Когда будут думать о хлебе едином, пожалуй, не будет и хлеба. Красильщики, эти члены жюри. Я мог бы дать вам 6000 в год и контракт на три года,- предложил Мамонтов._ Подумайте. Феденька, вы можете делать всё, что захотите. Если вам нужны костюмы, скажите, будут костюмы. Если нужно поставить оперу, поставим оперу.

-Вот Жуйкин, машинист, переговорите с ним, - сказал Коровину Савва Иванович, проходя мимо.

Жуйкин пригласил Коровина к себе в комнату за сценой. Это был худой человек болезненного вида. Нехотя, мрачно он сказал:

-Ажур на сетке помене пущайте, а то беда - негде резать. Со второго места не лезьте, - продолжал он. - А то проходу нет, боле двух нельзя делать подвесную.

-Куда не лезьте? Хорошо. Я не буду.

Возвращались из театра с Мамонтовым.

-Напишите декорации "Аиды", сделайте рисунки костюмов, переговорите с Поленовым, он был в Египте. Только вы сделайте своё, как хотите. Надо написать скорее, в месяц можете?

-Могу.

-Вот и отлично. Только у солисток свои костюмы. Это такая мишура, рутина. Вы сделайте по-другому.

В доме Мамонтова в большой мастерской, карлик Фотинька, слуга Мамонтова, подавал на стол холодную курицу, фрукты, вино.

-Эти зелёные деревья с коричневыми стволами невозможны, - говорил Савва Иванович. - Художников нет. Непонятно. Опера - это всё, это полное торжество искусства, возвышение, а глазу зрителя даётся какая-то безвкусица. И всё мимо, ничто не отвечает настроению, какие-то крашеные кубари. Мне Васнецов говорил о русских операх - он сделал дивные эскизы "Снегурочки". Только посад Берендея не вышел. Он сказал мне, чтоб сделали вы. Потом надо "Лакме" Делиба. Приедет Ван-Зандт.

Коровин почему-то засмеялся.

-Что вы?

-Я никогда не писал декораций.

Савва Иванович тоже засмеялся:

-Вы напишите, я вижу. Вот вам мастерская. Если хотите, работайте здесь эскизы, а вот большой диван Фёдора Васильевича Чижова.

Он взял со стола канделябр и осветил картину Репина. На ней был изображён лежащий седой человек.

-Он был замечательный человек. Знаете, что он сказал мне, - я был такой же мальчик, как вы: "Артисты, художники, поэты есть достояние, народа, и страна будет сильна, если народ будет проникнут пониманием их".

В это время вошёл бухгалтер, с ним трое артельщиков. Они внесли небольшой тюк, тщательно завёрнутый. Наклонившись, передавая бумаги, бухгалтер что-то тихо говорил Савве Ивановичу.

-В Абрамцево поедем в четыре часа, - сказал Мамонтов, когда артельщик и бухгалтер ушли. - У меня есть к вам просьба. Вот вам сейчас подадут лошадь. Будьте добры, отвезите тюк в правление, вы знаете, - на Ярославскую дорогу, и передайте его Анатолию Ивановичу. Это ценные бумаги. А оттуда поедете к себе, захватите краски, холст. А я должен съездить в банк. Возвращайтесь назад сюда, мы поедем.

Тюк был довольно тяжёлый. Коровину его поставили в пролётку. Мамонтов смотрел.

-Здесь важные бумаги, - повторил он тихо, провожая Коровина.

Подъехав к правлению, Коровин увидел, что Анатолий Иванович, брат Саввы Ивановича, уже дожидался его с какими-то людьми. Тюк у него взяли.

Вернувшись с холстом и красками, он увидел Мамонтова в столовой.

-Ну, а теперь мы можем ехать, - сказал он весело.- Спасибо, Костенька. А вы знаете, что вы отвезли?

-Нет.

-Деньги. Десять миллионов.

Глаза Саввы Ивановича смеялись, и Константин засмеялся, глядя на него.

-Что же вы мне не сказали?

-Вы бы не повезли, испугались. Я бы и сам не повёз.

-Чьи же это деньги?

-Государства, казны. Взнос по постройке Архангельской дороги.

-Отчего же артельщики не отвезли?

-Мало ли что могло быть, а вас никто не знает. В голову не придёт.

-Видите шоссе, - сказал Мамонтов, показывая в окно вагона. - Оно - на Троице-Сергия. Это место памятно мне. Давно, ещё был мальчишкой, я пришёл сюда с отцом. Тут мы с ним сидели у шоссе и считали идущих к Троице-Сергию богомольцев и подводы, идущие с товарами. Каждый день отец заставлял меня приходить сюда по утрам, считать, сколько пройдёт и проедет по дороге. Отец хотел узнать, стоит ли строить железную дорогу. Тогда в Пушкине, я помню, не было никаких дач. Глухие леса, иногда по дороге проезжал дормез с господами. Ведь это мой отец виноват, это он разорил невольно вашего деда Михаила Емельяновича. Вам принадлежала дорога до Ярославля и право по тракту "гонять ямщину", как прежде говорили. Я хорошо помню вашего деда. Он был другом Чижова, особенный был человек. Любил музыку, когда играли - плакал. Признавал только Баха. Он похоронен в Покровском монастыре.

В октябре поздно вечером Шаляпин с Коровиным шли в мастерскую на Долгоруковскую улицу. Фонари светили через мелкий дождик. На улице грязно. "Костя Коровин!" Передо ними стоял Врубель. "Миша! Как ты здесь? Пойдём ко мне. Послушай, как я рад, Миша, Миша!" Коровин держал его мокрую руку: летнее пальто, воротник поднят - было холодно. "Ты уже здесь давно?" - "Дней десять". - "И ты не хотел меня видеть?" - "Нет, напротив, я у тебя был, но ты всё у Мамонтова, а я его не знаю. Послушай я к тебе не пойду сейчас, а вы пойдёмте со мной в цирк - да!" "Переезжай ко мне, Миша". - "Завтра же перееду. Я работаю акварель "Воскресение Христа", но эти картины ничего не понимают. Да, Костя, есть у тебя три рубля? Дай, пожалуйста. Пойдёмте сегодня в цирк. Я вам покажу такую женщину, какой вы никогда не видали." Все пошли в цирк.

Врубель загляделся на стоящих перед подъездом лошадей...

-Как хороши эти лихачи! - сказал Михаил Александрович. - Это Москва, особая красота! Ехать на лихаче - какая прелесть.

Сначала вышел клоун с большим кружком, обтянутым гладко бумагой. Он вспрыгнул на высокую табуретку и кричал: "Скорей, скорей". За ним на арену выехала на лошади, сидя, она - наездница.

-Смотрите, смотрите...

Наездница встала на лошади и, стегнув её хлыстом, быстро замелькала по кругу цирка. Клоун поднял перед собой круг. Наездница ловко прыгнула в него, порвав бумагу, и оказалась вновь на лошади, посылая руками поцелуи публике.

-Видите? - спросил Врубель.

В прямой высокой шее наездницы, в матовом цвете тела, в открытом маленьком рте кораллового цвета было что-то детское, трогательное.

Движения женщины были мягки и как-то грустны. Но так как сидели далеко, то не было видно хорошо лица. Чёрные волосы, чёрная густая плетёная коса окружала белое матовое лицо этой женщины. Михаил Александрович куда-то ушёл, потом пришёл и сказал: "Пойдёмте".

Они пошли за кулисы цирка, где Врубель представил Коровина и Шаляпина наезднице и её мужу.

Брюнет, силач, итальянец с юга. Врубель снова сказал:

-Подождите, я сейчас...

И вновь ушёл.

-Мне очень нравится Москва; - сказал итальянец. - Но только холодно, идёт уже снег. Киев теплей. Моя жена венецианка, а я из Рима, - сказал он. - Ваш друг Врубель - замечательный художник. Я тоже был раньше художником, но... - он подвёл большой палец руки под верхнюю губу,щёлкнул ногтем и, засмеявшись, добавил: "Монеты, не кормит живопись..."

Видно было, что он самым дружеским образом относился к Михаилу Александровичу.

Она была как-то особенно пёстро одета. На шее, на чёрной бархатной ленте висел круглый золотой медальон. Пальто красного цвета тесно охватывало её тонкую талию, голубая шляпа с розовыми перьями и жёлтая шерстяная вязаная юбка с чёрными оборками.

Женщина была молчалива, проста, с хорошими добрыми глазами, сильная брюнетка. "А хороша?" - спросил Врубель. "Так себе." - сказал Шаляпин. "Пойдёмте после спектакля к ним". - "Пошли".

Недалеко от цирка, на Самотёке, во дворе деревянного домика поднялись наверх в какую-то маленькую квартиру. Квартира - две комнаты. Три стула, стол, лампа.

Дверь открыл ключом муж артистки. Она зажгла лампу. В первой комнате на полу матрац, смятые одеяла, а на диване - прислонённое к стене большое полотно. На нём написана она. Маленький коралловый рот, черные волосы и поразительный цвет белого тела. Голова её была в три раза больше натуры, и огромные глаза, загадочно блестя, смотрели. Другая комната лучше. Салфетка вязаная, покрытый деревянным маслом иконостас, две постели. "Я у них живу. Из Киева я приехал с ними, - пояснял Михаил Александрович. - Костя, я приехал с цирком, я не могу её не видеть". Тут же вошли она и он.

В другой комнате она приготовила на спиртовке кофе и поставила на стол колбасу, хлеб, сардинки. Её муж, сидя на большой постели, снял сапоги и кофту и остался в одной фуфайке. Он тоже хлопотал у стола, ставил тарелки, вино, водку.

-Господин, - сказала она, - водка, водка хорош. Закуска... Меня любить, пожалуйста... Она, Мишель, меня любит...

Она наливала водку в рюмки и пила маленькими глоточками.

Её муж, Врубель и она ели и, не переставая, говорили по-итальянски. Разговор шёл про дела цирка. И муж показывал, быстро поднимая руки, что кто-то там, в цирке, делает трюки не так, как надо. Он передразнивал кого-то. И они все смеялись до упаду.

-Мишель, - сказала она, показав на гостей,- господины не кушай... - И налила вина.

-Это другие люди... - сказал Коровин Врубелю.

-Да. Они отличные артисты. Я приехал с ними, с цирком. Я её пишу.

Он позвал в первую комнату и показал холст, где была написана она, - поразительной красоты формы, невиданной и странной. Её глаза, несколько раз переписанные и передвинутые рисунком, повторялись в разных поворотах, глядели с холста.

Врубель поправил жиденький матрац и подушку на полу, в первой комнате, где он спал.

Около стола вертелась ее собачка Хеп-Хеп. По шее у женственной женщины, как её назвал Михаил Александрович, был чёрный бархатный с бисером ошейник - широкая лента с медальоном. Во всём - и в платье, в пестроте манеры и тоне её мужа - они были иностранцы. С какой-то особенной грацией она вытерла стаканы. Люди бедные, но другие трудности борьбы жизни на них положили иную - серьёзную, безысходную печаль.

Михаил Александрович всячески услуживал ей и совершенно был одинаков с ними.

"Чёрт знает, что же это такое, - сказал Шаляпин - Ничего не понимаю".

Он чего-то стеснялся. Было жарко в комнате. "Господины, надо любить меня". Она стаскивала с них сюртуки. Разговор между ними не умолкал ни на минуту, и она, как какая-то важная царица, иногда вставляла фразу и вдруг отрывисто смеялась. Когда она смеялась, глаза были добры, и смех был симпатичен. Словом, своя какая-то жизнь, и всё какой-то Мориц играл важную роль.

Шаляпин сказал:

-Знаешь, Константин, после того, как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную чёткость форм. Послушай, какой это особенный барин... Что такое? Странно...

Перед сном Врубель надел пижаму и, потушив свет, заснул.

В углу горела лампада. Шаляпину видно было, как с холста Врубеля, в сумерках мастерской, таинственно, мягко улыбаясь, смотрела красавица итальянка, наездница цирка...

Ноябрь. В окно виден потемневший сад, за садом видна церковь св. Пантелеймона. Летят жёлтые тучи с синими краями в лунном свете.

-Хочешь, поедем в деревню? - будит Коровин Врубеля.

-Ну, нет... - ответил Михаил Александрович, - деревню я и летом не люблю, а теперь это удручающая тоска. Мрак. Охоты я не знаю и не понимаю. А в деревне... избы... люди ругаются... Я совершенно не могу и не знаю, о чём говорить с мужиками. Я люблю город и люблю, по правде, Италию, Рим, где бы я хотел всегда жить. Какое там искусство! Венеция, Рим, Флоренция... Я долго жил в Италии...

-Как же ты не любишь деревню?

-Конечно,- ответил Врубель,- как же не любить природу. Но я не люблю людей деревни, они постоянно ругают мать: "мать", "мать твою". Это отвратительно,- сказал он. - Потом они жестоки с животными и с собаками... Люблю загородные трактиры и убогую харчевню, люблю ярлыки бутылок, особенно шампанского разных марок.

И сказал, показав бутылку:

-Смотри - ярлык, какая красота. Попробуй-ка сделать - это трудно. Французы умеют, а тебе не сделать.

-Ты словно по памяти пишешь? - спросил Коровин Врубеля.

-Да. Я вижу это перед собой и рисую как бы с натуры, - ответил Врубель. - Надо видеть по-своему и надо уметь это нарисовать. Не срисовать, а нарисовать, создать форму... Это трудно...

-Ты знаешь костюм и убор лошади?

-Как сказать, - ответил Врубель,- конечно, знаю в общем. Но я её вижу перед собой и вижу такую, каких не было... Нет возвышенности. Недоразумения были везде, и на Западе. Чем лучше узаконенное право первой ночи? А раньше - инквизиция? Этого, кажется, как-то мало было в России. Но жаль, что народ оставил без понимания своих творцов красоты. Ведь у нас не знают Пушкина, а если и читают, то это такое малое количество. А жаль...

В углу на полу стоял еще один холст Врубеля. Большая странная голова с горящими глазами, с полуоткрытым сухим ртом. Всё было сделано резкими линиями, и начало волос уходило к самому верху холста. В лице было страдание. Оно было почти белое.

Шаляпин со свечкой стал разглядывать полотно, стоя на четвереньках:

-Это что же такое? Я ничего подобного не видал. Это же не живопись. Я не видал такого человека.

Он вопросительно смотрел на Коровина.

-Это кто же? Нет. Этого я не понимаю. Какой же это человек?

-А нарисовано как! - сказал Коровин. - Глаза. Это, он говорит, "Неизвестный".

-Ну, знаешь, Этакую картину я бы не хотел у себя повесить. Наглядишься, отведёшь глаза, а он всё в глазах стоит... А где же Врубель?

Шаляпин повернул холст к стене. Чтобы не видеть головы "Неизвестного".

-Странный человек этот Врубель. Я не знаю, как с ним разговаривать. Я его спрашиваю: "Вы читали Горького?", а он: "Кто это такой?". Я говорю: "Алексей Максимович Горький, писатель". - "Не знаю". - Не угодно ли? В чём же дело? Даже не знает, что есть такой писатель и спрашивает меня: "А вы читали Гомера?". - Я говорю: "Нет". - "Почитайте, неплохо... Я всегда читаю его на ночь".

-Это верно, - говорит Коровин, - он всегда на ночь читает. Вон, видишь, - под подушкой у него книга. Это Гомер.

Коровин вынул изящный небольшой томик и дал Шаляпину.

Шаляпин открыл, перелистал книгу и сказал:

-Это же не по-русски.

-Врубель знает восемь иностранных языков. Я его спрашивал, отчего он читает именно Гомера. "За день, - ответил он, - устанешь, наслушаешься всякой мерзости и скуки, а Гомер уводит..."

-Послушайте, Михаил Александрович, вот вы - образованный человек, а вот здесь стояла картина ваша, такая жуткая, - что это за человек, "Неизвестный"?

-А это из лермонтовского "Маскарада" - вы же знаете, читали.

-Не помню - сказал Шаляпин.

-Ну, забыть трудно, - ответил Врубель.

-Я бы не повесил такую картину у себя.

-Боитесь, что к вам придёт такой господин? А может прийти...

-А всё-таки, какой же это человек, "Неизвестный", в чём тут дело?

-А это друг ваш, которого вы обманули.

-Это всё ерунда. Дружба! Обман! Все только и думают, как бы тебя обойти. Вот я делаю полные сборы, а спектакли без моего участия проходят чуть ли не при пустом зале. А что я получаю? Это же несправедливо! А говорят - Мамонтов меня любит! Если любишь, плати. Вот вы Горького не знаете, а он правду говорит: "Тебя эксплуатируют". Вообще в России не любят платить... Я сказал третьего дня Мамонтову, что хочу получать не помесячно, а по спектаклям, как гастролёр. Он и скис. Молчит, и я молчу.

-Да, но ведь Мамонтов зато для вас поставил все оперы, в которых вы создали себя и свою славу, он имеет тоже право на признательность.

-А каменщикам, плотникам, архитекторам, которые строили театр, я тоже должен быть признателен? И, может быть, даже им платить? В чём дело? "Псковитянка"! Я же Грозный, я делаю сборы. Трезвинский не сделает. Это вы господские разговоры ведёте.

-Да, я веду господские разговоры, а вот вы-то не совсем...

-Что вы мне говорите "господские"! - закричал, побледнев. Шаляпин. - Что за господа! Пороли народ и этим жили. А вы знаете, что я по паспорту крестьянин, и меня могут выпороть на конюшне?

-Это неправда, - сказал Врубель. - После реформ Александра II никого, к сожалению, не порют.

-Как, "к сожалению"? - крикнул Шаляпин. - Что это он говорит, какого барина разделывает из себя!

-Довольно, - сказал Врубель.

Что-то неприятное и тяжёлое прошло в душе. Шаляпин крикнул:

-И впрямь, к чёрту всё и эту тему!

-Мы разные люди. Врубель вышел из комнаты.

-Кто он такой, этот Врубель, что он говорит? - Шаляпин укладывал под голову салоп на полу. - Гнилая правда.

-Да, Фёдор Иванович, когда разговор зайдёт о деньгах, всегда какая-нибудь гадость выходит, - сказал Коровин и замигал глазами. - Но, Мамонтову театр тоже, кажется, много стоит. Его ведь все за театр ругают.

-Когда ругают, - говорил он, - то неверно, а когда хвалят, то тоже неверно, потому что ничего не понимают. Кашкин ещё куда не шло, ну а Кругликов - это что ж! странный человек. Вообще у нас критика бутербродная... Ты скажи, Константин, Мамонтову, что я хочу жить лучше, что у меня, видишь ли, сын, и я хочу купить дом. В сущности, в чём же дело? У всех же есть дома. Я тоже хочу иметь свой дом. Отчего мне не иметь своего дома? Этот Врубель, он же этакий барин, капризный. Всё, что ни скажу, всё ему не нравится. Он мне сказал: "Вы же не певец, а передвижная выставка, вас заела тенденция. Поёте "Блоху", "Как король шёл на войну" - кому-то нравиться хотите. В искусстве не надо пропаганды". Вообще, сказать тебе должен, что я его не понимаю и картины его не понимаю. Хотя иллюстрация к "Демону" - замечательная. Странно, я раз сказал ему, что мне нравится его "Демон", которого он писал у Мамонтова, такой, с рыжими крыльями. А он мне ответил: "Вам нравится - значит плохо". Вот, не угодно ли? Савва Мамонтов его тоже не понимает... А то за обедом: после рыбы я налил красного вина. Врубель сидел рядом... У Мамонтова был обед, ещё Витте тогда был за столом. Он вдруг отнял у меня красное вино и налил белого. И сказал: "В Англии вас бы никогда не сделали лордом. Надо уметь есть и пить, а не быть коровой. С вами сидеть неприятно рядом". Ведь это что ж такое? Да, Врубель барин...

