Рожин Павел Степанович. Русский детектив

Русский детектив или

герой нашего времени.

Часть первая.

Вступление.

Как хороша природа летом!

Она полна теплом и светом,

И даже наш суровый край

Цвётёт и пахнет, словно рай;

И лес и дол - благоухает,

Река на солнышке сверкает,

И отразился в лоне вод

Спокойный синий небосвод...

Весь мир, как лилия, раскрылся,

И в этом мире приютился,

Чтоб коротать свой жалкий век

И странный брат наш - человек.

Что наша жизнь? Кто скажет это?

К несчастью, внятного ответа

Никто нам нынче не даёт,

А жизнь идёт себе, идёт.

Как ни крути, на белом свете

И день, и ночь родятся дети,

А между них, мои друзья,

Рождён нечаянно и я.

Вот удивительное дело!

Зачем природа захотела,

Идею тайную храня,

Построить именно меня?

Наверно, в этом есть значенье,

И я, её произведенье,

Не как скотина должен жить,

А должен что-нибудь свершить,

Чтоб заложить, как говорится,

Свою, полезную крупицу

В дом необъятный, дом большой

Цивилизации земной?

Такие странные вопросы

Не задают сегодня россы,

А положась на небеса,

Привычно верят в чудеса.

И верно: как себя не мучай,

Во всём виновен только случай,

Всегда бездушный и слепой,

Где нет идеи никакой.

Не важно кто - простак иль гений,

Но надо множество стечений,

Чтоб ты, как фауны предмет,

Явился жить на белый свет.

Раз так, не стоит и пытаться,

В природных тайнах разобраться,

Ведь у неё как у творца

Начала нет и нет конца.

Нам посчастливилось родиться,

Так будем петь да веселиться,

Гулять да девушек любить,

А не сидеть и не мудрить.

Сидеть, мудрить - такая скука!

Нам даже опыт - не наука,

И беззаботный наш народ

Танцует вальс да водку пьёт

На свадьбе так же, как на тризне,

Совсем не думая о жизни,

Как будто в ней вопрос любой

Решиться должен сам собой.

Мы любим петь да веселиться,

Но если б вдруг остановиться,

Да посмотреть вокруг себя,

Одну лишь истину любя

И измеряя обстановку,

То нам бы сделалось неловко.

И стало б ясно нам теперь,

Что, без невиданных потерь,

Нельзя служить идеям ложным,

Нельзя признать себя ничтожным

И никудышным простаком.

Ведь тут, друзья, всё дело в том

Что мы бы, если б захотели,

То много б доброго имели...

Вот наш народ совсем забыл,

Каким великим, мощным был,

Так тем за это поплатился,

Что, незаметно, очутился

Среди ужаснейших руин:

Он сам себе - не господин,

Страну свою - не уважает,

Её, как может, обзывает;

Закон, и право, и мораль

Ушли от нас куда-то вдаль;

Союз с народами - распался;

И от всего у нас остался,

Любимый с самых ранних лет,

Свидетель славы и побед,

Для нас и нынче самый лучший,

Язык наш гордый и могучий,

Который нам в наследство дан

От наших предков, от славян.

С народом - всякое бывает,

Но в дни тревог его спасает

Могучий, яркий наш язык.

И хоть привычка к чтенью книг

Везде отходит постепенно,

Но, так как знание нетленно,

И в нас не умер интерес

К земле, исполненной чудес,

И все мы ищем пониманья,

Самих основ существованья,

А так же хочет знать народ,

Что в дне он завтрашнем найдёт,

То, при всеобщем беспорядке,

Отнюдь не книги и тетрадки,

А телевиденья предмет

Для нас окно в широкий свет.

Сегодня каждому понятно,

Как широко и всеохватно

Телевизионное окно,

И как значительно оно.

Про всё, о чём народ не знает,

С экрана диктор нам вещает,

Чтобы всегда, в кратчайший срок,

Любой из нас услышать мог

О людях умных и известных

В делах и мыслях очень честных,

Что судьбы родины вершат,

Засевши в Думу и Сенат.

К тому же, нам, признаться честно,

Узнать до смерти интересно,

Что, на сегодняшний момент,

Изволил сделать президент,

Что в мире нынешнем творится,

И что про нас там говорится.

И очень странно слышать нам,

Что возродился новый храм,

Жилище светлое для бога...

Ну что ж, богов-то в мире много,

Но им, убогим, негде жить

И негде голову склонить,

Так пусть ютятся в этом храме,

Что вновь гремит колоколами

Над златоглавою Москвой,

Где тишь, довольство да покой.

Да, телевиденье есть сила,

Что всю Россию возродила

Талантом штатных единиц,

Ведь там так много новых лиц!

Там Канарейкина Темнила

Сегодня многих убедила,

Что мы не знаем, как нам жить,

И идиоты, стало быть.

Там есть ещё философ новый,

Любимец масс, Кисель Дешёвый,

Что, несмотря на глупый вид,

Одну лишь правду говорит.

Теперь мы знаем, что столица,

У нас успела возродиться,

А возродившись, каждый год,

Как сад невиданный цветёт.

О той невиданной удаче

Твердят нам в каждой передаче

Да так, что сказкам о Москве

Сегодня тесно в голове.

Но вот что странно: это пенье

Всегда рождает подозренье,

Что, мол, хоть развит этот край,

Но там совсем ещё не рай.

Вот так и наши коммунисты

Умны бывали и речисты

И всё стремились доказать,

Что будут вечно управлять.

И, хоть страна жила не сладко,

Но телевизор чисто, гладко,

Давал народу каждый год

Лишь положительный отчёт.

Вот, из-за этого, провала

Страна совсем не ожидала

И растерялась перед ним.

Провал пришёл... И бог бы с ним!

Но я, хоть истины не знаю,

Сегодня вновь подозреваю,

Что, завершив двадцатый век,

Не изменился человек!

Ведь человек такой же лживый,

Необразованный, ленивый

И всем вождям кричит "ура!"

Без всякой мысли, как вчера.

Похоже, наши демократы

Сегодня в том же виноваты,

В чём был виновен коммунист.

Ведь современный активист,

Презрев и совесть и науку,

Бесстыдно дует в ту же дудку,

Но строит мнение страны,

С её обратной стороны.

Нет, Канарейкина Темнила

Нам чистой правды не открыла,

А лишь запутала всех нас;

И стало ясно нам сейчас,

Что и мудрец, Кисель Дешёвый

Мужик пустой и бестолковый

И не познанье нам даёт,

А лишь сидит и нагло врёт.

Увы, и нынче всё обманно,

И в век свободы, как ни странно,

О жизни внутренней Кремля

Не знает русская земля,

И что там есть на самом деле

Всем нам приходится доселе,

По слухам только лишь, гадать.

А так охота правду знать!

У нас немало говорится

Про то, что в нынешней столице

Идёт борьба, как век назад;

Но кто в ней прав, кто виноват,

Я долго думал, сомневался,

Но, к сожалению, остался

Таким же тёмным, как и был

И ничего бы не открыл

Ни в чём бы, как бы ни старался...

Но вот однажды мне попался

Роман Леонтьева, и там

Настолько точно по местам

Он всё расставил, что уж мнилось:

Литература - возродилась!

Роман был ярок, и страна

Была в нём так освещена,

Что я, в невольном восхищенье,

Как в детстве, принялся за чтенье,

И тут же встала предо мной,

Картиной яркой и живой

Моя великая держава,

И я на миг забылся, право.

Роман Леонтьева был крут,

И, через несколько минут,

Мне стало ясно, что у власти

Кипят шекспировские страсти,

Что всяк там хочет первым быть,
И для того украсть, убить

Вполне способен, без стесненья,

А я про те поползновенья

До сей поры, и знать не знал...

Вот так от жизни я отстал!

Часть вторая.

Покушенье на президента.

Поляки, к делу и не к делу,

Кричат: "Ще Польска не сгинела!",

Вот точно так же наш народ,

Ещё не умер, а живёт;

У нас жива ещё культура,

Где главный гвоздь - литература,

А наш Леонтьев - молодец;

Он ложь разбил и, наконец,

В крутом Леонтьевском романе

Узнали правду россияне.

Всё дело в том, что, в некий год,

Решил свершить переворот

Полковник Фокин кэгэбэшный,

По виду маленький, потешный,

Но духом твёрдый как металл...

Чтоб выжать твёрдый капитал,

Он с коммунистами спознался

И вскоре с ними сторговался,

Презрев присягу и закон.

И вот готовить начал он

Убийство Эльцина... В народе

О том не слышали и, вроде,

Грозил полковнику успех.

Но в это время, как на грех,

Другой полковник очень смело

Решил вмешаться в это дело,

Чтоб в корне варварство пресечь...

Теперь о нём и будет речь.

Герой наш был - крутая пташка.

Его вскормила та шарашка,

Что берегла народ и власть

И встарь - милицией звалась.

Но, по велению реформы,

Она чуть-чуть сменила формы,

Сняла Дзержинского со стен,

И вот, под властью перемен,

В согласье с новой обстановкой,

Сегодня сделалась ментовкой,

Новейшим храмом чистоты...

Теперь, кто служит в ней, - менты.

Ещё зовут их мусорами...

Что, впрочем, знаете вы сами.

Герой наш был не просто так,

Не мелкий опер, а важняк.

Он, с виду, был, отметим сразу,

Высокий тип, голубоглазый,

Но не худой, как карандаш,

Наоборот, полковник наш

Плечистый был и, в меру, плотный,

Любитель женщин беззаботный;

Он, правда, замуж их не брал,

А лишь как куклами играл

И с ними просто расставался...

Пустым и лёгким он казался,

Как шаромыжник или мот.

Всё это было... только вот

Он на работе так менялся,

Что просто весь преображался,

Как драматический актёр.

Нет, он на службе был хитёр,

И в нём была такая хватка,

Что всех врагов правопорядка

Рукою опытной своей

Давил легко он, словно вшей.

Таков был наш полковник Гуров,

Любитель шашней и амуров,

Но лев на страже тишины

И лучший сыщик всей страны.

Мы о полковниках хлопочем,

Но рядом с ними, между прочим,

На свете жил один солдат,

Один из множества ребят,

Что долг гражданский исполняли

И храбро, честно воевали

В мятежной нынешней Чечне,

На необъявленной войне.

Как царь великий слал когда-то,

Его послали демократы

Свободный край завоевать.

Хотел бандитов он поймать,

Но был неласково там встречен

И очень тяжко изувечен.

Теперь в забвении, в тиши

Он жил убого, на гроши,

Как бич, израненный, недужный

И никому в стране не нужный.

Солдат, обиженный на власть,

Стремился к Эльцину попасть

Затем, чтоб жаловаться лично

И уж потом зажить прилично,

Как жить достоин человек

Не день, не два, а целый век.

Полковник Фокин это дело

Решил использовать умело.

Сперва, раскинувши умом,

Пробрался он в солдатский дом

И там, под видом демократа,

Так окрутил того солдата,

Что тот считал его отцом...

А дело пахло тут - концом!

Всё время, будто бы для вида,

Полковник Фокин инвалида

Взрывчаткой мощной начинял,

Чтоб тот - ходячей миной стал.

Солдат был прост, хотел он мира,

Но Фокин, опытный проныра,

И старый, хитрый кэгэбист

Был прирождённый террорист.

Солдата он, ворчун занудный,

На митинг шумный, многолюдный

Обманом хитрым заманил

И уж готов взорвать всех был.

Хотел взорвать он и солдата

И президента-кандидата,

Который шёл на новый срок...

Такой уж Фокин был игрок!

И вот наш Фокин, понемножку,

Пробрался в дом, приник к окошку,

И ясно видит, что солдат

Подходит к Эльцину и рад...

Он к страшной кнопке потянулся

И криво, злобно улыбнулся,

Как будто бомбу уж взорвал,

И взрывом Беню наповал

Сразил и праздновал победу...

Но Гуров шёл уже по следу!

Не шёл он даже, а бежал,

Боясь в душе, что опоздал.

Да, в этот час полковник бравый

Бежал по следу как легавый,

Как пёс учёный в поводу,

И вдруг почувствовал беду:

Вокруг, на воздухе открытом,

Запахло свежим динамитом,

А ведь взрывчаткой пах солдат,

Что уж входил в тот самый ряд,

Что был вплотную с президентом...

Всё было сделано моментом:

В одном мундире, налегке,

В акробатическом прыжке,

Полковник глупого солдата

Отбросил в сторону куда-то,

Схватил за шкирку, а потом

Столкнул в подвал, под ближний дом,

Потом проворно повернулся,

Ногою сильной оттолкнулся

И сам свалился под откос,

Где подорожник дикий рос,

И где роскошная крапива

Кустилась пышно и красиво.

Но наш герой её ожёг,

Не сморщась даже, превозмог.

Полковник Гуров ухитрился

Солдата сбить и тут же скрылся,

И Фокин - схватку проиграл,

Но отступать и тут не стал,

Хоть и почувствовал потерю;
Подобно загнанному зверю,

Зубами он заскрежетал

И кнопку страшную - нажал.

Ужасный взрыв под ним раздался!

Тут дом кирпичный зашатался,

И вот, бесформенной горой,

Полковник Фокин продувной,

Засыпан был в одно мгновенье,

И было страшным погребенье!

И, видя это, президент

Весь поседел в один момент,

Хотел бежать, но, путь не зная,

Стоял на месте, замирая.

Что будет дальше, он не знал

И лишь покорно смерти ждал.

Но вот к нему, со всей округи,

Сбежались преданные слуги,

Людей прогнали всех и вмиг

Ему подали броневик,

Что назывался "Мерседесом"

И был как танк, примерно, весом.

Потом от страха, так сказать,

Те слуги, чтоб не отвечать,

А президент - не волновался,

Сказали, будто газ взорвался,

Обычный, будничный баллон,

Который в кухнях - миллион.

А Гуров, сыщик знаменитый,

Когда увидел дом разбитый

И страшный Фокина конец,

Сказал себе, что молодец,

И всё смеялся поначалу,

Потом хвалиться к генералу,

Он, как мальчишка, поспешил,

Чтоб шеф - работу оценил.

Но он напрасно торопился,

Разбитый дом зашевелился,

И из него, как будто бес,

Полковник Фокин вдруг полез.

Вот он от пыли отряхнулся,

Улыбкой странной улыбнулся,

Кому-то пальцем погрозил

И вдруг вот так заговорил:

"Ты победил, мильтошка, чисто,

Но взять непросто кэгэбиста,

Ведь ты, приятель, глуп как пень,

И пусть в несчастный этот день

Мне выпал проигрыш нежданный,

Но всё ж не смейся, мент поганый;

Я бит теперь, но дело в том,

Что я пойду другим путём,

И гробить Эльцина не стану.

Ему я лучшим другом стану,

Его духовным двойником,

Проникну в душу, а потом

Я буду, методом внушенья,

Ему шептать про покушенья,

И постепенно, а не вдруг,

Вселю в него такой испуг,

Чтоб он боялся даже тени.

Когда же властные ступени

Откроет он передо мной,

Тогда сквитаюсь, мент, с тобой".

Часть третья.

Труды и сомнения Бени.

В Кремле, в роскошном кабинете

Сидел, известный всем на свете,

Наш Беня, рыхлый как мешок.

Он избран был на новый срок

Законно, честно, всенародно

И вот теперь сидел свободно

И пил старинное вино.

Сверкало искрами оно

И настроенье поднимало,

Ведь он имел забот немало,

А, значит, тратил много сил,

И, для здоровья, часто пил

Вино, имевшее медали...

Но ведь его - не понимали,

Не знали груз его забот!

Конечно, пьёт он, но ведь пьёт,

Устав от власти, для разгрузки...

Но недалёк народ наш русский,

И стали все подозревать,

Что просто любит он поддать.

От этих подлых сплетней Беня

Терял немало настроенья;

Ему, хозяину страны,

И крикуны и болтуны

Давно и крепко надоели,

Так как учить его хотели.

Вот и теперь вдруг врач вошёл

И, лишь взглянул на Бенин на стол,

Так ловко, словно обезьяна,

Напиток вылил из стакана

И взял бутылку со стола...

" Поставь немедля, где была!

И больше к ней не прикасайся,

В своей же подлости - покайся! -

Сказал взбешённый президент, -

Не то я выброшу в момент,

Тебя, ничтожная ты вошка,

Не в дверь, а прямо из окошка,

Чтоб не поганил ты Кремля!"

Тут, врач, пред Эльциным юля,

И за карьеру опасаясь,

Немедля, кланяясь и каясь,

Вернул украденный сосуд;

Зато ворчать он начал тут:

" Позвольте, склонность к алкоголю..."

" Молчи, придурок, не позволю!"

Тут Бенедикт бутылку взял,

Её мгновенно опростал,

Икнул со смаком и отдулся,

Рукой державной замахнулся

И уж собрался, сгоряча,

Пустить в противного врача,

Но тот проворно уклонился,

Скакнул к двери и тут же скрылся.

А Эльцин начал кайф ловить,

Глазами мутными водить

По раздвоившимся предметам,

И размышлять он стал при этом,

Как Достоевский иль Толстой,

О нашей жизни непростой.

" Что за оказия такая?

Ведь обстановка - вся двойная!

Забавно, честно говоря...

Но разобраться, так не зря

Твердит в своих твореньях лира

О странной двойственности мира,

И что имеет вечно он

Во всём лишь сумму двух сторон;

Я не сторонник глупых басен,

Но с этой версией - согласен,

Ведь, что о том ни говори,

Но в стенке две резных двери

Ручной, изысканной работы,

С блестящим слоем позолоты,

Я ясно вижу пред собой;

И стол мой новый - стол двойной;

В двойных тарелках - по две вилки,

Меж ними - две пустых бутылки

Рядком зелёненьким стоят

И мне о многом говорят...

Но почему орёл державный

Теперь у нас четырёхглавый?

Ведь был он раньше не такой,

А с раздвоённой головой!"

Хотя и был умнейшим Беня,

Но, всё ж, орла преображенья

Загадка трудною была,

И потому он на орла

И так и, этак наклоняясь,

И странной штуке удивляясь,

Смотрел внимательно полдня.

Но вот, ещё повременя,

Он сам, свободно, без подсказки,

Как будто в церкви или в сказке,

Увидел чудо, взгляд подняв:

Орёл-то снова стал двуглав!

Наш Беня очень удивился,

Но так как нынче не трудился,

Решил немного попотеть

И стал, для этого, смотреть

На очень тонкую книжонку,

Отставив несколько в сторонку,

Чтоб лучше видеть переплёт.

Но видел скрепки там, и вот,

Размером книжки поражённый,
И чем-то, кажется, смущённый.

Рукою дряблой стиснув трон,

В недоуменьи, думал он:

" Растратив свой блестящий гений

Среди забот и размышлений,

Совсем я, видно, дряхлым стал,

Раз эту книжку написал.

Такую книжку человеку

Нести в свою библиотеку,

Пожалуй, глупо и смешно,

Ведь там солидных книг полно,

Цветных, подобранных умело.

Ведь тут заметить можно смело

Что даже Ленина тома,

Хотя пусты и без ума,

Но все в хороших переплётах.

К тому же, в ленинских работах,

Хотя читать их нынче срам

Да и безнравственно, но там

Совсем не видно беспорядка,

А тут - какая-то тетрадка!

Такую книгу - не прочтут,

Ведь, правду молвить, этот труд

Не книга, просто наказанье...

Но, впрочем, как её названье?"

Тут, чтоб название узнать,

Стал Беня буквы разбирать.

Здоров был Беня, но, с годами,
Ослаб нечаянно глазами.

Бедняга зренье потерял,

Когда в компартии страдал,

Пустые речи сочиняя

И их всё время подгоняя

Под принесённый образец...

Его глазам пришёл конец,

А потому он наклонился,

Читать заглавие пустился,

Все буквы нужные нашёл

И слово "Исповедь" прочёл.

Он тут же вздрогнул и надулся,

Своей догадке ужаснулся:

В одно мгновенье понял он,

Что вновь врагами окружён.

А у врагов - одно желанье,

Чтоб он принёс им покаянье,
За кровь невинных при дворе

И кончил жизнь в монастыре,

А, может, даже в Магадане,

Где наши люди, россияне

Подолгу любят отдыхать,

А почему - нельзя понять!

Пускай он правил правомочно,

Но в нашем мире - всё не прочно!

Вполне возможно, что ему

Враги готовили тюрьму,

В тюрьме ж - ужасную расправу.

И рассердился он по праву:

" Враги, которых я разбил,

Опять собрали много сил

И мне грозят переворотом,

Считая полным идиотом,

Способным только лишь болтать,

А не Россией управлять.

Постойте, братцы, я всё знаю

И вас из танков расстреляю,

Как свой парламент расстрелял,

И пусть теперь я старым стал,

Но с вами нянчиться не стану...

Нет, нет, подобно великану,

Я вас поймаю и к утру,

Как грязь, по стенке разотру!"

Вот так он думал, свирепея,

И в нём прекрасная идея

Уже созрела... но тут вдруг

Раздался в дверь негромкий стук,

Служитель жалкий появился,

Смиренно вдвое он сложился,

На Беню сладко посмотрел,

Как будто в нём отца имел,

И прошептал, виляя задом:

" Полковник Фокин к вам с докладом".

Подумал Беня: " Кэгэбист!

Он очень умный, он речист,

И точно знает обстановку...

Такой обманет и ментовку!"

Он долго пыжился, но вот

Сказал лакею: "Пусть войдёт!"

Открылась дверь, и, (боже правый!)
Вошёл полковник моложавый,

Он был подтянут, как корнет,

И весь с иголочки одет.

Его глаза, как меч из стали,

Холодный пламень излучали,

Надменно губы он сжимал,

И каждый сразу понимал,

Что это, собственно, не поза, -

В нём так и чудилась угроза.

Но, впрочем, он, уставив нос,

Стоял и молча ждал вопрос.

Возможно, Фокин наш был чистым,

Но так двуличны кэгэбисты,

Что хитрый Беня, хоть был зол,

Но тихо молвил: " С чем пришёл?"

Глядясь в блестящие ботинки,

Полковник Фокин без запинки,

Стал вот что Бене говорить:

" Я Вас хочу предупредить...

Хоть Вам, наверно, странно это,

Но всё же некие субъекты

Ведут подкоп под Вашу власть:

В Кремле - измена завелась!

На вас трудов тяжёлых бремя,

В заботах вы, но, в то же время,

Враги реформы тормозят,

И очень скоро, говорят,

Вполне возможно преступленье -

На вас готовят покушенье!

И, если сведенья верны,

То это - гибель для страны".

Среди шумихи разномастной,

Была та новость столь ужасной

Что Беня даже подскочил.

Но так как опытным он был

Да и ума уже набрался,

То, с виду, сумрачным остался,

Испуг показывать не стал,

А так полковнику сказал:

"Я вождь страны, отец идеи,

Не верю я, чтобы злодеи

Меня задумали сместить.

Такого зла - не может быть".

Полковник тут же отозвался:

"Я этих слов и опасался!

Увы, душа у вас чиста...
Но надо вспомнить, как с моста

Вы были сброшены врагами

И даже скрылись под волнами,

И лишь, на счастье, я там был.

Я вас за волосы схватил,

И, как велел мне долг мужчины,

Проворно вырвал из пучины

И мощной, твёрдою рукой

Доставил на берег сухой".

Увы, про это преступленье

Уж знали все, без исключенья.

" Да, было, - Эльцин подтвердил,

И сразу как-то загрустил. -

Меня убить тогда пытались,

Но, как обычно, просчитались.

Но дело было так давно,

Что уж забылося оно.

С тех пор живу я безопасно,

И ты тревожишься напрасно,

Ведь нынче жизнь совсем не та,

И враг не сбросит нас с моста".

"Ну, хорошо, - сказал полковник,

Скривившись, словно уголовник, -

Враги те были мелюзгой.

Но вот пример совсем другой:

Когда на танке вы стояли

И в массы - лозунги бросали,

А киллер был на чердаке

С винтовкой снайперской в руке,

То в этот день до преступленья

Остались жалкие мгновенья -

В любой момент мошенник мог

Нажать на гибельный крючок!

Тогда погиб бы наш мессия,

А вместе с ним и вся Россия!

Но я мошенника схватил,

Да жаль, что тут же и убил,

И не попал подлец убитый,

На суд народный, суд открытый.

Но ведь тогда и лично вас

И демократию я спас".

Тут Эльцин будто б удивился

И прояснить вопрос решился:

"Так это ты героем был?"

" Конечно, - Фокин подтвердил. -

Я охраняю Вас повсюду,

Я Вас беречь и дальше буду,

Ведь Вы отец духовный мой,

И я Вам верен всей душой".

Ответил Эльцин: " Всё возможно,

И жить мне надо осторожно.

Спасибо, что предупредил.

Но краски, всё же, ты сгустил.

Я тоже знаю обстановку,

И на меня поднять винтовку,

Пока не высижу я срок,

Давай хоть золота мешок,

Никто уж больше не решится.

Такого дела убоится

Сегодня даже коммунист,

Хотя в душе он - террорист.

Он знает: этот шаг негодный,

Ведь я избранник всенародный,

Меня все любят, берегут,

И что за страхи, братец, тут?"

В конце такого монолога,

Вопросов тайных было много,

И Фокин молвил: "Вот дела!

Вы были твёрдым как скала,

Но как доверчивы вы стали!

Вас чуть недавно не взорвали,

А вы беспечны как дитя.

На всё вы смотрите шутя,

А, между тем, всё так серьёзно.

Противник ваш настроен грозно,

Ведь Вас пытаются убить,

А Вам бы надо жить да жить,

Чтоб поддержать собой державу,

Её могущество и славу,

Да и потомкам дать пример,

Ведь Вы, средь мудрых, - пионер!"

Тут Эльцин, будто б без опаски,

Спросил героя: "Что за сказки?

Ведь, признаюсь, такой рассказ

В Кремле я слышу в первый раз!

Узнать, конечно, хорошо бы,

Какие мне готовят бомбы,
И кто отчаянный бомбист,

Наш современный террорист".

Вопрос был Фокину нетрудный,

" Я помню митинг многолюдный, -

В ответ он Эльцину сказал, -

Где Вас я зорко охранял,

И вдруг увидел гражданина,

А у него под курткой - мина!

Я тут же понял, что опять

Враги Вас вздумали - взорвать!

Я за преступником погнался,

Но вдруг ужасный взрыв раздался,

Злодей бежал, но дело в том,

Что рядом тут же рухнул дом,

Злодея прахом завалило,

И нынче там его могила

У всех прохожих на виду.

Душа же - корчится в аду!"

Наш Беня понял - тут нечисто,

И он спросил у кэгэбиста:

"Так, значит, это был не газ?"

"Нет, там взорвать хотели Вас".

"Но, если было преступленье,

То надо сделать разъясненье.

Зачем же мне сказали так?"

" А потому, что всюду враг.

Хоть враг не сильный, не могучий,

Зато коварный и ползучий.

А кто не враг - врагу сродни,

Вокруг - завистники одни!

А Вы по-прежнему беспечны,

А, между тем, и Вы не вечны,

Ведь Вас в Кремле не берегут,

Все только смерти Вашей ждут,

Её всемерно приближая,

И день и ночь о ней мечтая,

Чтоб в этот страшный, скорбный день

Самим подняться на ступень.

Вот что готовят террористы!

Но эти люди - неказисты,

И я узнал их подлый план,

И в их же собственный капкан,

Я негодяев загоняю,

И Вам сегодня сообщаю,

Что вот уже один подлец

Засыпан щебнем, наконец!"

Тут бедный Беня растерялся

И тихо, скорбно отозвался:

" Ну что ж... попался голубок.

Но он, поди, не одинок;

Ведь мне дела известны эти;

Тут, если нет подпольной сети,

То уж сообщник - точно был!"

"Я это чётко отследил.

Полковник Гуров там крутился,

Но после взрыва сразу скрылся.

Наверно, спрятался в кустах..."

Тут президент воскликнул: " Ах!

Какие делаются страсти!

Я верил Гурову отчасти...

Но это, может быть, брехня,

Неужто предал он меня?"

Тут Фокин, будто б, растерялся

И так на это отозвался:

" Готов ли Гуров изменить?

Все говорят: не может быть.

Мол, у него не та закваска.

Но это только лишь отмазка,

И я считаю: он - готов!

Ведь уголовники ментов

Настолько нынче воспитали,

Что те "по фене ботать" стали.

Ментам нужна сегодня власть

Лишь для того, чтоб только красть

Да делать быструю карьеру,

Забыв про совесть и про меру.

Вот так и Гуров весь прогнил,

Хотя, признаться, честным был".

Тут странно стало президенту,

И он сказал вот так на это:

" Ну что ж? Пускай себе крадёт.

Ведь нынче только идиот

Не тащит деньги у народа;

Такая, брат, у нас природа.

И если Гуров что украл,

То я б судить его - не стал".

Полковник Фокин кэгэбэшный,

Прервал свой натиск безуспешный,

В свой гнусный план поправку внёс

И так продолжил свой донос:

" Когда б всё дело было в краже,

Я не сказал бы слова даже,

Но Гуров - чистый карьерист.

И если раньше был он чист,

То уж сегодня-то он точно,

Решил остаться беспорочным

И ни за что не станет красть,

Ведь он нацелился - на власть".

" Ну, что же, Гуров прав отчасти,

И если он стремится к власти,

К тому ж, порядочность храня,

То он не страшен для меня.

Ему придётся, для начала,

Присвоить званье генерала,

Потом на маршала толкать...

Не каждый сможет устоять!
Ведь было много подписантов,

Крикливых, шумных протестантов,

Что глупой, пёстрою толпой

Бороться вздумали со мной.

Они всё, помнится, шумели

И мне напакостить хотели,

Упрямы были, как ослы...

А вот теперь они - послы,

Банкиры, маршалы, министры,

И как исправились все быстро!

Хоть в наши дни, хоть в прошлый век,

Всегда продажен человек;

Повыше должность дай, и, мнится,

Что даже Гуров твой смирится,

Какой бы ни был он герой.

Вот так-то, друг мой дорогой!"

" Дать должность? Что ж, была бы мера...

Но он нацелен на премьера".

" Премьера? Что ж так высоко?"

" Оттуда вверх шагнуть легко!

Ведь, если с Вами что случится,

Он сразу может очутиться

Превыше всех российских сфер.

Стать президентом, например".

Слова задели Бенедикта,

И он, в ответ, спросил сердито:

" Да что со мной произойдёт?"

" Возможно, рухнет самолёт.

А, может, просто лопнет шина,

И ваша личная машина

Слетит на скорости в кювет,

А там взорвётся ... и привет!"

Полковник Фокин бессердечный

Разбил покой его беспечный,

И Беня выдержать не смог

И с трона, будто мальчик, - скок!

Он впал в тяжёлое расстройство

Вполне обыденное свойство

Царей... всё думалось ему

Про покушенья, про тюрьму,

И, мысль обдумывая эту,

Он стал ходить по кабинету,

За спину руки заложив

И тихо радуясь, что жив.

Ведь, как тиран любой державы,

В душе он часто ждал расправы,

И вот, угрозами смущён,

Такую думу думал он:

" Полковник Гуров оказался

Совсем не прост, но он зарвался,

А если так, то, с этих пор,

Ему подписан приговор!"

Подумав так, коварный Беня,

Для исполнения решенья,

Седой макушкой покачал

И так полковнику сказал:

" Послушай, Фокин, дело плохо,

Хоть каждый день я жду подвоха,

Но всё ж чутьё не потерял

И потому тебя позвал,

Что чую в воздухе опасность.

И, чтоб усилить безопасность,

Я, прямо нынче же, тебе,

Вручаю службу эФэСБэ.

У этой службы много брака,

Но ты, как опытный служака,

Возьмись за дело с головой

И этой службе основной

Отдай все знанья и всю силу,

Чтоб государство наше было

Со всех сторон защищено

И процветало бы оно".

Полковник Фокин испугался

И, прямо тут же, отказался:

" Нет, эта служба - всех сильней!

Никак не справиться мне с ней!"

Но дело было так серьёзно,

Что Бенедикт, нахмурясь грозно,

Такой ответ не поддержал,

А, топнув, вот как продолжал:

" Полковник, в обществе продажном

Займись скорее самым важным,

Не спорь со мною в этот раз,

Ведь тут не просьба, а приказ!"

Полковник Фокин вспомнил сразу,

Что жить он должен по приказу,

Он тут же вытянулся весь

И прокричал послушно: "Есть!"

Часть четвёртая.

Начало неприятностей у полковника

Гурова.

Полковник Гуров, за удачу,

Отпущен в отпуск был на дачу,

Но, так как дачи не имел,

То разгуляться захотел.

А потому, смеясь счастливо,

Зашёл он к другу выпить пива

И, в пользу должности своей,

Узнать побольше новостей.

Его дружок, полковник Крячко,

Хоть и ходил на раскорячку

И был пузат, но шустрым был,

Шутя преступников ловил

И честным был, не брал он взятки,

Но, всё ж, имел и недостатки:

Он был немного трусоват,

Всё оттого, что был женат

И до того любил детишек,

Что не хотел излишних шишек.

Полковник Гуров это знал

И от души его прощал.

Но раз у Крячко были детки,

То их свиданья были редки,

Но вот друзья опять сошлись

От пуза пива напились,

А так как пиво, без сомненья,

Даёт толчок для размышленья,

То потому из них попёр

Интеллигентный разговор.

В ментовской паре беззаботной,

В беседе умной, искромётной,

Сначала Крячко двинул в ход

Красивый, острый оборот

И стал воздействовать на друга:

" Братан, колись, нужна услуга;

Хоть, как известно, я не мот

И не алкаш, но только вот

Пропился, кончились все башли...

Ты, до получки, мне не дашь ли,

На молоко, не для игры,

Рублей тыщонки полторы?"

Друзья друг другу - помогают,

От многих бед они спасают,

И Гуров, выдохнув, как пар,

Гнилой вчерашний перегар,

Сказал ему: "О чём базар?

Помочь чужому даже лестно,

А ты - коллега, как известно,

К тому же, старый, верный друг,

И дам тебе я пару штук".

Хоть наш известный сыщик Лёва

Снаружи выглядел сурово,

Но был он добрым под хмельком,

А потому за кошельком

Из настоящей, красной кожи,

В котором деньги были тоже,

В карман свой внутренний полез.

Но что он видит? Там разрез!

Рукой на дне пошарил - пусто.

Ушла налево вся "капуста"!

Он удивился, как дурак,

А, помолчав, заметил так:

" Козлы! Испортили одежду!

Ты за разбитую надежду

Прости меня, мой дорогой.

Ведь, оказалось, я - пустой!

Пока за пивом я толкался,

Кажись, в историю попался -

Щипач карман мне распорол.

Все деньги вытащил, козёл,

Ну и, конечно, тут же смылся.

А я деньжат и не хватился!

Ещё спасибо, пистолет,

С утра я сунул под жилет,

А то была бы заваруха!

И денег жалко... Вот непруха!

Но, впрочем, что трепаться тут?

Мне завтра премию дадут".

Вот так крушат надежду нашу!

Услышав свежую парашу,

Полковник Крячко заморгал,

Ведь он никак не ожидал

Неудовольствия такого:

Доил он Лёву как корову,

И вдруг случился инцидент!

Ведь денег так нисколько нет,

А тут такая незадача.

И вот сказал он, чуть не плача:

" Ну и даёшь ты, дорогой!

Ты ходишь, Лёва, как слепой,

Не зря на "мойку" напоролся!

Смотри, важняк какой нашёлся:

Его трясут и щипачи!

Что, не согласен? Нет, молчи!

Не мент ты вовсе, а мальчишка!

На что куплю я молочишка,

Что будет трескать детвора?

Чем опохмелюсь я с утра?

Такая мелкая услуга,

И ту не жди уже от друга,

Ведь друг - редиска. Но, - хорош!

Какую премию ты ждёшь?"

"За честность в службе и за рвенье

Всегда даётся поощренье.

Ведь это принято у нас...

Я президента, всё же, спас,

Который избран всенародно.

А это, знаешь, благородно!

И, в благодарность, генерал

Мне пачку баксов обещал".

"Какие баксы? Что ты гонишь?

Ведь так ты, братец, проворонишь

Свои последние рубли

И будешь вечно на мели.

Вот ты награды ожидаешь,

А пустяка не понимаешь,

Что если спас ты пахана,

Скорей забудь, а то - хана!

Когда он к власти пробивался,

Долгов немало нахватался,

Но быть не любит должником,

И, в лучшем случае, пинком,

Как шелудивую собаку,

Тебя прогонит жить на свалку

Иль в Магадан тебя сошлёт.

А ты всё деньги... Идиот!

Я говорю тебе как другу:

Не ставь ты этого в заслугу,

А всё немедленно забудь,

Чтоб не влететь куда-нибудь!

Не лезь к начальству ты, не надо,

И не надейся на награду,

Ведь мы мелки, как комары,

Нужны мы только до поры

Как производственные силы.

Ты, наконец, пойми мой милый,

Что лишь пробьёт расчёта час,

Как в тот же миг раздавят нас".

Полковник Гуров растерялся,

Молчал, молчал, но не сдержался,

Своё молчанье оборвал

И так на друга закричал,

Возвысив голос до упора:

" Противно слушать паникёра!

И что пристал ты как репей?

Ты лучше пива мне налей".

"А как дожить нам до получки?"

" Да что ты, брат? Пустые штучки!

Пойду к чувихе, у неё

Вполне приличное житьё".

" Вот это сказано красиво!

Давай-ка, хлопни кружку пива,

Утрись мундиром да канай,

Да рот поменьше разевай

На поощренья да награды -

Нигде, браток, тебе не рады!
Так можешь ты, в конце концов,

Остаться вовсе без штанов".

Грустить подолгу не умея,

От пива крепкого балдея,

Полковник Гуров вышел вон,

И стал ещё вальяжней он.

Ведь в небесах первопрестольной

Звон разливался колокольный,

По шумной улице ползли

Машины марки "Жигули",

Витрины стёклами сверкали

И в магазины зазывали

Людей богатых и зевак...

Короче, всё тут было так,

Что москвичей не задевало,

А настроенье поднимало.

Он сел в "Пежо", движок пустил

И вдоль по трассе покатил,

И вскоре к женщине явился,

Войдя, галантно поклонился

И стал ей ручку целовать.

Она была... Ну, как сказать?

Была свежа, звалась Мария,

Глаза имела небольшие,

Но в них всегда светился ум,

Вот потому-то, наобум,

Она речей не говорила

И, в общем, выглядела мило,

Как иностранка, а, при том,

Ни стройным станом, ни лицом

Других подруг была не хуже,

Совсем не думала о муже,

Так как свободная любовь

Ей волновала больше кровь.

К тому ж, она была актриса,

И для любого компромисса,

Чтоб только ближнему помочь,

Была пожертвовать не прочь
Своею прелестью без слова,

И тут - на всё была готова.

За это мент её любил,

Ведь он и сам - свободным был!

Короче, Гуров заявился,

В уютном кресле развалился,

С особым шиком закурил,

Потом вот так заговорил:

" Ну, как, мой пупсик, не скучала?

Наверно, радости в том мало

Когда весь день сидишь одна,

Допив шампанское до дна?"

В ответ прекрасная актриса

Решила вот как возмутиться:

" А как ты думал, дорогой?

Мне рано петь за упокой!

Полна я страстного томленья,

И мне, конечно, нет терпенья

Смотреть одной на белый свет...

Тебя ж, беспутного, всё нет!

Ты что так поздно заявился,

Небось, опять уже напился

С друзьями с самого утра?

Ведь вы пьянчуги, опера."

" Да нет, к большому сожаленью,
Меня подвергли ограбленью,

Хоть я мент, а не дурак.

Увы, мой друг, бывает так,

Что и солидные ментяры

Не избегают этой кары...

Карман вспороли, мать твою..."

" Ты дай мне, милый, я зашью..." -

Отозвалась Мария нежно.

Но Гуров наш сказал небрежно:

" Ну что в том толку, что зашьёшь?

В него ведь денег - не вернёшь!"

Мария хитрая лукаво

В ответ сказала: " Что ты, право?

Зачем всё так переживать?

Не надо деньги возвращать!

Мне гонорар сегодня дали,
А, значит, - к чёрту все печали!

Давай, любимый мой, кутнём

И время чудно проведём!"

Но Гуров вдруг сказал печально:

" Да, нет, Мария, всё нормально.

Пусть я ограблен был бичом,

Но, не жалея ни о чём,

Летел к тебе, моя родная.

Но тут загвоздка вот какая:

Я честный опер, не нахал

И если что пообещал,

То не могу сидеть на месте,

Ведь обещанье - дело чести:

Хотел я другу денег дать.

Пойду к знакомым... Занимать".

Мария вдруг заволновалась.

Она, конечно, испугалась,

Что вновь останется одна,

А потому скорей вина

Бутылку толстую открыла,

На стол стремительно накрыла,

Халат накинула и вот

Достала долларов пятьсот,

На стол их кинула небрежно

И улыбнулась томно, нежно.

Потом, сияя красотой,

Сказала: "Лёва, дорогой,

Ты хоть часок побудь со мной.

Ведь я совсем истосковалась,

И от меня лишь тень осталась..."

Сказавши так, она рукой,

Приподняла халатик свой

И, улыбаясь, для начала,

Герою ножки показала,

Потом открылась до груди

И прошептала: " Подойди..."

Полковник Гуров был мужчиной

С душой страстной, просто львиной,

Живая кровь вскипела в нём,

Как будто масло над огнём.

Не смог он выдержать напора,

А потому-то очень скоро

Понёс Марию на кровать,

Решив немножко приласкать,

Чтоб та его не забывала

И чаще долларов давала,

Но призадумался... и вдруг

Подружку выпустил из рук,

Как будто вспомнив о работе.

И вот, в другой уже заботе,

Стремясь на громкие дела,

Схватил он деньги со стола,

Как сумасшедший или пьяный

И, быстро сунув их в карманы,

Вздохнул о чём-то дорогом

И к двери бросился бегом.

Была нелишней эта мера,

Ведь, словно хищная пантера,

Мария бросилась за ним.

Но Гуров был - неуловим.

Гремя своими сапогами,

Летел он длинными прыжками

И скрылся быстро, словно зверь,

И та ударилась о дверь.

Хотя в упрёках мало проку,

Держась за раненую щёку,

Мария другу, наконец,

Вдогонку крикнула: "Подлец!",

В прихожей на пол повалилась

И там, в истерике, забилась.

Но что тут делать? у актрис

Такая нервенная жизнь!

А Гуров, - китель нараспашку,

Сбежал к машине и в шарашку

Через минуту покатил,

И вскоре он у шефа был.

Его там ждал приём радушный,

Ведь, всем традициям послушный,

Самодовольный генерал

Ему, как равному, пожал

Крутую руку, и, целуя,

Сказал: " Таких орлов люблю я.

Я сам такой же". А потом,

Рассевшись важно за столом,

Они степенно закурили

И меж собой заговорили.

Сначала шеф его спросил:

" Кажись, на отдыхе ты был,

Так отчего сюда явился,

Небось, опять уже пропился

Или растрясся на девчат

И захотел занять деньжат?

Я сам когда-то был кутилой,

Любил девчат со страшной силой

И, эти подвиги любя,

Я, братец, выручу тебя.
Тебе даю я прямо в руки,

Одними сотнями, две штуки,

Чтоб ты сегодня был готов

Кутить, не делая долгов".

Тут Гуров будто б удивился,

На генерала покосился,

Но вот он доллары достал

И генералу так сказал:

"Зачем мне ваши "деревяшки",

Пустые, глупые бумажки?

Ведь у меня, как видишь, здесь

Вполне людские деньги есть".

Тут, склонный к старому порядку,

Решив, что другу дали взятку,

Шеф, потрясённый, закричал:

" Опомнись, друг, зачем ты взял?

Теперь начнутся разговоры,

Что мы, менты, сплошные воры.

Меня с работы могут снять...

Я попрошу их мне отдать,

Но не для тайного храненья,

А, так сказать, для оформленья;

Ведь я немедленно пойду,

Их, как улики, проведу,

На деле взятые ментами,

Решу вопрос с бухгалтерами,

Составлю точный акт, а там

Всё, до копейки, в кассу сдам!"

Полковник Гуров удивился

И с шефом тут же объяснился:

"Ну что такого сделал я?

Ведь это - сущая фигня,

А не прокол, не преступленье;

И у меня об этом мненье

Такое ж точно, как у всех,

Что у подружки брать - не грех!

Пусть я у сплетницы и плаксы

Забрал, не спрашивая, баксы,

Но я за них - плачу собой!

И отработаю с лихвой,

Но уж потом, в ночную смену...

Зачем всё время лезть на стену?

Пред тем, как в чём-то упрекнуть,

Подумать надо, вот в чём суть!"

Смешно тут стало генералу,

И так сказал он для начала:

" Ты взял у бабы? Ха-ха-ха!

Признаться, шутка не плоха,

Ты отличился в этом снова!

Но я бывал таким же, Лёва!

Вот, помню, в бытность молодым,

Напьюсь у баб, бывало, в дым,

А уж потом, чтоб не болело,

Натешу собственное тело,

Засну, а вставши поутру,

Ещё и деньги заберу.

Теперь совсем другие годы,

Вино и прочие невзгоды

С собой забрали много сил,

Уж я не тот, что раньше был;

Почти не ем, не сплю ночами,

По часу кашляю утрами

И, если бабу захочу,

То (веришь, нет ли?), ей плачу!

Но, впрочем, это только к слову,

Как жить - учить не надо Лёву,

Ты сам прожжённый ловелас.

Нам надо выяснить сейчас,
Зачем ты, всё-таки, явился:

Неужто просто утомился

Возиться с разной мелюзгой

И рвёшься в новый, жаркий бой?"

" Нет, мне гулять не надоело,

И тут совсем не в этом дело...

Я отдыхать - с умом привык,

А ведь зарплата наша - пшик!

Мы с Крячко деньги просадили,

А здесь мне - премию сулили,

Чтоб за успехи поощрить...

Так вот: нельзя ли получить? "

Тут генерал у нас замялся,

На миг какой-то растерялся,

Но вдруг серьёзным, хмурым стал

И вот что Гурову сказал:

" Похоже, ты оговорился,

А может, сон тебе приснился...

Какая премия, мой друг?

Взгляни внимательно вокруг:

Ментов сегодня презирают,

Поганым мусором считают,

Прохода к власти не дают,

А если вякнешь, в морду бьют.

И я скажу тебе по дружбе:

Пока ты, братец, не на службе,

То не ходи, пока, сюда, -

Тебе корячится беда!

Вчера мне сверху указали

Узнать подробно все детали

О прошлом митинге... Ведь тут,

Тебе, похоже, дело шьют.

Там президент с людьми общался,

И говорят, что ты пробрался

Туда же, тайною тропой,

Запал и мину взяв с собой.

Звонил я в Кремль, и там ребята,

Сказали мне, что ты солдата

Взорвал, и что лежит на нём,

Разбитый в щебень, целый дом.

А так как жизнь у нас бесценна,
То это дело непременно

Мне поручили разобрать.

Тебя ж, пока, под стражу взять".

Полковник Гуров, слыша это,

Хоть был он твёрд, невзвидел света,

Глазами часто заморгал

И, наконец, вот так сказал:

"Взорвал солдата? Неужели?

Они там, видно, очумели,

А, может, съехали с ума,

Ведь мне теперь - грозит тюрьма!

Но ты-то точно знаешь дело,

Так почему свободно, смело

На этот бред не возразил?

Язык от страха проглотил?"

"Я возразил; мне рот заткнули.

И, кстати, спорить я могу ли,

Когда даётся мне приказ?

Ведь это азбука у нас.

Короче, ты не пререкайся,

А вот давай-ка, собирайся,

Друзей на помощь не зови,

А поскорее - когти рви".

Наш Гуров, вестью оглушённый,

Весь этот шухер беззаконный

Никак не мог переварить,
Но надо было выходить

И в этот раз из переплёта,

И он сказал: "Прощай, работа!

Прощай мой верный пистолет!

Теперь нужды в нём больше нет.

Ведь я уже не сыщик грозный,

А словно бич туберкулёзный,

Забиться вынужден в подвал.