Утром, пока Врубель брился, одевался и причёсывался, Коровин готовил чай. Итальянцев уже не было.

Врубель взял большой таз и ведро воды, и в воду вылил из пузырька духи, из красивого флакончика от Коти. Разделся и встал в таз, поливая себя из ведра. Потом затопил железную печь в мастерской и положил туда четыре яйца и ел их с хлебом печёные.

-А чудно, - говорит Коровин ему. -Что же это ты Миша...

Он не понял. Словно это так необходимо.

- Да, - ответил он, - там мне нравится; там как-то больше равенства, понимания. Но я не люблю одного: там презирают бедность. Это несправедливо, и неверно, и нехорошо. А в России есть доброта и нет меркантильной скупости. Там неплохо жить - я люблю, так как там о тебе никто не заботится. Здесь как-то все хотят тобой владеть и учить взглядам, убеждениям. Это так скучно, надоело. Подумай, как трудно угодить, например, Льву Николаевичу Толстому. Просто невозможно. А сколько всех, которые убеждены в своей истине и требуют покорности именно там и в том, где нужна свобода. Императрица Екатерина жещина была умная и на проекте Академии начертала: "Свободным художествам".....

Солнце. Опять стаял снег.

Переходное время - ноябрь. Осеннее солнце.

Идут по улице Шаляпин с Коровиным.

- Поедем в деревню, Константин. Возьми ружьё, ты ведь охотник. Там дичи, наверное, много. Глушь, место замечательное. Татьяна - баба хорошая. Ты знаешь, ведь я женюсь.

- Как женишься? На ком?

- На Иоле Торнаги. Ну, балерину у нас знаешь? Она, брат, баба хорошая, серьёзная. Ты шафером будешь. Там поблизости в деревне я венчаюсь. Должно быть, Труффи приедет, Малинин, Рахманинов, Мамонтов. А как ты думаешь, можно мне в деревне в поддёвке венчаться? Я терпеть не могу эти сюртуки, пиджаки разные, потом шляпы. Картуз же - умней, лучше. Козырёк - он солнце загораживает, и ветром не сносит. В вагоне еду - я люблю смотреть в окошко. В Пушкино, к Карзинкиным недавно ехал, высунулся в окошко, у меня панама и улетела. Двадцать пять рублей заплатил...

Они остановились у афиши. Когда Шаляпин бывал серьёзно расстроен или о чем-нибудь скорбел, то делался молчалив и угрюм. Ничто не могло рассеять его дурного настроения. Он стоял у окна и стучал пальцем по стеклу или как-то рассеянно стряхивал с себя пыль или крошки со стола, которых не было.

-Что с собой?

-Как тебе сказать, - ответил он, - ты не поймёшь. Я, в сущности, и объяснить как-то не могу. Понимаешь ли, как бы тебе сказать... в искусстве есть... постой, как это назвать... есть "чуть-чуть". Если это "чуть-чуть" не сделать, то нет искусства. Выходит около. Дирижёры не понимают этого, а потому у меня не выходит то, что я хочу... А если я хочу и не выходит, то как же? У них всё верно, но не в этом дело. Машина какая-то. Вот многие артисты поют верно, стараются, на дирижёра смотрят, считают такты - и скука!.. А ты знаешь ли, что есть дирижёры, которые не знают, что такое музыка. Мне скажут: сумасшедший, а я говорю истину. Труффи следит за мной, но сделать то, что я хочу, - трудно. Ведь оркестр, музыканты играют каждый день, даже по два спектакля в воскресенье, - нельзя с них и спрашивать, играют, как на балах. Опера-то и скучна. "Если, Федя, всё делать, что ты хочешь, - говорит мне Труффи, - то хотя это верно, но это требует такого напряжения, что после спектакля придётся лечь в больницу". В опере есть места, где нужен эффект, его ждут - возьмёт ли тенор верхнее до, а остальное так, вообще. А вот это неверно.

Пошли дальше. Извозчик облил грязью. Коровин с Шаляпиным отпрыгнули, стали отряхиваться.

-Фу, черт. - Шаляпин показал кулак вслед извозчику. -Знаешь, я всё-таки не могу объяснить. Верно я тебе говорю, а, в сущности, не то. Всё не то. Это надо чувствовать. Понимаешь, всё хорошо, но запаха цветка нет. Ты сам часто говоришь, когда смотришь картину, - не то. Всё сделано, всё выписано, нарисовано - а не то. Цветок-то отсутствует. Можно уважать работу, удивляться труду, а любить нельзя. Работать, говорят, нужно. Но вот и бык, и вол трудится, работает двадцать часов, а он не артист. Артист думает всю жизнь, а работает иной раз полчаса. И выходит - если он артист. А как - неизвестно.

-Фёдор, - будили Шаляпина, - пора ехать.

Но Шаляпин замешкался. Встал поздно.

-Постой, сейчас, - говорил он, - только папирос набью.

Невеста, уже одетая в белое платье, и все гости, уже сели на подводы. Наконец, выбежал Шаляпин и сел с Коровиным на подводу. Он был одет в поддёвку, на голове - белый чесучовый картуз.

Проехали мост. Перекинутый через пруд. Коля Хитров выбежал из избы, подбежал и сел на облучок рядом с возчиком.

-Господи, до чего я напугался! - обернувшись, стал он рассказывать. - Говорят здесь каторжник бегает. А меня вчера заставили сад сторожить - там ягоды воруют, клубнику. Вдруг слышу по мосту кто-то бежит и звякает кандалами. Мост пробежал, и ко мне! Я скорей домой, схватил ружьё и стал палить из окна. Мужики сбежались, ругаются: "Что ты, из дому стреляешь, деревню зажжёшь!" А я им: "Каторжник сейчас пробежал в кандалах к саду Татьяны Спиридоновны". Мужики - за косы, кто за вилы - ловить его. Мы все побежали к саду. Слышим: кандалами звякает за садом. "Вот он где!" - кричу я. Подбежали, и вдруг видим... лошадь, и ноги у ней спутаны цепью. Вот меня мужики ругали!..

-Замечательный парень у тебя этот Коля, - смеясь, сказал Шаляпин. - Откуда достаёшь таких?

Ехали лесами и полями. Вдали, за лесом, послышался удар грома. Быстро набежали тучи, сверкнула молния, и всех окатил проливной дождь. Кое у кого были зонтики, но у Шаляпина зонтика не было, и они приехали в церковь мокрёхоньки.

Начался обряд венчания. Коровин держал большой металлический венец, очень тяжёлый. Рука скоро устала, и он тихо спросил Шаляпина:

-Ничего, если я на тебя корону надену?

-Вали, - ответил он.

Венец был велик и спустился Шаляпину прямо на уши...

По окончании венчания пошли к священнику - на улице всё ещё лил дождь.

В небольшом сельском домике гости едва поместились. Матушка и дочь священника хлопотали, приготовляя чай. Коровин с Шаляпиным пошли на кухню, разделись и положили на печку сушить платье.

-Нельзя ли, - спросил Шаляпин священника, достать вина или водки?

-Водки нет, а кагор, для церкви, есть.

И все, чтобы согреться, усердно наливали в чай кагору. Когда двинулись в обратный путь, священник наделил всех зонтиками...

У Путятина загородили дорогу крестьяне, протянув поперёк колеи ленту. Её держали в руках девушки и визгливо пели какую-то песню, славя жениха и невесту.

В песне этой были странные слова:

Мы видели, мы встречали

Бродягу в сюртуке, в сюртуке. В сюртуке...

Мужики просили с молодых выкуп на водку. Коровин вынул рублёвку и дал. Бабы говорили: "Мало. А нам-то на пряники?". Другие тоже дали крестьянам денег. Лепту собрали и поехали.

Вернувшись к Татьяне Спиридоновне (Любатович), увидели столы, обильно уставленные винами и едой. Поздравляя молодых, все целовались с ними. Кричали "горько".

Пришел Шаляпин. -Пойдём, посмотрим, как твой приятель караулит...

В глубине сада, огороженного канавой с разваленным частоколом, они увидели огонёк фонаря.

Шаляпин сделал знак, они легли в траву и тихо поползли к канаве. Фонарь, горевший в шалашике, покрытом рогожей, освещал испуганное лицо Коли. Вытаращив глаза, он смотрел в тёмную ночь.

-А этого сторожа надо зарезать! - не своим голосом сказал Шаляпин.

-Кто такой? - завопил неистово Коля. - Буду стрелять!

И, выскочив из шалаша, пустился бежать из сада.

-Держи его! - кричал Шаляпин. - Не уйдёшь!..

Коля кинулся к дому Татьяны Спиридоновны. Прибежав туда, он крикнул:

-Разбойники!..

Все переполошились. Высыпали на улицу.

Подходя к дому, Коровин с Шаляпиным увидели Иолу Игнатьевну, молодую. В беспокойстве она говорила картавя, по- русски:

-Господи! Где Федя, что с ним?

Шаляпин был в восторге.

После свадьбы устроили смешной турецкий пир: сидели на полу, на коврах и озорничали, как малые ребята. Было много полевых цветов и вина.

Поутру, часов в шесть, у окна молодых комнаты разразился адский шум - толпа друзей с Мамонтовым во главе исполняла концерт на печных вьюшках, железных заслонках, на вёдрах и каких-то пронзительных свистульках.

-Какого чёрта вы дрыхнете?- кричал Мамонтов.- В деревню приезжают не для того, чтоб спать. Вставайте, идём в лес за грибами.

И снова колотили в заслоны, свистели, орали. А дирижировал этим кавардаком Сергей Рахманинов.

-Фиренце - пронти! (Флоренция - выходите!) - крикнул кондуктор у вокзала Флоренции. Была ночь. Носильщик вынес чемоданы. Чета Шаляпиных. Редкими фонарями освещается дорога. Тихая ночь. Светится дорога, покрытая белыми квадратными камнями. Едет узкими улицами города, мимо дворцов Медичи. Ночь. Никого на улице. Останавливается у дверей гостиницы. Портье несёт чемоданы в комнату. В окно видны - широкий уличный фонарь и узкая длинная улица. Италия... Флоренция... Какая-то особая красота новизны, неизвестности. На окнах пунцовые портьеры.

Час ночи. Шаляпин не может заснуть. Опять одевается и уходит. Портье пропускает его. Смотрит вслед. Куда - думает - уходит ночью молодой иностранец?

Улица. Ни души. Тихо шумит вода. Бронзовый кабан пускает из пасти воду; огромные здания: ровные, высокие; окна в железных решётках; выступающие нетёсаные камни; линии необычайной красоты и благородства.

Вверху дворца светится окно; там виден плафон, в тёмных красках, блестит позолота. Над ровной крышей - тёмное, глубокое небо Италии, сверкают далёкие звёзды.

Площадь. И в арках Лоджии, наклоня голову, стоит молчаливо Персей и держит отрубленную голову Медузы. Пьяцца делла Синьориа. А за горой Фиезоли светит месяц, бросая таинственно лучи по краям зданий красавицы Фиренце. Месяц осветил лицо Персея.

-Кто был ты, правитель города, как мог постичь талант создателя и дать ему возможность свершить подвиг его? Какой тайной души ты верил, любил артиста.

Мимо проходит полицейский. Посмотрев на Шаляпина, он говорит:

-Прекрасное создание.

И показывает на "Персея".

-Да, синьор.

-Неплохой ювелир...Доброй ночи, синьор...

И проходит мимо.

Прохожие с люботытством смотрят на Шаляпина. На нем пальто, по-московски.

Проходя у стены собора, он увидел большую нишу, ступени - вниз. В нише - большой фонтан, бежит вода. В задней стене, за стёклами - резная крашеная скульптура: лежащий старик, худой, со страдальческим лицом, больной, его поит из чаши монах, священники кругом. Около фонтана, на каменном мокром полу, сидят и полулежат люди, - видимо, тяжко больные. Это - ждущие исцеления от воды фонтана. Они кашляют, стонут. Проходящие кладут подаяние на стоящие при входе оловянные блюда. Особенно поразила молодая девушка с распущенными волосами. Больные горячие глаза, умирающая... Она обхватила руками сидящую рядом женщину, покрытую с головой чёрным плащом. Что-то страшное было в этой нише...

Одет Шаляпин был в плащ, как итальянец. Курил длинные сигареты, из которых перед тем вытаскивал соломинку. А выкурив сигарету, бросал окурок через плечо.

В маленьком погребке хозяин отнесся к Шаляпину так, как будто он был самым лучшим другом его. Он всё ободрял его, говорил, что каждый раз, когда бывает в городе, то обязательно идёт в La skala.

Взволнованный, не спавший несколько ночей, Шаляпин на другой день пошёл в театр - он показался величественным и огромным,- он буквально ахнул от изумления, увидав, как глубока сцена. Кто-то хлопнул ладонями, показывая резонанс,- звук поплыл широкой, густою волной, так легко, гармонично.

Дирижёр Тосканини - молодой человек, говоривший тусклым хриплым голосом, сказал Шаляпину:

- Здесь раньше была церковь во имя Мадонны делла Скала, потом церковь переделали в театр. Какие же у вас костюмы? У нас, видите ли, существует известная традиция. Мне хотелось бы заранее видеть, как вы будете одеты.

-В прологе я думаю изобразить Мефистофеля полуголым...

-Как?

-Но, послушайте,- убедительно заговорил он,- ведь это едва ли возможно!

Шаляпин начал объяснять ему, как думает изобразить Мефистофеля, он слушал и, покручивая усы, недоверчиво мычал:

-Мм...Ага...

-Маэстро,- сказал Шаляпин,- я запомнил все ваши указания, вы не беспокойтесь! Но позвольте мне на генеральной репетиции играть по-своему, как мне рисуется эта роль!

Он внимательно посмотрел и сказал:

-Хорошо! Ya bene!

Шаляпин вышел на сцену одетый в свой костюм и загримированный, это вызвало настоящую сенсацию, очень лестную. Артисты, хористы, даже рабочие окружили, ахая и восторгаясь, точно дети, дотрагивались пальцами, щупали, а увидав, что мускулы подрисованы, окончательно пришли в восторг!

Тосканини впервые открыто и по-детски мило улыбнулся, хлопнул Шаляпина по плечу и прохрипел:

-Не будем больше говорить об этом!

Все артисты, в их числе Карузо начали репетицию вполголоса. Шаляпин тоже стал петь как все, вполголоса, неловко как-то петь полным голосом, когда никто не поёт так. Молодой дирижёр показался ему свирепым, он был очень скуп на слова, не улыбался. Посредине репетиции он вдруг обратился к Шаляпину, хрипло говоря:

-Послушайте, синьор! Вы так и намерены петь оперу, как поёте её теперь?

Шаляпин смутился.

-Нет, конечно!

-Но, видите ли, дорогой синьор, я не имел чести быть в России и слышать вас там, я не знаю ваш голос. Так вы будьте любезны петь так, как на спектакле!

Шаляпин начал петь полным голосом. Тосканини часто останавливал других певцов, делая им различные замечания, давая советы, но Шаляпину не сказал ни звука.

Тосканини на минуту остановился и, с руками, ещё лежавшими на клавишах, наклонив голову немного вбок, произнёс своим охрипшим голосом:

-Браво.

Это прозвучало неожиданно и точно выстрел. Очень обрадованный, Шаляпин продолжал петь с большим подъёмом, но Тосканини не сказал ни слова более.

В гостинице Шаляпину говорят, что приходили какие-то люди, которые берутся "сделать успех" и поэтому просят дать им несколько десятков билетов, а потом заплатить им 4000 франков за то, что они будут аплодировать на первом представлении.

-Гоните их в шею.

Эти люди пришли на следующий день за ответом и сказали:

-Мы берём только 4000 франков с синьора Шаляпина потому, что Вы нам симпатичен,- мы видели Вас на улице и находим, что у Вас славное лицо! С другого мы взяли бы дороже...

- Убирайтесь к чертям!

- Ви очень пожалеете о них!

Возмущённый и взбешённый, Шаляпин отправился к директору театра и сказал ему:

-Я приехал к вам сюда с таким чувством, с каким верующий идёт причащаться. Эти люди действуют на меня угнетающе. Я и без их помощи ночей не сплю, боясь провалиться. Уж лучше я вернусь в Россию, у нас там таких штук не делают!

К Шаляпину явились какие-то люди в штатских костюмах, присланные комиссаром полиции. Тёща сказала:

- Федья, будет гораздо лучше, если Вы предложит полицейским уйти к чёрту,- в Италии не любят прибегать к полиции.

Шаляпин вышел к полицейским и стал уговаривать их уйти. Он сказал, что может посидеть побеседовать с ними, выпить вина, но будет крайне неприятно, если в его квартире кого-то арестуют. Полицейские, видимо, поняли положение и очень любезно объяснили:

-Вы, синьор Шаляпин, правы, но вы не можете отменить распоряжение нашего комиссара, мы должны выполнить его поручение, хотя и понимаем, что для вас это неприятно!

В день спектакля Шаляпин шёл в театр с таким ощущением, как будто из него что-то вынули и он отправляется на Страшный суд, где его неизбежно осудят.

В театр пришёл рано, раньше всех, его встретили два портье, люди, которые почему-то очень полюбили Шаляпина, постоянно во время репетиции торчали за сценой и ухаживали за ним, точно няньки. Один из них был старик с сильной проседью в волосах, но чёрными усами, другой - человек почтенного возраста, толстенький и пузатый. Оба - весёлые, как дети, оба любили выпить вина. Они знали всех артистов, которые пели в La Skala за последние два десятка лет, критиковали их манеру петь, изображали приёмы и позы каждого, сами пели, плясали, хохотали и казались добрыми гениями театра.

-Не волнуйтесь, синьор Шаляпино,- говорили они.- Будет большой успех, мы это знаем! О да, будет успех! Мы служим здесь два десятка лет, видали разных артистов, слышали знаменитые спектакли,- уж если мы вам говорим - успех будет! это верно! мы знаем!

Начался спектакль. Ноги у Шаляпина были ватные. Сквозь туман видел огромный зал, туго набитый публикой.

Шаляпина вывезли на каких-то колёсиках в облака, он встал в дыре, затянутой марлей, и запел:

-Хвала, Господь!

У него билось сердце, не хватало дыхания, меркло в глазах, и всё вокруг шаталось, плыло.

Когда он кончил последние слова, после которых должен был вступить хор, вдруг что-то громко и странно треснуло. Ему показалось, что сломались колёсики, на которых он ехал, или падает декорация, он инстинктивно нагнулся.

Вокруг стоял лес, и казалось, что между деревьями кто-то молча подстерегает. Шаляпин быстро пошел, не оглядываясь. Лес двигался за ним. Деревья заступали дорогу. Кто-то хватал за пятки, дышал в спину и затылок холодом. Пришлось идти мимо кладбища. Через ограду смотрели покойники. Они ходили между могил, раскачивая кресты, стояли в белых саванах под берёзами. Он не глядел на них, пел песни, разговаривал сам с собою, но отовсюду ползли ужасы.

В зале происходило что-то невообразимое. Зал безумствовал, прервав "Пролог" посредине, Шаляпин чувствовал, что весь размяк, распадается, не может стоять. Чашки колен стукались одна о другую, грудь заливала волна страха и восторга. Около него очутился директор во фраке, бледный, подпрыгивая, размахивая фалдами, он кричал:

-Идите, что же вы? Идите! Благодарите! Кланяйтесь! Идите!

Тут же оказался и толстенький портье, приплясывая, он орал:

-Ага, видите? Что я вам говорил? Уж я знаю! Нет, уж это конечно! Браво!

Он аплодировал и орал так же, как публика, а потом, пританцовывая, пошёл на своё место.

Стоя у рампы, Шаляпин видел огромный зал, белые пятна лиц, плечи жещин, блеск драгоценностей и трепетания тысяч рук, точно птичьи крылья бились в зале.

В партере и амфитеатре зрители побросали пальто, накидки в проход, и Шаляпин вышел в зал по одежде аристократов.

На улице поклонник Чирино не скрывал своих мнений.

-Милый друг, вот тебе парик, борода и усы, вот тебе мои краски! Я с удовольствием подарил бы тебе и голову мою, но - она необходима мне!

-Бон жиорно, амико Шаляпин!- вскричал он и горячо расцеловался с Шаляпиным к удивлению публики.

-Почему такая экзальтация?- спросил Шаляпин.

-Почему? - кричал он - А потому, что я понял, какой ты артист! Я играл черта и - провалился! Всё, что казалось мне таким лёгким у тебя, представляет непобедимые трудности. Грим, парики,- ах, всё это чепуха. Я рад сказать и должен сказать, что ты - артист!

-Тише!- уговаривал его Шаляпин.- На нас смотрят.

Но он кричал:

-К чёрту всех! Я должен сознаться, что не умел ценить тебя! Я люблю искусство, и вот - я тебе целую руку!

Коровин рисовал в комнате двух молодых девушек. Одна - Ампара - была в чёрной длинной мантилье с капюшоном; наряд другой - Леоноры - не такой жгучей брюнетки, был побледнее: узкий корсаж и широкая чёрная юбка. Войдя, они встали у окна комнаты и, застыдившись, глядели как-то вбок. Коровин попросил их остаться стоять в тех же позах. Достал краски и начал писать.

Когда он стал писать их ноги, Леонора покраснела: у неё были худые, в заплатках башмаки.

Окончив сеанс, Коровин хотел дать девушкам денег. Они обе вспыхнули и отказались. Они вместе вышли на улицу - девушки взяли Коровина под руки.

Прохожие продолжали смотреть на Коровина. Оказалось: шляпа из России, с широкими полями, походила на головной убор матадоров.

Коровин, Шаляпин отправились с Ампарой и Леонорой на базар. У лавки, где в окне была выставлена обувь, Коровин предложил Ампаре и Леоноре зайти. Полная женщина, хозяйка магазина, достала с окна женские ботинки, с высокими каблуками, щеголеватые. Леонора стала примерять башмаки и сказала:

-Узки.

Выбрали другие. Девушки сказали хозяйке, что мужчины - русские. Полная женщина в удивлении хлопнула себя по коленям и, раскрыв рот, смотрела на них. Потом побежала внутрь магазина и, вернувшись, подала Коровину завёрнутый в бумагу кусок пирога с вареньем - в подарок. Натурщицы, желая развлечь, повели их на торговую площадь, где стояли балаганы - такие же, как в России под Новинском.

Взяв билеты, они вошли в шатёр, где на земле, на соломе, лежала огромная свинья с поросятами. Действительно, никто не предполагал, что такая большая может быть.

В другом балагане стояли зеркала с вогнутыми и выпуклыми стёклами. Ампара и Леонора подвели их к зеркалу. Они увидел себя невероятно длинными, худыми, как спичка, а в другом зеркале - короткими и толстым. Обе девушки хохотали от души.

Когда возвращались из загородного ресторана домой, была тихая, глубокая ночь. Пахло лимоном и ванилью. Луна. Мягкие тени от садов синели по дороге. У портика храма, на каменных плитах и на мостовой спали в повалку люди. Их было так много, что они вынуждены были переступать через спящих. Одна женщина с детьми протянула к ним руку, прося подаяния... Один лежащий вскочил и схватил проходившего мимо молодого испанца за плащ. В руках прохожего сверкнул нож... Нищий выпустил плащ и долго стоял с опущенной головой, исподлобья глядя вслед уходящему.

Они вышли на большую широкую улицу города. На балконе одного дома светилось окно, слышался звук гитары и пение. Вдруг знакомое - цыганский романс, что пела вся Москва:

Милая, ты услышь меня,

Под окном стою

Я с гитарою...

Они остановились. Пел хороший голос.

Сзади послышался шум и смех. С ними поравнялась коляска. Сидящие в ней окликнули. Возница остановил лошадей. Из коляски вышла нарядная женщина. Она, смеясь, подошла к ним и обнажённой до плеч рукой подала Коровину его шляпу, взятую другой красавицей. Сидящие в коляске что-то кричали и смеялись.

Когда Коровин надел свою шляпу, женщина подхватила его и Шаляпина под руки и повлекла к коляске.

Светились фонари. Журчала вода каменного большого фонтана в скульптурных украшениях.

Под фонарями стояли столы, уставленные бутылками и фруктами в хрустале. За ними пировали незнакомые мужчины и женщины. Служили лакеи. Тут же за столом сидел толстый человек, весь в чёрном и в широкополой чёрной шляпе. На животе у него колыхалась большая гитара. Гитарист ударил по струнам и запел.

Пели все. Женщины танцевали под пение, стучали каблуками - они то перегибались назад и ногой подбрасывали юбки кверху, то, подбоченившись одной рукой, гордо и серьёзно шли одна за другой.

-Руссо? Руссо?.. - удивились они.

-Москва, Петербург? - спросил Коровина незнакомый красавец высокого роста, с тонким бледным лицом, одетый в шёлковый чёрный плащ Сергей Рахманинов. На фоне колючих кактусов, освещённый кованным из железа фонарём, он был очень красив...

"Вот - Дон Жуан, - подумал Коровин - Вот кого бы написать..."

Спектакль в Оранже. Чудесная южная ночь. В тёмно-синем небе яркие звёзды, под ними, на каменных уступах древнего амфитеатра, многочисленная публика рядами пёстрых пятен, ярко освещёнными электрическим огнём. Высоко, в нише полуразвалившейся стены, стоит Шаляпин в костюме Мефистофеля. Он залез туда по каким-то шатким, наскоро устроенным лестницам, по верёвкам, не без риска упасть. Было жутко. Из ращелин циклопической постройки время от времени доносились какие-то хриплые звуки, сердитые вздохи - это ночные птицы тревожно шуршали крыльями о камни.

Заиграл оркестр. На него упал холодный луч рефлектора.

-Ave Signor! - запел Шаляпин.

Откуда-то дунула сильная струя воздуха и отнесла его возглас в сторону от публики. Он переменил позу, продолжая петь, возбуждаемый необычностью обстановки.

Шаляпин спустился по лестнице и верёвкам вниз на арену и, раскланиваясь, снова почувствовал себя в театре.

Париж! Шесть часов утра. Огромные серые дома, бульвары, церкви.

Борис Годунов

"Что это там, в углу, колышется, растёт?.."- Шаляпин заметил, что часть публики тоже испуганно повернула головы туда, куда смотрел он, а некоторые вскочили со стульев...

Во время представления "Бориса Годунова", Шаляпин слышит, что оркестр играет "Славу" перед выходом царя Бориса, а хор молчит, не поёт. Он выглянул на сцену,- статисты были на местах, но хор полностью отсутствовал. Спектакль проваливают. Оркестр продолжает играть. Шаляпин вышел один, спел свои фразы, перешёл на другую сторону и спрашивает какого-то товарища:

-В чём дело? Где хор?

-Чёрт знает! Происходит какое-то свинство. Хор вымещает Дягилеву - а что, в чём дело - не знаю!

Выругав хор и всех, кто торчал на сцене, Шаляпин ушёл в уборную, но тотчас вслед за ним туда явился один из артистов и заявил, что хор считает главным заговорщиком и причиной его неудовольствия Шаляпина, а не только Дягилева, и что один из хористов только что ругал Шаляпина негодяем и так далее. Не вникая в причины скандала и зная только одно - спектакль провалился! - Шаляпин бросился за кулисы, нашёл ругателя и спросил его, на каком основании он его ругает!

Сложив на груди руки, он совершенно спокойно заявил:

-И буду ругать!

Шаляпин его ударил. Тогда весь хор бросился на него с разным дрекольем, которым он был вооружён по пьесе. "Грянул бой"...

Если б не дамы артистки, находящиеся за кулисами, Шпаляпина изувечили бы. Отступая от толпы нападавших, он прислонился к каким-то ящикам, они поколебались, отскочив в сторону, он увидал сзади себя люк глубиною в несколько сажен, - если бы его сбросили туда, он был бы разбит. На него лезли обалдевшие люди, кто-то орал истерически:

-Убейте его, убейте, ради Бога!

Кое-как Шаляпин добрался до уборной под защитой рабочих-французов. Шеф рабочих через переводчика заявил ему, чтоб он не беспокоился и продолжал спектакль, так как рабочие уполномочили его сказать, что они изобьют хор, если он решится помешать.

- Ну что ж? Буду продолжать. Я не настолько избалован жизнью, чтоб теряться в таких обстоятельствах.

-Сегодня, - сказал Шаляпин, -понимаешь ли, я почувствовал, что я в самом деле Борис. Ей-богу! Не с ума ли я сошёл?

-Не знаю, - ответил Рахманинов. - Но только сходи с ума почаще...

В каменных позах истуканов Нотр-Дама чувствовалось великое спокойствие, царственная медлительность и в то же время сильная динамичность. Недурно было бы изобразить Олоферна вот таким, в этих типических движениях, каменным и страшным. Конечно, не так, вероятно, жили люди той эпохи в действительности; едва ли они так ходили по своим дворцам и в лагерях; это, очевидно, приём стилизации. Мысль эта Шаляпина увлекала.

Мысль эта не давала ему покоя. Он носился с нею с утра до вечера. Идя по улице, он делал профильные движения взад и вперёд руками и убеждал себя, что прав. Но легко ли будет, возможно ли будет при такой структуре фигуры Олоферна заключать Юдифь в объятия?.. Он попробовал - шедшая ему навстречу по тротуару барышня испуганно отшатнулась и громко сказала:

- Какой нахал!

Шаляпин очнулся, рассмеялся:

- Можно...

С Сергеем Рахманиновым.

В комнату к Рахманинову забрался сверчок, да такой голосистый, что Рахманинов не знал, как от него избавиться. Неизвестно было, где он стрекочет. Не давал спать. Рахманинов пожаловался Шаляпину. Тот долго слушал сверчка и сказал:

-Вот он, тут, в углу. - Шаляпин показал на пол. - Давай воду.

Шаляпин взял графин и стал поливать пол.

Но сверчок не унимался.

Тогда Шаляпин решил, что ошибся, взял с умывальника кувшин и стал поливать пол в другом месте.

Сверчок как ни в чём не бывало продолжал петь.

-Что такое! - изумился Фёдор Иванович и поднял глаза к потолку.

-Слышишь? Ведь он на потолке!

-Ну, брось, Федя, - сказал Рахманинов.

-Нет, постой, я его найду...

Рахманинов ушёл. Когда он вернулся и вошёл в комнату, то увидел, что Шаляпин мирно спит на его постели, а сверчок сидит на его согнутом колене и стрекочет.

Рахманинов поймал сверчка в платок. Это был небольшой серый кузнечик. Шаляпин попросил, чтобы он отдал сверчка ему.

-Я его возьму к себе в Россию. Я люблю, когда кричит сверчок. Пущу его на печку или в баню.У нас нет таких голосистых.

Шаляпин взял коробку, наложил травы. Сделал дырочки для воздуха и унёс.

Однажды, проходя по улице, Шаляпин услышал музыку - оркестр играл Марсельезу. Шла огромная толпа жещин, украшенных бантиками, в руках они несли корзины цветов. По бокам процессии шагали полицейские, покуривая трубочки, смешно-важные.

Время от времени какая-нибудь жещина что-то кричит, крик подхватывает вся толпа, заглушая музыку. Над толпою густо колыхались разноцветные флаги, знамёна, плакаты с надписями. Всё было так цветисто, радужно. Впереди, играя на турецком барабане, идёт красивая девушка. Шаляпин остановился, разинув рот, удивлённый этой картиной. Барышня с барабаном подскочила ко нему и обнаружила намерение заткнуть ему рот ударником, но тотчас засмеялась и приколола ему в петлицу цветок.

Мария, как прилежная ученица на уроки, стала ходить на все спектакли Шаляпина; устроится в первых рядах - и словно ощупывает его глазами.

"Что вы меня преследуете?" - резко спросил Шаляпин Марию. Она потупила взор и промолчала. Не нравился ему этот взгляд - слишком пристальный, даже тяжёлый. И сама она ему не нравилась - полная, дородная, совсем не в его вкусе.

Обычно у дам, удостоенных такой чести, трепетали ресницы и перехватывало дыхание; они уже рисовали в воображении, как будут рассказывать об этом детям и внукам. Мария не трепетала: спокойно оделась, спокойно причесалась. "Я всегда знала, Фёдор, что нам суждено быть вместе", - заявила она, и от неожиданности он поперхнулся глотком вина: "Ты что, с ума сошла? Что значит суждено? Ты разве не знаешь, у меня жена и пятеро детей! "Суждено!" Ты и думать об этом забудь!"

Фёдор поселился с Марией в одном отеле "Мирабо"; это был тот случай, когда на гастролях времени у него было в избытке - он пел не спектакли, а концертные номера, поэтому они с Марией часами бродили по парижским бульварам, завтракали на Монмартре и целовались в уютных уголках Люксембургского сада. Сергей Рахманинов с первого взгляда раскусил парочку и понял: с Марией история совсем не та, что с однодневными любовницами Фёдора.

"Не советую,- серьёзно сказал он Шаляпину, когда они остались наедине,- во-первых сделаешь несчастными Иолу и пять детских душ и сам же себя за это съешь, во- вторых, тебя, беспутника, объявят двоежёнцем, как Горького. И поделом тебе будет!"

-Эх, Сережа! И татарская же ты морда!

Толстой жил с семьёй в своём доме в Хамовниках. Шаляпин с Рахманиновым получили приглашение посетить его. По деревянной лестнице поднялись во второй этаж очень милого, уютного, совсем скромного дома, кажется, полудеревянного. Встретили их радушно. Софья Андреевна и сыновья - Михаил, Андрей и Сергей. Преложили, конечно, чаю, но не до чаю было. Шаляпин очень волновался. Подумать только, ему предстояло в первый раз в жизни взглянуть в лицо и в глаза человеку, слова и мысли которого волновали весь мир. До сих пор он видел Льва Николаевича только на портретах. И вот он живой! Стоит у шахматного столика и о чём-то разговаривает с молодым Гольденвейзером( Гольденвейзеры - отец и сын - были постоянными портнёрами Толстого в домашних шахматных турнирах). Шаляпин увидел фигуру, кажется, ниже среднего роста, что крайне удивило,- по фотографиям Лев Николаевич представлялся не только духовным, но и физическим гигантом - высоким, могучим и широким в плечах... Шаляпинская проклятая слуховая впечатлительность(професссиональная) и в эту многозначительную минуту отметила, что Лев Николаевич заговорил голосом как будто дребезжащим и что какая-то буква, вероятно, вследствие отсутствия каких-нибудь зубов, свистала и пришепетывала! Несмотря на то что необычайно оробел, когда подходил к великому писателю, он ещё более оробел, когда тот просто и мило протянул руку и о чём-то спросил, вроде того, давно ли он служит в театре, - такой молодой мальчик... Шаляпин отвечал так, как когда-то в Казанском театре отвечал "верёвочка", на вопрос, что он держит в руках...

Серёжа Рахманинов был, кажется, смелее, но тоже волновался и руки имел холодные. Он говорил шёпотом: "Если попросят играть, не знаю, как - руки у меня совсем ледяные". И действительно, Лев Николаеаич попросил Рахманинова сыграть.

Попросил и спеть. Шаляпин запел балладу "Судьба", только что написанную Рахманиновым на музыкальную тему Пятой симфонии Бетховена и на слова Апухтина. Рахманинов аккомпанировал. Лев Николаевич ничего не сказал. Он опять спросил:

-Скажите, такая музыка нужна кому-нибудь? Какая музыка нужнее людям - музыка учёная или народная?

Просили спеть ещё. Песню Даргомыжского на слова Беранже "Старый капрал". Как раз против Шаляпина сидел Лев Николаевич, Засунув обе руки за ременный пояс своей блузы. Нечаянно бросая на него время от времени взгляд, Шаляпин заметил, что он с интересом следил за лицом певца, глазами и ртом. Когда тот со слезами говорил последние слова расстреливаемого солдата:

-Дай Бог домой вам вернуться.

Толстой вынул из-за пояса руку и вытер скатившиеся у него две слезы.

Сыновья Толстого:

-Послушай, Шаляпин, если ты будешь оставаться дольше, тебе будет скучно. Поедем лучше к Яру. Там цыгане и цыганки. Вот там - так споём!..

В руках у Льва Николаевича ни с того ни с сего оказалась гитра - он запел, хорошо подражая цыганам, и превосходно играя на гитаре. Лев Николаевич сказал Шаляпину:

-Вторь!

Шаляпин оробело послушался. Лев Николаевич запел:

Задремал тихий сад...

Ночь повеяла...

Лев Николаевич остановился и искоса посмотрел на Шаляпина:

-Врёшь. Сначала.

Задремал тихий...

Снова - многозначительная пауза: Шаляпин фальшивил. Высоко подняв брови и выпучив глаза, Лев Николаевич молча смотрел на Шаляпина.

-Ещё раз. Сначала.

Шаляпин всё попадал не в тон - выходило невероятно скверно. Шаляпин смотрел растерянно и виновато.

-Скажите, пожалуйста, - спросил наконец Толстой Шаляпина, - вы, кажется, солист его величества? Странно! И даже очень странно...

-А что? - спросил робко Шаляпин.

_Как что? Врёшь, слуху нет - фальшиво...

-Разве? - изумился Шаляпин. - Что такое...

-Сначала!

Задремал тихий сад..

-Ничего не выходит! Да, это вам не опера. Орать-то можно, но петь надо уметь. Не можете спеть цыганского романса, не дано. Уха нет.

Шаляпин был столь комичен в этой новой неожиданной роли, что нельзя было удержаться от смеха. И один только Лев Николаевич никак не мог сообразить, что происходит:

-Совершенно непонятно: оперу петь умеет, а цыганский романс не может. Слуха не хватает. Ясно...

Шаляпину пожалованы были правительством Франции Крест Почётного Легиона, эмиром Бухарским - звезда и русским правительством - Станислав 14-й степени или 16-й орден.

Надел он их только однажды в Москве в 1905 году во дни народных волнений. Электричество не горело, воды не было и вообще ничего не было - была всеобщая забастовка. Он был дома в полном одиночестве. В халате и туфлях. И вот надел на халат все ордена, перекинул через плечо ленту от венка, надел на шею подаренные часы, прикрепил к халату и другие подарки небольшого веса и стал ходить по комнате, распевая:

-Последний нонешний денёчек...

Увидел себя в зеркале. Сел, подперев щеку рукой. Другой рукой стал водить по столу, разглаживая скатерть. Вспомнил.