Спасибо, друг... Не ожидал".

Хоть Гуров видел бед немало,

Ему до слёз обидно стало,

И он восстал, но генерал

Вот так в ответ ему сказал:

" Вот расшумелся... Фу ты, ну ты!

А между тем, бегут минуты,

Кончай болтать и торопись,

А то профукаешь всю жизнь ".

Тут Гуров наш, ни в чём не винный,

Поплёлся тихо, сел в машину

Без настроенья и без сил,

Движок лениво запустил

И покатил домой с работы...

Не видел он, как три "Тойоты",

Сияя лаком дорогим,

Тихонько двинулись за ним,

На пустыре его догнали,

И там "Пежо" "в коробку" взяли.

Он вышел дело разузнать,

Но тут его за шкирку - хвать!

И вот толпой мордовороты,

Видать, обидевшись на что-то,

Иль за преступника приняв,

Но, между тем, без всяких прав,

Его под ручки подхватили

И целый час жестоко били

В бока и в морду: хрясть да хрясть!

Вокруг кровища разлилась...

Шатались зубы, и всё тело

Ужасно ныло и болело;

Потом, когда он стал похож

На наихудшую из рож,

Его засунули в кабину

И, напоследок, пнули в спину.

Он был как труп минуты две,

Печёнка ныла, в голове,

Похоже, было сотрясенье,

Так как явилось вдруг виденье:

Полковник Фокин, как живой,

В френче, в фуражке голубой,

Как будто гадина какая,

Картину бойни наблюдая,

Стоял надменно на лугу

И стеком бил по сапогу.

Пришелец страшный из могилы

Посланцем был нечистой силы;

Всё страшно было в мертвеце,

В его безжизненном лице,

Ни мысли не было, ни злобы.

Виденье это хорошо бы

Святым крестом перекрестить,

Но мент не мог пошевелить

Не только сильными руками,

Но, как мы поняли уж сами,

И пальцем даже... Наконец,

Оставил Гурова мертвец.

Казалось, дело шло к кончине.

Неловко скорчившись в машине,

Ушёл наш Гуров в липкий мрак,

И два часа лежал он так.

Но вот полковник встрепенулся,

Поднялся, вяло оглянулся,

Весь гадкий, словно мухомор...

Но ведь завёл таки мотор!

Нуждаясь в ласке и услуге,
Наш мент направился к подруге,

Приехав к месту, он ползком

Едва поднялся в нужный дом,

И, позвонив с трудом, в итоге,

Бессильно рухнул на пороге,

Как будто с сахаром мешок,

И больше двинуться не мог.

Увидев Гурова, сначала
Мария в ужасе вскричала:

" О ужас, ужас... боже мой!

Скажи, любимый, что с тобой?"

У нас мужчина, жалкий самый,

Молчать не станет перед дамой

И Гуров, хоть и не слабак,

В ответ проблеял кое-как:

"На страже мира и порядка

У нас была крутая схватка.

Я в этой схватке победил,

Но потерял так много сил,

Что чуть со светом не расстался

И, из последних сил, старался

В глаза любимой посмотреть

И, прямо тут же, умереть".

Мария всё ему простила,

В экстазе ручки заломила

И простонала: "Дорогой!

Да я сама умру с тобой!"

Лечить людей она умела,

А потому взялась за дело,

Как медицинская сестра.

Она, как наши доктора,

Ему массировала почки,

Повсюду ставила примочки,

Смывала кровь с него и грязь

И вся, при этом, извелась,

В грязи измазалась, устала...

Зато дружку - полегче стало,

И вскоре, выпив коньяку,

Заснул он, лёжа на боку.

Часть пятая.

Явление на политической арене

чёрта.

Однажды, где-то в самом дальнем,

Глухом углу провинциальном,

Где в чистом поле, у реки,

Живут простые мужики,

На малоезженой дороге,

Вдруг появились чьи-то ноги;

То человек какой-то шёл.

Он не одет был, но не гол,

Покрыт был шерстью, весь косматый,

Небритый, грязный, бородатый.

Он весь каким-то странным был:

Костюма - вовсе не носил

И не стеснён был тем нимало.

Лицо его напоминало,

Скорей всего, противогаз,

На нём горела пара глаз

Зелёных, ярких, как у кошки,

А в голове - торчали рожки.

Из тех, кто мимо проезжал,

Никто доподлинно не знал,

Что за бездельник тут явился:

Быть может, хиппи заблудился,

А может, чёрен и шерстист,

Гулял российский наш нудист,

К себе людей презренье зная

И потому их избегая.

А, может, просто дикий панк

Решил прогуливаться так.

Была загадка в этом друге,

Ведь ни один мужик в округе

В лицо не знал его, но вот

Остановился пешеход.

Вот он, как будто бы от скуки,

Согнул в локтях худые руки,

Взмахнул уверенно хвостом,

Подпрыгнул резво, а потом,

С дороги вихрем пыль вздымая,

Плясать пустился, исполняя

Какой-то танец неземной,

Как мексиканец иль ковбой.

Как все придурки и пьянчуги

Долбал он долго буги-вуги,

Но, наконец, совсем устал,

Уселся в пыль и думать стал.

Тут, наконец, заметить надо,

Что это прибыл чёрт из ада,

Чтоб на земле людей смущать,

Людские души покупать,

В мешки их складывать слоями,

А позже, с полными мешками,

Бежать немедленно назад,

И сдать, что добыто, на склад.

Сказать по правде, так у чёрта

Была непыльная работа,

Но он, хотя не уставал,

Всё время плакал да стонал.

Ведь, хоть была успешной ловля,

Ему наскучила торговля,

И вот он стал соображать,

Какую пакость предпринять,

Чтоб, между дел, бесясь от жиру,

Такой беды наделать миру,

Чтоб грешный мир - затрепетал!

Он долго, трудно размышлял

Над планом верного успеха...

Но вот в столице, ради смеха,

Решил устроить он бардак

И в нём нагадить людям так,

Как из чертей подземных сроду

Никто не гаживал народу.

Нечистый, честно говоря,

Народу пакостил не зря,

Ему хотелось стать известным,

Для каждой ведьмы - интересным,

И чтобы даже дьявол сам
Его представил бы к часам

Или к красивой безделушке,

А он бы дал её подружке,

Пред тем, как с нею согрешить...

Нет, хорошо известным быть!

Ведь так, борясь с беспечным миром,

В аду он стал бы бригадиром,

Потом прорабом, старшиной.

А дальше... дальше... Дьявол мой!

Была такая перспектива!

Он мог бы жить легко, красиво

И быть главнейшим из чертей

И, в новой должности своей,

Не быть шестёркою покорной,

Не воротить работы чёрной,

А только лишь руководить.

Осталось это заслужить.

Но только как? Какое дело

Тут вес решающий имело?

Увы, никто того не знал!

Но вдруг наш чёрт заверещал,

Утёр свой нос мохнатой горсткой

И принял облик Стародворской,

Одной из лучших наших дам.

Тут чёрт, устроив этот срам,

Себя ощупал, восхитился,

Под облака ракетой взвился

И полетел он в Белый дом

К братишке Бене на приём.

Чёрт знал, что весь в реформах Беня,

Но, не смотря на измененья,

В Кремле узрел он прежний вид:

Там снова очередь стоит,

От скуки щурясь и зевая

И рот ладошкой прикрывая.

Но чёрт наш, важно, не спеша,

Роскошной юбкою шурша,

Как бы не видя мелочь эту,

Пробрался прямо к кабинету,

Решив ворваться в кабинет.

Но крик из очереди "Нет!

Порядка вы не нарушайте,

А с нами в очередь вставайте.

Мы тут давно уже стоим!"

Раздался грозно перед ним.

Но чёрт ничуть не растерялся,

Он нагло, мерзко рассмеялся

И вот, надувшись, словно пан,

Напал на бедных россиян:

" А ну, заткнитесь, коммуняки,

Ведь вы не люди, а собаки,

Или навозные жуки!

У вас - ручонки коротки!

Вы что, не знаете порядка?

Ведь там, где входит демократка,

Вам остаётся лишь молчать

И всё, что можно, уступать.

Меня вы ниже на ступеньку,

И жить вам надо помаленьку,

А для меня - преграды нет!"

И чёрт - вломился в кабинет.

Приняв микстуры два стакана,

Перед сырым наброском плана

Трудился Беня налегке,

Считая мух на потолке...

Но вдруг в смиренную обитель

Ворвался шумный посетитель,

Отбил его от важных дел

И сам, без спросу, в кресло сел.

Хозяин дома возмутился,

За кнопку тайную схватился

И уж хотел её нажать,

Чтоб тем движением позвать

К себе кремлёвскую охрану,

Чтоб та внушила грубияну,

Как неуместен здесь кураж,

Искусно делая массаж

Концом резиновой дубинки

Желудка, печени и спинки

Для просветленья головы;

Но присмотрелся и, увы,

Смутиться должен был от сраму:

Он пред собой увидел даму!

Пред ним Калерия была!

Она как лилия цвела!

И грудь и талия в корсете

Прекрасней были всех на свете,

Играл румянец на щеках.

А глазки... Что за глазки! Ах!

За этот взгляд, за взгляд единый,

Любой бы пал под гильотину,

Чтоб ни о чём уж не жалеть

И прямо тут же - умереть!

И Беня сам, в былые годы,

Хоть был умеренной породы,

А так же честный коммунист,

Но сердцем был - не эгоист,

К земной любви - неравнодушен,

И сердцу жаркому послушен,

К подружке этой заходил

И там, увы, не пиво пил.

Но, впрочем, надо согласиться,

Что дружба та - могла присниться,

По очень частой из причин

Меж наших, нынешних мужчин,

Ведь всем им снится, с перепоя,

Подчас, ёщё и не такое...

Но сон то был или не сон,

Не мог, бедняжка, вспомнить он.

Вот потому-то он смутился,

К изящной ручке приложился

Своей охране сделал знак

И говорить пустился так:

"Какая встреча! Как приятно!

Судьба вернула мне обратно

На свете лучшую из жён.

А я, признаться, был пижон,

И в вечных схватках, за делами

Не мог встречаться часто с Вами,

Но в сердце Вас всегда держал

И никогда не забывал..."

Был ловким ход у президента,

Но, не принявши комплимента,

" Всё это сказки! - взвился чёрт. -

Меня вы бросили за борт,

В пылу борьбы, в разгар сраженья

Почти совсем без сожаленья,

Как атаман свою княжну,

И я теперь - иду ко дну!"

"Какой кошмар! - воскликнул Беня. -

Вас обманули без стесненья!

Хоть мне общаться недосуг,

Но я по прежнему - Ваш друг"

" Мне надоели эти сказки!

Ведь я не вижу вашей ласки,

С последней встречи, целый год.

Нет, Вы совсем, совсем не тот!

Хоть я других белей и краше,

Но оказалось так, что наша

Была недолгою любовь.

Теперь я брошенная вновь!

Теперь овца я, а не львица,

Живу как горькая вдовица,

А вы - герой, да уж не тот,
Ведь и в любви у вас - расчёт,

Вы ждёте только дивиденды,

Недаром вышли в президенты!

Теперь, как самый скверный муж,

Любовь забыли вы... Тут уж,

Как ни крутись и ни старайся,

А так же кайся, иль ни кайся,

Нельзя былого возвратить...

Но я готова Вас простить!"

Услышав эти обвиненья,

Наш Беня, красный от смущенья,

Прекрасной даме так сказал:

"Я Вам ни с кем не изменял!

Ведь я живу примерно, честно,

И это нынче всем известно.

И если пущен слух такой,

То это наговор людской".

Тут возразить непросто было,

Но уж на чёрта накатило,

И он на Беню стал кричать:

" Измена есть ли? Как сказать!

Я горя видела немало,

Но слишком часто Вам прощала,

И вот опять терплю удар!

Скажите, где у нас Музгар?

Теперь за нас одна кокетка

Болтушка Элла Людоедка,

А Миргарьянов верный где?

Неужто сгинул он в беде?

А где Куркулис? Неужели

Всех коммуняки снова съели?

Обидно нам... Ведь дело в том,

Что мы вас сделали царём,

Вручили в руки вам полсвета,

А что имеем мы за это?

Ведь вы теперь, войдя во власть,

На нас позволили напасть

Уже поверженным бандитам,

И всё как будто шито-крыто...

Но дело в том, что каждый день,

Нас гонят все, кому не лень,

И вы, наш собственный посадник,

Теперь, как грозный Медный всадник,

Хотите нас же раздавить!

Но разве можно так шутить?

Мы были кровными друзьями,

И вы поймите нынче сами,

Что если свалит нас народ,

То Ваша очередь придёт".

Чёрт говорил легко и гладко,

Но, только выдалась разрядка,

Как Беня робко вставил вновь:

" Нет, нет, не кончилась любовь.

Согласно вере и надежде,

Я вас люблю сильней, чем прежде;

Я вам не только старый друг,

Но верный, любящий супруг!"

Была в нём крепкая сноровка,

И Беня вывернулся ловко,

Но чёрт его не поддержал,

А, горько всхлипнув, отвечал:

" Увы, к несчастью, так случилось,

Что наше счастье - удалилось,

Сегодня горести одни...

Но я, однако, помню дни,

Когда, без всякого закона,

Сойдясь под пёстрые знамёна,

Мы, вместе с вами, не добром,

А откровенно, топором,

В порыве чудном вдохновенья,

Без страха и без сожаленья,

Забыв ответственность и грусть,

Громили гибнущий Союз!

Тогда мы цель святую знали,

С дороги всех врагов сметали

И просто плавали в крови...

Вот это был момент любви!

Была одна у нас молитва:

Да будет кровь, да будет битва!

И нам сопутствовал успех -

Москву мы взяли без помех!

А ведь, признаться, преуспели

В святом и чистом нашем деле

Мы потому лишь, что тогда,

Как азиатская орда,

Или фашистская армада

С врагом боролись так, как надо:

Без страха шли в огонь и дым

В союзе с дьяволом самим!

Реванш за прошлое мы взяли

И быдло подлое загнали

В вонючий хлев... но что теперь?

Ведь коммунизм всё тот же зверь,

Хотя пустой и неглубокий,

Зато коварный и жестокий,

Который с ног сегодня сбит,

И должен, должен быть добит!

Какими глупыми мы были

Что коммунизм - похоронили,

Но он уж раны зализал

И вновь накатываться стал,

На нас ужасным ураганом

И скоро, силой иль обманом,

Жестокой, грозною волной,

Он нас накроет с головой!"

Хоть наш учёный, мудрый Беня

Кумиром был для населенья

И в жизни очень преуспел,

Но, к сожалению, владел

Происхождением не барским,

А очень скромным, пролетарским,

И рассуждения про хлев

Родили в нём невольный гнев.

Конечно, он не подал виду,

Как подобает индивиду,

Который вождь, а не простак,

Но про себя подумал так:

" Ну, надо ж этак возгордиться...

Загнали в хлев нас... Ах ты, крыса!

Ты что-то слишком вознеслась!

Таких нельзя пускать во власть

Минутной прихоти в угоду,

А то - конец всему народу!"

Вот так наш вождь соображал,

Но вслух, однако, так сказал:

" Ну что за страхи, дорогая,

Ведь Вы такая боевая,

И от беды - ограждена.

За нас сегодня - вся страна!"

Тут снова вырвалось у чёрта:

" У Вас тут тёплая работа!

Вы хорошо пригрелись тут.

А вдруг опять случится бунт?

Все наши лучшие ребята

Опять погибнут, как когда-то,

Ведь их загонят в лагеря!

Нет, я тревогу бью не зря,

Тут не пустые разговоры,

Ведь снова "в каторжные норы"

Загнать нас "бывшие" хотят!

Нет, мы, как год иль два назад,

В святой борьбе за возрожденье,

Продолжим наше наступленье!

А вы, наш истинный вожак,

Немедля сделайте вот так:

Нельзя писать сегодня книжки,

Бросайте мелкие делишки,

Езжайте к Блинтону опять,

И там, спросив, что предпринять,

Займите денег для начала,

А если денег даст он мало,

Просите курами помочь!

А после делайте точь-в-точь,

Не отклоняясь ни на йоту,

Любую нужную работу,
Как запланирует он вам.

Тогда уж крышка всем врагам!"

Чёрт подготовлен был отлично

И говорил легко, логично,

Но услыхав его совет,

Был Эльцин несколько задет

Пустыми ссылками на Килла.

Ведь Бене тоже надо было

Себя в народе утвердить

И для него - кумиром быть!

Пока имелась власть и сила,

А так же время, надо было

Создать свой собственный закон,

Вот потому воскликнул он:

"Какая чудная идея!

Своих намёток не имея,

Всегда я честно исполнял,

Что Куш мне старший предлагал.

Ведь Куш мой друг и мой учитель,

А Блинтон, Куша заместитель,

Уже наследственный мой друг.

Ведь без его благих услуг,

И без душевного совета

Сидел бы я, конечно, где-то,

Но не сидел бы здесь и дня.

Ведь Килл - на трон возвёл меня!

Раз трон московский мне подарен,

То я, конечно, благодарен:

Раз Килл мне брат, а Куш - отец,

То я их общий интерес,

Как демократии посланцев,

А так же всех американцев

До смерти буду соблюдать,

И что мне скажут - исполнять!

Их воля общая - священна,

И, если скажут, непременно

Я всю Россию, всю Москву

Без сожаления взорву!"

Тут чёрт воскликнул, восхищённый:

" Вот это вождь страны законный!

Вот настоящий молодец!

Теперь империи - конец!

С таким вождём мы можем смело

Свершить неслыханное дело!

У нас сегодня есть права

Отдать японцам острова,

Сибирь, на части разрезая,

Готовить срочно для Китая,
А, заодно, Калининград

Отдать Германии назад,

Вручить свободу Татарстану,
С Чечнёй - дружить... Мы всё по плану

Должны немедленно решать,
Ведь стоит только опоздать,

Как, саблезубы и речисты,

Нас всех отправят коммунисты

С прямой дороги под откос...

Опять пред нами встал вопрос,

И не простой вопрос, поверьте,

Вопрос о жизни и о смерти,

А проще: быть или не быть?

И мы должны руководить,

Свободно, смело, деловито

Как просвещённая элита

Фанатов грозною толпой,

Что нынче так и рвутся в бой

За Русь свободную болея.

У них в душе одна идея:

Лишь демократии служить

И в правой битве - победить!

Сегодня наши камикадзе

Немного сдвинуты по фазе,

Вот потому наш демократ

Не зная страха и преград,

Готов идти без промедленья

Вперёд, на гордые свершенья!

И я прошу Вас дать ответ:

Вы снова с нами или нет?"

Чёрт был речистей прокурора,

И вот, не выдержав напора

Бедняга Беня вовсе сник.

Но был хитёр он, многолик,

Хоть и казался простоватым;

К тому ж, он был слегка поддатым,

А потому, повесив нос,

Ответил мягко на вопрос:

" Забыв про отдых и попойки,
Дорогой светлой перестройки

Идти я с вами был бы рад,

Но много, много тут преград!

Теперь, как знаете вы сами,

Оброс я многими друзьями,

Но те лишь крутятся вокруг,

Прося подарков да услуг.

Вся эта публика слепая,

Изменой подлой угрожая,

Закон мне хочет диктовать.
И тут приходится считать,
Какое выбрать направленье,

Чтоб сохранить своё правленье,

Квартиру, деньги, честь семьи

И привилегии мои...

Короче, так я должен править,

Чтоб, как тиран, не обесславить

Своё кремлёвское житьё

И не уйти в небытиё".

Ответ, обдуманный на славу,

Пришёлся чёрту не по нраву,

Он вдруг ручонки заломил,
И горько, горько возопил:

" Какая страшная ошибка!

У нас в стране и так всё зыбко,

И что ж я слышу? Вы - торгаш!

А не герой российский наш.

Я шла, мне думалось, к титану,

А Вы... Вы служите карману!

Как будто Чичиков какой,

Мошенник этот продувной!"

Такое странное сравненье

Смутило чем-то даже Беню,

" Да нет, - он живо возразил, -

Я и теперь борец, как был.

Страной я правлю хитро, ловко,

Но это только маскировка,

И я теперь, как президент,

Сижу в Кремле и жду момент,

Чтобы законно, как мессия,

Прижать мятежную Россию!

Готов я в битву и теперь,

Но путь не вижу... уж поверь!"

Тут чёрт коварный изумился,

И так на Беню напустился:

"Вы путь не видите? Позор!

На свете лучший путь - террор!

Вам надо быстренько, без шуму

Поставить танков пять под Думу,

Красивым, ровненьким рядком,

Отдать команду, а потом

Направить пушки на балконы

И диктовать свои законы!

А не послушают, опять

Стрелять в мошенников! Стрелять!"

План чёрта был, конечно, смелым,

Но Бенедикт, всем крупным телом,

Невольно вздрогнул и сказал:

"Простите, я уже стрелял

В парламент собственной державы,

Хоть мы и были там не правы...

Тогда сошло мне это с рук..."

" Сойдёт и нынче!"

" Ну, а вдруг?" -

Наш Бенедикт спросил с опаской.

Но тут, с решимостью не дамской,

Ему ответил подлый чёрт:

"Кто не рискует, тот не пьёт

Вино шампанское бокалом,

Тот никогда не правит балом

И тот не царствует в Кремле.

Такой порядок на земле

Завещан людям Тамерланом!

Ведь управляется тираном

Не только дикая орда,

Но демократия всегда

Живёт лишь только в диктатуре".

" Вы так считаете?"

" В натуре!"

" Так вы серьёзно за террор?"

" Ну, это праздный разговор!

Чтоб сохранить свою дружину,

Давно пора на гильотину

Отправить всех своих врагов.

Тогда расейских простаков,

Загнав под крыши божьих храмов

И превратив в рабов и хамов,

Легко мы сможем победить.
И вы тогда руководить

В России будете бессрочно,

И это будет правомочно,

Так как на свете коммуняк

Не будет более... Вот так!

Надежды мало на законы,

Ведь враг оживший, ободрённый

Несёт нам гибель и позор,

И нас спасёт один террор!

Ну, в общем, я своё сказала.

Простите, если помешала,

Ведь служба Ваша нелегка.

А Вы решайтесь... Ну, пока!"

Всё было круто... Бедный Беня

Перекосился от сомненья,

А чёрт, кривляясь и юля,

Стремглав помчался из Кремля,

Прошёл сквозь многие ворота,

Нырнул в зловонное болото,

Поплыл куда-то наугад,

И вот попал в кромешный ад,

Где топки жаркие горели,

А в чанах - грешники кипели,

Туда набитые толпой,

Всё время ссорясь меж собой

И горе - водкой заливая...

Вот чёрт вошёл туда, сияя,

И там, в компании чертей,

О важной миссии своей

В среде возвышенной, кремлёвской,

В обличье милой Стародворской,

Повёл весёлый он рассказ

Предельно честно, без прикрас.

И черти весело смеялись,

И очень долго удивлялись,

Собрата ловкости такой

И вечной глупости людской.

Вот так коварно чёрт поганый

Явился к Эльцину незваный,

И Стародворскую вконец

Скомпрометировал, подлец.

Она же этого не знала,

Так как на кухне отдыхала

И чай с конфетами пила.

Она и вправду вся цвела,

Но не для Эльцина, похоже.

А он уж думал... Ну, так что же?

Теперь признаться нам пора,

Что все мы верить мастера,

И очень часто попадаем

Туда, куда не ожидаем

И удивляемся ещё,

Что нам бывает горячо.

Хоть Стародворская не знала,

Но очень тяжко пострадала

Она внезапно от чертей -

Твориться беды стали с ней.

Ведь с той поры в среде российской

Её считали экстремисткой

И ведьмой, суетной и злой,

И, с репутацией такой,

Уже на праздники не звали,

Везде, где можно, избегали

Стыдились с ней заговорить,

А ведь напрасно, может быть.

Часть шестая.

Сомнения Бени и козни Фокина.

Когда коварный чёрт убрался,

Наш бедный Беня растерялся,

И, чудной дамой покорён,

Вот так, примерно, думал он:

" Отметить надо, для порядка,

Что это - точно демократка.

Какой могучий, смелый взор,

Какой неслыханный напор!

Она ведёт себя неслабо,

И даже, будь она не баба,

Её б в советники я взял...