- Странный смешной был этот представитель полицейской власти.

Когда Шаляпин дозвонился к нему на квартиру, открыла дверь украинская дивчина,- горничная.

- Могу ли я видеть пристава?

- Дак он, кажись, воны в ванной.

Ушла, через минуту вернулась и сказала, что если Шаляпин не чувствует неловкости в этом, то "воны" просят меня пожаловать в ванную.

- Тогда я - Наполеон, а он, ать, мадам де Сталь. У гениев, как известно, нет пола.

Идет в ванную. Часть пристава, высовывающаяся из ванной, была одета в мундир с орденами. Он никак не мог пристроить саблю. Потом отчаялся и опустил ее под воду.

- Эк, незадача. Ну, здравствуйте, г.артист!- говорил пристав с украинским акцентом. - От жешь, ей-Богу, как я рад, что вы пришли ко мне. Может, разрешите чокнуться за ваше здоровье?..

Под синеватым носом распухали тёмнокожаные усы. Над каждым глазом было по брови, но каждая из этих бровей была отпущена на троих или четырёх таких же приставов. Говоря, что хотел бы со ним чокнуться, он как-то сипловато из подводной глубины живота смеялся, открыв рот. Перед ним, поперёк ванны, лежала доска, а на доске стояли бутылка водки, порядочно распитая, и что-то вроде студня и солёных огурцов и кусок сала. Шаляпин моментально принял вид размашистого весельчака и сел к нему в ванну с другой стороны..

- Квиток! - закричал пристав.

Показалась дивчина.

- Еще, зараз стакан! Ну, вот, ишь, ведь, как вы пожаловали. Уж вы мене извините, а я, знаете, сам доктор. Уныверситетов не кончал, а соображаю самовластно. От мне говорят, что нельзя пить водки, что будто бы прожигает, так я, знаете, десять минут провожу в холодной воде. Так что одно исключает другое.

- Чёрт знает, до чего это оригинально! Бывал я в разных положениях, на разных приёмах, но - впервые пью водку с человеком, который сидит в ванне! Жаль - мала ванна! Сидели бы мы друг против друга и у каждого бутылка в руке, а?

Чему на это, что, дескать, сам особенно докторам не доверяю, а вот такие народные средства люблю и уважаю.

-Так ведь про вас говорят, что вы из народа.

Чокнулись, выпили, закусили огурцом.

- Вот, концерт... Извините - ваше имя-отчество?

- Акакий этот Хрисанфович. То есть почему же для рабочих и как же это так бесплатно? Да как же это - всем рабочим? Их же у нас сотни тысяч. Губернатор разрешил?

- Разрешил и полицмейстер. Но сказали, что и к вам нужно обратиться, - бессовестно лжет Шаляпин.

Откашлялся пристав.

- Так шо ж я могу вам сделать, если губернатор и полицмейстер разрешили.

Пристав вытаращил глаза, с минуту дожёвывал минут пять тому назад разжёванный огурец, вздохнул, голос его упал, как неудавшееся тесто, и он как-то бескостно сказал:

- Нехорошо, что вы такие шутки рассказываете мне за приятным завтраком...

Потом голос его стал снова крепнуть, и он сказал серьёзно:

- Увы, извините, без надзора... такую штуку оставить не могу.

- Дело, Акакий Хрисанфович, только в мундирах. Шлите сколько угодно людей, но только в штатском.

- Вот это дело!.. И для вас, г. артист, я это с удовольствием сделаю.

Выпили ещё по рюмочке. Пристав взял мохнатое полотенце, встал прижал к животу, как мог вытер свою правую руку, протянул её Шаляпину, уверил, что любит артистов, в особенности таких, которые из народа, и на этом дружески расстались. Потом Шаляпин переодевался в прихожей под шутки украинской дивчины."

Пришел Коровин. Шаляпин ему:

- Слушай, да ведь это чёрт знает что - режиссёры наши все ставят этот камень на сцену. Давай после спектакля этот камень вытащим вон. Ты позовёшь ломового, мы его увезём на Москва-реку и бросим с моста.

- А Трезвинский говорит-Вы, декаденты!..

Шаляпин посмотрел на дверь соседней комнаты. Затворил её и, подойдя к Коровину близко, сказал шёпотом:

- Ты знаешь ли, меня хотят убить.

Коровин удивлённо спросил:

- Кто тебя хочет убить? Что ты говоришь? За что?

- А чёрт их знает. За "Дубинушку", должно быть.

- Постой, но ведь её всегда все студенты пели. Я помню с пятнадцати лет. То ли ещё пели!

- Ну вот. Я тебе покажу кое-что.

Шарит по карманам.

- Понимаешь, у меня фигура такая, все же меня узнают. Загримироваться, что ли?

- Ты не бойся.

- Как не бойся? Есть же сумасшедшие. Кого хочешь убьют.

Вынимает двумя руками из карманов две большие кучи писем.

- Вот гляди. "Если ты будешь петь "Жизнь за царя", тебе не жить".

- А возьми-ка отсюда, - показал он другую кучу.

- Или вот из другой кучи. "Если вы будете петь, Шаляпин, "Жизнь за царя", то будете убиты".

- Вот видишь, - сказал Шаляпин, - как же мне быть? Я же певец. Это же Глинка! В чём дело? Знаешь ли что? Я уезжаю!

- Куда?

- За границу. Беда - денег нельзя взять. Поезда не ходят... Поедем на лошадях в деревню.

- Простудишься, осень. Ехать далеко. Да и не надо. В Библии сказано: "Не беги из осаждённого города".

- Ну да, но что делается! Горький сидит дома и, понимаешь ли, забаррикадировался. Насилу к нему добился. Он говорит: "Революция начинается. Ты не выходи, а если что - прячься в подвал или погреб". Хороша жизнь. Какие-то вчера подходили к воротам.

- Поедем ко мне, Федя. У нас там, на Мясницкой, тихо. А то возьмём ружья и пойдём в Мытищи на охоту. Я "бурмистра" возьму. Он зайцев хорошо гоняет.

- Фёдор Иванович, в народе говорят, что вы еврей, ей-Богу! Изобьют вас! Давайте убежим - чёрт его дери, концерт!

- Не дури!

- Нет, право? Убежим? Говорят: войска вызваны!

Действительно, мимо окон гостиницы, которая помещалась рядом с цирком, прошла пехота, а вслед за нею - какая-то кавалерийская часть, раздвигая публику. Полиция не могла пролезть сквозь толщу толпы до начала спектакля.

Шаляпин сам очутился в курьёзной невозможности попасть в цирк, как ни умолял Исай пропустить, толпа, при всём её желании, не могла сделать этого, а только проглотила Исая, и он где-то долго кричал:

- Стойте! Позвольте, я участвую... я в концерте! Черти...

Но в цирк пройти было необходимо, тогда Шаляпин предложил пробраться через окно гостиницы "Континенталь" на крышу цирка, что и было принято его товарищами - скрипачом Авьерино и Корещенко с контрабасом. Вылезли в окно, пробрались по карнизу к водосточной трубе, а по ней спустились на крышу цирка. Трудно пришлось Авьерино, круглому толстенькому человечку, и Корещенко, мечтательному, изнеженному, как турецкий паша. Это было очень комическое путешествие, если смотреть со стороны. Кое-как помогая товарищам, Шаляпин провёл их по крыше до окна в конюшни, спустился в окно - и наконец они очутились на арене цирка, на дне огромной чаши, края которой облеплены сотнями людей, невообразимо шумевших.

Под оглушительный шум рукоплесканий Шаляпин вышел на эстраду - овация длилась несколько минут. Когда оказалось возможным говорить, он обратился к публике с несколькими словами.

- Гопода! За весь этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, я и отвечаю. И что бы на нём не случилось, ответственность ляжет на меня, так как по моей просьбе уважаемые и благородные люди разрешили этот вечер. Нет даже нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа!

Громогласное "ура" было ответом на обращение. Внезапно погас в зале свет.

Публика немедленно вышла из затруднения, достав откуда-то стеариновые свечи. Получилась очень курьёзная картина - это был не концерт, а какое-то богослужение в тёмной пещере; когда Шаляпин спускался главной лестницы цирка, по бокам торжественно шагали двое рабочих со свечами в руках, каждый из них держал по две свечи. Эти двое светили, а другая группа освещала аккомпаниатора. Публики Шаляпин не видел - перед ним простирался некий мрак египетский, и в нём, не дыша, что-то жило - огромное, внимательное, страшноватое и волновавшее. Никогда Шаляпин не встречал публики более отзывчивой и внимательной, чем рабочие. Сначала, до концерта, в тёмной зале стоял адский шум, хохот, крики, и казалось, что нет сил, способных унять этот вулкан звуков. Но у рабочих есть своя дисциплина, которой может позавидовать обычная публика,- стоило только показаться на арене певцу в окружении свеченосцев, как, буквально в несколько секунд, весь зал онемел, притаился, точно исчезло из него всё живое. Это было изумительно и даже как-то жутко.

Стоя пред этой чёрной и немой пустотой, Шаляпин пел романс за романсом. После каждого романса зал ревел:

- Ещё! Ещё, Фёдор Иваныч!

- Духовной жаждою томим...

Какие-то девицы кричали "Варшавянку". Какие-то хриплые голоса настаивали "Интернационал!" И на просьбы рабочей публики казалось самым подходящим спеть именно эту песню.

- Дубинушка!

Снова вавилонское "ура!"

Много песен слыхал на родной стороне,

Не про радость - про горе в них пели.

Но из песен всех тех в память врезалась мне

Эта песня рабочей артели...

-Эй, дубинушка, ухнем, - подхватили 5000 голосов, и Шаляпин, как на Пасхе у заутрени, отделился от земли. Шаляпин не знал, что звучало в этой песне - революция или пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческого счастья и свободы. Он в экстазе только пел, а что за этим следует - рай или ад - он не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная белая птица и летит высоко за облака.

Исай после пения "Дубинушки" начал умолять:

-Бога ради, Фёдор Иванович, бегите скорее из этого Дома!

-Почему?

-Как - почему? Вы же знаете, что начальство может привезти пушки и расстрелять и вас, и публику, и меня, и всё!

-За что?

-А что вы поёте? Ага?

-Ну, какие пустяки!

-Пустяки? Если начальству "Исайя, ликуй!" не понравится, то оно вас и за "Исайя, ликуй!" растреляет!

- Но пушки не подвезли.

-До следующего раза! - объяснил Исай.

Шаляпин с Коровиным у портного.

Заказывает костюм у самого знаменитого портного. Его изучают во всех трёх изменениях и затем проделывают бесконечное количество всевозможных манипуляций примерки. А в конце концов - в груди узко, один рукав короче, другой длиннее:

-У вас правое плечо значительно ниже левого.

-Но вы ведь меряли сантиметром.

-Извините, ка-то упустил.

То же самое с сапогами и рубашками.

-Вы замечаете, что я уродлив?

Удивление.

-Вы видите, например, что у меня левое плечо ниже правого? - Приглядываются.

-Да, немножко.

-А на левой ноге у меня вы не видите шишки около большого пальца?

-Да, есть.

-А шея, видите, у меня ненормально длинная?

-Разве?

-Так вот, заметьте всё это и сделайте, как следует.

-Будьте спокойны.

Коровину. Стоя без штанов в примерочной.

- Вот возьми Дон Кихота. Я совсем не знаю, какой он из себя. Правда, внимательно прочитав Сервантеса, закрыв затем глаза и задумавшись, я могу получить общее впечатление, такое же приблизительное, какое десять художников получили от Анны Карениной. Я, например, могу понять, что этот сосредоточенный в себе мечтатель должен быть медлительным в движениях, не быть суетливым. Я понимаю, что глаза у него должны быть не трезвые, не сухие. Я понимаю много различных и важных отдельных черт. Но ведь этого мало. Какой он в целом - синтетически? Что нужно мне сделать для того, чтобы публика при первом взгляде на Дон Кихота доверчиво и с симпатией ему улыбнулась; да, это ты, старый знакомец наш и друг. Я дал ему остроконечную бородку, на лбу я взвихрил фантастический хохолок, удлинил его фигуру и поставил её на слабые,тонкие, длинные ноги. И дал ему ус,- смешной, положим, но явно претендующий украсить лицо именно испанского рыцаря... И шлему рыцарскому, и латам противопоставил доброе, наивное, детское лицо, на котором и улыбка, и слеза, и судорога страдания выходят почему-то особенно трогательными.

И вот когда-нибудь наступит момент, когда чувствуешь, что образ готов. Чем это всё-таки, в конце концов, достигнуто? Это там - за забором. Выучкой не достигнешь и словами не объяснишь. Актёр так вместил всего человека в себе, что всё, что он ни делает, в жесте, интонации, окраске звука,- точно и правдиво до последней степени. Ни на йоту не больше, ни на йоту не меньше. Ему так удалось попасть в цель, что колокольчик дрогнул и зазвонил. Если выстрел уклонился бы на один миллиметр, выстрел этот будет хороший, но колокольчик не зазвонит...

-Почему вы носите мешки с мукой?- спрашиваю постановщика.

-Дорогой Фёдор Иванович, надо же как-нибудь оживить сцену.

Что ответить? "Ступай, достань верёвку и удавись..."

-Своим трудом всё преодолел, всё, - прогремел Шаляпин и посмотрел на часы: полпятого утра.

-Пора. Маша, понятно, не спит - ох, и нагоняй его снова ждёт!

Выйдя из натопленного трактира в предрассветную петербургскую промозглость, Фёдор Иванович вздохнул, поёжился и подозвал извозчика. Едва он уселся в пролётку, как вновь навалилась привычная меланхолия, уже несколько лет ходившая за ним по пятам, как верный бульдог Булька.

До гроба будет любить свою итальянскую красавицу-жену... "Пожалуй, сейчас Иолочкину талию уже не обхватишь пальцами, впрочем, Машину не обхватишь и руками".

Вспоминает.

Пока она осматривала комнату, в которую привёл её Фёдор, он стоял за её спиной, делал какие-то странные движения руками - Шаляпин прикидывал, сойдутся ли пальцы, еслт обхватить её талию. Решив, что сойдутся и ещё место останется, он удовлетворённо засмеялся. Иола и две её подруги с удивлением уставились на него. От смущения он загоготал ещё громче.

"Если бы я знал по-итальянски, - уверял он Мамонтова и приятелей, - она давно была бы моей."

В опере Шаляпин играет Гремина в "Евгении Онегине".

"Онегин, я клянусь на шпаге,

Безумно я люблю Торнаги".

Услышав свою фамилию, Иола растерялась, тем более что многие с улыбкой повернулись в её сторону. "Что это значит?" - обратилась она вновь к Мамонтову. - "Это значит, Иолочка, что Фёдор объяснился вам в любви".

"И вот доигрался, осёл", - думал Фёдор Иванович, трясясь по скверной петербургской дороге и кутаясь в шубу. В тот роковой день, когда он по обыкновению явился под утро, Иола встретила его на пороге, и он сразу почуял что-то неладное. "Есть хочешь?" - почему-то спросила она; странный вопрос в пять утра, когда человек только что воротился из трактира. Он даже шляпы снять не успел - так и сидел в ней теперь перед женой в столовой. "Вот что, Фёдор. Я всё знаю. Про Марию Валентиновну". У него заколотилось сердце: что именно она знает? "Знаю, что ты уже давно с ней встречаешься, что она ездит за тобой по всем твоим гастролям". Иола от волнения покрылась красными пятнами: "Как только тебе не стыдно, ведь у нас дети! О, как ты меня опозорил! Как я выйду на улицу такая, такая...за-плю-нутая"

"Всё, Маша, поиграли и довольно, - решительно объявил Шаляпин сразу по возвращении. - Я больше между нами ничего не хочу".

Они сидели в её милой, жарко натопленной петербургской квартире. Она и бровью не повела, услышав новость, словно только её и ждала, спокойно продолжала помешивать ложечкой чай.

"Я рад, - ядовито сказал Шаляпин, - что не расстроил тебя. Прощай!"

"Ты можешь ребёнка не признавать, я и сама не бедная, так что в случае чего без тебя обойдусь!" - и Мария поджала губы.

"Поздравляю, маэстро Шаляпин, - издевательски обратился он к себе. - Вот и расхлёбывай теперь эту кашу!"

Через пять минут он с виноватым видом топтался перед Марией. "Я всё знаю, Фёдор, - строго сказала она ( "Я всё знаю про Марию Валентиновну", - тут же вспомнился ему голос Иолы.), - про твои похождения, но я не стану тебя за это ругать. Понимаю, что такому человеку, как ты, это иногда необходимо", - в голосе Марии зазвучала материнская снисходительность.

Но вместо облегчения он вдруг почувствовал ярость: "Та хоть ревновать умела, а эта заранее мне все грехи отпускает. Какая самоуверенность, с чего ты взяла, что я никуда не денусь?!"

"Пусти меня, я устал", - он отодвинул Марию, как мешающий проходу комод, тяжёлыми шагами прошёл в кабинет и запер за собой дверь. В этой комнате с восточными коврами от потолка до пола, увешанными старинным оружием и музыкальными инструментами, он уронил голову на руки и заплакал.

-Я рыскаю по свету за долларами и хоть не совсем, но по частям продаю свою душу чёрту...

Невозможный Шоу самым серьёзнейшим тоном заметил:

Как у вас всё это хорошо устроено. Жил, работал и умер, жила, играла и умерла... А у нас!..

И он широким движением руки указал на всю старую гвардию английской сцены, сдавшуюся, но не умирающую...

С полдюжины пальцев одновременно дружески пригрозили знаменитому острослову.

-Нравится мне у тебя,- говорил Серов Коровину,- свинец на горизонте и это...

Сжав два пальца, большой и указательный, он проводил ими в воздухе фигурную линию.

Серов особенно мастерски изображал жестами и коротенькими словами целые картины. Он рассказывает о лихачах, стоящих у Страстного монастыря. Сидя на стуле в комнате, он верно и точно изобразил извозчика на козлах саней:

-Прокатитесь? Шесть рубликов-с.

Показывая Коровину свои этюды - плетень и вётлы,- Серов указал на веер серых пятен и пожаловался:

-Не вышла,чёрт возьми, у меня эта штука. Хотелось изобразить воробьёв, которые, знаешь, сразу поднялись с места... фррр.

Он сделал всеми пальцами странный жест.

Коровин лежит на кровати, у кровати - огарок свечи, воткнутый в бутылку, в ногах Коровина, прислонившись к стене, в великолепнейшем декольте, при портках, - бродяга в лучшем смысле этого слова, Василий Князев. Шаляпин - у противоположной стены.

Бродяга Князев вкрадчивым тенором между тем говорит:

-Вы, этта, Коськянтин Алексеевич, насчёт нашей, рассекой-то, рыбы рассуждаете. А вот случилось мне быть в Норвегии. Смешная это какая-то страна и грустная. Так что, девицы, этта, и бабы усе больше ходят у церковь. А в трактире мужики сидят таково сумрачно и пьют усе пунш. Ну а я... норвежская водка больно хороша, Коськянтин Алексеевич... Вот я, окромя трактиров, хожу, этта, по городу. По бродяжьему моему положению одет, значить, я невзрачно и собираюсь с купцом ехать на пароходе по фиордам к нему на дачу - лосося, значить, ловить, ну и спиннинги ему заготовлять. Жду, значить, я этого купца на пристани и бутылку держу у себя в кармане - норвежская она, водочка-то... Хожу. Гляжу - какой-то человек, значить, этак пристально на меня глядит.