Но я уж с дочерью попал,

Увы, в большие затрудненья.

И впрямь - от баб одни волненья.

Но, взять с обратной стороны:

Ведь наши бабы нам верны.

Вот так и с дочерью... Что хуже:

Или кухаркой быть при муже,

Или Россией управлять?

Не сразу сможешь и сказать.

Вот Стародворская... Та тоже
Большое дело делать может,

И может выдать для людей

Немало нужных нам идей...

Но что-то слишком агрессивна...

Порой, признаться, аж противно

Её пассажи разбирать.

Ведь так и лезет поучать,

Как будто всех она умнее...

Нет, баб прижать - куда сложнее,

Чем простоватых мужиков;

Порядок в обществе таков,

Что мы считаемся орлами,

Но бабы часто вертят нами,

А мы не видим их проказ,

Хоть это видят все подчас.

Тут надо крепко думать снова:

Вот я - потомок крепостного,

Достиг невиданных высот.

Так неужели всё уйдёт,

Когда я всю растрачу силу,

Со мной, в холодную могилу?

На целом свете я один...

Эх, горе, горе... был бы сын!

Но, к сожаленью, мне Фаина

Не принесла в подарок сына,

Кому я мог бы власть отдать.

Придётся нынче выбирать:

Иль трон для дочери оставить,

Иль Стародворскую прославить

Царицей русской на века?

Тут всё неясно мне пока".

Об этом знают даже дети,

Что, утверждённый в целом свете,

Есть в демократии закон

Передавать в наследство трон

Лишь только истинному другу

За величайшую услугу

Или кому-то из детей,

Семьи, естественно, своей.

И Беня долго колебался,

Но так с вопросом и остался.

И вот, уставши размышлять,

Велел он Фокина позвать.

Полковник тут же появился,

Главе России поклонился,

Но распрямился и опять

Вопросов начал ожидать.

Наш Беня чем-то был расстроен,

Задумчив, бледен, беспокоен,

И вот в апатии, без сил

Он вяло Фокина спросил:

" Ну, как там, братец, покушенья?

Какие в этом измененья,

Иль никаких подвижек нет?

Изволь сказать. Я жду ответ".

" С тех пор как я поставлен вами

Главой над многими спецами,

Я безопасностью рулю,

И гидре головы рублю.

Они, как яблоки, слетают,

Но, прямо тут же, - отрастают.

Придётся, видимо, начать

Калёной сталью прижигать

Все обезглавленные шеи -

Тогда все вредные идеи

У нас, конечно, отомрут.

И будет тихо, мирно тут".

Наш добрый Беня был, без спора,

Противник всякого террора,

Но молча Фокину внимал

И ничего не отвечал,

О чём-то важном размышляя.

Но вот, чекисту отвечая,

Сказал он вот как, наконец:

"Ты служишь верно. Молодец.

Но стало мне тревожно что-то,

Опять гнетёт меня забота,

Ведь я, признаться, нездоров,

А ведь на наших докторов,

Как на погоду, нет надежды.

Они все круглые невежды,

Их воспитанье - просто мрак!

Они, естественно, никак

Не сладят с внутреннею болью,

К тому же, склонны к алкоголю,

Не могут трезво жить и дня

И скоро в гроб сведут меня".

Услышав исповедь патрона

Такого жалобного тона,

" Ну что Вы? - Фокин закричал. -

Мы просим все, чтоб Бог Вам дал

Здоровья хоть бы на полвека,

Чтоб жили вы для человека,

Для общей пользы, много дней!

Уж мы отыщем лекарей

Для вас в Европе просвещённой,

И организм ваш обновлённый,

Как новый, будет вам служить

И даже лучше, может быть".

Приятно смертному вниманье,

И, слыша это пожеланье,

Наш Беня быстро поднял взгляд

И отвечал: " Спасибо, брат.

Ты прав, сто лет для человека

Совсем не срок, и я полвека

Ещё, конечно, проживу.

Но я держу в руках Москву,

И уж гнетут меня сомненья,

Что скоро дело управленья

Меня безмерно утомит.

Ведь верно мудрость говорит,

Что власть над массой - та же плаха,

И скоро шапка Мономаха

Мне будет слишком тяжела,

И надо будет сдать дела".

Услышав это предположенье,

Полковник замер на мгновенье,

Потом, как стенка, побледнел

И что-то вымолвить хотел,

Но промолчал и только руки

Сложил в пылу душевной муки,

И уж казалось, что вот-вот

Он трупом на пол упадёт.

Обычно твёрдый и суровый,

Теперь, как жёлтый лист кленовый,

Он весь дрожал, едва живой.

И Эльцин тоже, сам не свой,

Вдруг сделал вялый жест рукою,

Потом, державной головою,

На это дело покачал

И, помолчавши, так сказал:

" Вот видишь, братец, как тревожно,

Нам потерять сегодня можно,

Что было создано, за миг.

А я уж к роскоши привык,

Мой дом украшен весь коврами,

Картошку ем я с трюфелями

И жить сегодня не могу

Без лучших вин, без коньяку

И как подумаю про нары,

Где я, ослабленный и старый,

В баланде ложку полощу...

Вот тут, признаться, я ропщу!

Вот тут я спрашиваю Бога,

Зачем на свете столько много

Людей он злобных расплодил?

Ведь я их, вроде, бил да бил,

Они ж - никак не убывают

И даже местью угрожают.

И я, от напасти такой,

Уйти решился на покой

И стать простым пенсионером,

Для всех - смирения примером.

А раз решился я уйти,

Пора преемника найти,

И я давно, средь аппарата,

Пытался выбрать кандидата

На самый, самый высший пост.

Но выбор тут - совсем не прост!

Сперва мне нравился Умейко,

Но он простой как канарейка,

И удержать не смог бы власть,

И с ним так запросто попасть,
Неважно, поздно или рано,

На отдых в шахты Магадана.

Потом мне нравился Швецов,

Но он из новых молодцов,

Что, старых нас, не уважают,

А сами - дважды два не знают.

Нет, это мелкий всё народ,

Из них - никто не подойдёт.

Вот ты, полковник, малый честный,

Своею твердостью известный

И охраняешь нашу власть,

Чтоб жить бы нам, а не пропасть.

Так что ты думаешь про это?

Не дашь ли мудрого совета

И не вернёшь ли мне покой?

Давай, советуй, дорогой".

Полковник Фокин ужаснулся -

Он к высшей власти прикоснулся,

Где каждый взгляд и каждый вздох

Таят невидимый подвох.

Нельзя тут было торопиться,

Чтоб, невзначай, не ошибиться,

Но надо было отвечать,

И он решил вот так сказать:

" Кого готовить к управленью

Вам лучше знать, ведь, к сожаленью,

Я слабый, мелкий человек,

Хожу в полковниках весь век

И высших дел - не понимаю.

Кто может править, - я не знаю,

Да и не думал я о том,

Ведь у меня - дела кругом.

Везде готовят покушенья,

И я врагов поползновенья

Всё время должен обрывать...

Нет, я не знаю, что сказать".

Половник Фокин увернулся,

Совет не дал и весь надулся,

Тогда упорный президент

Вдруг перестроился в момент,

Нахмурил светлый лоб немного

И на него прикрикнул строго:

"Ты мне тут Ваньку не валяй,

А раз прошу - совет давай!"

В народе издавна известно,

Что гнев царя, как гром небесный,

И Фокин наш - затрепетал.

Сперва и вправду он не знал

Какое сделать предложенье,

Но вдруг явилось озаренье:

В уме он сразу всё решил

И вдруг вот так заговорил:

" Россия, знаете Вы сами,

Богата светлыми умами,

Как и в любой прошедший век.

Их сотни, тыщи человек!

Они, во властных учрежденьях,

В учебных высших заведеньях,
Сидят везде, но божий знак

У нас несёт один Супчак.

Ведь он оратор несравненный,

И, с виду, вон какой надменный,

Посмотришь сбоку - чисто царь.

К тому ж, активен он, как встарь,

И даже сделал предложенье

Дать президенту снисхожденье,

Его отправив отдохнуть

На долгий срок куда-нибудь,

А сам готов он на подмену.

Ну что ж, по силам супермену,

Ведь этот славный индивид

Страну ничем не осрамит!"

Тут Беня вздрогнул, удивился

И страшной бледностью покрылся,

Моргнул два раза, рот открыл

И вдруг вот так заговорил:

" Ты прав, мой друг... Как говорится,

Во всей России и в столице

Одни мошенники вокруг;

И лишь Супчак, мой старый друг,

Один заботится о друге.

Я знаю, он готов к услуге.

Да вот беда - ведь он больной.

В нём сердце слабое... Постой,

Я завтра ж выдам повеленье

Его отправить на леченье

В одно местечко, а пока,

Раз болен он, наверняка,

Хотя б на время, на подмену

Больному другу-супермену,

Другой нам нужен кандидат.

Кого ты знаешь из ребят?"

Здоровьем - все мы не богаты,

Болеют даже демократы,

И Фокин скорбно помолчал,

И головою покачал

На ту беду, как говорится...

Потом слезу смахнул с ресницы,

Жалея душку Супчака,

Который болен был пока.

С минуту двоица молчала,

Но президенту скучно стало,

Пора настала отвечать,

И Фокин так решил сказать:

" Есть человек один известный,

Совсем неглупый, очень честный,

К тому ж, с характером крутым.

Так вот, он очень молодым,

Лишь только будучи студентом,

Уже мечтал стать президентом,

А нынче к власти так и прёт,

Смущая наш простой народ.

Ведь этот деятель упорный

Уже составил "список чёрный",

Где всех воров поставил в ряд,

Готовя в суд их, говорят".

Тут Беня крупно содрогнулся,

Подпрыгнул вверх и вниз вернулся,

Усмешкой рот перекосил,

Потом, как будто бы без сил,

Согнулся, словно коромысло,

Лицо его на миг обвисло,

Глаза блеснули, как свеча,

И вдруг сказал он, сгоряча:

" Составил список? Сразу видно,

Что это деятель солидный,

Политик с твёрдою рукой.

Скажи скорей, кто он такой?"

" Полковник Гуров из ментовки".

" Он человек, я вижу, ловкий!"

" Полковник Гуров - сущий чёрт,

Он, что задумает, возьмёт.

Ни в чём не знает он преграды,

Теперь преступники не рады

Что родились на белый свет,

Ведь им нигде спасенья нет.

Когда он станет президентом,

То землю русскую моментом

Навек очистит от воров.

Давно он к подвигу готов".

" Всё это так. Но, Боже правый!

Ведь нас ментовскою державой

В Европе будут называть.

Нельзя такого допускать.

Я вижу в Гурове сноровку,

Его пора в командировку,

Послать за озеро Байкал,

Чтоб он воров там раскопал

И взял большие дивиденды...

А человека в президенты

Помягче надо, чтоб он был

Всем россиянам нашим мил,

Людей призвал бы к единенью

И не способен был к гоненью,

А жизни мирной был бы рад.

Какой ещё есть кандидат?"

Вопрос, конечно, был не новый,

И Фокин наш, к нему готовый,

Сперва немного помолчал,

Потом примерно так сказал:

" Увы, Россия оскудела...

Теперь политика для дела

И днём с огнём не отыскать,

И я не знаю, что сказать.

Но в ваших выводах вы правы,

У нас теперь - крутые нравы,

И слишком грубая мораль,

Почти как в лагере... А жаль!

Во власть, в культуру и в науку

Ввести бы женственную руку,

И тут, конечно, ваша дочь

Могла бы Родине помочь.

По силам только ей единой

Предстать другой Екатериной,

Вот потому-то наш народ

Её явленья страстно ждёт".

Хоть лестным было предложенье,

Но Беня выразил сомненье

И так воскликнул, не шутя:

" Да ведь она ещё дитя!

И я уверен, что, отчасти,

Не доросла до высшей власти.

По ней ли этот страшный груз?

Ведь пусть Россия - не Союз,

Но это, всё-таки, не Польша,

У нас всего - гораздо больше!

И слишком рано, может быть,

На плечи хрупкие взвалить

Такую бедственную ношу.

Нет, я на гибель дочь не брошу,

Ей власть сегодня - повредит!

Нет, пусть в семье она сидит

Пока без действия, без звука,

Готовит суп да нянчит внука,

Чтоб только позже, повзрослев,

Славнейшей сделаться из дев".

Как опыт нам велит и мода,

Главе, избраннику народа

Полковник Фокин не дерзил,

Но очень твёрдо возразил:

" Мой голос слишком мало значит,

Но всё ж я думаю иначе,

Почти совсем наоборот:

Нет, пусть Смутьяна власть берёт!

Ведь у неё талант мессии,

И в ней - спасенье всей России!

К тому ж она сильна, умна,

На Вас похожа всем она

И будет сильным президентом.

Давно пора бы претендентом

Её в народе объявить,

На власть, крестя, благословить

И дать в помощницы ей бабу...
Ну, Стародворскую хотя бы,

Что не глупей у нас пока

Почти любого мужика".

Тут Беня радостный, довольный,

Решил задать вопрос контрольный:

" Ну, хорошо. Скажи-ка мне,

Что за дела у нас в Чечне?"

Тут Фокин вымолвил беспечно:

" А что Чечня? Ведь там не вечно

Бандиты будут воевать.

Чеченцев, если посчитать,

Немногим больше миллиона,

И им - не выдержать урона.

Уж через год среди теснин

Не будет более мужчин,

А будут жить на белом свете

Лишь только женщины да дети.

Но у бандитов - новый план:

Они решили в Дагестан,

В наш горный край распространиться,

И, чтоб успеха там добиться,

Десант готовят небольшой,

Зато натасканный и злой,

С десантом этим можно смело

Войти в соседние пределы

И захватить весь этот край..."

" И что ты думаешь?"

"Пускай!

Они стараются напрасно,

Ведь это им же и опасно;

Лишь в Дагестан они войдут,

Как тут же повод нам дадут,

Как пострадавшим, для защиты.

Они все будут там разбиты,

А мы пойдём за ними вслед

Тропой блистательных побед.

Борясь за целостность державы,

Мы сломим варварские нравы,

И все чеченцы будут знать

Как против власти бунтовать!

Моя же служба недобитых

В подвалах выловит бандитов,

И очень скоро вся Чечня

Уж будет вот где у меня".

Полковник знал, что делать надо

И, завершив свою тираду,

Он сделал самый бодрый знак,

Тугую руку сжав в кулак.

Но Беня вдруг засомневался,

Как жирный бык, заколыхался,

Он уж нарвался как-то раз,

А потому спросил сейчас:

" Нам, против немца или шведа,

Всегда сопутствует победа,

Но разве крупная война

России нынешней нужна?"

Но Фокин царские сомненья

Рассеял враз, без промедленья:

" Я вам заметить должен сразу,

Что в этот раз мы по Кавказу

Устроим лёгкий променад,

И выйдем там как на парад,

А не на трудное сраженье.

Ведь там у нас соотношенье:

На двух бандитов - целый взвод,

А взводу - придан вертолёт,

Полсотни танков там на роту,

На каждый дом - по самолёту

И по три бомбы на сарай,

А уж патронов - знай стреляй...

Теперь мы мира не запросим,

А там и лес и горы скосим!

Войска легко у нас пойдут,

Чечню мятежную возьмут,

Спасут ослабшую державу,

И принесут такую славу,

Что Вам присудит целый мир

И крест, и маршальский мундир".

Тут Беня крикнул, свирепея:

" Ну что ж, хорошая идея!

Но кто же корпус поведёт?"

" Да наш Гордеев-патриот.

У нас он старится от скуки,

Теперь ему и карты в руки,

Ведь он испытанный министр

И на расправу очень быстр.

К тому ж, он опытный вояка,

И для него любая драка,

Пусть даже злейшая из драк,

С любым противником - пустяк".

Услышав это, мудрый Беня

Оставил всякие сомненья,

И вот, прочистив громко нос,

Решил задать другой вопрос.

"Чечня - исчерпанная тема, Она нам больше не проблема,

И ты сказал всё точно тут.

Но день и ночь меня грызут

Другие, худшие сомненья:

Я знаю нравы населенья

И весь уклад его души,

Они - не очень хороши!

А оттого, что перестройка

У нас идёт не очень бойко,

Мне тут недавно прокурор

Велел ввести в стране террор,

Террор жестокий и постылый

И завершить реформы - силой.

Но я не ставлю на диктат,

Люблю я чистый результат,

Врагов талантом побеждая

И нужной цели достигая

Без человеческих потерь...

И вот поэтому теперь

Тебя спрошу я, как солдата:

Как добиваться результата

На трудном поприще моём,

Террором жёстким иль добром?"

Тут Фокин вдруг заволновался,

Он в сети хитрые попался,

И в них запутался, бедняк,

А потому сказал вот так:

"Какая польза от террора,

И в чём она - поймёшь не скоро,

Я, как известно, простоват,

А потому, на первый взгляд,

Террор мне кажется напрасным,

Ведь он всегда кончался красным,

Где трибуналы да ЧеКа...

Но вот сказать наверняка

Тут я, конечно, не сумею -

Образованья не имею.

Другое дело прокурор,

Ведь у него отточен взор,

И знает он определённо,

Все положенья, все законы,

Большие книги прочитав,

И потому, наверно, прав".

Тут Беня выдавил с напором:

" Ну, ладно... Бог с ним, с прокурором.

Я сам пока что у руля.

Но вот смотри, у нас земля

Опять чужая появилась.

Мы, может быть, проявим милость

И эту землю отдадим

Своим соседям дорогим...

Японцев я в виду имею,

А не Китай и не Корею

И не соседний Казахстан.

Тут должен быть какой-то план.

Как смотришь ты на это дело,

Скажи открыто, просто, смело,

Чтоб мог я точно представлять,

Отдать ли что, иль не отдать?"

Среди различной дребедени,

Уже услышанной от Бени,

Вот это точно был вопрос,

Тут Фокин к полу и прирос,

Впав духом в полное смятенье...

Но Беня ждал его решенье,

Настало время отвечать,

И Фокин начал излагать:

" Мы все мудрей сегодня стали,

И уж о чести и морали

Нам не по возрасту гадать:

Чужое - надо отдавать,

Чтоб нас на свете уважали,

Во всех делах бы - доверяли!

К тому ж, у нас от этих пор

С японцем будет договор

О бесконечном, вечном мире...

Пора смотреть на это шире.

Пускай японцы острова,

Берут себе, но пусть сперва

Они построят нам два флота,

Ведь их погибель - их работа,

И весь наш флот лежит на дне

Не по японской ли вине,

К расплате россов призывая?

И пусть страна у нас простая,

Но пусть внесут они в казну

Нам все издержки на войну,

Где мы так много потеряли

И, через то, слабее стали.

Потом за остров Сахалин,

Готовят взнос ещё один,

Ведь этот остров был захвачен

И, значит, должен быть оплачен.

И пусть покаются они

За те бессовестные дни,

Когда в ночи, без объявленья,

Они свершили нападенье

На флот и крепость россиян,

И, только выполнив сей план,

Хотя, быть может, и не скоро,

Зато законно и без спора,

Пусть входят в прежние права

И забирают острова".

Конечно, Фокин вёл умело

России внутреннее дело,

Но Беню снова поразил!

Он ничего не возразил

На это Фокинское мненье,

Ничем не выказал сомненья,

Качнул лишь только головой

И понял: Фокин - не простой!

В нём так и чувствовалась сила,

Иметь его полезно было,

Чтоб он в реформах помогал,

И Беня так ему сказал:

" Решить проблему с островами

Ещё успеется... мы сами

Не можем жить, а между тем,

У нас земли - хватает всем.

А правду молвить, так землишки

У нас немалые излишки,

И этот, лишний нам, запас

Ко дну нас тянет, как балласт,

К российской шее прикреплённый...

Вот, самый главный наш учёный,

Великий Мойша Сахарин

Мне предложил проект один...

Короче, Мойша дело знает

И тем провал наш объясняет,

Что, как империя, пока

Россия слишком велика,

И разобщён народ наш бойкий...

Мол, в трудном деле перестройки,

Мешает нам величина,

Ведь Русь - огромная страна!

Чтоб эффективней возродиться,

Пора России разделиться

На пятьдесят отдельных стран...

А ну, скажи: хорош ли план?"

Полковник наш от страха сжался,

Он в сети хитрые попался

И оттого теперь дрожал,

Что очень ясно понимал,

Что тут нельзя поддакнуть Бене,

Ведь в государственной измене

Он тут же нагло обвинит,

А обвинив, в тюрьме сгноит.

Чтоб, как мальчишке, не попасться,

Опасно было соглашаться,

Ещё опасней - возразить

И тем - карьеру погубить,

Как просто антидемократу,

Что расположен лишь к диктату

И враг прогресса и свобод.

Молчал полковник, только вот

Настало время отозваться,

А то бы мог он оказаться

В большой опале, словно враг,

И он сказал примерно так:

" Конечно, наше населенье

Сегодня всё за разделенье,

И я вполне согласен с ним...

Но всё ж мы, кажется, спешим,

У нас ведь опыта-то нету!

Да и, к тому же, всю планету

Нам всё равно не обогнать...

Не лучше ль россам подождать

Пока разделятся германцы

На земли, а американцы

На штаты... и этот опыт перенять,

Чтобы потом уж, так сказать,

На их ошибках поучиться

И эффективней разделиться

На пятьдесят отдельных стран,

Ведь Мойши план - прекрасный план".

Услышав это старый Беня

Так и застыл от удивленья,

Ведь наконец-то он открыл,

Что наш полковник - умным был!

Тут захотелось президенту

Пустить в дела находку эту,

Он головою покачал

И вот что Фокину сказал:

" Ну ладно, я свою державу,

Хотя и должен был, по праву,

Пока не буду разделять...

Но надо что-то предпринять,

Ведь толку нет от разговоров;

У нас в стране немало споров,

Да вот работа - не идёт.

Но кто ж порядок наведёт?

Кто будет нации примером?

Послушай, братец, будь премьером,

Чтоб, прямо тут, бумаги взять

И всё хозяйство - разобрать!"

На белом свете есть везенье!

И вот, услышав предложенье,

Полковник густо покраснел, -
Свершалось то, что он хотел,

О чём мечтал он дни и ночи,

Что так и лезло прямо в очи,

Что грызло ум, как зверь лесной,

И отнимало весь покой.

Но он предательства боялся

И очень хитро отказался

Сей пост ответственный принять

И начал нудно объяснять

Причину резкого отказа,

Решив до следующего раза

Свою победу отложить.

Он начал вот что говорить:

" Среди людей, стране известных,

Хороших, умных, интересных,

Я жалок, глуп, но, Боже мой,

Зачем смеяться надо мной?

Я честно делаю работу

На благо нашему народу

И в пользу правящей семье...

Неужто в том награда мне,

Чтоб обижать меня словами?

Ведь есть ещё и Бог над нами,

Чтоб нас, убогих, защищать.

Его я буду умолять..."

Ещё б он долго распинался,

Но Беня взял да и вмешался:

" Ну, хватит! Хватит тут болтать.

Изволь работу принимать!

Иди, знакомься с кабинетом,
На кресле кожаном при этом,

Оставь наброшенным пиджак.

Ведь ты хозяин там. Вот так!"

"Но как могу я быть премьером,

Для целой нации примером?

Ведь я не знаю жизнь страны!"

" Мы в этом, кажется, равны".

" Я не могу за дело взяться,

Ведь мне ни в чём не разобраться,

Я в экономике - профан!"

" Тебе друзья составят план.

Но, впрочем, что за пререканья?

Неужто нынче приказанья

Два раза нужно повторять?

Изволь, приятель, выполнять!"

Полковник Фокин подтянулся

Рукой к фуражке он метнулся,

По-офицерски отдал честь

И прокричал покорно: " Есть!"

Глава России рассмеялся,

Премьером всласть налюбовался

Так как доволен он им был,

Но вот чуть слышно уронил:

" Теперь я знаю, что министры

В своей работе будут быстры.

Ну, а теперь, мой друг, иди

Да государство мне блюди,

Чтоб в нём всё пышно расцветало

И, словно сад, благоухало

Из года в год на радость мне,

А также в пользу всей стране".

Полковник тут же удалился.

А Беня наш, едва он скрылся,

Махнул с досадою рукой.