Думал, может, знакомый какой - признать хочет. Ан, гляжу - нет. Что за нвпасть? А всё смотрит. То в глаза поглядит, то на карман. Неловко стало. Я, значить, по мосточку на пароход. 13-й номер каюта есть для тебя. Номер-то не больно мне понравился, Коськянтин Алексеевич, одначе зашёл. Кругло окошечко, гляжу, как раз над водой. Думаю, может, водку нельзя носить с собой. Спрячу-ка, думаю, под подушку. Положил я, этта, водку, захлопнул дверь, сел на кровать. Засвистел пароходишко-то, затрясся - поехали!.. Здохнул, вынул водочку, перекрестился, глотнул - кладу под подушку. Облокотился, гляжу в кругло-то окошко. Водичка такая прозрачная, чистая, пароходик идёт так плавно, тихо... Глу, значить, да так и ахнул: матушки!( а уж вечереет). Что это такое глядит, глазом-то глядит прямо на меня! Отпрянул уж я от окошка - как же человек-то?!...

Воспоминание:

-Здесь есть красивое место, - сказал старик, - наши девицы хотят вас покатать, показать реку.

Он махнул рукой, подошли четыре нарядные молодые девушки.

Старик говорит Коровину, Серову, Шаляпину:

-Здесь так принято встречать гостей. Вас будут угощать девицы...

Сели в большую лодку.

Девицы смело взмахнули вёслами, и лодка быстро полетела по тихой и прозрачной воде. Берега реки покрыты лесом, в прогалинах луга с высокой травой.

Лодка причалила у больших камней, заросших соснами. Девушки вышли на чистую лужайку, разостлали большую скатерть, вынули из корзины тарелки, ножи, вилки, разложили жареную рыбу "хариус", мёд и мочёную морошку, налили в стаканы сладкого кваса. Они старательно и учтиво угощали и все улыбались.

Тихо. Озеро не колыхнёт. "Искупаюсь", - подумал Шаляпин. И, раздевшись, вошёл в воду. Мелко. Дальше - всё мелко и мелко. Воды с вершок. Прошёл чуть ли не версту, и воды было по колено. Шаляпин лёг и смотрел по поверхности воды. Это был какой-то другой мир, мир небес и тихой зеркальной воды.

В прозрачной воде, сбоку от себя, увидел двух больших серебряных рыб, плывщих друг за другом. Потом стайку маленькой рыбёшки. Он был далеко от места, где разделся, и казалось, что озеро можно пройти по колено. Одеваясь, он увидел, что по отмели пляжа перелетали кулики, и их острый крик веселил пустынный берег. Чайки, пролетая, как бы падали в воду, ударяясь о поверхность тихого озера и хватая маленькую рыбу.

Старик говорит в кругу:

- Озеро мелко. В середине немного выше роста человека будет, а утонуть можно. Когда ветер гуляет, тонут рыбаки. Буря большая бывает. Вот по осени здесь охота, приезжайте тады и что утей... гусяй, лебедяй... Берег-то вот чисто снегом крыт, что их сядет. Место привольное здесь, рыбы много, нельма вот хороша. Снитком угощу, есть тут. Только подале сниток в Бел-Озере скусней. Там его завод, самый что ни на есть сниток - там. То озеро, Белозерское, - глубокое, и вода в нём другая - белая. Купцы московские или питерские возили с него, с Бел- Озера, в бочках сниток-то, хотели его завести у себя, в их озёрах. Ан нет - он жить у них не хочет, а только вот в Бел-Озере живёт. Вот и возьми. Исстари цари московские любили сниток есть белозерский - в посту, да с блинами на масленой. А то так бывает: весь сниток пропадёт разом, и нет его. Уйдёт, что ли , куда - никто не знает, нивесть... Нет снитка. А глядишь - опять пришёл, полно озеро. Вот. И куда уйдёт - никто не знает. Воля здесь, простор... Я был разок в Москве, ну что... духота! Удивлялся - и как народ там живёт!.. Старый у нас монастырь-то стоит на озере - видал? На камнях стоит и Каменный называется сам. Давно то было - князь вологодский ушёл от брата свово, и княжество своё брату отдал, и построил этот монастырь. И возлюбил народ князя того за жисть праведную. Позавидовал брат меньшой, приезжал к нему на ладьях, одежи княжеские привозил в серебре-золоте. "Вернись, - говорит, - княжить со мною будешь... Чего, - говорит, - тебе монахом быть?.." А тот - нет. Зависть вошла к брату-то за любовь народа, и послал он к князю злодеев лютых. Те в ночь приехали на ладьях и ослепили князя-монаха... Выжил он. Грустил брат его, прощенья просил, а тот ему сказал перед смертью: "Не я слепой, а ты. Ты не зрел красоты озера... Если б ты видел красу его, то ты б не ослепил меня..."

-Вот, попробуешь двинскую стерлядь. Ведь у вас-то на Волге, стерлядь есть, да не та. У вас-то это шип, а стерлядь - вот тут.

Наступили сумерки, и в светлом небе загорелись звёзды. И висела все та же комета. Коровин протер глаза. Кометы не было. Тихо было кругом.

- Где же ты, мыс Доброй надежды?

- Чего? Ну-ка, поешьте ещё стерлядки-то. Хороша. Погляди, эка краса, звёзды горят. И чего это? И сколько их, не сочтёшь. А парень-то молодой, что приходил за рыбой, он говорит - бога нет...

Неужто пристроился снаружи в кругло окошко глядеть? Он самый и смотрит... Так верите, Коськятин Алексеевич, обомлел весь, аж потом покрылся. Да как стал приглядываться-то здоровенный, гляжу, этакий язина приподнялся на плавниках-те, плывёт этак за пароходом-то да на меня через кругло-то окошко-то глазищами-то, сволочь, и глядит!.. Вот, Коськянтин Алексеевич, какая рыба заграничная-то!..

Константин слушает, слушает, но как дошло до "сволочи", не выдержал:

-Ну, брат Василий, это уж ты того, врёшь! - говорит он с досадой, чувсnвуя, что охотничьими рассказами его-таки побил Василий Князев. - Всё врёшь, ни в какой Норвегии ты, брат, и отроду не бывал...

-Ну вот, Коськянтин Алексеевич, никогда-то вы ничему не верите...

Обиделся Князев. А Серов уже складывает полотно и, смеясь, замечает:

-Да, рыба заграничная, она, точно, дурачливее нашей. Хорошо, должно быть, ехать на корабле по морю. И какое море, синее, голубое, сквозь землю проходит.

На бульваре. Кто-то крикнул:

-Шаляпина качать!

Двое, подбежав, схватили Шаляпина - один поперёк, другой за ноги. Шаляпин увернулся, сгрёб какого-то подбежавшего к нему парня и, подняв его к верху, бросил в толпу. Парень крякнул, ударившись о мостовую. Толпа растерялась. Шаляпин и Коровин быстро сели в карету и уехали.

-Что? Говорил я тебе, видишь! Нельзя мне нигде бывать. Я стараюсь себя сдерживать, но иногда - не могу. То мне предлагают выпить, то ехать ещё куда-то ужинать, и когда я отказываюсь, то вижу злые глаза. "Господин Шаляпин, не желаете вступить со мной в знакомство? Презираете? Я тоже пью..." и прочее. Ну как ты будещь тут? Одолевают. Ведь он не то что любит меня. Нет. Он себя показывает. Он не прощает мне, что я пою, что я на сцене имею успех. Он хочет владеть мной, проводить со мной время. И как иногда хочется дать в морду этакому господину!.. Отчего я не встречал этого за границей? Никогда не встречал...

-Ничего не поделаешь, Федя, - сказал Коровин, - ведь это слава. Ты великий артист.

-Поверь мне, я терпеть не могу славы. Я даже не знаю, как мне говорить с разными встречными людьми. С трудом придумываю - что сказать. Вот ты можешь. Я удивляюсь. В деревне с мужиками, с охотниками любишь жить, разговаривать. Я же не могу. И как устаёшь от этой всей ерунды! Им кажется, что очень легко петь, раз есть голос. Спел - и Шаляпин. А я беру за это большие деньги. Это не нравится... И каждый раз, когда я пою, я точно держу экзамен. Иду как бы на штурм, на врагов. И нелегко мне даются эти победы... Они и я - разные люди. Они любят слушать пение, смотреть картины, но артиста у нас не любят, как не любят и поэтов. Пушкина дали убить. А ведь это был Пушкин!.. В ресторане выпил рюмку водки, возмущаются: "Пьёт. Певец пить не должен". В чём дело? Ты всегда не такой, как им хочется. Получает много. А я за концерт назначил вдвое - бранились, но пришли. На "Демона" в бенефис ещё поднял цены - жалею, что не вдвое, ошибся. Всё равно было бы полно...

-Скажи, - спросил Коровин, - вот ты всё время со мной, на репетиции был не больше получаса, а то и совсем не ходишь, значит, ты знаешь "Демона"?

-Ну, конечно, знаю, - ответил Шаляпин, - каждый студент его в номерах поёт. Не выходит у меня с Альтани. Пойду вызову по телефону Корещенко.

Шаляпин пошёл говорить по телефону. Вскоре приехал Корещенко с клавиром. Шаляпин, полуодетый, у пианино показал Корещенко место, которое не выходило у него с оркестром. Корещенко сел за пианино, Шаляпин запел:

Клянусь я первым днём творенья...

И сразу остановился.

-Скажи, пожалуйста, - спросил он Корещенко, ты ведь, кажется, профессор консерватории?

-Да,Федя, а что?

-Да как что, а что же ты играешь?

-Как что? Вот что,- он показал на ноты.

-Так ведь это ноты, - сказал сердито Шаляпин, - ведь ещё не музыка. Что за темпы! Начинай сначала.

И Шаляпин щёлкал пальцем, отбивая такт, сам ударял по клавишам, постоянно останавливал Корещенко и заставлял повторять.

-Невозможно. Ведь Рубинштейн был умный человек, а вы все ноты играете, как метрономы. Смысла в вашей музыке нет. Конечно, мелодия выходит, но всего нотами не изобразишь!..

Корещенко был скромный и тихий человек. Он покорно слушал Шаляпина и сказал:

-Но я же верно играю, Федя.

-Вот и возьми их! - сказал Шаляпин. - Что из того, что верно! Ноты - это простая запись, нужно их сделать музыкой, как хотел композитор. Ну вас всех к чёрту!

Когда приехали в театр, репетиция уже шла. Как всегда, Альтани, увидав Шаляпина в кулисе, остановил оркестр и показал ему вступление палочкой:

-"Дитя, в объятиях твоих..." - запел Шаляпин и остановился.

Сняв шарф и шубу, он подошёл к дирижёру и обратился к оркестру.

-Господа, вы - музыканты, вы все - профессора, и вы, дорогой маэстро, - обратился он к Альтани, - прошу вас, дайте мне возможность продирижировать мои места в опере.

Альтани отдал палочку концертмейстеру Крейну который, встав, передал её на сцену Шаляпину. Шаляпин поднял палочку:

-Ариозо "Клянусь", - и запел полным голосом.

Когда он дошёл до фразы: "Волною шёлковых кудрей", - оркестр встал, музыканты закричали "браво" и сыграли Шаляпину туш.

Альтани что-то отмечал карандашом в партитуре. Шаляпин пел и за себя, и за хор и сразу повеселел. Благодарил Альтани и музыкантов, всех артистов и хор.

Когда Коровин с Шаляпиным вышли из театра, он сказал:

-Видишь, какая история, теперь всё ладится. Я же боялся сказать: "Дайте мне подирижировать". Чёрт его знает - Альтани обидится. Положит палочку, уйдёт и опять забастовка дирижёров. Они думают, что я их учу, а они все учёные. Я же прошу понять меня, и только. Теперь споём... А знаешь ли, дёшево я назначил за билеты. Надо было вдвое. Поедем куда-нибудь завтракать. Эх, "Эрмитаже" народу много, пошли бы к Тестову, здесь близко. Головизна тяжело, закажем уху из ершей и расстегаи. Надо выпить коньяку...

Ну ничего, я ещё покажу... Ты знаешь женщин? Женщин же нельзя любить! Детей я люблю...

И Шаляпин, вдруг наклонив голову и закрыв лицо руками, заплакал.

-Как я люблю детей!..

-Идем, Федя, спать. Пора, поздно. Я иду домой.

-Оставайся у меня ночевать, куда тебе идти?..

-Мне утром надо по делу...

Шаляпин с Серовым выдумали забаву.

При входе ко мне в мастерскую был у двери вбит сбоку гвоздь. Василий Князев всегда браво входил на зов, вешал на гвоздь картуз, вытягивался и слушал приказания.

И вот однажды Серов вынул гвоздь и вместо него написал гвоздь краской, на пустом месте, и тень от него.

-Василий! - крикнул Шаляпин.

Василий, войдя, по привычке хотел повесить картуз на гвоздь. Картуз упал. Он быстро поднял картуз и вновь его повесил. Картуз опять упал.

Шаляпин захохотал.

Василий посмотрел на Шаляпина, на гвоздь, сообразил, в чём дело, молча повернулся и ушёл.

Придя на кухню, говорил, обидевшись:

-В голове у них мало. Одно вредное. С утра всё хи-хи да ха-ха... А жалованье все получают во какое!

-А вот скажи, Василий. Не что правда, что помещик в соседней деревне выбрал трех девок постройнее и голыми их в тройку запряг, ехал и покрякивал?

-Этого у нас не бывает, - говаривал ему, усмехаясь, охотник Василий.

- А народ нарочно спаивают водкой, чтобы он не сознавал своего положения.

-Фёдор Иванович, и ты выпить не дурак. С Никоном-то Осипычем на мельнице, на-кась гуся зажарили, так полведра вы вдвоём-то кончили. Тебя на сене на телеге везли, а ты мёртво спал. Кто вас неволил?

-Василий, ну-ка скажи, видал ты русалку водяную или лесового чёрта?

-Лесового, его не видал, и русалку не видал, а есть. У нас прапорщик в полку был - Усачёв... Красив до чего, ловок. Ну, а за полячками бегал. Они, конечно, с ним то-сё. Пошёл на пруд купаться. Ну и шабаш - утопили.

-Так, может, он сам утонул?

-Ну нет. Почто ему топиться-то? Они утопили. Все говорили. А лесовиков много по ночи. Здесь место такое, что лесовые заводят. Вот Феоктист надысь рассказывал, что с ним было. Здесь вот, у кургана, ночью шёл, так огонь за ним бежал. Он от него, а ему кто-то по морде как даст! Так он, сердешный, до чего бежал - задохся весь. Видит, идёт пастушонок, да как его кнутовищем вытянет! А время было позднее, насилу дома-то отдышался.

_Ну и врёшь, - сказал Шаляпин. - Феоктисту по морде дали в трактире на станции. Приятеля встретил, пили вместе. А как платить - Феоктист отказался: "Ты меня звал". Вот и получил.

- Послушайте-ка, Анчутка-то, оказывается, спирит, - сказал Шаляпин. - Это вещь серьёзная.

Мазырина прозвище было Анчутка. Ещё давно его прозвали так в школе живописи, ваяния и зодчества. Был он небольшого роста, румяненький, и если бы на него надеть платок, то был бы просто вылитая девица.

-И ты веришь, - спросил Коровин его, - что спиритизм это не ерунда?

-Не только верю, - сказал Мазырин, - но совершенно убеждён. Последнее явление на сеансах в Москве, где присутствовали и иностранцы, была, брат, материализация духа.

-Это что же такое? - спросили его.

-Это вам трудно объяснить, - ответил он. - Да притом я вижу, что вы смеётесь, я смешного здесь мало.

-Ну что же, ну что же было?

-А вот что. Вот когда мы сели все за стол и положили руки, то стол постепенно начал двигаться, потом прыгать, так что мы за ним все бегали, не отнимая рук, а потом он поднялся на воздух и стукал по полу. А по азбуке выходило "Аделаида". А Аделаида была тётка покойная хозяйки дома.

-Аделаида, - сказал Шаляпин. - Это чёрт его знает какое иностранное имя. Ну и что же?

-А гитара, которая стояла в углу комнаты далеко, поднялась, полетела по воздуху и надо мной прозвонила: трам-трам-трам.

Все затыли в удивлении.

-Прямо пролетела по воздуху без верёвки... Ну это замечательно. И - трам-трам-трам... Это ловко.

-Ты, значит, медиум? - спросил Шаляпин.

-Я-то не медиум, - сказал Анчутка, - но там был один из Швейцарии, так видно, что медиум. У него из рук, когда мы сомкнулись, так и сыпались искры.

-А вот тут у нас, - говорит Коровин, - в лесу есть курган, древний курган, должно быть. Весь он зарос густым ельником, высокий. И там вот ночью огонь показывается и ходит. И видение в белом. Много раз видели. Вот сейчас я позову - у меня здесь два приятеля-охотника пришли узнать, так как на завтра мы на охоту пойдём, - так вот они вам расскажут, какая здесь штука кажется. Я позову охотников.

Один из них был Павел Груздев, а другой Герасим Дементьевич Тараканов. Пошёл Коровин к ним и сказал:

-Вот что. У кургана, где огонь кажется, там жуткое место. Надо взять, Герасим, у меня банку, знаешь - сухой спирт, который я беру на ночь рыбу ловить. Ты пойдёшь туда, от дорожки-то направо кургана, да возьми с собой простыню - я тебе дам, - зажги в кустах спирт, А перед ним встань сам, да простыню-то над собой - вот так - руками высоко подними. Да немного качайся. А когда я крикну: "Идёт", ты вперёд так перед огнём-то прыгни и опять стой на месте. Когда Шаляпин к тебе близко подойдёт. То ты кинься на него. А ты, Груздев затуши спирт. Поняли?

Они смеются.

Герасим говорит:

-Шёл я как-то, запоздал ночью, а огонь горит, мигает. Я так сробел. Обернулся - он ко мне ближе, весь белый. Я думаю: "Что такое?" Уж боюсь глядеть. Только меня сзади как схватит за плечо и вот зачало трясти, прямо душу вытрясает. Я говорю: "Господи! Расточатся врази", да бегом. А слышу, за мной бежит. Я упал. Смотрю, бежит. И вскочил опять... Так насилу-то прибежал вот сюда, к кухне... Ну отстало. Вот сейчас-то шёл другой дорогой, боязно той-то идти.

-Да, верно, - говорит Груздев, - место тут такое, что днём идёшь к кургану-то, вот за рыжиками, рыжиков там много, так и то оторопь берёт. Говорят, в старину-то в кургане етом воеводу закопали, а он, знать, колдуном был. Так это вот его штуки.

-Вот интересно, - говорит Анчутка. - Надо сделать цепь, сомкнуться и его вызвать. Не иначе, когда он показывается, то это и есть материализация.

-Вот какая штука, - говорит Шаляпин. - Вот это вещь. Но что гитара над тобой летала и над тобой прозвучала "дзынь- брынь" - это ты врёшь.

-Как хотите, - сказал Анчутка.

-Ну, дай честное слово, - говорит его приятель архитектор Вася Кузнецов.

-Честное слово, - говорит он.

-В таком случае, - говорит Коровин, - не иначе, что ему открыто. У него свойство такое, натура, так сказать. Медиум... И поэтому надо будет идти к кургану сейчас же.

-Это ведь надо в 12 часов, в полночь это завсегда больше кажется. У нас-то в округе знают. Вот тут в Охотине так часто видят. Старый барин жил, Полубояринов. Росту-то вот с вас, Фёдор Иванович. Ну и сердит... Так он и посейчас в халате там по ночам ходит. Старики-то помнят ещё, когда было право господское. Идёт Полубояринов, старый уж, как увидит мужика, подзовёт, спросит: "Ты что?" А он говорит: "Ничего, барин". Ну, даст ему по морде и пойдёт. Такой уж нрав был. Нынче-то уж, конечно, этого нет. А то в Хозареве, в овраге, дом стоял. Он и сейчас ещё разваленный остался. Там по ночи-то всегда русалка поёт. Днём-то она в реку уходит, а по ночи в доме песни поёт:

Не ходи ко мне, мой милый,

Нет крови во мне живой!..

В половине двенадцатого ночи все сходят с террасы. Тёмная июльская ночь. Тишина. Большой сосновый лес темнеет кучками среди мелкого леса. Идут тихо дорожкой. Поворачивают по тропинке в сторону кургана. Вдруг...

-Смотрите, смотрите, - кричит Анчутка.

Среди кустов, таинственно мелькая беглым пламенем, горит и как бы движется синий огонь.

-Сомкнёмся скорее, сомкнёмся! - кричит Анчутка. - Явление чрезвычайное. Это я сейчас же сообщу... Материализация духа!

И он заставляет взять друг друга за руки. Перед огнём, как из земли, выросла высокая таинственная освещённая фигура. Было, действительно, фантастично и неожиданно. Шаляпин задумчиво молчал, скрестив руки и опустив голову.

Шаляпин пошёл к видению.

Анчутка бросился бежать.

-Стой, - кричат ему, - ты куда? Бежать? Ты всё затеял - стой!

И поймали архитектора Мазырина.

Фигура светилась. Шаляпин шёл к ней.

-Не ходи, - кричал Анчутка, - не ходи. Это материализация. Задушит. Непременно задушит. Пойдёмте отсюда скорей.

-Стой, - говорит ему Василий Сергеевич и держит Анчутку.- Это ты всё. Ты - медиум... Твои штуки... с чёртом работаешь...

-Нет, нет, - говорит Анчутка, запыхавшись. - Нет, не я. Это вот он, это Фёдор Иванович. В нём это есть... Должно быть, он. Он всё молчит... он - медиум!

Шаляпин подошёл к видению и упал. Упал так, как умеет падать Шаляпин: привык на сцене. К нему бросился призрак, и всё погасло. Настала тьма. Анчутка кричал:

-Он погиб... - и хотел убежать опять.

-Стой, - кричали ему. - Ты всё затеял. Идём...

Подошли к Шаляпину. Он лежал у дорожки на траве. Подняли его, на ноги поставили, отряхнули. Он загадочно молчал. Анчутка держал его под руку и, волнуясь, говорил:

-Успокойся, успокойся, пожалуйста. Это материализация. Это ничего... успокойся...

-В чём дело?- сказал Шаляпин. - Что ты дрожишь?

-Да ведь как же ты упал. Я испугался. Задушит!

-Когда упал! Да ты бредишь!

Пришли домой, сели в большой комнате за стол. В открытом вороте рубашки Шаляпина были на шее два красных пятна. Анчутка отозвал Коровина в коридор и с испуганными чёрненькими глазами говорил Коровину:

-Посмотри... Ты видел. На шее пятна. Он его душил. Хорошо, что мы пришли вовремя. Я сейчас еду. Я сегодня же к утру всё доложу нашему спиритическому обществу. Мы все сюда приедем.

-Ну, медиум, - будили его утром, - пора вставать. Пойдём купаться.

Утром рано, чем свет, когда все спали, отворилась дверь, и в комнату вошёл Горький.

В руках у него была длинная палка. Он был одет в белое непромокаемое пальто. На голове - большая белая шляпа. Чёрная блуза, подпоясанная простым ремнём. Большие начищенные сапоги на высоких каблуках.

-Спать изволят? - спросил Горький.

-Раздевайтесь, Алексей Максимович, - ответил Коровин. - Сейчас я распоряжусь - чай будем пить.

Фёдор Иванович спал, как убитый, после всех тревог. С ним спала собака Феб, которая его очень любила.

Гофмейстер и Серов спали наверху в светёлке.

-Здесь у вас, должно быть, грибов много, - говорил Горький за чаем. - Люблю собирать грибы. Мне Фёдор говорил, что вы страстный охотник. Я бы не мог убивать птиц. Люблю я певчих птиц.

-Вы кур не едите? - спросил Коровин.

-Как сказать... Ем, конечно... Яйца люблю есть. Но курицу ведь режут... Неприятно... Я, к счастью, этого не видал и смотреть не могу.

-А телятину едите?

-Да как же, ем. Окрошку люблю. Конечно, это всё несправедливо.

-Ну, а ветчину?

-Свинья всё-таки животное эгоистичное. Ну конечно, тоже бы не следовало.

-Свинья по четыре раза в год плодится, - сказал Мазырин. - Если их не есть, то они так расплодятся, что сожрут всех людей.

-Да, в природе нет высшей справедливости, - сказал Горький. - Мне, в сущности, жалко птиц и коров тоже. Молоко у них отнимают, детей едят. А корова ведь сама мать. Человек - скотина порядочная. Если бы меньше было людей, было бы гораздо лучше жить.

-Не хотите ли, Алексей Максимович, поспать с дороги? - предложил Коровин.

-Да, пожалуй, - сказал Горький. - У вас ведь сарай есть. Я бы хотел на сене поспать, давно на сене не спал.

-У меня свежее сено. Только там, в сарае, барсук ручной живёт. Вы не испугаетесь? Он не кусается.

-Не кусается - это хорошо. Может быть он только вас не кусает?

-Постойте, - я пойду его выгоню.

-Ну, пойдёмте, я посмотрю, что за зверюга.

Коровин выгнал из сарая барсука. Он выскочил на свет, сел на травку и стал гладить себя лапками.

-Всё время себя охорашивает, чистый зверь.

-А морда-то у него свиная.

Барсук как-то захрюкал и опять проскочил в сарай.

Горький проводил его взглядом и сказал:

-Стоит ли ложиться?

Видно было, что он боялся барсука.

К обеду изжарили кур и гуся, уху из рыбы, пойманной, раков, которых любил Шаляпин, жареные грибы, пирог с капустой, слоёные пирожки, ягоды со сливками.

За едой гофмейстер сказал:

- Давеча ездил на открытие мощей преподобного Серафима Саровского, где был и государь. Сам видел исцеления больных: человек, который не ходил шестнадцать лет, встал и пошёл.

-Исцеление! - засмеялся Горький. - Это бывает и в клиниках. Вот во время пожара параличные сразу выздоравливают и начинают ходить. Причём здесь все эти угодники?

-Вы не верите, что есть угодники? - спросил гофмейстер.

-Нет, я не верю ни в каких святых.

-А как же, - сказал гофмейстер, - Россия-то создана честными людьми и праведной жизни.

-Ну нет. Тунеядцы ничего не могут создать. Россия создавалась трудом народа.

-Пугачёвыми,- сказал Серов.

-Ну, неизвестно, что было бы, если бы Пугачёв победил.

-Вряд ли, всё же, Алексей Максимович, от Пугачёва можно было ожидать свободы, - сказал гофмейстер. - А сейчас вы находите - народ не свободен?

-Да как сказать... в деревнях посвободнее, а в городах скверно. Вообще, города не так построены. Если бы я строил, то прежде всего построил бы огромный театр для народа, где бы пел Фёдор. Театр на двадцать пять тысяч человек. Ведь церквей же настроено на десятки тысяч народу.

-Как же строить театр, когда дома ещё не построены? - спросил Мазырин.

-Вы бы, конечно, сначала построили храм? - сказал Горький гофмейстеру.

-Да, пожалуй.

-Позвольте, господа, - сказал Мазырин. - Никогда не надо начинать с театра, храма, домов, а первое, что надо строить, - это остроги.

Горький, побледнев, вскочил из-за стола и закричал:

-Что он говорит? Ты слышишь, Фёдор? Кто это такой?

-Я - кто такой? Я - архитектор, - сказал спокойно Мазырин. - Я знаю, я строю, и каждый подрядчик, каждый рабочий хочет вас надуть, поставить вам плохие материалы, кирпич ставить на песке, цемент уворовать, бетон, железо. Не будь острога, они бы нам показали. Вот я и говорю - город с острога надо начинать строить.

Горький нахмурился:

-Не умно.

-Я-то дело говорю, я-то строил, а вы сочиняете... и говорите глупости, - неожиданно выпалил Мазырин.

Все сразу замолчали.

-Постойте, что вы, в чём дело, - вдруг спохватился Шаляпин. - Алексей Максимоыч, ты на него не обижайся, это Анчутка сдуру...

Мазырин встал из-за стола и вышел из комнаты.

Через несколько минут в большое окно мастерской увидели, как он пошёл по дороге с чемоданчиком в руке.

Коровин вышел на крыльцо и спросил Василия:

-Куда пошёл Мазырин?

-На станцию, - ответил Василий. - Они в Москву поехали.

От всего этого разговора осталось неприятное впечатление. Горький всё время молчал.

-А каков Мазырин-то! - сказал, смеясь, Серов. - Анчутка-то!.. А похож на девицу...

-Горький - романтик, сказал гофмейстер. Странно, почему он всё сердится? Талантливый писатель, а тон у него точно у обиженной прислуги. Всё не так, все во всём виноваты, конечно, кроме него...

-Вот дождик перестанет, - сказал Коровин, - пойдём ловить рыбу на удочку. После дождя рыба хорошо берёт.

Шаляпин, скучая, пел:

Вдоль да по речке,

Речке по Казанке,

Серый селезень плывёт...

Одно и то же бесконечно.

А Серов сидел и писал из окна этюд - сарай, пни, колодезь, корову.

Скучно в деревне в ненастную пору.

-Федя, брось ты этого селезня тянуть. Надоело.

-Ты слышишь, Антон, - сказал Шаляпин Серову - Константину не нравится, что я пою. Плохо пою. А кто ж, позвольте вас спросить, поёт лучше меня, Константин Алексеевич?

-А вот есть. Цыганка одна поёт лучше тебя.

-Слышишь, Антон. Коська-то ведь с ума сошёл. Какая цыганка?

-Варя Панина. Поёт замечательно. И голос дивный.

-Ты слышишь, Антон? Коську пора в больницу отправить. Это какая- же, позвольте вас спросить, Константин Алексеевич, Варя Панина?

-В "Стрельне" поёт. За пятёрку песню поёт. И поёт как надо... Ну, погода разгулялась, пойдём-ка лучше ловить рыбу...

Коровин захватил удочки, сажалку и лесы. Пошли мокрым лесом, спускаясь под горку, и вышли на луг.

Над соседним бугром, над крышами мокрых сараев, в небесах полукругом светилась радуга. Было тихо, тепло и пахло дождём, сеном и рекой.

На берегу сели в лодку и, опираясь деревянным колом, поплыли вниз по течению. Показался жёлтый песчаный обрыв по ту сторону реки. Коровин остановился у берега, воткнул кол, привязал верёвку и, распустив её. Переплыл на другую сторону берега.

На той стороне он тоже вбил кол в землю и привязал к нему туго второй конец верёвки. А потом, держа верёвку руками, переправился назад, где стоял Шаляпин.

-Садись, здесь хорошее место.

С Шаляпиным вместе, вновь перебирая верёвку, доплыли до середины реки и закрепили лодку. - - Вот здесь будем ловить.

Отмерив грузом глубину реки, Коровин установил поплавок на удочках, чтобы наживка едва касалась дна, и набросал с лодки прикормки - пареной ржи.

-Вот смотри: на этот маленький крючок надо надеть три зёрнышка и опускай в воду. Видишь маленький груз на леске. Смотри, как идёт поплавок по течению. Он чуть-чуть виден. Я нарочно так сделал. Как только его окунёт - ты тихонько подсекай концом удилища. И поймаешь.

-Нет, брат, этак я никогда не ловил. Я просто сажаю червяка и сижу, покуда рыба клюнет. Тогда и тащу.

Поплавок медленно пошёл по течению реки и вдруг пропал. Коровин дёрнул кончик удочки -рыба медленно шла, подёргивая конец. У лодки он её подхватил сачком.

-Что поймал? - спросил Шаляпин. - Какая здоровая.

-Язь.

Шаляпин тоже внимательно следил за поплавком и вдруг изо всех сил дёрнул удочку. Леска оборвалась.

-Что ж ты так, наотмашь? Обрадовался сдуру. Леска-то тонкая, а рыба большая попала.

-Да что ты мне рассказываешь, леска у тебя ни к чёрту не годится!

Покуда Коровин переделывал Шаляпину снасть, он запел:

Вдоль да по речке...

-На рыбной ловле не поют.

Шаляпин, закидывая удочку, ещё громче стал петь:

Серый селезень плывёт...

Коровин, как был одетый, встал в лодке и бросился в воду. Доплыл до берега и крикнул:

-Лови один.

И ушёл домой.

К вечеру пришёл Шаляпин. Он наловил много крупной рыбы. Весело говорил:

-Ты, брат, не думай, я живо выучился. Я, брат, теперь и петь брошу, буду только рыбу ловить. Антон, ведь это чёрт знает какое удовольствие! Ты-то не ловишь!

-Нет. Я люблю смотреть, а сам не люблю ловить.

Шаляпин велел разбудить себя рано утром на рыбную ловлю. Но когда его будил Василий Белов, раздался крик:

-Чего же, сами приказали, а теперь швыряетесь!

-Постой, Василий, - сказал Коровин, - давай ведро с водой. Залезай на чердак, поливай сюда, через потолок пройдёт.

-Что же вы, сукины дети, делаете со мной! - орал неистово Шаляпин. Продолжали поливать. Шаляпин озлился и выбежал в рубашке - достать их с чердака. Но на крутой лесенке его встретили ведром холодной воды. Он сдался и хохотал...

Дедушка, девицы

Раз мне говорили,

Нет ли небылицы

Иль старинной были.

Вечером в мастерскую к Коровину пришел Серов и сказал:

-Ты слышал, вчера арестован Савва и увезён в тюрьму. Я спрашивал у Васнецова, у Третьякова и у председателя суда, моего знакомого,- никто не знает причин, почему арестован Савва Иванович. В чём дело? Я вчера был у Саввы Ивановича, и он был в хорошем настроении.

Увидали Савву Ивановича в тюрьме, где дали пять минут на свидание. Савва Иванович, одетый в своё платье, вышел к Серову и Коровину в приёмную комнату для свиданий. Он, как всегда , улыбался и когда его спросили - в чём дело, то сказал:

- Я не знаю.

Коровин увидел Сергея Юльевича Витте, который был министром. Сергей Юльевич сказал, что он тоже не знает акта обвинения Мамонтова.

-Против Саввы Ивановича,- сказал он,- всегда было много нападок. И на обвинение его "Новым временем" в растрате он как душеприказчик чижовских капиталов ничего не ответил. А когда это дошло до царя, то он спросил меня, и я тоже не мог ничего сказать. Но Савва Иванович, когда я его просил это выяснить, представил отчёт. Оставленные Чижвым капиталы он увеличил в три раза, и все деньги были в наличности. Молчание Саввы Ивановича, которое носит явную форму презрения к клевете, могло и сейчас сыграть такую же характерную для него роль. Я знаю, что Мамонтов честный человек, и в этом совершенно уверен.

И Витте, прощаясь, как-то в сторону сказал про кого-то:

-Что делать, сердца нет...

Было поздно. Ворота были заперты. Позвонили, но никто не отворял. Сбоку у забора в песке была лазейка для собак. И вот в эту лазейку пролезли Коровин с Саввой Ивановичем. Их встретил Пётр Кузьмич, который заведовал обжигом майолики. Савва Иванович сказал:

-Ну, Костенька, теперь вы богатый человек. Сейчас поставим самовар, идите за калачами.

Коровин в ворота, побежал в лавочку, достал калачей, баранок, колбасы, каких-то закусок и принёс Савве Ивановичу. Савва Иванович был, как всегда, весел. Потеря состояния, тюрьма и суд на него не призвели никакого впечатления.

-Нет, - говорил Серов, - шишига, он ни весёлый, ни грустный. Он так себе - ходит, глядит, что-то знает и так живёт в стороне как-то.

-Постой, Антон, ему уши нужно вот так...

И Мамонтов глиной вылепил на странной лысой голове уши летучей мыши.

-Ниже, ниже, - говорил Серов. - Вот теперь что-то есть... Постойте, - бородку козлиную.

-Этот управляющий... ну, как его? - говорил между тем Серов.

-Да, Шмидт. В Шмидте шишига есть.

-А верно, он - шишига, верно...

И оба, лепя шишигу, смеялись.

Коровин:

-А интересно. Но что это такое?

-Шишига,- ответил Мамонтов.

-Что? Шишига? - удивился Коровин.

-Знаешь, он такой, - продолжал Мамонтов, - небольшого роста, в шерсти, живёт так, у дома, в деревне у сарая, такой домовой, всё знает, помалкивает, немного портит жизнь, мешает, прольёт крынку молока, вывалит из саней, ну, словом, - шишига.

-Неужели? - сказал Коровин серьёзно.

Савва Иванович сказал:

-Как странно. Один пункт обвинения гласил, что в отчёте нашли место, очень забавное: мох для оленя - 30 рублей. Костенька,- сказал Мамонтов,- помните этого оленя, бедного, который умер у Северного павильона на Нижегородской выставке. Его не знали чем кормить, и мы так жалели: мох-то, должно быть, не тот, он не ел. Бедный олень...

-Видите, его положение было хуже, чем моё. Мошенники-то, мох-то, должно быть, не тот дали, не с севера.

И Савва Иванович смеялся.

Помолчав, Савва Иванович сказал:

-Тюлень ваш имел успех. В Нижнем был государь. Когда он был на выставке, шёл дождь, началась буря, град, стёкла повыбило. В нашем Северном отделе тюлень выскочил и закричал "ура!". Государь был изумлён. Самоеду Василию приказал выдать часы и сто рублей и построить дом в селениях самоедов на Новой Земле. Но я должен вас огорчить, Костенька, тюлень так потолстел, так объелся рыбы, что умер от разрыва сердца. Что было с Василием! Он так рыдал. Мы с ним хоронили тюленя. Он его закопал у самой воды, в песке на Волге, и говорил какую-то свою молитву, смотря на воду. Я не мог глядеть и тоже плакал.

- Да. А Феденька-то так и не навестил меня. А я ему писал.

Поезд с Шаляпиным остановился, и всем предложили очистить его, - дальше он не шёл, - война была объявлена. Шаляпин остался с чемоданами на какой-то маленькой станции, среди французов, деловито озабоченных и как-то сразу посеревших. Чтобы облегчить возвращение в Париж, он открыл свои сундуки и роздал все вещи, все платья и покупки бедным людям, оставив себе самое необходимое.

- У вас какие деньги?

- Французские. Вот!

- Извините, мы не можем дать сдачи.

Но хотелось есть и Шаляпин предложил:

- Дайте кусок мяса, бутылку вина и возьмите 50 франков за это!

Он нашёл этот способ неглупым и стал приглашать на завтрак людей с улицы, тех, которые похуже одеты и не очень упитаны.