Ведь он уж был совсем другой,

Завёл в себе привычки барства,

Всё водку пил, а государства

Давно забросил он дела.

Беседа с Фокиным была

Ему немыслимым мученьем.

И вот теперь он с облегченьем

Достал бутылку из стола,

Что уж открытою была,

Налил коньяк в стакан гранёный

И вскоре, в негу погружённый,

Совсем не думая о зле,

Уснул спокойно на столе.

Часть седьмая.

Промах Супчака.

В Москве, как все мы убедились.

Дела великие вершились.

Меж тем, известный нам Супчак,

Учёный, душка, весельчак

Ходил вальяжно, при параде

И, правя в бывшем Ленинграде,

Как политический игрок,

Себе готовил новый срок,

Так как решил переизбраться.

Ему противников бояться

Не надо было, ведь Москва

Ему широкие права,

А также денежки вручила,

И победить - нетрудно было.

Но, всё ж, он митинг объявил

И так на нём заговорил:

" Привет вам, братья-демократы!

Для нас добро и правда - святы,

И вот на пост, чтоб их хранить,

Себя решил я предложить!

Я честно жил, не спал ночами

Весь в тяжких думах, за трудами,

И слава - ширится моя!

Как всем известно, нынче я

Как реформатор прирождённый,

Прослыл в России возрождённой

Как самый главный демократ,

Ведь для меня сам Беня - брат!

Когда решил он взять корону,

То на своём горбу я к трону

Его, любимого, провёз.

Но кто умней из нас - вопрос!

Ведь я не хуже Бени правил

И Петербург собой прославил

Всю жизнь его перекроя,

Лишь потому, что мудрый я.

Вот потому-то населенье,

За ум, за мудрое правленье

Меня зовёт на новый срок.

Ну что ж, я сделал всё, что мог,

Но не сгорел, как говорится,

И до другой ещё столицы

В своём порыве доберусь;

Но я пока туда не рвусь,

Пока нуждаюсь в Бене-друге,

Чтоб в нашем стольном Петербурге

Народом местным управлять.

Прошу покорно поддержать

Мои благие начинанья,

Я опыт свой и ум и знанья

Для службы городу и вам

Без сожаления отдам".

Супчак безвестным был когда-то,

Но в нём была ума палата,

А умных нам - не пренебречь.

И вот, прослушав эту речь,

Толпа на митинге ревела,

И он на выборы шёл смело.

К тому же, он дружил с Кремлём...

Но вдруг известным холодком

Как бы повеяло оттуда.

Наш друг не ждал такого чуда,

В своих делах немного сдал

И вскоре все их проиграл.

Супчак зазнался, да напрасно,

Хоть демократия прекрасна,

И очень много пользы в ней,

Но дружба, всё-таки, важней.

Без дружбы с Беней и Совмином,

Он стал обычным гражданином,

И все соратники, толпой,

Сбежали к личности другой.

Друзья, что так его любили,

Его в растрате обвинили,

И тут Супчак, их прежний босс,

Такой удар не перенёс,

Он заболел, попал в больницу

И стал от сердца там лечиться.

Друзья и там его нашли

В тюрьму толпой поволокли,

В бока ботинками пиная.

Измена подлая такая

Совсем сломила Супчака,

Но он дышал ещё пока.

Вот он в тюрьме, после допроса,

С кровавой шишкой вместо носа,

Два зуба выплюнув на стол

И видя страшный протокол,

Вдруг попросил одну услугу:

Послать записку Бене-другу,

Где доказать он был бы рад,

Что пред Кремлём - не виноват.

Вопрос был этот не в новинку,

Ему в бок сунули дубинку

И подсказали: " Смысла нет,

Нам президент уж дал ответ!

В ответе этом подозренье,

Что ты пошёл на преступленье,

И доказать он нам велит,

Что ты - предатель и бандит".

Друзья давай его дубасить,

Лупить по рёбрам, "морду квасить",

А так же почки отбивать,

Чтоб он не мог спокойно спать.

Когда ж прилично отлупили,

Его отправили к Долиле,

Его теперешней жене,

И так сказали ей оне:

" А вы подумайте о муже...

Всё может быть гораздо хуже!

Его доставили мы в дом,

Но завтра - снова заберём.

Даётся ночь на размышленья,

Пусть он припомнит преступленья,

И набросает на листок

Признанье ровно в двадцать строк".

Тут мужа верная Долила

Водой холодной окатила

И повезла в аэропорт

Чтобы отправиться в полёт

К цивилизации поближе,

И чтобы, где-нибудь в Париже,

Упрятать милого дружка,

Бедняжку Колю Супчака.

Признать придётся однозначно,

Что весь побег прошёл удачно,

Но вот когда в аэропорту,

У всей ментовки на виду,

Они шли к выходу, шатаясь,

Полковник Фокин, улыбаясь,

Стоял вдали в своём кругу

И стеком бил по сапогу.

Про этот случай всем известно.

Тут просто многим интересно,

За что сгубили Супчака?

Да уж за то, наверняка,

Что он являл собой мужчину

С большим апломбом, не по чину,

И слишком сам себя любил

И всем об этом говорил.

Любить себя - не преступленье

И не разбой, но это мненье

В себе полезнее держать,

Чтоб, невзначай, не пострадать.

Супчак же был неосторожен,

А потому и уничтожен

Своим же другом дорогим,

Который был им так любим.

Супчак, конечно, был учёным,

В науках очень умудрённым,

Но вдруг в политику полезть

Зачем решился он? Бог весть!

Он жил да жил, копил именье,

Но вдруг демросское движенье

Его схватило, понесло,

В конце концов, ему ж назло.

Конечно, Фокин был причиной

Сей жертвы бедной и невинной,

Но что об этом говорить?

Так каждый должен поступить!

Когда и лучший друг, в итоге,

Заслоном станет на дороге

И не захочет уступать,

Такого надо - растоптать!

К тому ж, они и не дружили,

Лишь вместе Эльцину служили.

И, в общем, Фокину Супчак

Не друг был вовсе и не враг,

Хоть и считали их друзьями.

И пусть они бывали сами

Вполне любезны меж собой,

Но тут пошёл расклад другой:

Важна в политике услуга,

И если пользы нет от друга,

Его отбрасывают там

Как отслуживший старый хлам.

Полковник Фокин был спокоен,

Как победивший старый воин

В опасной битве, но Супчак

Не мог опомниться никак.

Его всё мучило сомненье,

Какое ж общества движенье

Он так ретиво вдохновлял,

За что в немилость он попал,

И что свершили демократы,

Как только сделались богаты,

Со всей огромною страной?

Он вскоре начал сам с собой,

Как пред большим собраньем массы,

Трясясь и делая гримасы,

О чём-то пылко говорить,

О прежней жизни, может быть,

В которой много ошибался

И через то один остался

С своей несчастною женой

И стал для всех - такой чужой!

Раз наше общество порочно,

То счастье в нём - совсем непрочно.

Хоть и неглупым был Супчак,

Не зря попался он впросак,

Ничто у нас, как оказалось,

Уже лет триста не менялось,

Народом, что ни говори,

Всё так же правили цари.

Мечтал добраться он до Бени,

Упасть пред троном на колени,

Просить прощенья и опять

Второй столицей управлять.

Но из Москвы ему грозили,

Там, видно, власти кем-то были

Теперь обмануты кругом.

Знать, правда снова под замком

В России бедной пребывала.

Но, впрочем, так всегда бывало

Во всей истории её:

Всегда там правило ворьё,

Народ там был - под господами,

И просвещения плодами

Никто не пользовался в ней,

Стране избушек да лаптей.

Супчак, являясь демократом,

Известным сделался, богатым,

Но сил своих не рассчитал

И всё мгновенно потерял.

Как бывший баловень державы,

Лишился он не только славы,

Но и без дела, без поста

Ему грозила нищета.

И вот он, ужасом объятый,

Решил, что киркой да лопатой

Свой хлеб придётся добывать

И работягой серым стать.

Стал путь его крутым, тернистым,

Но, не являясь эгоистом,

Он горевал не за себя,

Напротив, дочь свою любя,

Не мог он просто так, на веру

Её дальнейшую карьеру

И счастье девичье пустить -

Так мог дитя он погубить!

Ведь всё вокруг переменилось,

И что вчера у нас ценилось

Сегодня сделалось смешным.

А ведь, признаться честно, им

Была допущена ошибка:

Он дочь любил настолько шибко,

Что репетиторов призвал

И, в общем, так образовал,

Что стала та простой и нежной,

Душой и сердцем безмятежной,

Негодной к нынешним делам...

Такой уж тут случился срам!

Нет, дочка горестей не знала,

И так всё время щебетала:

" О, папа, папа, мой родной!

Так хорошо мне жить с тобой,

Что жизнь мне - раем показалась.

И, чтобы счастье не кончалось,

Хочу цветочницей я быть,

Тюльпаны, розы разводить,

А так же маки, орхидеи...

Ты будешь царь, я буду фея,

И, в дополнение к цветам,

Прекрасный принц прибудет к нам.

Мы будем с ним гулять по саду

И всю цветочную рассаду

Водичкой чистой поливать

И всё мечтать, мечтать, мечтать..."

Когда он слышал дочкин лепет,

Его бросало в жар и трепет,

И, горьким горем поражён,

Вот так, несчастный, думал он:

" Моя прекрасная ты роза,

Тебе чужды обман и поза,

С улыбкой нежной на устах,

Ты, словно ангел в небесах,

Всему возвышенному рада.

Но нынче ангелов - не надо,

И ты, бедняжка, пропадёшь

В житейском море ни за грош!"

Он так о дочке убивался,

Что за соломинку хватался,

Мечтая дело изменить

И вновь по-прежнему зажить.

К тому ж, жена его, Долила

Настолько сильно загрустила,

Что стала, бедная, стареть,

И стала бледной, словно смерть.

Супчак устроиться пытался,

Повсюду с просьбой обращался,

Но получал в ответ отказ,

Как по команде, каждый раз.

Нигде он места не добился

Но, твёрдый духом, не смирился

С судьбой несчастною своей,

Напротив, с помощью друзей,

Решил добраться он до Бени,

Упасть пред другом на колени

И просьбу высказать свою

Не за себя, а за семью.

Друзья бедняжку не забыли,

И хоть они продажны были

И предавали иногда,

Но не хотели и вреда.

Они прекрасно понимали,

Что, хоть сегодня процветали,
Могли в момент бомжами стать,

И кто бы стал им помогать,

Когда б они лишь предавали

И никому б не помогали?

Тут должен быть один ответ,

Что дураков на свете - нет.

Короче, вскоре демократы

Напели Бене, будто б надо

Принять бедняжку Супчака

Который жив ещё пока.

Наш Беня дулся и косился,

Но, напоследок, согласился

Дружка опального принять

И, выпив водки, стал он ждать.

Чтоб не тревожить долго Беню,

Его друзья, в одно мгновенье,

В Москву примчали Супчака,

Чтоб уж теперь наверняка

С своей судьбой он разобрался

И всем довольным бы остался.

И вот уж Колю, как предмет,

Втащили в Бенин кабинет,

Пригнули голову немного

И приказали очень строго:

" Ты стой, придурок, только здесь,

И сам с вопросами - не лезь,

Как глупый неуч, так как это

Противно нормам этикета,

К тому же, глаз не поднимай,

А спросят, тут же отвечай!"

Супчак, бедняжка, ужаснулся,

Ведь он в надеждах обманулся,

Так как надеялся опять

Демократически обнять,

То есть и просто и открыто,

Главу России Бенедикта,

Ведь в перестроечные дни

Совместно билися они.

Застыл наш Коля от испуга,

Так как в Кремле совсем не друга,

Но спесь державную нашёл.

И он стоял, уставясь в пол,

Дрожа нервически всем телом,

Ещё упитанным и белым,

Хотя давно уж голодал

И вполовину легче стал.

Был трудный день у Бенедикта,

Вот потому-то он сердито,

Как за мартышкой крокодил,

За посетителем следил

Без слов, без всякого движенья.

Но, видя рабское смиренье,

Он, опершись руками в стол,

Спросил: " Что, каяться пришёл?"

Перед персоной светлой Бени

Упав от страха на колени,

Супчак сказал, да невпопад:

" Прости, кормилец, виноват!"

Когда предатель повинился,

То президент слегка смягчился

И, хоть сначала был сердит,

Ответил тихо: " Бог простит!

Теперь, конечно, ты в испуге,

Но раньше, в стольном Петербурге

Ты жил, присягу не храня...

Так что ж ты хочешь от меня?"

Супчак ответил: " Бог свидетель,

Что Вы наш царь и благодетель,

И без протекции, а сам

Пришёл я с скромной просьбой к Вам.

Но, видя ужас положенья,

Я не прошу себе прощенья,

( Ведь дни закончены мои),

А лишь прощенья для семьи.

Ведь у меня два только друга:

Моя любимая супруга

Да добродетельная дочь,

Которым надо бы помочь".

" Ну что ж, прекрасно, для супруги

Какой хотел бы ты услуги?

Проси, попробую ей дать".

" Ей губернатором бы стать..."

" Как, губернатором? Не хило!

Да ты не бредишь ли, мой милый?"

" Она привыкла управлять,

Меня туда, сюда гонять, -

Сказал Супчак, потупив очи, -

И губернатором быть хочет".

" Ну что ж, посмотрим... Ну а дочь?

Чем надо дочери помочь?"

"Я сам не знаю, ведь у дочки

В уме лишь книжки да цветочки,

Она всё песенки поёт,

Глядит в окно да принца ждёт.

Имея нрав простой и дивный,

Она нежна и так наивна,

Что не готова для забот

И, встретив трудность, пропадёт".

Прослушав друга, мудрый Беня

Весь погрузился в размышленья

И, наконец, вот так сказал:

" Кого ж ты, братец, воспитал?

Допустим, дочь моя, Смутьяна

Почти без всякого изъяна.

Она, ты дай ей только срок,

Из горла вырвет свой кусок!

Так и твоей убогой дочке

Пора вздыхать не о цветочках,

А думать только о деньгах;

Вот ей задача, в двух словах".

" Увы, я сам про это знаю

И дочке день и ночь внушаю,

Её от напасти храня,

Она ж - не слушает меня!"

" Э, брат, - сказал с улыбкой Беня, -

Ты впал в такое заблужденье,

В такую глупость с неких пор,

Что для профессора - позор!

А между тем и дворник знает,

Что нас - любовь преображает

И силу в жизни нам даёт.

Что, будешь спорить? Ну, так вот,

Я дам в наставники ей вора,

И уж поверь, что очень скоро

Смазливый, шустрый патриот

Ей всё нутро перевернёт,

Привьёт своё мировоззренье,

Научит речь вести по "фене"

И материть нас всех подряд.

Ей вот что нужно... Это факт ".

Супчак, бедняжка, испугался,

Ведь он решил, что издевался

Над ним спесивый президент,

И потому сказал в ответ:

" Да, дочь нетрудно переделать,

Но что тогда ей, бедной, делать?

Ведь если вор ей даст урок,

Где ей найдётся уголок?

Наверно, только за решёткой,

Что для неё, простой и кроткой,

Грозит губительным концом,

Который дан родным отцом!"

" Ну что за глупые сомненья? -

Сказал с кривой усмешкой Беня, -

Ты знай, что дочь твою я сам

На телевиденье отдам,

Известной сделаю ведущей,

Мешками денежки гребущей,

И не за ум, не за талант,

А за ужимки да за мат!"

" Я сам наслышан, что в эфире

Теперь у нас, как в целом мире,

Звучат сплошные матюки...

Но это дочке - не с руки. " -

Сказал Супчак с большим сомненьем,

Чем рассмешил он друга-Беню.

Тот, улыбнувшись, так сказал:

" Эх, как от жизни ты отстал!

Ведь телевиденье - кормушка,

Где только глупость да порнушка

Да речи мудрые мои.

Поют же там не соловьи,

А в большинстве своём, вороны;

Ни в чём не вижу я препоны,

Чтоб дочке сделаться звездой.

Но это мелочь... Вот с тобой

Ты как прикажешь рассчитаться?

Тут, раз умел ты ошибаться,

Сумей, по честному, решить

Каким подарком наградить

Теперь тебя, как демократа.

Страна у нас ещё богата,

Так не стесняйся, выбирай

Себе по вкусу каравай".

Супчак от счастья засветился,

Но пост просить он не решился,

А так, примерно, он сказал:

" Мне пост не надо, я устал,

И мне довольно пенсиона

Примерно в два-три миллиона,

Чтоб обеспечить свой покой

Наградой этой небольшой".

Тут зло нашло на Бенедикта,

На друга он взглянул сердито

Оскал свой волчий показал

И вот такую речь сказал:

" Раз ты, мой друг, не чтил закона,

Тебе - не будет пенсиона!"

" Но что же буду я иметь?"

" Ты должен просто умереть!"

" Как?!" - подскочил Супчак на месте.

" А так! Ведь это дело чести,

Иуда также поступил:

Предав Христа - себя убил!

Ты должен сам понять, подлюга,

Что точно так же предал друга,

Меня нацелившись сместить,

И должен сам себя - убить!

Конечно, было бы удобным,

Казнить тебя на мете лобном,

Но я недавно ввёл запрет,

И смертной казни нынче - нет,

Так что давай, приятель, другу

Свою последнюю услугу,

Как бы на память, подари...

То есть, покайся - и умри!"

Супчак был храбрым демократом,

Он, иногда, ругался матом

И был, характером, крутой.

Но что вдруг слышит? Боже мой!

Он ждал развязку не такую

И тихо вякнул: " Не смогу я..."

" Не хочешь смерти? Ну так что ж,

Ты всё равно, на днях, умрёшь,

Допустим, в автокатастрофе,

Ведь у меня в спецназе - профи;

Тогда конец твоей мечте -

Семья погибнет в нищете!"

Не из корысти иль из мести,

А лишь считая делом чести,

Хотел наш Беня Супчака

Добить уже наверняка,

Лишив его ума и воли,

Чтоб тот ревел и выл от боли...

Но невменяемым тот был,

Лишь тихо, жалобно скулил.

Досадно стало президенту,

Что не добил он гидру эту,

И был он вынужден сказать:

"Эй, что за слякоть тут? Убрать!"

И вот уж в лоне Петербурга,

Чуть оклемавшись от испуга,

Супчак наш начал размышлять:

" Ох, как мне страшно умирать!
Но ведь, без всякого сомненья,

Не даст мне жизни подлый Беня,

Но только он меня убьёт,

Всё, что имел я, пропадёт;

А ведь на мне жена и дочка,

И тут малейшая отсрочка

Их может только погубить.

Придётся, всё-таки, убить

Себя, как дурню-наркоману!

Ну что ж, сейчас я лягу в ванну

И вскрою вены на руках...

Но сколько крови будет ... Ах!

Какая мерзкая картина!

Ну, нет, уж если я невинно

И незаслуженно умру,

То смерть - полегче изберу!"

Супчак, как ценную обновку,

Купил виагры упаковку

И проститутку пригласил,

Потом таблетки проглотил,

Улёгся с девкой на перину,

И умер он, но как мужчина,

И, как сегодня говорят,

Как легендарный демократ.

Итак, Супчак у нас скончался,

Но в нашей памяти остался,

Как жертва новых перемен;

Закончил жизнь наш супермен

Немножко, может, странновато,

Зато семья живёт - богато.

Вот сорок дней прошло с тех пор,

Уж генеральный прокурор

Закрыл сомнительное дело,

И, чтобы сердце не болело,

И не болела голова,

Семья, очухавшись едва,

Стараньем дочери и жинки,

Ему устроила поминки,

Накрыв богатый, пышный стол,

И весь бомонд туда пришёл.

И вот любимая дочурка,

С которой был смазливый урка,

Среди воров большой важняк,

Сказала матери вот так:

- "Хоть наш пахан коньки отбросил,

Но, разобраться, так не бросил

Без всякой помощи он нас.

Был добрым старый педераст!

Ведь ты сегодня - губернатор,

А я, как форменный оратор,

Программу новую веду:

Меня готовят - на звезду!

Мои дела совсем не плохи,

По всей стране сегодня лохи

Мне дружно делают бабло,

Искусству старому назло!"

Прослушав дочь свою, Долила

В испуге ручки заломила

И возопила: " Как же так?

Твоя фамилия - Супчак,

Ты родилась интеллигентной,

Зачем тогда одномоментной

Ты занялася чепухой?

Вот и язык-то нынче твой

Такой изломанный и грубый,

Что даже, кажется, не губы

Слова такие говорят,

А твой немытый, тощий зад!"

" Ты забываешься, мамаша! -

Вскричала тут принцесса наша, -

Кого решила упрекать,

Звезду экрана? Ах ты, ...! **

Смотрите люди - губернатор,

Большой учёный и оратор,

А, по уму-то, пень пеньком!

Да ведь, с твоим-то языком,

Тебе работать только свахой,

И вообще, пошла ты на .... ***

В свою губернию Туву,

Не то я пасть тебе порву!"

** Тут бумага немного затёрта, но, по смыслу, следующее слово, наверное, "мать".

*** Тут снова настолько зачитанное, затёртое слово, что не разобрать.

Тут между дам случилась схватка,

Но без запинки, чисто, гладко

Мог описать бы этот бой,

Пожалуй, только Лев Толстой.

Ведь он писателем стал рано,

Писал о женщинах романы,

Нигде, нисколько не соврав;

Он с ранней юности, как граф,

Жил нежной жизнью сибарита,

Был смелый, ловкий волокита,

Умелый карточный игрок

И света высшего знаток.

А наш Леонтьев - зря старался;

Хоть описать он драку взялся,

Но кто в той драке победил,

Он толком нам - не объяснил.

Нет, мы воспитаны в колхозе,

Всю жизнь копаемся в навозе,

И про столичный этикет

У нас, увы, и слуха нет.

А потому мы дам оставим

И всё внимание направим

В первопрестольную Москву,

Открыв дальнейшую главу.

Часть восьмая.

Продолжение неприятностей у

полковника Гурова.

Друзья мои, мы, скуки ради,

Гостили в стольном Петрограде,

Но где же Гуров - наш герой

С своей несчастною судьбой?

Ведь он остался у подруги

И проводил свои досуги

Отнюдь не дома у себя,

А, конспирацию любя,

Гостил у женщины прекрасной,

Чтоб переждать момент опасный,

На теле раны залечить,

И вновь здоровым, бодрым быть.

Вот так он целых две недели,

Весь день валялся на постели,

Тянул вино, ел пироги...

С него сошли все синяки,

И рёбра больше не болели,

И он задумался о деле,

Так как работу уважал

И никогда не допускал,

По пьянке, праздного прогула.

И вот работа потянула

Его на подвиги опять,

И он - о деле стал мечтать.

Раз труд у нас - всего превыше,

То Гуров как-то взял да вышел

Из душной комнаты во двор,

Где был вокруг такой простор,

Так ярко солнышко сияло,

Что на душе - приятно стало,

И тело сделалось тугим,

Как будто даже не своим.

Полковник зорко осмотрелся,

На ярком солнышке погрелся

И с аппетитом покурил,

Но всё ж работу - не забыл.

Он зашагал на остановку,

Чтоб сесть в автобус и в ментовку

Поехать с шумною толпой,

Как человек вполне простой,

Как не известный всем ментяра,

И не торгаш какой с базара,

А между братьев - равный брат,

Ведь он всегда был демократ.

Тут, между прочим, я замечу,

Что человек шагал навстречу,

Нормальный, вроде, индивид,

Не пьяный даже, но на вид

Такой невзрачный и плюгавый,

Что просто тьфу! Но, (боже правый!),

Какой имел он страшный взгляд...

Глаза его таили ад,

Смотрели холодно и смело,

И смерть в них, кажется, сидела.

Хиляк приблизился, и вот

Внезапно Гурову в живот

Упёрся ствол, вдавился в тело...

В нём тут же всё оцепенело,

Не мог он двинуть и рукой

И раз уж он, в момент такой,

Как необстрелянный салага,

Не смог ступить вперёд ни шага,

То есть с собою совладать,

То стал покорно смерти ждать.

С минуту киллер наслаждался,

Что крупный мент ему попался,

Струхнул, и вырваться не смог,

И уж хотел спустить курок,

Чтоб смертью кончилась разборка...