Во время пребывания в Варшаве Шаляпину была дана возможность увидеть Саконтянский лес, где во время наступления немцев шли бои. Лес находится в нескольких верстах от Варшавы. Сопровождал его туда один весёлый и любезный фармацевт, который всю дорогу под сильным впечатлением, стоя на подножке автомобиля, палил в воздух из револьвера.

Место битвы.

Вековые сосны перерезаны пополам.

Земля изрыта снарядами.

Зияли свежие ямы и овраги.

Кое-где трупы ободранных лошадей.

А тут и там, в лесу, стоят деревянные кресты на свежих солдатских могилах.

На одном из крестов ухарски надета разодранная солдатская шапка, и это ухарское "набекрень" в соединении с могилой, эта горячая нота молодечества в холодном безмолвии смерти создают жуткое настроение. Шаляпин подошёл к могиле, снял шляпу и наклонился, став на колено. И тут, в рыхлой земле, он увидел, валялась какая-то книжечка, в синей обложке. Он поднял её. Это была солдатская книжка с отметками об успехах... Запыленную, в кусках приставшей грязи и крови, он стал её перелистывать. Читает:

- "За отлично-усердную службу"...

В Торнео девушка-финка подавала чай в трактире, всё время мило улыбаясь и тихонько напевая какую-то странную песенку, в которой часто встречалось слово "ауринка". Шаляпин спросил: что такое "ауринка"?

- Солнце,- сказали.

Шаляпин получил телеграмму:"Отец умирает". Он поехал к нему пароходом до Казани и Вятки, а затем до Медведок сто вёрст на лошадях.

Когда Шаляпин нанял лошадей, какой-то земляк, с досады, что не его наняли, сказал характерным вятским говорком:

-Лико, он те дорогой те укокошит!

Другие ямщики запротестовали:

-Чо вруны врёшь? Лико-сам-от он не укокошил-ба, эвона какой могуцей! Разок даст в толы-те,- дак семеро дома подохнут!

По грустным полям, мимо жиденького хвойного леса приехал он в Сырцово, Шаляпинки тож, маленькую деревушку среди голых полей. Спросил какую-то бабу-ягу - где тут живёт Иван Яковлев Шаляпин? Она ответила вопросом:

-А ты чьих будешь?

-Сын его.

-Дак иди в ту избу, чо ли...

В избе ужасно пахло гнилью, гудела туча мух, сновали тараканы, по полу ходили куры, безуспешно уничтожая их. Свет едва проникал сквозь стёкла окон, измазанные грязью, засиженные мухами. В углу, среди какого-то грязного тряпья, лежал отец, худой, как скелет, с заострившимся носом, щёки его провалились, скулы высунулись. Кроме него, в избе была какая-то встрёпанная баба, с равнодушными глазами на стёртом деревянном лице. Когда она вышла, отец тихо, с натугой сказал:

-Воровка. Обирает, обкрадывает меня. Пока был здоров - ещё ничего, а теперь плохо. Шабаш, Фёдор!

Федор тотчас же отправился в село, в земскую больницу, вёрст за восемь от Шаляпинки. Попал как раз на приём, застав огромную очередь баб с ребятишками, старух, стариков. Откуда-то явился полупьяный человек мещанского вида с подвязанной щекой, упёрся в него осоловевшими глазами и спросил:

-Ты за каким чёртом? Эдакий бычище, а по больницам ходишь?

-Я насчёт отца.

-Какого отца? Шаляпина, Ивана? Знаю. Захворал он, да. Теперь пьянствовать не с кем мне. А ты кто ему?

-Да вот, он мне отец...

-Стало быть, ты ему сын? Гляди, пожалуйста!

Пьяный говорил громко, не стесняясь, мужики и бабы окружили Шаляпина.

- А правда ли, что в Москве есть зелёное "листричесво", которое, бегая по проволоке, гоняет вагоны?

Человек с подвязанной щекою задумчиво сказал:

-Ты, гля, ребята,- шаляпинский, а - какой выродок!

Утром, приехав в Таврический дворец, Коровин увидел посреди огромного зала, на полу, в куче - холсты, краски, кисти... Тут же ходили какие-то люди. Он их спросил, что они здесь делают. Они как-то нехотя ответили, что они сторожа.

-Вы не можете ли мне помочь немножко?

-Отчего же, можно, - ответил один из них.

-Не можете ли съездить купить в гончарной лавке простые большие горшки и столярного клею пуд?

Коровин записал им на бумажке, что нужно. Дал записку и деньги.

Коровин попросил тех же людей помочь натянуть холст. Они, улыбаясь, помогали. Он разводил краски, а эти неизвестные, слоняющиеся люди смотрели и говорили, смеясь:

-Это дело нам знакомо.

Ночь в Таврическом дворце.

Коровин прилёг на остатках холста, которые лежали в куче, и заснул, как убитый.

Проснулся глубокой ночью. Темень. Старинные огромные люстры блистают хрусталём и позванивают, отражая лунный свет от больших окон. Жуть в огромном зале Потёмкинского дворца. Коровин хотел встать, как вдруг, далеко, в конце зала, чей-то голос запел:

- Иван да Марья в реке купались.

Где Иван купался - берег колыхался,

Где Марья купалась - трава распласталась...

Коровину мерещится улица:

-Здравствуйте, Алексей Кондратьевич, - обрадовался Коровин.

-Вот что, Костенька, пойдём. Пойдём - я тебя расстегаем угощу, да, да... Деньги получил. Пойдём...

И он взял Коровина за руку.

Сидит Алексей Кондратьевич, такой большой, похож на доброго доктора - такие бывают. Сидит, сложив как-то робко, неуклюже свои огромные руки, и молчит перед молодыми художниками.

- Ступайте писать - ведь весна, уж лужи, воробьи чирикают - хорошо. Ступайте писать, пишите этюды, изучайте, главное - чувствуйте. Ступайте в Сокольники, фиалки уже распустились, - говорил Алексей Кондратьевич.

Расторопный половой поставил тарелки и большую копчёную селёдку, подал в графине водку и рюмки. Алексей Кондратьевич отставил одну рюмку, сказал половому:

-Убери. Подай грузди.

Налил из графина рюмку, и когда он её подносил ко рту, дрожали его большие пальцы. Выпив, взял рукой кусок тарани и ел с пальцев, глядя тёмными глазами, особенными. Будто, какие-то пуговицы, а не глаза глядели. Он опять жадно пил и ел молча. И вдруг сразу оживился, глаза изменились, как будто он проснулся, что-то вспомнил и заулыбался. Сказал:

-Деньги...да, да, деньги... Я деньги сегодня получил. Не много. Не платят много. Но приличные деньги. Да, да... Человек приятный, понимает, не слепой, серьёзный. В душе любовь у него, с чувством человек. Вот видишь ли, Костенька, какой я чудной, никак одеться не могу, всё врозь пошло. Галстук красный, надену - думаю лучше, всё же я артист, ну... пускай смотрят. А вот ему всё равно, понимает, ему всё равно - какой я, он понимает, что жизнь гонит кого как. Он уважает искусство - картину уважает... Видно, когда смотрит, ясно видно. Скупой, конечно, но деньги его приятны. А вот есть тяжкие деньги за картину, с соусом, а соус такой - с упрёком, поучением, и видно, что благодетель. Он, конечно, поднадуть хочет тебя, в нём человека йоты, одной йоты нет... Ну, доволен, доволен - бог с ним, всё равно, спасибо и тому. Саврасов налил рюмку водки и выпил

-Куда, куда уйти от этой ярмарки? Кругом подвал, тёмный, страшный подвал, и я там хожу...

Глаза Алексея Кондратьевича остановились и тупо смотрели куда-то. В них была жуть. Коровин взял его большую руку.

Опять в классе художеств:

-Как молодо, как прекрасно,свежо. А вот тут замучено, старался очень - не надо стараться... Муза не любит. Да, да... А вы знаете, муза-то есть, нет.. редко с кем она в дружбе, капризна муза. Заскучает и уйдёт. А как вы думаете, муза легкомысленна или серьёзна? - Саврасов как-то вопросительно посмотрел и, странно улыбаясь, добавил: - Муза - это умная дама, и вместе с тем она будет с самым легкомысленным человеком... Да... Как странно. Так думают, но это, пожалуй, неверно. Вообще, как неверно и скучно думают о людях искусства. Ну да. Прекрасно, молодо, мне нравится, что вы никому не подражаете, а влияние есть. А вот погас юный, как Вы, Васильев. Это художник был огромный, я поклонялся этому юноше. Умер в Крыму - горловая чахотка. Я просил одного дать ему под картины денег - нет, боялся, что пропадут деньги... Да, да - боялся. И пропал... не деньги, а Васильев. Сколько он стоил, Васильев-то, - никто не знает, и я вообще не знаю - кто что стоит... Я не знаю, что стоит серенада Шуберта или две строчки Александра Сергеевича Пушкина:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты...

Да, да... Но как прекрасно, как благородно, возвышенно... Ничего не стоит... На ярмарке вот всё известно, что стоит. А это вот - ничего не стоит,- показал он на этюды. - Говорят: правда в живописи. Левитан ищет правды, и вот он, - показал он на Коровина. - А разве друг мой Шумский, артист Малого театра,- как играет - наслажденье, восторг, правильно, верно жизни - не ищет правды? А есть ещё другая правда - эстетическая. Это корона искусства... Вот я слышал, когда пел Рубини - итальянец. Какая это правда, что стоит! И чувствует душа и ныне чувствует высокое... Музыка разве правда? Это чувство. Вот, да, да... Федотов - "Вдовушка" - одна правда, ноктюрн Шопена - другая, Микеланджело - третья...

-Не пейте, Алексей Кондратьевич, вам вредно... не пейте...

-Молчать, щенок, - крикнул он, вскочив. В его глазах блеснул синий огонь. Он быстро пошёл по трактиру к стойке буфета, как-то топая по полу опорками. Одна опорка соскочила с ноги, он нагнулся, растерянно потянул чулок и упал. Коровин подбежал к нему, надел опорку на ногу и помог ему встать.

"Пойдём".

Фонари светились у крыльца трактира.

-Прощай, Костенька, - сказал он, - не сердись. Не сердись, милый мой... Не сердись - болен я. Я приду к вам, когда поправлюсь. Вот довели меня, довели... Пойми, я полюбил, полюбил горе... Пойми - полюбил унижение... Пойми. Я приду. Прощай. Не провожай меня.

И, повернувшись, пошёл, шатаясь, вдоль забора переулка:

- Да, да. Уж в Сокольниках фиалки цветут. Стволы дубов в Останкине высохли. Весна. Какой мох! Уж распустился дуб. Ступайте в природу, - говорит он. - Там - красота неизъяснимая. Весна. Надо у природы учиться. Видеть надо красоту, понять, любить. Если нет любви к природе, то не надо быть художником, не надо. Нужна романтика. Мотив. Романтика бессмертна. Настроение нужно. Природа вечно дышит, всегда поёт, и песнь её торжественна. Нет выше наслаждения созерцания природы. Земля ведь рай - и жизнь тайна, прекрасная тайна. Да, тайна. Прославляйте жизнь.

У дверей он остановился:

-Последний луч. Что делается в лесу, какая печаль! Пойдём сегодня в Сокольники. Там увидишь, как хороши последние лучи.

С утра Коровин уже писал декорацию красками. В зал вошёл какой-то господин, отлично одетый. За ним шёл ливрейный слуга в цилиндре и в пальто со светлыми пуговицами. Этот господин осмотрел декорации и, обратясь к Коровину, вежливо сказал:

-Вы из Москвы?

-Да.

-Если вам нужен материал, то я вам сейчас же его пришлю. У меня есть издания и гравюры английской готики.

-Очень вам благодарен. А вы, должно быть, при здешнем театре?

-Отчасти при театре, - ответил незнакомец.

-Вот как! Очень рад, - сказал Коровин. - Можете ли вы посодействовать, чтобы мне дали двух хороших театральных маляров - развести клей и краски. Те люди, которых здесь так много болтается, ровно ничего не умеют делать...

Тогда незнакомый господин отвёл меня в сторону и тихо сказал:

-Эти люди - охрана. Вы видите за окнами, в саду, каток, горы...

-Да. Там всё кто-то катается. На санках возят друг друга какие-то военные, дети...

-Да. Но тот, высокий, - государь. А с муфтой, вот стоит, - это государыня Мария Фёдоровна, а вот и наследник...

-Да что вы? - удивился Коровин. - А я всё смотрю, ходят, катаются. Теперь я понимаю, отчего не пустили сюда моих рабочих...

-Я вам советую, не приводите сюда никого, - сказал мне незнакомец строго.

-Скажите, пожалуйста, а это ничего, что я охрану посылал за папиросами, сардинками, хлебом?

-Ничего, - сказал весело незнакомец.

-Устал, какой бы допинг принять, чтобы не спать?

-А, погодите, - ответил он, смеясь, и что-то сказал сопровождавшему его ливрейному слуге.

- А где же та декорация, то прекрасное окно? - спросил он меня.

-Её взяли в театр.

-Вы никому не скажете, честное слово?

-Нет, а что?

-Главное, нашим никому... Без вас смотрел декорацию государь. Он сказал: "Окно как живое, прямо стекло, но отчего внизу дверь не вырезана?"

-Дверь раньше была, она отправлена в театр, - сказал Коровин.

-Да, вот что. А то и мы все думали: отчего двери нет.

Ливрейный слуга принёс шампанское.

-Шампанское даёт дух. Желаю успеха, - сказал незнакомец, чокаясь со мною и ушел.

Стемнело.

-Его нет, уехал, - сказал чей-то знакомый голос вдали.

-Да кто вы? - крикнул Коровин.

-А вот он где. Мы за вами. Насилу нашли.

Теперь Коровин узнал голос Саввы Ивановича.

-Едем с нами... Что же вы здесь ночью делаете впотьмах? - удивился Мамонтов.

-Дописывал декорации, устал ужасно и заснул на холстах.

-А я уже два дня как приехал, искали вас. Сейчас два часа. Едем к Донону. Этот дворец Потёмкина - такая красота...

Когда садились в сани, у подъезда дворца была тихая зимняя ночь. Одинокий фонарь освещал снег, большие деревья старинного сада темнели кущами. Духом Петербурга дышало огромное здание Таврического дворца.

Одетый в порфировую мантию, со скипетром в руках, с короной испанского короля Филиппа на голове, Шаляпин выходит из собора на площадь, где ещё раз подтверждает своему народу, что еретики будут сожжены, что корону надел на его голову сам Бог и что он вообще единственный владыка на земле.В эту минуту на Неве, поблизости от Народного дома, раздаётся внезапно пушечный выстрел. В качестве короля, не терпящего возражений, Шаляпин сурово прислушивается - не реплика ли это? Выстрел повторяется. С высоты ступеней собора он замечает, что народ дрогнул. Третий выстрел и четвёртый - один за другим. Площадь на сцене стала пустеть. Хористы и статисты двинулись к кулисам и, забыв про еретиков, стали громко обсуждать, в какую сторону им бежать. Немало труда стоило королю Филиппу II Испанскому убедить своих робких подданных, что бежать некуда, ибо совершенно невозможно определить, куда будут сыпаться снаряды. Через минуту за кулисы прибежали люди и сообщили, что снаряды летят в противоположную сторону и что опасаться нечего. Все остались на сцене и продолжали действие. Осталась и публика в зале, также не знавшая, в какую сторону бежать, и поэтому решившая сидеть на месте.

-Почему же пушки?- спрашивали артисты вестовых.

-А это, видите ли, крейсер "Аврора" обстреливает Зимний дворец, в котором заседает Временное правительство.

К концу спектакля выстрелы замолкли. Но путь Шаляпина домой не был особенно приятным. Шёл дождь со снегом, как бывает в Петербурге глубокой осенью. Слякоть. Выйдя с Марией Валентиновной, они не нашли извозчика. Пошли пешком. Повернули на Каменноостровский проспект, идут, и вдруг посыпался горох по мокрому воздуху. Поднялась какая-то стрельба. Звякнули и пули. В темноте - фонари не горели - перебегая от крыльца к крыльцу, скользя по наледи и прячась у дверей, они кое-как добрались домой.

Федору снилась "блокада" в форме какой-то нелепой колючей изгороди, через которую он кричит жене:

- Как же пробраться к тебе. Не видишь?!

А она протягивает красный шёлковый зонтик и говорит:

- Держись, я тебя перетяну на эту сторону.

И он лезет - почему-то босой, хотя и в шубе....

Вот Шаляпин разыскал дом Вагнера. Это огромное здание из мощных кубов железного гранита. Монументальный вход. Тяжёлые дубовые двери с суровой резьбой. Он робко стучится. Долгое молчание. Наконец, дверь медленно раскрывается, и на пороге показывается мажордом в пышной ливрее, высокомерно окидывающий холодными серыми глазами из-под густых бровей:

-Was wollen Sie?

-Видеть господина Вагнера.

Мажордом уходит. Шаляпин уже трепещет от страха. Прогонят. Но нет - просят войти. В сумрачном вестибюле из серого мрамора величественно и холодно. На пьедесталах, как скелеты, рыцарские доспехи. Вход во внутреннюю дверь по обеим сторонам стерегут два каменных кентавра. Входит в кабинет господина Вагнера. Подавлен его просторами и высотой. Статуи богов и рыцарей. Шаляпин кажется себе таким маленьким. Выходит Вагнер. Какие глаза, какой лоб! Жестом указывает на кресло, похожее на трон.

-Was woiien Sie?

Шаляпин трепетно, почти со слезами на глазах, говорит:

-Вот у меня альбомчик... Автографы.

Вагнер улыбается, как луч через тучу, берёт альбом и ставит своё имя.

Он спрашивает, кто такой.

- Музыкант.

Но когда за Шаляпиным тяжело закрылась монументальная дубовая дверь, и он увидел небо и проходящих мимо простых людей, то почему-то стало радостно - точно с души упала тяжесть.

Голос.

-"Нужно, чтоб они бросили ломать дурака, а здэлали то, о чём было уже говорэно много раз..."

Собралось у Шаляпина несколько человек. Среди них финляндский коммунист Рахия и русский коммунист Куклин, бывший лабазник, кажется. Пока пили картошку, всё было хорошо. Но вот кому-то вздумалось завести разговор о театре и актёрах.

Рахия очень откровенно и полным голосом заявил, что таких людей, как Шаляпин надо резать.

Кто-то полюбопытствовал:

-Почему?

-Ни у какого человека не должно быть никаких преимуществ над людьми. Талант нарушает равенство.

На беду заораторствовал Куклин. Он был обстоятелен и красноречив:

- Ничего, кроме пролетариев, не должно существовать, а ежели существует, то существовать это должно для пролетариев. И каждые пять минут настойчиво повторял:

-Вот вы, актёришки, вот вы, что вы для пролетариата сделали что-нибудь али не сделали?

Тошно стало...

- Мы делаем всё, что можем, для всех вообще, значит, и для пролетариев, если они интересуются тем, что мы делать можем.

- Никто ничего не понимает, а в особенности ты, Шаляпин. Ты ничего не понимашь. А ты вот выдумай что-нибудь, да для пролетариата и представь.

-Выдумай ты, а я представлю.

-Так ты же актёришка, ты и выдумать должен. Ты ничего не понимашь. Да что ты понимашь в пролетариате?

Тут Шаляпин, забыв свой долг хозяина дома быть деликатным, что называется, взвился штопором и, позеленев от бешенства, тяжёлым кулаком хлопнул по гостеприимному столу. Заиграла царская кровь Грозного и Бориса.