Но тут арбузная вдруг корка,

Ему попала под башмак,

И он пластом на землю - бряк!

Тут Гуров прыгнул на бандита,

Скрутил ручонки деловито

И уж наручники достал.

Но киллер тоже не дремал,

Он извернулся и, при этом,

Своим тяжёлым пистолетом

Ударил Гурова в висок.

Тот рухнул наземь как мешок,

Безвольно набок завалился,

А киллер наш вскочил - и смылся.

Но тут, почувствовав конец,

Струхнул и Гуров-молодец,

И, как, друзья, тут ни вертите,

Но он взмолился: " Помогите!"

Но зря он требовал помочь,

Народ бегом пустился прочь,

Себе всё время повторяя,

О том, что наша хата - с краю,

И тот, кто вовремя сбежит,

Потом спокойно, крепко спит.

На белом свете - всё обманно,

И вот наш Гуров, как ни странно,

Опять за правду пострадал,

Хотя совсем не ожидал

Попасть в такое положенье.

Лежал он долго без движенья,

Но вот подъехали менты

И не спеша, без суеты

Его забросили в машину,

Там, для порядка, пнули в спину,

Потом ногой поддали в бок,

И он забился в уголок.

Вот так случайно в вытрезвитель,

Бича российского обитель,

Герой невинный наш попал

И перед доктором предстал.

Тот доктор женского был рода,

В нём так и виделась порода,

На нём был чудный туалет -

Он был с иголочки одет.

Короче, к женщине прекрасной

Попал полковник наш несчастный

И, красотой её сражён,

Стал ожидать свободы он.

И вот красотка неземная,

Глазами чудными сияя,

И глядя вверх, куда-то ввысь,

Сказала строго: " Поднимись".

Вот Гуров кое-как поднялся,

Точь-в-точь, как пьяный, зашатался,

Но всё ж сумел он устоять

И первой помощи стал ждать.

Но он дождался лишь вопроса:

" Найдёшь ли пальцем кончик носа?

Найди его, и бог с тобой,

Тебя отпустим мы домой".

Сначала Гуров удивился,

Но понял всё и рассердился

И крикнул сдуру, без ума:

" Ищи ты пальцем нос сама!"

Услышав это, наша фея,

Взглянула кротко на плебея,

Дала ментам какой-то знак

И вдруг промолвила вот так:

" Тяжёлый случай... без сомненья,

Клиент наш требует леченья,

Недаром бедный ослабел.

И, чтоб он больше не болел,

Прошу лечить его, ребята,

А уж потом снести в палату

И уложить там на кровать,

Чтоб бедный мог спокойно спать".

Казалось, чудная врачиха,

Свои слова сказала тихо,

Но всё ж они, на этот раз,

Звучали жёстко, как приказ.

Тут два мента, схватив дубинки,

Хватили Гурова по спинке,

Потом по бедной голове

Его секли минуты две;

Потом немножко потоптали,

Когда ж от этого устали,

Давай по комнате катать

И, чем попало, избивать.

И, наконец, для пущей кары,

С размаху бросили на нары.

Сопротивляться он не мог

И приземлился, как мешок.

Менты воспитывать - умели,

И у полковника к постели

Коротким, быстрым был полёт.

И сразу стихло всё... Но вот,

Когда наш Гуров приземлился,

Предмет какой-то покатился...

Менты решили: кошелёк!

И вот, друг друга тыча в бок,

За ним пустилися вприпрыжку.

И вот они поймали книжку,

Её открыли... Боже мой!

Полковник Гуров, как живой,

Сидел в той книжечке на фото.

Менты решили: вот забота!

Куда ж полковника девать?

Не до утра же здесь держать!

Менты задумались сначала,

Но вот клиента к генералу,

Они отправили вдвоём

И стали хвастать там о том,

Небрежно, словно о безделке,

Что были в сильной перестрелке,

Где храбро сыщика спасли

И прямо к шефу привезли,

Его за храбрость уважая.

К тому ж, награды ожидая

За благородный этот шаг,

Ведь привезён-то был - важняк!

Когда спасли от смерти друга,

То это - крупная услуга!

Ментов прослушав, генерал

Им повышенье обещал

Уже на днях, в теченье лета,

И проводил из кабинета;

Потом, подставив мягкий стул,

Водой на Гурова плеснул.

Полковник дёрнулся, живея,

И слабо вякнул: "Боже! где я?"

Тут ободрённый генерал

Ему примерно так сказал:

" Сказать тебе по правде, Лёва,

Ты чуть коньки не бросил снова.

Но это в прошлом. Не тужи,

А вот давай-ка, расскажи,

И не какие-то там байки,

А всё подробно, без утайки

Как честный опер, так сказать,

Куда ты вляпался опять?"

Раз шеф потребовал доклада,

Ему ответить было надо,

И тут очнувшийся больной

Сказал, качая головой

И жалко хлопая глазами,

Что говорим мы часто сами:

"Да кто ж без водки говорит?

Поверишь, в горле так горит,

Что у меня уж нет терпенья...

Плеснул бы, шеф, для облегченья".

Тут генерал по дружбе, сам

Плеснул герою двести грамм.

И Гуров сразу оживился,

На стуле вольно развалился

И тут, как водится у нас,

Повёл правдивый он рассказ:

" Я нынче с киллером сражался,

Но он мне опытный попался,

Людей не раз он, видно, бил.

Короче, киллер этот был

Жестокий, падла, и с задором,

Он спрятал кодлу за забором,

Чтоб выход свой подстраховать,

А я его за горло - хвать!

Но лишь я взял его за горло,

Как этих киллеров попёрло,

Как будто серых воробьёв,

Из всех подъездов и углов,

Гремя оружием, так много

Что, право, если б не подмога,

То я давно бы был убит.

Об этом вид мой говорит,

На мне живого места нету,

Но я хочу свершить вендетту,

Подлюгу киллера схватить

И прямо тут же - замочить!"

Полковник всё твердил о мести,

Считая это делом чести,

Но удивлённый генерал

Такую мысль не поддержал,

А, мину важную состроя,

Стал поучать вот так героя:

" Молчи, вендетта - это месть,

Тебе не надо в это лезть;

Скажу тебе определённо:

Как настоящий страж закона,
Ты выше мести должен быть

И честно родине служить.

Ведь ближним мстить - позорно, мелко!

И хоть попал ты в переделку,

Тебя ни в чём я не виню,

Наоборот, мой друг, ценю

Твою отвагу и сноровку

И шлю теперь в командировку,

Чтоб ты свой опыт не забыл

И вновь преступников ловил".

Как только шеф ему открылся,

Полковник Гуров восхитился:

"Вот это здорово, мой друг!

Куда мне ехать, в Петербург?

Люблю я Питера широты,

Полно там сыщику работы,

Ведь в этом городе Супчак

Теперь развёл такой бардак,

И не бардак, а бардачище,

Любого прочего почище,

Который, господи прости,

И в год никак не разгрести".

Тут генерал сказал сурово,

Вцепившись вдруг в простое слово:

" Ну, ты, не трогай Супчака!

Ты должен знать наверняка,

Что он не враг людей коварный,

А вождь народа легендарный,

В России - главный демократ.
Недаром бывший Ленинград,

Как подобает реформистам,

Назло преступным коммунистам

Он переделал в Петербург.

А ты отстал от жизни, друг".

Полковник Гуров растерялся

И шефу вот как отозвался:

" Но вот в народе говорят,

Что, будто, с должности он снят

За вред российскому порядку,

Что взял огромную он взятку

И за неё в тюрьму попал,

Но изловчился и сбежал,

Взяв только деньги да девицу,

К врагам российским, за границу.

То есть убрался, будто б, он

Из Петербурга в Вашингтон".

Достал наш Гуров генерала,

И тот нахмурился сначала,

Потом махнул своей рукой

И дал ему ответ такой:

" Ты, Лёва, тащишься от слуха

Как сумасшедшая старуха;

Всё это враки, дорогой.

Ведь президенту он - родной,

Они всё дружат, как когда-то.

И вот, любя его, как брата,

Он и отправил Супчака

На излечение пока,

Вдвоём с женой его, Долилой,

Такой воспитанной и милой,

В прекрасный, солнечный Париж!

А ты - пустое говоришь.

И ты, браток, как говорится,

Забудь о северной столице,

Ведь в Петербурге - тишь да гладь,

Одна сплошная благодать,

Ведь там друг друга - уважают

И без нужды - не убивают!

А вот в провинции - завал,

Там вор сегодня - наглым стал;

Вот весть пришла из Забайкалья,

Что там какая-то каналья,

Какой-то форменный бандит,

Забыв про свой гражданский стыд,

Украл колхозного барана.

А для закона это - рана.

Но рану надо - заживлять,

И я решил - тебя послать".

Полковник Гуров ужаснулся,

Он вдруг набычился, надулся

И генералу так сказал:

" Спасибо, друг, не ожидал.

Меня ты хочешь, видно, сплавить,

В сибирских дебрях обесславить

Работой мелкой навсегда,

Чтоб я преступникам вреда

Не причинил, как говорится,

Ни здесь, ни в северной столице,

А только время бы терял,

Купаясь в озере Байкал.

Признайся, шеф, ведь было б странно

Искать в провинции барана,

Когда в столицах, там и тут,

Мешками доллары крадут".

"Постой-ка, друг. Я вижу ныне,

Что стал склоняться ты к гордыне,

Не в меру сделался речист,

И, как безумный коммунист,

Не хочешь двигаться по курсу

И уж по собственному вкусу

Работу начал выбирать.

Но я хочу тебе сказать,

Как друг испытанному другу:

Чтоб сделать обществу услугу,

Нам надо брать участок тот,

Куда начальство нас пошлёт.

И не ворчать, а ехать сразу,

Согласно долгу и приказу

Не тратя времени и слов.

Такой уж жребий у ментов!"

Но Гуров с ним не согласился,

Наоборот, буквально взвился,

Весь покраснел как дохлый рак

И отвечал примерно так:

" Да мне ль работать на задворках?

Я лучший мент, а не шестёрка,

И на любой авторитет

Привык плевать я много лет!"

Полковник слишком распалился

И, может быть, чуть-чуть забылся.

На это мудрый генерал

Ему, поморщась, так сказал:

"Ты брось, дружок, не пререкайся.

Иди домой и собирайся

В большой, ответственный поход.

Тебя в Сибири - служба ждёт".

Приказ был высказан патроном,

Уже тяжёлым, грозным тоном,

Но Гуров был настырный мент

И шефа он в один момент,

Слова тяжёлые роняя

И защитить себя желая,

За то, что тот настойчив был,

Примерно вот как обрубил:

"Кончай ненужную беседу -

В Сибирь твою я не поеду,

Не буду лаптем щи хлебать,

А буду - банды истреблять!"

Тут генерал сказал с улыбкой:

" Вот это было бы ошибкой

И, может, даже роковой...

Устал я нянчиться с тобой.

Тебя я больше не неволю.

Не хочешь ехать? Что ж, уволю!

Тебя давно бухгалтер ждёт

Лишь для того, чтоб дать расчёт".

Хотя и славился терпеньем,

Но, всё ж, таким пренебреженьем

Полковник Гуров был сражён.

С минуту, молча, думал он,

Воззрясь, подобно Диогену,

Застывшим взглядом прямо в стену

И потирая свой чердак.

И, наконец, сказал он так:

" Вот это - свежая параша!

Но где ж святая дружба наша,

Что нас роднила столько лет?

Её, я вижу, больше нет!

Ведь ты, да я, да верный Крячко

Любую общества болячку

Лечили вместе, как один.

А ты сегодня - господин,

Большой начальник... Фу ты, ну ты!

Да я тут больше ни минуты

Не стану слушать наглый бред.

У нас в стране есть президент!

Он с вами быстро разберётся,

Тебе ж - покаяться придётся,

У нас прощенья попросить

И очень скоро, может быть".

Тут генерал заметил строго:

" Уходишь? Скатертью дорога!

Накапать хочешь, как стукач?

Ну, что ж, иди, потом не плачь".

Видать, душа у генерала

Совсем пустой на службе стала

И от его гнилых угроз

Напал на Гурова невроз,

И он от злости чуть не лопнул,

Вскочил со стула, дверью хлопнул

И побежал скорей домой,

К своей Марии дорогой.

Она его там приласкала

И штукатурить раны стала,

И в штукатурке свежей он

Собой стал вовсе недурён,

Хотя, от действия такого,

И стал похож на голубого.

Зато он выглядел свежо.

Он приоделся, сел в "Пежо",

Окинул двор ментовским взором,

Потом уверенно, с напором

На газ ногою надавил

И к президенту покатил.

Часть девятая.

Визит Гурова к президенту.

В Кремле полковника уж ждали,

Ему здоровья пожелали,

Склонившись чуть не до земли,

И к президенту повели.

Он долго шёл по коридорам

Дивясь невиданным узорам,

Что украшали Белый дом,

И волновался всем нутром,

Ведь шёл он с личностью встречаться

И должен был разволноваться

Пред этой встречей, как юнец;

Ведь Беня - нации отец,

Её наставник и учитель,

От рабских уз освободитель...

И Гуров стал соображать,

Что надо Эльцину сказать.

Но тут в стене открыли створку,

И он в какую-то каморку

С ударом мощным полетел

И оглянуться не успел,

Как на другой кулак наткнулся,

Приняв удар, перевернулся

И стал покорно, словно мяч,

Летать по воздуху... Хоть плач!

Ему ужасно больно стало,
Четыре чёрные амбала,

Все в масках, с прорезью для глаз,

Ему поддали много раз

Потом ударили по шее

И пристегнули к батарее

На тот изысканный браслет,

Каких в продаже нынче - нет.

Тут их ответственный начальник

Приставил к Гурову паяльник

И заорал ему: " Ну, ты!

Тебе я выколю шнифты,

И пасть навечно запаяю...

Ты террорист? Не спорь, я знаю!

Ты хочешь жить? Тогда давай

Свой чёрный список доставай,

И торопись, поганый мент ты,

Довольно метить в президенты,

Спеши сообщников назвать!"

" Увы, мне нечего сказать..." -

Дивясь нелепости вопроса

И кровью капая из носа,

Прошамкал Гуров, чуть дыша.

Тогда начальник, не спеша,

Но с удивительной сноровкой,

Сверкнув, как молнией, подковкой,

Ударил в лоб его ногой...

Тут искры яркие дугой

В глазах бедняги заплясали

И поворачиваться стали,

Как будто был ментовский лоб

Большой цветной калейдоскоп,

Потом опали каруселью,

И Гуров видит, что в тоннеле,

Он лёгким облаком летит,

В конце ж тоннеля - свет горит.

Пусть нам работать неохота,

Но, всё же, кормит нас - работа.

Вот как-то утром два бича,

На жизнь проклятую ворча,

На свалке мусор разгребали,

Они бутылки в нём искали,

Чтоб их в киоске ближнем сдать

И полечиться, так сказать.

Бичи, с похмелья, так болели,

Что только жались да кряхтели...

Но бич бичу вдруг говорит:

" Смотри, Иван, мертвец лежит,

Вот там, в сторонке, одиноко.

Ах, как же он избит жестоко!

Он весь в крови, у мертвеца

Совсем не видно черт лица...

Мне что-то стало так тревожно,

Ведь нам с тобой погибнуть можно.

Давай, уйдём отсюда, брат,

Ведь бич хоть прав, да виноват.

Когда милиция, с мигалкой,

Проедет рядышком со свалкой,

Нас в отделенье могут взять,

И там до той поры пытать,

Чтоб мы с тобой не упирались,

А в том, что нужно им, сознались.

Тогда нас можно обвинить

И дело тёмное - закрыть".

Подставка лиц, как оказалось

У нас всегда практиковалась,

Но всё ж другой ответил бич:

" Пустое дело, брат, не хнычь.

Мертвец попал на свалку рано,

Сейчас взгляну в его карманы,

На всякий случай, а потом

С объекта этого уйдём

В тепло, в уютные подвалы,

Бутылок собрано - немало".

И этот бич, сказавши так,

Засунул руку под пиджак,

Пошарил там, в пустом кармане,

Где вошь скакала на аркане,

И вдруг воскликнул: "Боже мой!

Ведь наш покойник-то - живой!

Вот чудо чудное творится!

Хотя мертвец не шевелится,

Но, несмотря на мёртвый вид,

Он тёплый, сердце-то стучит!

Свезти б теперь его в больницу

Да и оставить там лечиться...

Что будем делать? Может быть

Властям про это заявить?"

Но, не приняв бича совета,

Другой ответил так на это:

" Держись подальше от властей!

Узнать бы нам, покойник чей,

Да близким сделать сообщенье...

Они дадут вознагражденье,

И мы как герцоги гульнём...

А нет ли паспорта при нём?"

Бич честно вытряс два кармана

И выдал правду, без обмана:

" Да нет, тут книжечка одна.

Немножко скомкана она,

Измяты все её листочки

И кровью вымазаны строчки.

К тому ж, совсем оторван низ...

Полковник Гуров! Вот сюрприз!

Ведь это сыщик знаменитый!

Но только кем-то так избитый,

Что, с виду, просто не узнать...

Пойдём скорее сообщать!"

Часть десятая.

Командировка в Сибирь.

Друзья, как знаете вы сами,

Со свалки, найденный бичами,

Полковник Гуров, чуть живой,

Опять доставлен был домой.

Лежал он, бедный, у Марии

И впечатления такие

Остались в нём после Кремля,

Как будто треснула земля,

Как будто небо почернело,

И всё вокруг - осточертело.

Он изувечен тяжко был

И вот теперь лежал без сил

И мрачно думал: ""Изуверы!

Они остаток чистой веры,

Убив во мне, втоптали в грязь.

Нет, то не люди. Это - мразь!

Пусть я совсем не кровожаден,

Но признаюсь, что этих гадин

Я раздавил бы как клопов,

Я разорвать их всех готов!

Полковник Гуров не прощает

И пусть мне только полегчает,

На них я брошусь, словно зверь..."

Но тут открылась плавно дверь,

И вот, принёсший передачку,

В неё вошёл полковник Крячко,

Зажав подмышкой пистолет,

Ну а в руках держал - пакет.

Он, увидав, что друг очнулся,

Улыбкой светлой улыбнулся

И закричал ему: " Привет!

Раз ты не умер, значит, лет

Ты проживёшь ещё немало,

Гуляя так же, как бывало!

А был, признаться, ты хорош!

Хоть я видал немало рож,

Но кто слепил тебе такую,

Намедни, рожу отбивную...

Неужто друг твой президент?

Признаться честно, был момент,

Когда я думал так об этом:

Вы оба, ты и он, "с приветом",

Когда в Кремле перепились,

То уж, конечно, подрались,

И там тебе - наподдавали,

Потом топтать, конечно, стали...

И тут не надо злиться, брат,

Ты сам во многом виноват ".

Хотя дружок шутил, как видно,

Но стало Гурову обидно,

Он на постели вдруг привстал

И, чуть дыша, пролепетал:

" Кончай, базарить, балаболка,

В твоих словах - ни грамма толка!

Ну, как ты можешь так сказать?

В Кремле не пил я, в душу мать!

Я не дошёл до президента,

А там меня, интеллигента,

Схватили стражники толпой

И трёп устроили такой,

Какой ментовке и не снился!

Но только в чём я провинился?

Ведь я им, кажется, не враг...

Они разбили мне пятак,

Отбили почки и дыхалку,

А после - бросили на свалку,

Как шелуху от колбасы,

Чтоб там меня сожрали псы".

Тут друг его дипломатично,

Сказал в ответ: " Ну, что ж? Отлично!

Ведь так и надо стукачу..."

"И ты туда же?"

" Всё, молчу!

Но в Кремль ты сунулся напрасно,

Ведь там для нас всё так опасно,

Всё пахнет смертью иль тюрьмой...

Вот так-то, друг мой дорогой!

Куда ты влез, скажи на милость?

Теперь не ищут справедливость,
Теперь все денежки крадут.

И ты найди лазейку тут.

Ведь ты мужик не глупый, вроде,

Известен ты во всём народе,

А потому - остепенись!

Найди бабёнку и женись

И вскоре станешь домоседом,

Слугой для власти, мне - соседом!

И мы - как в сказке заживём!

Тащить ты будешь только в дом,

Пить водку будешь - на халяву,

И, народив детей ораву,

Себя почувствуешь отцом...

Женись, мой друг, не будь глупцом!"

Тут Гуров молвил еле внятно:

" Согласен я, но непонятно,

Где надо женщину искать?"

" Да женщин тыщи, в душу мать!

Вон сколько их проходит мимо,

И всё не бабы - херувимы!

Я всех бы их перелюбил,

Когда б таким же стройным был,

Каким я был в былые годы;

Ведь украшением природы

Я был пятнадцать лет назад...

Бабёнок нам хватает, брат.

Хватай в толпе из них любую

И, сразу после поцелуя,

Тащи скорее под венец,

Тогда ты будешь - молодец".

" Да то не женщины, а сучки,

Они пригодны лишь для случки

И стоят медные гроши...

Мне ж надо друга - для души!"

" Ну вот, мы нежные какие!

Но, впрочем, есть ещё Мария,

Бери скорей любовь свою,

И вы составите - семью!"

" Да нет, Мария не годится.

Она душой, как говорится,

Для сцены только создана,

И вся - фантазией полна.

Она надолго входит в роли,

Всё время ездит на гастроли

С каким-то толстым мужиком.

Артистом тоже... а, притом,

Она задира и зазнайка,

И в доме будет - не хозяйка,

А детям - мачеха, не мать.

Её - не стоит выбирать".

Полковник Крячко удивился,

Подумал, но не согласился

С тем, что болтал сейчас важняк

И возразил ему вот так:

" Неужто снюхалась с артистом?

А ведь, снаружи, всё так чисто!

Друган! Не надо, может быть,

Напрасно женщину чернить?

Твоя Мария как святая,

Простая, милая такая...

Но, впрочем, это всё брехня,

Вот есть бутылка у меня,

А мы не грамма не хлебнули,

Про баб лишь только помянули.

А ну, давай скорей, братан,

Прими снотворного стакан,

Заснув, скорее поправляйся

И вновь на службу возвращайся.

Мы вновь с тобою выйдем в бой,

Ты - впереди, я - за тобой,

Хоть на Прудах, хоть на Арбате,

Всегда я буду на подхвате -

Вязать задержанных воров!

Ну, выпьем, Лёва... Будь здоров!"

Лишь только водка прокатилась,

Мария чудная явилась,

И Крячко свой пустой стакан

Проворно спрятал за диван.

Хозяйка ручки заломила

И вдруг вот так заговорила:

" Опять тут Крячко! Боже мой!

Небритый, грязный и хмельной!

А я сегодня так играла!

Упало в обморок ползала,

Моих не выдержав страстей!

В театре нашем от властей

Большое было посещенье,

Ведь к нам пришёл на представленье

Букет изысканных гостей!

Ну, прямо цвет России всей!

Одни сплошные демократы,

Все так ухоженны, богаты,

Что просто любо посмотреть!

А что приходится иметь?

Один занюханный служака,

Бездомный, нищий как собака,

Всегда избит и вечно пьян,

К тому же, лживый, как цыган!"

"Ну что ты, милая Мария!

Мы, с Крячко, вовсе не такие!" -

Смиренно Гуров возразил,

Так как изранен сильно был.

Хоть наш полковник и смирился,

Однако толку не добился,

Его Мария, не смирясь,

Надолго, видно, завелась.

" Я горя видела немало,

И видно то, что повстречала

Тебя на жизненных путях

В моей судьбе - полнейший крах!

Я не живу, а прозябаю,

Ведь я совсем не понимаю,

Как можно опером служить,

Мундир не глаженный носить,

Как покупать простую водку,

На стол вытаскивать селёдку,

Жевать ржаные сухари

И пить с бичами до зари!

А вот у нас - другие чувства,

Ведь мы - служители искусства!

У нас, на наши вечера,

К столу выносят осетра,

Тарелки с чёрною икрою,

Тёчёт шампанскоё рекою,

Лежит горою виноград,

А люди - речи говорят!

В театре жизнь - другое дело,

А раз мне эта надоела,

Пора менять свой идеал..."

Тут Гуров тихо застонал.

Мария вскрикнула невольно:

" Тебе, мой друг, наверно, больно!

Прошу прощенья, дорогой,

Сейчас управлюсь я с тобой".

Она бинты ему сменила,

Сиропом сладким напоила

И пригорюнилась... Но тут

Вдруг стало слышно, что идут

Ещё друзья по коридору,

И вот они открылись взору:

Там, впереди всех, выступал

Красивый, важный генерал.

Раз генерал зашёл со свитой,

Такой серьёзный, деловитый

И весь надутый как индюк,

Мария вся встряхнулась вдруг,

Поспешно сбегала куда-то,

И вот бутылка "Арарата"

Уже стояла на столе.

Для освеженья крем-брюле

В прекрасных вазах красовалось...

Сама ж Мария волновалась,

Как будто девочкой была.

Забыв про все свои дела,

Она понравиться хотела,

Ведь, хоть друзей она имела,

Но всё ж, для отдыха иль дела,

Не каждый вечер генерал

Её покои посещал.

Но шеф зашёл не ради дружбы,

Наоборот, вопросы службы,

Чтоб даром время не терять,

Он тут же начал излагать:

" Прошу покорно извиненья!

Своим непрошенным вторженьем

Не помешал ли я, друзья?

Тут вечеринка, вижу я,

И собрались потусоваться

Мои коллеги... но, признаться,

Я сам любитель отдыхать.

До сей поры я, так сказать,

Люблю в компаниях приятных

Огнём напитков ароматных

Святые мысли оживлять,

С прекрасной дамой танцевать,

Шептать на ушко комплименты,

Чтоб в эти чудные моменты

Забыть все тяготы семьи.

Да, я такой, друзья мои.

И я, бывает, отдыхаю,

Но, всё же, танцам - меру знаю,

Нам службу надо исполнять!

И я вам должен зачитать

От руководства директиву.

Извольте слушать эту ксиву.

Пришёл донос, что, с неких пор,

В стране завёлся крупный вор!

На лыжной базе в Забайкалье

Теряться лыжи нынче стали,

Какой-то вор их там крадёт

И всё наглей из года в год.

Сегодня к лыжному сараю

Я пост надёжный выставляю,

Из самых преданных ментов...

Полковник Гуров, ты готов?"

Полковник Гуров видел виды,

Но тут, заплакав, от обиды,

Ответил шефу-старику:

" Оставь, ходить я не могу!

Меня отделали бандиты,

Да так, что почки все отбиты,

Торчат наружу два ребра,

И мне бы в госпиталь пора".

Полковник Гуров, без сомненья,

Просил ухода и леченья,

Но, раздражённый, генерал

Такую мысль не поддержал.

Отнюдь, подумавши немного,

Сказал полковнику он строго:

" Лечиться хочешь? Что за дичь?

Ты больше в морду мне не тычь

Свои зачуханные ранки,

Я знаю: все они от пьянки,

А, значит, сами заживут.

Ребята, что вы стали тут?

Не ждите рюмки из бутылки,

Кладите дурней на носилки,
Везите прямо в самолёт,

Там бросьте на пол, - и вперёд!"

Менты, из свиты генерала,

Схватили Гурова сначала,

Потом и Крячко всей толпой

Свалили, тонкой бечевой

К носилкам крепко прикрутили,

Но не пытали и не били,

А увезли в аэропорт,

Где ждал военный самолёт,

Который тут же в небо взвился,

В лазурной дымке растворился,

И верный курс по карте взял

Вперёд, на озеро Байкал.

Мария наша растерялась,

Ведь ей, сначала, показалось,

Что тут творится произвол...

Но генерал к ней подошёл,

В поклоне вежливо согнулся,

Как кот апрельский, улыбнулся,

За ручку тоненькую взял

И так, примерно, ей сказал:

" Я видел ваше выступленье...

И там такое впечатленье

Я от искусства получил,

Что вас навечно полюбил...

Пока, конечно, как актрису.

Теперь в душе моей творится

Такой крутой переворот,

Что уж и служба в ум нейдёт,

Погоны давят мне на плечи...

Давайте жечь весь вечер свечи,

Напитки сладостные пить

Да об искусстве говорить!"

Мария глазки закатила,

О бедном Гурове забыла,

Коньяк по рюмкам разлила

И речь такую повела:

" Я вас таким и представляла,

Солидным, в чине генерала

И с романтичной сединой.

О, как вы смотритесь со мной!

Я с вами - тоже как царица!

Пора бы нам соединиться,

Мы в паре вовсе не плохи.

Садитесь ближе... Хи-хи-хи!"

Часть одиннадцатая.

Визит к Бене Кумира Адольфовича.

Пройдя невзгоды вековые,

Немало видела Россия,

Но не пропала до конца.

И вот, по воле мудреца,

Она жила и процветала, -

Её от счастья распирало,

Как в печке яблочный пирог.

Наш президент, на долгий срок,

Остался вовсе без работы,

Он жил без горя и заботы,

А, выпив водки грамм пятьсот,

Дремал в Кремле, разинув рот,

Как вождь, как нации опора.

Но вдруг к нему, для разговора,

Кумир Адольфович зашёл,

И вот такую речь повёл:

" Всё спишь да спишь себе, приятель?

Но ведь не дремлет неприятель,

А каждый день грозит войной!

Скажи-ка, что у нас с Чечнёй?"

От водки Беню - разморило,

Ему дремать так сладко было,

Что он, жалея свой покой,

Смотрел безмолвно пред собой.

Но, всё ж поднялся и, зевая,

Свой рот ладошкой прикрывая,

Кумиру дал ответ такой:

" Там всё нормально, дорогой,

По-русски молвить, шито-крыто;

Народа третья часть - убита,

Треть убежала к ингушам,

А треть - счастливо служит нам,

Живя под дулом автомата.

Я на чеченца три солдата

В Чечне поставил сторожить,
Чтоб мог он, бедный, мирно жить".

Кумир воскликнул: " Колоссально!

Теперь там будет всё нормально,

Теперь я бунта не боюсь,

И, видя это, признаюсь,

Что шаг мы сделали серьёзный...

Но как живёт там город Грозный?

Уж не грозит ли русским он,

Сплошным вредом со всех сторон?"

Тут Беня наш заулыбался,

И другу радостно признался:
" А Грозный - чисто Сталинград!

Дома там - взорваны подряд,

Везде прекрасные руины,

И сразу видно, что мужчины

С железным сердцем там прошли.

Они порядок навели

Навечно в этом городишке,

Где бунт устроили людишки,

Нарушив общества покой.

Вот так-то, друг мой дорогой!"

Услышав радостные вести,

Как будто Сталин, полный мести,

" Прекрасно! - стал орать Кумир, -

Пусть нас боится целый мир!

Пускай он пляшет перед нами,

Как жалкий шут перед царями;

Ведь очень скоро наш солдат

Пойдёт вперёд, как автомат,

С пути народишки сметая...

Теперь нас ждёт война другая,

Не то, что в нынешней Чечне.

Пора подняться всей стране

И дружно выступить походом

Всей нашей массой, всем народом!

Чечня всегда была Чёчнёй,

Лишь завоёванной страной,

Она ни в чём не виновата

И, со времён Хаджи-Мурата,

Там ждали все, кому не лень,

Без перерыва, каждый день,

Лишь только миг благоприятный,

Чтоб выйти вновь на подвиг ратный

И вольность древнюю достать...

Всё это можно и понять.

В Чечне, конечно, мы не правы,

Воюем так, лишь ради славы,

Да чтобы армия у нас

Была обстрелянной... Сейчас

У нашей армии есть сила,

И, чтобы это видно было,

Машиной этой тяжкой, грозной,

В большой кампании, серьёзной,

Пора виновных наказать

И с ними выйти воевать".

Тут Беня Эльцин удивился,

На гостя, ахнув, покосился,

И уж потом его спросил:

" В какую сторону решил,

Ты нынче выступить походом?

С каким отчаянным народом

Ты вздумал нынче воевать?

Изволь, приятель, рассказать".

Кумир Адольфович надменно

Стал надуваться постепенно,

И, так как был он не дурак,

Ответил Эльцину вот так:

" Мы все, к несчастью, северяне,

И написал я в главном плане,

Что с тёплой, южной стороны,

Есть две коварные страны,

Есть две виновницы большие,

Что нынче предали Россию,

В момент тяжёлый отделясь.

Они, России не спросясь,

Свои дела решают сами

И насмехаются над нами.

Но это даром - не пройдёт,

На них мы выступим в поход,

Сметём их подлые столицы,

И им такой конец приснится,

Какой с Гоморрой не бывал!

Бомбить их надо, я сказал!

Давить их танками всех надо,

Как ядовитых, подлых гадов

И всех расстреливать в упор,

Пока не вспомнят договор,

Который с нами заключали,

А после - подло разорвали...

Я не намерен их прощать,

Я буду их зубами рвать,

Топтать их буду сапогами,

Сгонять в овраг и табунами

Топить в их собственной крови!

Да, да! В крови! В крови! В крови!"

Кумир зашёлся постепенно,

Во рту его - клубилась пена,

Глаза полезли из орбит,

И, наконец, он принял вид

Клиента строгой психбольницы

И стал в припадке буйном биться,

Рыча и брызгая слюной...

Такой уж был он заводной!

Наш Беня, слушая Кумира,

Сидел, гадал о судьбах мира,

Но, параллельно, и дремал.

Но, вдруг, такое услыхал,

Что сам почувствовал волненье

И сделал другу наставленье:

" Кумир Адольфович, родной,

Спокойней надо, дорогой.

Ну, отчего ты вдруг взбесился?

Неужто кто-то провинился

Пред нами так, что ты, как росс,

На них обиделся до слёз?"

Кумира Бене жалко стало,

Ему плеснул он, и, сначала,

Его воинственный дружок,

Достал батистовый платок,

Со рта небрежно вытер пену

И вдруг упёрся взглядом в стену.

Минуты три он так молчал,

Но вдруг, опомнившись, сказал:

" Увы, но есть такие страны,

Они поганей всех поганых.

Во-первых, Грузия... Она

Была разбита, сожжена,

Её терзали мусульмане,

Как волки кость, в привычном плане.

И уж казалось, что народ

Грузинский так с земли сойдёт,

Как сходит снег с приходом лета,

Враги сживут его со света,

И над страной - сомкнётся тьма.

Тогда-то Грузия сама

Войти в Россию захотела.

И было сделано то дело!

Я утверждать теперь берусь,

Что для грузин был наш союз

Как дар небес, ведь божья милость

На эту землю опустилась.

Она спокойною была,

И, словно райский сад, цвела,

Сажая чай да мандарины

В свои роскошные долины

И не боясь ничуть врагов

"За гранью дружеских штыков".

Но, лишь опасность миновала,

Она мятежной, гордой стала,

Решила жить своим умом

И вот теперь за рубежом

Своей свободою гордится,

Везде устроила границы,

С послами грубо говорит

И, если может, то вредит.

Мы для грузин врагами стали,

И вот вопрос: зачем спасали

Мы сей недружественный стан

От наших братьев, мусульман?

Ведь нам куда б полезней было,

Когда бы Грузия погибла,

И за границей был Иран,

Одна из самых лучших стран!

Нет, пусть сегодня каждый знает,

Что слабый сильных - не прощает,

Не за обиду, не за вред,

А за добро да за привет!

Короче, Грузия восстала,

Но если нашей дружбы мало

Душе грузина-гордеца,

Пусть он попробует свинца!"

Друзья мои, представьте сами,

Как пылко грозными словами

Кумир Адольфович трещал, -

Он будто пули посылал

В своих врагов из пулемёта!

Но Беня плохо слушал что-то

И носом здорово клевал,

Но вот очнулся и сказал:

" Сказал ты умного немало,

Но сто бы грамм - не помешало.

Давай, полечимся? Эй, там!

Налейте нам по двести грамм!"

Тут расторопные лакеи

В кладовку бросились скорее

И принесли большой графин.

Но наш идейный исполин,

Вскричал, увидевши посуду:

"Я вин грузинских пить не буду!

Пусть Шашлыкадзе это пьёт.

Пусть сдохнет этот идиот!"

Кумир был ярым патриотом,

И не любил грузин за что-то,

Но Бене сделалось смешно,

Что друг не хочет пить вино.

Сперва он просто усмехался,

Потом, однако, не сдержался

И от души захохотал,

А, насмеявшись, так сказал:

" То не вино - коньяк французский,

Он лишь разлит у нас по-русски

И пьётся кружкой, как вино.

Я поступаю так давно,

Да и тебе, друг, хорошо бы

Стакан, другой принять для пробы,

Ведь вещь хорошая - коньяк!

Как хлопнешь кружку натощак,

То белый свет - перевернётся,

Огонь по жилам разольётся,

И так захочется запеть,

Что уж никак не утерпеть.

Давай, мой милый, не стесняйся

К росе небесной приобщайся,

Приятной даже для богов.

Ну, вздрогнем, братец... Будь здоров!"

Друзья по кружечке вкусили,

Икоркой чёрной закусили

И продолжали разговор,

Готовя войны и террор

Ко всем изменникам России.

У Бени был талант мессии,

Ведь он Чечню освободил,

А потому он так спросил:

" С тобой мы в Грузию вступили,

И уж почти освободили,

Кого б ещё освободить?

Теперь прибалтов, может быть?"

Кумир Адольфович, пьянея,

Кипя душой и свирепея,

В припадке новом закричал:

"Я б так прибалтов наказал:

В пределы области противной

Весь наш отход радиоактивный,

Что накопился на складах,

Я распылил бы, словно прах,

И, вентилятором могучим,

Пустил бы в Латвию, как тучи.

Они не могут не дышать

И будут массой вымирать,

Как мрут отравленные звери...

Послушай, друг, давай проверим

Что этот способ принесёт,

Ведь он нам деньги сбережёт,

Когда ни танки, ни ракеты

На прибалтийские объекты

Не выйдут, а пойдёт в поход

Один, ненужный нам, отход!"

Хоть Беня Эльцин был уж пьяным,

Но был, к тому же, он гурманом,

И, не любя так просто пить,

Хотел коньяк он закусить,

Но чуть икрой не подавился -

Настолько сильно удивился.

Но вот, опомнившись, спросил:

" Ты что, Кумир, нагородил?

Как мог придумать глупость эту?

Согласно этому проекту,

Прибалты вымрут все без мук...

Тут всё прекрасно, только вдруг

Пойдут с Атлантики циклоны,

И будут гибнуть миллионы

Уже у нас, мой дорогой?

Нет, ты давай проект другой!"

Раз появились вдруг сомненья,

Не у кого-то, а у Бени,

Кумир надулся и сказал:

" Я б Украину наказал.

Противней всех нам Украина!

Ведь у неё была судьбина,

На что уж, кажется, горька:

Из чуждых стран, издалека

Туда являлися татары,

Они несли с собой пожары

И гибель чёрную несли,

Толпой невольников вели,

Дорогой дальней и тяжёлой,

Под жарким солнцем, степью голой,

В солончаковый, дальний Крым

В рабы к сородичам своим,

Чтоб там их всех, связав по паре,

Продать за деньги на базаре.

Вот так татарин их давил,

Ведь он в ту пору - диким был.

К тому же, с запада поляки

Украйну грызли как собаки,
До нитки грабя каждый год,

И до того простой народ

Своею жадностью зажали,
Что украинцы думать стали,

Куда б им деться, чтоб спастись,

Ведь им была уж жизнь не в жизнь!

Вот потому в Переяславле

Они недолго размышляли,

А стали бить царю челом,

Чтоб он их взял в российский дом.

И царь их взял. Но тут поляки

Нам принесли немало драки,

И Русь вся кровью залилась...

Но Украина-то спаслась,

За нашей спрятавшись спиною,

И стала мирною страною.

А что теперь? Теперь хохлы

Совсем безнравственны и злы.

К тому же, эти дармоеды

Несут России только беды,

А говорят, что москали

В их хатку бедную вошли,

( И что уж точно не бывало),

У украинцев съели сало!

Ну, это ж надо так сказать!

Да русский может лишь отдать

Хохлу последнюю рубаху,

И за него же лечь на плаху!

А что хохлы творят сейчас?

Из наших труб воруют газ,

У нас полфлота даром взяли

И Крым бессовестно украли!

У нас в России, где прошёл

С своими братьями хохол,

Во всём лишь выгоду имея,

Там делать нечего еврею!

Но пусть хохол бы воровал,

Его бы я не упрекал,

Таким уж он родился, видно,

И мне тут только то обидно

Что он нам братом кровным был,

Но, отделясь, родство забыл

И стал надменным ренегатом, -

В ООН поддакивает Штатам,

А нам - стремится навредить.

Ну, как такую дрянь простить?

Пора нам всем, забыв кручину,

Устроить дранг нахт Украину,

Порядок новый дать хохлам,

Чтоб жить счастливо, мирно нам".

Быть алкашом - плохая доля,

Но есть и кайф от алкоголя,

И если Беня выпивал,
То он, естественно, бывал
Совсем не злым, а добродушным.

И вот он, тоном равнодушным,

У друга вот о чём спросил:

"Кому б ты армию вручил,

Матёрым маршалам наверно,

Что могут быстро и примерно,

Грузин с хохлами наказать?

Пора про это рассказать".

Кумир, понявши суть вопроса,

На Бенедикта глянул косо,

Его оспаривать не стал,

А просто-напросто сказал:

" На эти страны, для начала,

Пойдут два важных генерала.

Из этой парочки крутой

Один - Дуренко молодой,

Другой - Свинидзе староватый,

Но очень умный, хоть очкатый.

Поход наш надо, может быть,

На направленья разделить:

Тут, раз Дуренко помоложе,

То он и сделать больше сможет,

Ведя дивизии вперёд.

У нас он - страстный патриот,

Так пусть ведёт свою дружину

Прямым путём на Украину,

Штурмует Киев, а потом

Сидит наместником он в нём,

Хохлов к порядку приучая.

А наша армия другая

Пускай на Грузию идёт;

С ней пусть Свинидзе-патриот

Штурмует горные теснины,

Где нынче спрятались грузины,

И пусть заставит их опять

России гражданами стать.

Пусть он потом, согласно плану,

Прорыв готовит к океану.

Ведь, как гласит мой главный план,

Нам нужен тёплый океан!

Бросок наш будет первоклассный,

И очень скоро край прекрасный

Не будет даром пропадать,

А будет нам принадлежать!"

Тут Беня наш, коньяк смакуя,

Спросил Кумира: "Не пойму я,

Зачем нам нужно воевать?

Быть может, лучше подождать?

Кумирчик, может быть, не надо,

Народы, всё-таки, не стадо,

И вдруг упрутся как в Чечне?

Вдруг так тревожно стало мне!

Опять кричать начнут по свету,

А Блинтон-друг меня к ответу,

Потянет в стольный Вашингтон;

Ведь президент серьёзный он,

И грозный, к нашему несчастью,

Меня своей он может властью

С поста верховного сместить.

Кумир, не надо, может быть?"

Кумир внезапно разозлился

И так на друга напустился:

" Боишься должность потерять?

А мне на Штаты - наплевать!

На их указки и проекты

У нас имеются ракеты,

И есть ещё подводный флот,

Который в чувство приведёт

В момент агрессора любого!

Хочу, - воюю! Что такого?

А Штаты действуют не так?

Зачем бомбят они Ирак?

Зачем разбили югославов?

Я знаю этих костоправов,

Мне эти янки - не указ!

Мне дан общественный заказ,

И я, поэтому, имею

Одну прекрасную идею:

Ведь нам не Грузия нужна,

Не Украина, как страна,

Другой заботой я нагружен -

Плацдарм для армии нам нужен,

Чтоб уж оттуда сделать вдруг

Бросок решительный на юг!

Бросок крутой, молниеносный,

Чтоб наш солдат победоносный,

Разил противника, как гром,

Разбил его, а уж потом,

Как я наметил в главном плане,

В Индийском тёплом океане,

На отдых снятые с ноги,

Помыл спокойно сапоги!"

Кумир махал своим проектом,

Но Беня слаб был интеллектом,

И план его - не понимал,

Он лишь надулся и сказал:

" Кумир, очнись, побойся Бога,

Земли и так в России много,

И если здесь я у руля,

Зачем мне южная земля?"

Кумир задумался, но снова

Стал объяснять умно, толково:

" Земли у нас - невпроворот,

Но ведь на ней лишь мох растёт;

На тех полях, как говорится,

Не скоро вырастишь пшеницу...

А каждый житель южных стран

Открыл окно, сорвал банан,

Очистил корочку с банана,

И без забот, как обезьяна,

Серёдку слопал и опять

Спокойно может отдыхать!

А что у нас зимой в России?

Мороз - трещит! Снега такие,

Что в них недолго утонуть!

Так где ж нам, русским, отдохнуть?

Ведь круглый год у нас - работа

А если выйдешь за ворота,

Там только лес да глушь кругом!

А в наших избах, за столом,

Лишь водка русская не диво...

Ну, разве это справедливо?

Россия всех бедней, но вот

Проснулся гордый наш народ

И тоже хочет наслаждаться,

А потому должны меняться

Народы отчею землёй.

А если нет, мы выйдем в бой

И просто вырвем эту землю!

Других путей я не приемлю,

Да их на свете просто нет.

Вот мой единственный ответ!"

Кумиру так ответил Беня:

" Ну что ж, и я того же мненья,

Что строить счастье для страны

Нам невозможно без войны,

И как герой седой, былинный,

Повёл бы в битву я дружины.

Да только некогда мне, брат,

У нас идёт чемпионат,

А я ведь, теннисной ракеткой,

В площадку бью настолько метко,

Что каждый мой удар - сюрприз,

И там возьму я - главный приз!"

Кумир задумался немного,

Потом сказал он Бене строго:

" Да что там теннис? Так, игра...

Идти на подвиги пора

Во славу русского народу,

А ты хватаешься за моду,

Которой тешится толпа.

Ведь, раз толпа у нас глупа,

То свято верит президенту,

И значит, к данному моменту,

Тебе негоже, так сказать,

С ракеткой теннисной скакать".

Тут президент слегка смутился,

Налил коньяк и подкрепился

Французским этим коньяком,

И вот что молвил он потом:

" Оставь, Кумир! Какого чёрта?

Пусть не могу я жить без спорта,

То есть без тенниса, ни дня,

Но спорт - лишь хобби для меня.

Ведь стал склоняться я к культуре

И вот, чтоб было всё в ажуре,

Я твист на сцене танцевал

И первый приз за это взял".

" Да, видел я твои попытки

Скакать на сцене... там ты прыткий;

Но танец твой - не идеал", -

Кумир, поморщившись, сказал.

" Ну, хорошо, - сказал владыка, -

Танцор я, может, не великий,

Во время бального труда

Я так же думал иногда.

Зато, как мастер на все руки,

Я стал разучивать те звуки,

Что люди музыкой зовут.

И навострился так я тут,

Что стал сегодня дирижёром,

Руковожу оркестром, хором,

А так же оперой страны,

Что для культуры - так важны".

Кумир Адольфович смутился,

Не стал кричать, а согласился:

" Вы - безупречный музыкант.

И я за Вас, конечно, рад,

Вы выступали даже в Штатах

Таких культурных и богатых,

Что погостить у них - не грех,

И там я видел Ваш успех

Немного, может быть, скандальный,

Когда оркестр национальный

Какой-то гимн или хорал

Под ваши взмахи исполнял".

"Ну вот! - обрадовался Беня, -

Я дирижёр и, без сомненья,

Талантлив в этом, словно чёрт;

Меня любой оркестр возьмёт!

К тому ж, я занялся вокалом,

И, чтоб в вокале править балом,

Я как-то выехал в Милан,

Куда давно уж был я зван

Певцами тамошними в гости,

И там Поваро Лучанотти

Я, как мальчишку, перепил!"

" Что, что?" - Кумир его спросил.

"Я перепел тогда Поваро,

Ведь он, хотя больной и старый,

Но состязаться предложил,

Я ж, как всегда, не отступил.

И вот сначала итальяшка

Запел тоненько, словно пташка,

Противным детским голоском.

За это публика потом,

Скрывая горькую обиду,

Ему похлопала для виду,

Ведь там воспитанный народ...