-Встать! Подобрать живот, сукин сын! Как ты смеешь со мной так разговаривать? Кто ты такой, что я тебя никак понять не могу? Навоз ты этакий, я Шекспира понимаю, а тебя, мерзавца, понять не могу. Молись Богу, если можешь, и приготовься, потому что я тебя сейчас выброшу в окно на улицу...

Товарищи, почуяв опасный пассаж в дружеской беседе, встали между Шаляпиным и Куклиным. Успокоили Шаляпина, и "гости" разошлись по домам.

В Париже за обедом в его доме старший сын Шаляпина Борис, после того, как говорили с Шаляпиным о Мазини, спросил отца:

-А что, папа, Мазини был хороший певец?

Шаляпин, посмотрев на сына, сказал:

-Да Мазини не был певец, это вот я, ваш отец, - певец, а Мазини был серафим от бога.

-Помнишь, - сказал Коровин, - Мазини на сцене мало играл, почти не гримировался, а вот стоит перед глазами образ, который он создавал в "Фаворитке", в "Севильском цирюльнике". Какая мера!.. Какое обаяние!

-Ещё бы! Ведь он умен...Он мне, брат, сказал: "Бери больше, покуда поёшь, а то пошлют к чёрту и никому не будешь нужен!" Мазини ведь пел сначала на улицах. Знал жизнь...

Коровин:

- Я встретил как-то в Венеции Мазини, он меня позвал в какой-то кабачок пить красное вино, там был какой-то старик, гитарист, он взял у него гитару и долго пел со стариком. Помню, я себя чувствовал не на земле: Мазини замечательно аккомпанировал на гитаре. В окна светила луна, и чёрные гондолы качались на Canale Grande. Это было так красиво, - мне мнилось, будто я улетел в другой век поэзии и счастья. Никогда не забуду этого вечера.

-А я не слыхал, как он поёт с гитарой. Должно быть хорошо... А вот скажи, что это стоит - эта ночь, когда Мазини пел с гитарой? Сколько франков?

-Ну, не знаю, - ответил Коровин. - Ничего не стоит!..

-Вот и глупо, - сказал Шаляпин.

-Почему? Он же сам жил в это время, он же артист. Он восторгался ночью.

-Да, может быть. Он был странный человек... В Милане в галерее - знаешь, там бывают артисты, певцы, кофе пьют - он мне однажды сказал: "Все они не умеют петь".

-Как же, постой... Когда я писал портрет с Мазини,отдыхая, он обычно пел с гитарой и, помню, однажды сказал мне: "Я вижу, тебе нравится. Как я пою". - "Я не слыхал ничего лучше", - ответил я. - "Это что! -сказал мне Мазини. - У меня был учитель, которому я недостоин застегнуть сапоги. Это был Рубини. Он умер". И Мазини перекрестился всей рукой.- "А я слышал Рубини", - сказал я. - "Ты слышал Рубини?" - "Да, четырнадцати лет, мальчиком, я слышал Рубини. Может быть.я не понял, но, по-моему, вы, Анджело, вы поёте лучше". - "Неужели?" - Мазини радостно засмеялся...

-Какая несправедливость, - сказал вдруг Шаляпин, - Мазини чуть не до восьмидесяти лет пил красное вино, а я не могу. У меня же сахар нашли. И чёрт его знает, откуда он взялся!... А ты знаешь, что Мазини на старости сделался антикваром?.. Я тоже, брат, хожу по магазинам и всякие вещи покупаю. Вот фонари купил. Может быть, придётся торговать. Вот, видишь ли, я дошёл до понимания Тициана. Вот это, видишь, у меня Тициан, - показал он на большую картину с нагими женщинами.

И, встав из-за стола, повёл Коровина смотреть полотно.

-Вот видишь, подписи нет, а холст Тициана. Но я отдам реставрировать, так, вероятно, найдут и подпись. Что ж ты молчишь? Это же Тициан? - тревожился Шаляпин.

-Не знаю, Федя, - сказал Коровин. - Может быть, молодой. Но что-то мне не особенно нравится.

-Ну вот, значит меня опять надули.

Шаляпин расстроился до невозможности.

Шаляпин боксирует с французом в прихожей. Коровин чуть успел увернуться. За обедом, когда все ушли, Шаляпин вынул из кармана ключик. Куда-то вышел и вернулся с пыльными бутылками старого вина.

-Вот, видишь ли, вино. Хорошее вино. Мы сейчас выпьем. Я покупаю эти бутылки в разных местах. Эта вот - четыреста пятьдесят франков. А эта - двести пятьдесят, а эта - триста. Посмотри, какая история.

Он приказал слуге позвать француза. Через мгновение в комнату вошёл небольшого роста француз, плотный, с чёрными усами. Бутылки откупорили. Шаляпин налил ему из одной бутылки немного вина в стакан. Тот взял, пригубил вино и сказал:

-Бордо 1902 года, "Шато Лароз".

Шаляпин вынул из кармана бумагу и посмотрел в неё под столом.

-Верно.

То же повторилось и с другими винами.

Шаляпин удивлялся. И, налив всем по три стакана вина из разных бутылок, сказал:

-Пей.

Когда Коровин выпил одно, другое, то он спросил:

-Какое лучше

Все вина были прекрасны.

-Как будто это лучше всех, - сказал Коровин, показав на бутылку.

-Вот и неверно. Это самое дешёвое. Постой, я сам, кажется, спутал.

Он опять налил вина французу дегустатору, и тот определил цену каждой бутылки.

-Это чёрт знает что такое, - кипятился Шаляпин. - В чём дело, не могу понять! Я ведь тихонько покупаю, в разных местах. Как же он узнаёт. Смотри по списку - ведь верно! Понимаешь, я до этого дойти не могу...

На бульваре Шаляпин с Коровиным:

-Постой, Федя, да ведь Домье давно умер. Ты тогда и не родился ещё. При жизни его ты бы, вероятно, купил эту картину дёшево. Это бессмертный художник.

Стуча тростью по мостовой. Шаляпин расколол её пополам. Он поднял обломок и окончательно разгневался.

-Да, художники! Картинка-то небольшая!

-Велика Федора. Да дура! - засмеялся Коровин.

-Ты что? Не про меня ли?

-Смешно, Федя.

-Тебе всё смешно. Миллион двести тысяч. А ты знаешь ли, мне предложили Тициана, огромную картину, в Англии, за двести тысяч, и я её купил.

-Молодец! Не верится только. За двести тысяч.

Фёдор Иванович продолжал сердиться на Домье.

-Тициан, знаешь, - тёмный фон, по одну сторону лежат две голые женщины, а по другую сторону - одна. Вот только физиономии у них одинаковые.

-На чём лежат-то? - спросил Коровин.

-То есть как на чём? Там просто написан тёмный фон. Я, в сущности, ещё не вгляделся, на чём они лежат. Старинная картина. Ты что смеёшься?

-Вот, Федя, если бы я написал рассказ "Тициан", ты бы и обиделся.

В гоcтиной:

-Я тоже буду писать мемуары. Они же ничего не понимают... Вот, ставили фильм "Дон Кихот". Я послушно делал всё, что мне говорили. Я бы сделал всё по другому. Помнишь, когда я пел Олоферна, ты мне показал фотографии с ассирийских фресок, как там пьёт из чашки какой-то ассирийский воин. Я так и сделал. Надо, чтобы артист был - нутро артиста! А теперь артистов делают... Ну-ка, пускай закажут нового Шаляпина. Пускай заплатят. Не сделать! Да и денег не хватит. Говорят, что дорого я беру. А что это стоит - никто не знает. В сущности, ведь меня всегда эксплуатировали. Дурак был. "Императорские театры, - говорил Теляковский, - не преследуют материальных целей". Но деньги всё-таки брали. А я ему говорил: "Вы мне платите шесть тысяч, а у вас, когда я пою, повышенные сборы. А почему не шестьдесят?" - "Не найдётся публики заплатить столько". - "А тридцать?" - "Может быть найдётся". Значит, двадцать четыре у меня мимо рук проходили. Ты подумай, какой бы я был богатый человек. Я, конечно, теперь тоже не беден, но всё же сколько же с меня содрали! Есть, брат, отчего задуматься. Ты говоришь, что я мрачен - будешь мрачен.

Фёдор Иванович сердился и всё водил рукой по скатерти, как бы стряхивая невидимые крошки.

-Я не знаю, в чём дело. Просто, когда пою Варлаама, я ощущаю, что я Варлаам, когда Фарлафа, что я Фарлаф, когда Дон Кихота, что я Дон Кихот. Я просто забываю себя. Вот и всё. И владею собой на сцене. Я, конечно, волнуюсь, но слышу музыку, как она льётся. Я никогда не смотрю на дирижёра, никогда не жду режиссёра, чтобы меня выпустил. Я сам слышу. Весь оркестр слышу - замечаю, как отстал фагот или альт... Музыку надо чувствовать!.. Когда я пою, то я сам слушаю себя. Хочу, чтобы понравилось самому. И если я себе нравлюсь - значит пел хорошо. Ты знаешь ли, я даже забываю, что пою перед публикой. Никакой тут тайны нет. Хотя, пожалуй, некоторая и есть: нужно любить и верить в то, что делаешь. В то нечто, что и есть искусство... Я не был в консерватории. Пел с бродячими певчими, ходил пешком по сёлам. Узнавали, где приходской праздник, туда и шли петь. Усатов мне помог. Он учил меня ритму. Я совру, а он меня по башке нотами! - отбивает такт. Задаром учил. Я ему за это самовар ставил, чистил сапоги, в лавочку бегал за папиросами. Рахманинов тоже мне помог. Он серьёзный музыкант. Понимает. Завраться не даёт... И вы, художники, мне тоже помогли. Только эти все знания надо в кармане иметь, а петь надо любя, как художник - по наитию. В сущности, объяcнить точно, отчего у меня выходит как-то по другому, чем у всех, я не могу. Артиста сделать нельзя - он сам делается. Я никогда и не думал, что буду артистом. Это как-то само собой вышло. Не зайди певчие, с которыми я убежал, к отцу на праздник, то я никогда бы и не пел...

Летом поехали Коровин с Шаляпиным на Марну. Остановились на берегу около маленького кафе. Шаляпин:

-Послушай, вот мы сейчас сидим с тобой у этих деревьев, поют птицы, весна. Пьём кофе. Почему мы не в России? Это всё так сложно - я ничего не понимаю. Сколько раз ни спрашивал себя - в чём же дело, мне никто не мог объяснить. Горький! Что-то говорит, а объяснить ничего не может. Хотя и делает вид, что он что-то знает. И мне начинает казаться, что вот он именно ничего не знает. Это движение интернационала может охватить всех. Я купил в разных местах дома. Может быть, придётся опять бежать.

Шаляпин говорил озабоченно, лицо его было как пергамент - жёлтое, как-будто говорит какой-то другой человек - так он изменился и внешне.

-Я скоро еду в Америку петь концерты, - продолжал он. - Брок зовёт... Надо лечиться скорей. Тоска... Вино у меня отобрали.

Он вдруг улыбнулся:

-А я две бутылки всё же спрятал в часы. Знаешь у меня большие часы? Вот у меня ключ.

Он вынул из жилетного кармана медный ключик и показал мне.

-Я рюмку пью только. Какой коньяк! Я раньше и не знал, что есть такой коньяк. И водка смирновская - белая головка. Я нашёл здесь в Париже, на рю де ла Пэ. Старая бутылка. Одну нашёл только. Эту успел выпить. А что, ты не знаешь, жив ли Борис Красин?

-Нет, не слыхал, не знаю.

-А я слышал, что он умер. Кто это мне сказал - не помню.

-Посчитать, значит нас мало осталось в живых. Какая это страннная штука - смерть. Неприятная штука. И тайная. Вот я всё пел. Слава была. Что такое слава? Меня, в сущности, никто не понимает. Дирижёры - первые. В опере есть музыка и есть голос певца, но ещё есть фраза и её смысл. Для меня фраза - главное. Я её окрыляю музыкой. Я придаю значение словам, которые пою, а другим всё равно. Поют, точно на неизвестном языке. Показывают, видите ли, голос. Дирижёр доволен. Ему всё равно тоже, какие слова. В чём же дело? Получается скука. А они не хотят понять. Надоело... Вот Рахманинов - это дирижёр. Он это понимает. Вот я выстукиваю иногда такт. Ты думаешь, что это мне приятно? Я вынужден. Иначе ничего не выходит. А говорят - я придираюсь. Я пою и страдаю. В искусстве - нет места скуке. А оперу часто слушают и скучают. Жуют конфеты в ложе, разговаривают. Небось, когда я пою, перестают конфеты жрать, слушают меня. Ты знаешь, кто ещё понимал искусство? Савва Мамонтов. Это был замечательный человек. Он ведь и пел хорошо. И ты помнишь - как его? - Врубель был.

Нет, я не барин. Скажу тебе правду - в России я бы бросил петь и уехал бы в Ратухино, ходил бы косить и жил бы мужиком. Ведь я до сих пор по пасторту крестьянин - податное сословие. И все дети мои крестьяне, а я был солист его величества. Теляковский недоумевал: у меня не было чина, а он хотел, чтобы я получил Владимира...Когда я пел Бориса в Берлине, в ложе был Вильгельм. В антракте мне сказали: "Кайзер вас просит в ложу". Вильгельм меня встретил любезно и попросил сесть. Я сел. Он сказал: "Когда в России талант - это мировой талант. Скажите, Шаляпин, какой вы имели высший орден в России?" - "Бухарская звезда", - ответил я. - "Странно", - сказал Вильгельм, - и, протянув руку к стоявшему сзади генералу (вероятно, это было заранее условлено), отцепил у него орден и пришпилил мне на грудь. - "Позвольте вас поздравить, теперь вы - фон Шаляпин, вы дворянин Германии". А здесь я получил "командора"... В уголках губ Фёдора Ивановича была грустная усмешка.

Шаляпин, прощаясь с Коровиным, сказал:

-Ну, прощай. Ты где живёшь? На Балчуге? Ах, я и забыл, что мы не в Москве, - как чудно! Когда я вижу тебя, я всегда живу душой в России. Я к тебе зайду. Это у Порт Сен-Клу... Я что-то захворал. Как-то здесь тяжело, - показал он на грудь, - вроде как камень лежит. Это началось там, в Китае. Я ведь в Китай ездил. В сущности, зачем я ездил - не знаю.

Вид у Шаляпина был очень больной. И он всё вздыхал.

-Борис и Фёдор в Америке, - сказал он про сыновей. - Тебе они не пишут?

-Борис не пишет, а Федя - молодец. Ты знаешь, он играл в пьесе "Товарищ" главную роль, этого князя, который поступил лакеем. Играл на английском языке, и о нём превосходно написали.

-Да что ты? А я и не знал. Я всё удивляюсь, отчего они все хотят быть артистами. Дочери мои... Отчего не просто так, людьми, как все? Ведь в жизни артиста много горя.

Он вздохнул.

-Ты знаешь ли, мне не очень хорошо здесь, - он вновь показал на грудь. - Я пойду.

Они вышли из кафе и подошли к спуску в метро.

-Возьми автомобиль.

-Зачем автомобиль? Ведь это огромные деньги. Руслана я бы пел. Но есть место, которого я боюсь.

-Какое? - спросил Коровин.

Шаляпин запел:

Быть может, на холме немом

Поставят тихий гроб Русланов,

И струны громкие Баянов

Не будут говорить о нём!..

-Вот это как-то трудно мне по голосу.

И он спустился в метро.

Шаляпин и Юнец в пещере Фауста.

Юнец. Слушайте, Великий певец, знаешь какой сон мне нынче приснился. Вот как-будто я Вам экзамен сдаю в университете. В Сорбонне. А Вы спрашиваете:

- Вот, господин студент, перед Вами кучка золота и кучка ума.

Насыпает две кучки пепла.

- И что же Вы выберете, господин студент?

А я, знаете, что ответил?

Шаляпин безмолвен как памятник.

Юнец. Я выбрал бы кучку золота.

А Вы мне: - А я бы, а я бы на Вашем месте выбрал кучку ума, молодой человек.

Что? Не так сказал бы? (Теребит Шаляпин за рукав) А я знаете что ответил?

Шаляпин. Знаю.

Юнец. Да, а Вы хитры. Даром, что Шаляпин. Но я пошутил. Я не про то хотел. Вот сидит Парацельс в одиночестве, ну как я сейчас, философский камень точит. Ну как Вы. О чем это я? А тут вдруг шум и грохот сверху, ну как от тебя сейчас. Ученик прется. Я вас научу... Так вот, ученик мешок золота тащит с собой. Из новых, значит. Знает, запросто так, за здорово живешь, никто тебя ничему путному не научит. Так вот. Принес он то золото. Вывалил метру под ноги.

Вываливает под ноги Шаляпину мешок с деньгами.

Юнец. Ну, чародей. Покажи на что способен.

Хватает розу из склянки на столе и в камин со звоном. Склянка разбивается. Вода стекает по стене.

Юнец. На! Оживи розу.

Достает, обжигаясь, пепел от розы и бросает Шаляпину на руки. А он рукой словно крошки со стола смахивает.

Шаляпин.(опешив) Но это в некотором смысле... Это, молодой человек, понимать надо...

Юнец. Что тут еще понимать? Слабо? Ну я пошел. Охфидерзейн. С такими бабками я еще тыщу таких роз тебе достану.

Юнец вынимает из-за пазухи и осыпает сверху Шаляпина розами и громко подымается наверх. Шаляпин роняет слезы на руки и та единственная роза постепенно оживает. Юнец сверху склоняется через перила.

Юнец. Чертополох заглушит белые лилии. Знаете, сэр Шаляпин, что такое чертополох. Это Шотландский корень. А предки мои из Шотландии родом. Как? Не знали? Странно. Вот тебе, бабушка, и Парацельс, Анна Ивановна. Да, бросьте, Вы эту розу, Шаляпин, ей богу. Знаю я ваши фокусы.

У столика на столбиках стоял самовар, закуски. Ольха отражалась в кристальной воде. Где поднималась насыпь, высился огромный, как гребень, еловый лес. Шумели колёса мельницы, летали стрижи, бороздя тихую, как зеркало, воду крылышками.

Шаляпин, поймав большого шелеспера, весь бледный, дрожащими от волнения руками хотел посадить его в сажалку. Но шелеспер, выскользнув из рук, ушёл в воду. Шаляпин бросился за ним в омут и, вынырнув, кричал, глядя на меня:

-Это что же у тебя какие сажалки! Чёрт его теперь поймает.

-Трудно вам его будет поймать, - сказал Серов, смеясь.

Шаляпин вылезал на берег расстроенный, весь в тине.

-Ну и горяч ты, парень, - говорил Никон Осипович.

Шаляпин снимал мокрое платье, а Василий Княжев стаскивал с него сапоги.

Никон Осипович принёс новую рубаху. Портки, валенки. Шаляпин всё-таки был не в духе и продолжал повторять:

-Как он у меня выскочил. У тебя же дыра мала в сажалке.

-Успокойтесь, Фёдор Иванович, - говорил Серов.

-Да чего же, - сказал Княжев, - ещё пымаете.

На фоне поля и моря леса странник из начала, уходя, оборачивается. Это Шаляпин. Он оперся на посох, картузом обмахнул лоб. Шаляпин уходит вдаль. Фигура его, по мере того, как он удаляется, делается меньше, меньше.

Голос.

Стремится до утраты сил,

Как незаконная комета

В кругу бесчисленном светил.