Тут я, спокойно, в свой черёд,

Набрал в грудь воздуха с запасом

И так на сцене грянул басом,

Что дирижёр чуть не упал,

А я - овации сорвал,

Каких та оперная зала

С времён постройки не видала, -

Кумиру Беня пояснил, -

Но я растратил столько сил,

Что мне теперь не до похода.

Вот так, Кумирчик! Тут не мода,

А мой талант меня ведёт

Туда, где слава, где почёт!"

Кумир сначала растерялся,

Услышав это, но не сдался,

А выпил "сотку" и опять

Стал друга так критиковать:

" Вот Вы ударились в искусство,

Но ведь в искусстве всё так пусто,

Что просто стыдно говорить.

И я хочу у Вас спросить:

К лицу ли песни властелину?

Эстрада гордого мужчину

Мгновенно может довести

До ручки, господи прости;

Ведь на эстраде можно, часом,

Стать натуральным педерастом

Или, по-русски, петухом...

Да только много ль чести в том?

Нет, настоящего героя

Рождает только поле боя!

Вот, например, Наполеон:

Ведь не играл в театре он,

И не плясал он на эстраде

Мгновенной, мелкой славы ради,

А славу вечную достал

Лишь только тем, что воевал!

Вот так, мой, друг! Бросай эстраду,

А лучше двинь свою армаду,

Как сокрушительный таран,

В борьбу за южный океан.

Там завоюешь ты, по праву,

Не только честь, не только славу,

Но, до скончания времён,

Дашь миру собственный закон!"

Пока прослушал эту сказку,

Напился Беня под завязку

И сонным был, но, всё же, он,

Был этой речью возбуждён.

И вот, сначала склонный к миру,

Сказал воинственно Кумиру:

"Я двинуть армию готов,

Зови сюда своих орлов!"

Чтоб показать товар свой Бене,

Кумир наш замер на мгновенье,

Потом в ладоши дал хлопок,

И вот явились на порог

Два очень важных генерала.

И хоть одежда не сияла

На них рядами орденов,

На подвиг - каждый был готов!

Дуренко был молодцеватым,

Ну а Свинидзе - был очкатым,

Что говорило всем о том,

Что этот тип - с большим умом.

Хоть и оброс он бородою,
Но совершенно не такою,

Какую носят мужики.

К тому же, модные очки

Ему солидность придавали

И так таинственно сверкали,

Что каждый понял бы в момент,

Что он - насквозь интеллигент.

В Дуренко было больше мощи,

Но вот лицом он был попроще:

На этой морде неспроста

В глазах мерцала пустота,

Губа немножечко отвисла,

И на людей смотрел он кисло.

Но, впрочем, был он молодец,

Грудь - колесом, кулак - свинец!

Когда военные явились,

И дружно Бене поклонились,

"Смотри, мой друг! - сказал Кумир. -

Нам завоюют целый мир

Два этих бравых генерала,

И чтобы мощь не пропадала

У этих двух богатырей,

Давай им армию скорей!"

Но Беня опытным был бесом,

На генералов с интересом

Смотрел он долго, а потом

Сказал Кумиру вот о чём:

" Кумирчик! Что с тобою стало?

Ведь это, брат, не генералы!

И ты мозги мне не морочь,

А отправляйся с ними прочь ".

Кумир недолог был с ответом

И закричал: " Но кто же это?

Ты, Беня, слишком много пьёшь,

Раз уж своих не узнаёшь!"

Тут Беня молвил: " Эх, Кумирка!

Ведь у тебя в головке - дырка!

И ты, как двоечник, пока

Не знаешь даже пустяка.

Но ты пойми примочки эти:

Как и во всём другом, на свете,

И в нашей жизни есть закон:

Чтоб удержать подольше трон,

Хитры должны быть президенты,

У них имеются агенты

Везде и всюду, друг Кумир.

На этом держится весь мир!

Чтоб поддержать свою идею,

И я приспешников имею...

К примеру, этих молодцов.

Они, мой друг, продать отцов

За десять долларов готовы,

За двадцать - свергнут все основы

И самых честных - оболгут.

Смотри, какая польза тут!

Я на одной крутой тусовке

Купил их как-то по дешёвке

И их шестёрками держу

И через них теперь ввожу

Народ в такое заблужденье,

Что он молчит, его терпенье

Растёт и крепнет каждый час.

Вот так поставлено у нас!

Таких иуд у нас немало,

Они совсем не генералы,

Всё это братец, чепуха.

Как ты ошибся... ха-ха-ха!"

Политик опытный и гибкий,

Своей трагической ошибкой

Кумир настолько был смущён,

Что тут же встал и вышел он.

А Беня, с грацией удава,

Взглянул налево и направо,

Потом воззрился на гостей

С улыбкой странною своей,

Что хоть была совсем не злою,

Но устрашала всех собою,

Так как обманчива была...

"Ну, что, - спросил он, - как дела?"

Тут, став в струну, его ребята

Сказали: "Крепнут демократы,

А оттого, что всех врагов

Мы превратили в дураков!

Молчит испуганный Руганов,

Мы столько в нём нашли изъянов,

Что уж не будет он вождём.

Теперь все СМИ молчат о нём,

Боясь о парня замараться.

Теперь не будет он ругаться,

Не будет Вас критиковать,

А будет только лишь молчать!

Потом мы взяли Вторякова

И наплели о нём такого,

Что Вторяков несчастный тот

Стал годным только в анекдот.

Но дольше всех сопротивлялся

И биться с Вами собирался

Московский хитрый мэр Лесков.

Теперь он - каяться готов!

Ведь из почтенного Лескова

Мы дурня сделали такого,

Что он глотает глицерин.

Теперь у нас лишь Вы один,

Великой нации опора...

Враги опомнятся не скоро!

А как опомнятся, опять,

Мы всех их будем шельмовать!"

Была успешной их работа,

И вот, довольный от отчёта,

Наш Беня добрым, мягким стал,

" Ну что ж, прекрасно, - он сказал, -

В эфире так и продолжайте.

Пока же прямо в банк ступайте,

Ведь вам, за ваш чудесный дар,

Положен скромный гонорар".

Когда, согнувшись, два агента

Уже пошли от президента,

Он огорошил их в пути,

Сказав:" Свинидзе, подожди".

Тут у Свинидзе-друга тело

Внезапно всё похолодело,

Ведь он уж стал подозревать,

Что Бенедикт решил убрать

Его - свидетеля обманов

И исполнителя тех планов,

Что человеческих вождей

Не красят подлостью своей.

И мыслью тайной он томился:

"Зачем я вовремя не смылся,

Как глупый олух, как юнец?

Теперь, мне, бедному, конец!"

Вот так, в плену оцепененья,

Свинидзе бедный ждал решенья

Судьбы копеечной своей,

Дрожа от страха шкурой всей.

А Бенедикт башкой ворочал

И на Свинидзе долго молча

Из-за бровей своих смотрел,

Как будто съесть его хотел.

Когда испуганный писака,

Как говорится, для порядка

И чтоб задобрить этим власть,

Собрался в обморок упасть,

Ему сказал с улыбкой Беня:

" Тебе, дружок, есть порученье,

И, в свете наших бурных дней,

Оно, пожалуй, всех важней".

Вот тут Свинидзе отпустило,

Но всё ж нарваться можно было,

И он, хоть был большой нахал,

Довольно вежливо сказал:

" Кого-то выследить Вам надо?

Что ж, я готов! Была б награда".

" Нет, - отмахнулся Бенедикт, -

Никто мне больше не вредит.

Но, хоть имел я жребий громкий,

Уже ближайшие потомки

Мой подвиг могут не понять...

Так вот: нельзя ли подогнать

Под нас Историю России?"

" Да книжки есть уже такие.

Вон, Козлогонов-генерал

Уж всё, что надо, подогнал".

Тут возразил поспешно Беня:

" Нет, мне такие измененья

Ну, совершенно не нужны!

Весь ход развития страны,

От воцарения варягов

И до трехцветных наших флагов

Направлен должен на меня,

Чтоб был всему итогом - я.

И положительным итогом...

А ну давай, как перед богом,

Мне выдай честный свой ответ:

Сумеешь сделать или нет?"

Свинидзе так и засветился!

Ведь он задания добился

Того, что долго ожидал,

А потому он так сказал:

" Я эту светлую идею,

Пусть будет трудно, но сумею

Исполнить собственной рукой,

Ведь для России Вы - святой,

И Ваша воля мне - отрада...

Но всё ж помощника мне надо,

Чтоб всё, что я бы ни сказал,

Он, словно эхо, повторял.

Тогда любому будет видно,

Что труд мой выглядит солидно,

А сам я - мудрый индивид,

Как будто Ливий иль Тацит".

" Что ж, хорошо, - ответил Беня, -

Подправить мненье населенья

Вдвоём куда сподручней, брат...

Но есть ли нужный кандидат?"

" Его фамилия - Молочник".

" Молочник? То он за молодчик?"

" Молочник - крупный журналист,

Он так учён и так речист,

Что если что народу скажет,

То в то и сам поверит даже,

И уж тогда не разберёшь,

Где будет правда, а где ложь".

Тут Беня молвил: "Лжи не надо,

Ведь мне нужна лишь только правда;

Неужто любит он соврать?"

" Он просто шутит, так сказать,

Но каждой шутке место знает

И никогда не допускает

Навета ложного на власть,

Чтоб, ненароком, не пропасть ".

" Молочник, видно, осторожный,

Он не допустит выпад ложный

Или пустое плутовство...

Бери в помощники его".

Свинидзе, радуясь удаче,

Сказал: " Помощник много значит,

Но старый, мудрый генерал,

Когда б и где ни воевал,

Пойдя в большое в наступленье,

Всегда берёт для подкрепленья

Себе различные войска,

Чтоб победить наверняка.

Вот и сегодня эта малость

Совсем нелишней оказалась,

Ведь кто-то умный должен тут

Пропагандировать наш труд".

Свинидзе высказал идею,

И тут, вполне согласный с нею

Вот так ответил Бенедикт:

" Поддержка нам - не повредит,

Но разъясни мне суть предмета:

Какой герой готов на это,

Откуда взялся сей субъект,

И есть ли совесть в нём иль нет".

" В Москве есть, пусть и небольшая,

Радиостанция такая,

Что посерьёзнее большой,

Её директор - парень свой!

Пусть он нечёсаный, косматый

И, с виду, просто диковатый,

И пусть зовётся Винни Пух,

Но к делу нашему - не глух,

В его головке - не опилки,

И он боец настолько пылкий,

Что до конца за Вас пойдёт

И никогда не подведёт".

Всё ясно стало президенту,

И он вот так сказал на это:

" Ну что ж, беритесь за дела,

Чтоб книга - честная была!"

Часть двенадцатая.

Бунт Смутьяны.

Любил наш Беня журналистов,

Больших, известных активистов

В демократическом строю,

Как будто гвардию свою.

Ведь в них была большая сила,

Мерилом власти их служила

Души их чёрной пустота...

Они бы даже и Христа

Перед народом оболгали,

А, оболгав, опять распяли,

Но уж теперь не на кресте,

А на эфирной частоте.
Когда б ни эти щелкопёры,

Страной не правили бы воры,

А сам он - был бы не у дел

И неизвестно, где б сидел.

Но вот Свинидзе поклонился

И, пятясь задом, удалился,

А Беня выпил свой бокал

И тут же снова задремал,

Оставив царство без контроля.

И вот, под кайфом алкоголя,

Ему приснился странный сон,

Как будто взял да умер он.

Его бесчувственное тело

Куда-то в бездну полетело,

Как реактивный самолёт.

Но вот закончился полёт,

И он на небо приземлился,

И тут же очень удивился,

Увидев там совсем не рай,

А дом, похожий на сарай.

В том доме, будто в магазине,

Что развелись повсюду ныне,

Качались точные весы;

Но нет, не палки колбасы

Лежали горкой там на чаше -

Грехи там взвешивали наши!

Тут Бене задали вопрос:

"А ты, приятель, что принёс?

Давай сюда свои товары,

Чтоб нам измерить тяжесть кары

Что ты при жизни заслужил,

Ведь ты в Москве - у власти был".

Досадно стало Бенедикту,

Он посмотрел вокруг сердито,

Но вдруг увидел, что рука

Его сжимает два мешка,

Хоть и из грубой мешковины,

Но и для сильного мужчины

Неодинаковых на вес.

Тут в нём явился интерес:

Один мешок - совсем ничтожный,

Другой же - сдвинуть невозможно!

Но что в них можно положить?

Запас в дорогу, может быть?

Как человек простой и грешный

Рукой дрожащей он поспешно

Ощупал внутренность мешков:

В большом мешке - полно грехов!

В мешке же маленьком - заслуги...

И тут затрясся он в испуге!

При жизни Беня твёрд бывал,

Но тут, предчувствуя провал,

Совсем не зря он был невесел:

Мешок с грехами - перевесил,

Мешок с заслугами - взлетел,

Как будто веса не имел!

А потому-то очень скоро,

Косматый чёрт, без разговора,

Уже цеплял его на крюк,

И он подумал: " Всё, каюк!

Провалов видел я немало,

Но тут уж точно: всё пропало!"

И сам себе он стал не рад.

Но вот уже в кромешный ад

Его стремглав переместили

И там, с размаху, опустили

В кипящий серою котёл,

И он подумал: " Ах, осёл!

Зачем грешил я столько много,

Туда мне, дурню, и дорога,

Ведь жизнь я райскую - продул.

Ай, больно, больно... Караул!"

Но вдруг он видит, как ни странно,

Что перед ним стоит Смутьяна,

Его любимейшая дочь

И хочет, кажется, помочь.

Она сказала: " Вот, папаша,

К чему приводит пьянка Ваша:

Во сне Вы начали кричать.

А я должна - переживать!"

Тут старый Беня прослезился

И к дочке вот как обратился:

" Теперь я понял, наконец,

Какой счастливый я отец:

Хоть я сижу весь день в хоромах

И правлю Русью, но ведь дома

Меня всё время ждёт семья,

А дочь любимая моя

Во мне, отце, души не чает

И без меня грустит, скучает!

Иди сюда, ребёнок мой,

Побудь минуточку со мной!"

Но этой речью, как ни странно,

Была рассержена Смутьяна

И над собой подняв кулак,

Она ответила вот так:

" Отец! Оставьте Вашу шутку,

Ведь я зашла не на минутку,

А для того, чтобы сказать,

Что хватит попусту болтать,

И что пора мне делать дело!

Я бизнес наш вела умело,

Но мне наскучил нынче он,

И я решила сесть на трон

Как полноправная царица...

Пусть это знает вся столица,

Пусть это знает весь народ,

Пусть на поклон ко мне идёт!"

Недаром старый, дряхлый Беня

Имел успех у населенья,

Он духом твёрд был, будто лев,

Но вдруг вскричал он, побелев:

" В Кремле у стен повсюду уши!

Молчи, ведь могут нас подслушать,

И разнести на всю Москву

Пустую, вредную молву!"

Болтать в Кремле - всегда опасно,

Что Бенедикту было ясно,

Ведь был он опытным, но дочь

Вдруг закричала во всю мочь,

Словами своды сотрясая:

" Да нет, отец, я не такая

И ни за что не замолчу!

Хочу царицей быть! Хочу!

А если нет, я тут же сгину,

Пойду и брошусь под машину!"

Когда раздался этот крик,

То у бедняжки, в тот же миг,

Сначала глазки закатились,

Потом и ножки подкосились,

И вот она, как метеор,

Упала с громом на ковёр!

Тут повторилась та картина,

Где царь Иван родного сына

Тяжёлым посохом убил:

Бедняга Беня голосил

Над трупом дочери родимой.

В своей тоске неисцелимой

Он в пол стучался головой,

И всё стенал он: " Боже мой!

Скажи, за что мне наказанье,

Зачем я дочери Смутьяне

В такой безделке отказал?

О Боже, если бы я знал,

То тут же, строго по закону,

Отдал бы дочери корону,

А сам на пенсию б ушёл.

Ах, старый, старый я осёл!"

Так долго Беня убивался,

Решив, что с дочерью расстался.

Но, слыша нежные слова,

Смутьяна хитрая, сперва,

Немного глазки приоткрыла

И вдруг вот так заговорила:

" Отец, Вы мощный как гора,

Но Вам на пенсию пора,

Ведь к Вам остыло населенье,

И нам такое положенье

Опасно в обществе иметь -

Так все мы можем прогореть!

Чтоб нам совсем не провалиться,

Пора меня сажать царицей,

И все вы будете за мной

Как бы за каменной стеной,

Спокойной жизнью наслаждаться...

Пора, папаша, соглашаться!

А если нет, так поутру,

Я лягу на пол и умру!"

Тут Беня снова ужаснулся,

Над бедной дочерью нагнулся

И так, примерно, ей сказал:

"Считай, что трон уж я отдал,

Садись и славься, управляя,

Моя хорошая, родная, -

Реализуй свои мечты!

Но только справишься ли ты?

Я сам, признаться, не без страха

Примерил шапку Мономаха

Ведь хоть Россия не Союз,

Но это тяжкий, страшный груз

И слабой женщине - опасен...

Нет, дочь моя, я не согласен,

Своим ребенком рисковать,

Тебя могу я - потерять!"

На это гордая Смутьяна

Отцу сказала: " Было б странно

Мне слабость женскую иметь.

Я нос сумею утереть,

В своей отчаянной гордыне

Любому вашему мужчине,

Ведь я совсем не размазня,

Вы мало знаете меня!"

"Я сам мечтал о пересменке.

Но, между тем, в самооценке

Как заблуждаешься ты, дочь!

Я вознести тебя не прочь,

Но ты, как мать твоя, Фаина,

Уж так доверчива, наивна,

А ведь в правительстве, подряд,

Одни завистники сидят,

Они послушны, но, при этом,

Тебя снабдят таким советом,

Что ты окажешься в суде...

Я сердцем чую - быть беде!"

" Ну что тревожитесь Вы, папа?

Себе я выберу сатрапа.

Полковник Фокин, вон какой:

Он, во-первых, хорош собой,

И, как Геракл - герой старинный,

Прослыл он истинным мужчиной!

К тому ж, в народе говорят,

Что нам он предан, как солдат.

Его возьму я в фавориты,

И дело будет шито-крыто,

Давай скорей мне, папа, власть,

Чтоб я поцарствовала всласть!"

Отпали всякие сомненья!

Услышав дочки рассужденья,

Отец обрадовался вдруг:

" Полковник Фокин? Это друг!

Ему ты можешь доверяться,

И он поможет разобраться

Тебе практически во всём.

Пусть он войдёт в наш общий дом.

Тебе же - трон я оставляю,

Садись и правь... Благословляю!

Но не гордись, а доброй будь

И нас с старухой - не забудь!"

Добившись нужного, Смутьяна

Вскочила с пола очень рьяно

И помчалась сказать скорей

Любимой матери своей

О том, что папа согласился,

И что теперь она - царица,

А, значит, надо не зевать,

Идти корону примерять

И шубку шить из горностая,

Её орлами украшая,

А уж потом пустить по ней

Ряды бесценные камней.

Часть тринадцатая.

Совет Бени с министрами.

Расставшись с дочерью Смутьяной,

Наш Беня понял, что не пьяный

Он не способен рассуждать,

А потому решил поддать.

И вот он, водкой освежённый,

Как президент страны законный,

Чтобы народу дать завет,

Решил собрать большой совет.

Чтоб приготовить почву дочке,

Министров он, по одиночке,

На рюмку чая, так сказать,

Стал в кабинет свой приглашать.

Как стража верного короны,

Сперва министра обороны

Он в кабинет свой пригласил

И вот о чём его спросил:

" Ну, как, Скворцов, прошла неделя,

И не болеешь ли с похмелья?

Ведь ты в компании - хорош:

И много ешь, и много пьёшь".

Раз правда - всех вещей мерило,

То, чтобы всё по правде было,

Сказать придётся, что Скворцов

Из тех был славных молодцов,

Из тех железных генералов,

Которым двух бутылок - мало.

А потому сей генерал

В ответ примерно так сказал:

" Да нет, пока я не болею,

Но потому, что пить умею

Как настоящий генерал.

Ведь я - в Афгане воевал!

А на большой войне, поверьте,

Когда вокруг так много смерти,

Чтоб не бояться, - надо пить.

И я привык там, стало быть".

" Ну, что же, в память по Афгану,

Давай-ка, хлопнем по стакану,

Чтоб всех погибших помянуть.

Умрём и мы когда-нибудь".

Не поддержать такого тоста

Военной косточке - непросто,

И громко крякнув, генерал,

В ответ примерно так сказал:

"От крепкой водочки, признаться,

Никто не сможет отказаться.

Один лишь Мозырев не пьёт,

Надутый этот идиот,

Что корчит всё интеллигента

И даже в доме президента,

Не хочет рюмочки принять.

А я - всегда готов поддать!"

Приняв стакан хорошей водки,

Наш президент, разгладив щёки,

Скворцову вот о чём сказал:

" Послушай, я тебя позвал

Для делового разговора,

Ведь наша армия - опора,

А так же гордость всей страны,

И мы - любить её должны,

Желать во всём ей укрепленья...

Так вот, какие предложенья

Имеешь ты на этот счёт?

А ну-ка, сделай мне отчёт!"

Вопрос тот был совсем обычный,

Но генерал косноязычный

Вновь на бутылку глаз скосил

И скромно Беню попросил:

" Предмет изучен мной неплохо,

Но что-то в горле пересохло,

Чтоб это горло промочить,

Нельзя ль ещё стакан налить?"

Проблемы армии Скворцову

Известны были... тут он, к слову,

Приняв ещё один стакан,

Стал излагать военный план.

" Поставить памятник бы водке;

Как выпьешь, так и жжёт в серёдке;

А как работает язык!

И я Вам выдам напрямик,

Давно обдуманное мненье,

Что у страны на иждивенье

Войск очень много... мы ж, пока,

Возьмём десантные войска.

Тут я замечу, для порядка,

Что тут такая вот раскладка:

Наш современный самолёт

Способен взять с собой в полёт

Парашютистов, этак, двести,

А ведь десантники, все вместе,

Погибнут вскоре ни за грош.

Теперь противник-то - хорош!

У всех имеются ракеты,

И даже мелкие предметы

Любой без промаха собьёт.

А тут, представьте, самолёт!

Ведь он не сможет возвратиться,

Так как на части разлетится

Ещё до цели в полпути

И сгинет, Бог меня прости".

Скворцов солдат был, но, при этом,

В душе был истинным поэтом

И так десант он расписал,

Что бедный Беня уж не знал,

К чему министр его склоняет,

На что так тонко намекает,

И потому решил спросить:

" И как теперь с десантом быть?"

Скворцов откликнулся: " А ну-ка,

Вот Вы в десантники бы внука

Теперь решились бы отдать

На смерть, на гибель, так сказать?"

Тут Беня, ужасом объятый,

Воскликнул громко: " Боже святый!

Пусть лучше я погибну сам,

В десант же внука - не отдам!"

Министра умного Скворцова

Ответ утешил. Тут он снова

Стаканчик водки пропустил

И так отчёт свой завершил:

"Я, как министр, сегодня вправе

Сказать, что нынешней державе,

Во время мира и войны,

Войска десанта - не нужны!

Они остались от Союза,

А нам - ненужная обуза,

Лишь трата денег да людей,

И надо сделать так скорей,

Чтоб с ними - не было заботы".

" Тут разобрался хорошо ты.

Но как же с ними поступить?"

"Да что тут думать? Упразднить!"

" Ну, что ж, отлично... я согласен.

Но тут вопрос ещё не ясен

С пехотой... как с пехотой быть?"

" Пехоту надо - упразднить!

Представьте только, что пехота

Идёт на жерло пулемёта,

А меж солдат - ваш милый внук.

Бежит он бедный, и вот вдруг..."

" Скворцов, не надо! Что ты? Что ты?

Не надо в армии пехоты,

Пехоту надо упразднить...

Но как нам с флотом поступить?"

" Вот это - лишняя забота,

Стране совсем не надо флота,

Он ей не нужен с давних пор.

Возьмём, к примеру, хоть линкор -

На нём немыслима победа!

Он выйдет в бой, а тут торпеда

Его ударит прямо в бок,

И весь он треснет поперёк,

Под ним разверзнется пучина...

Какая страшная картина!

Тут вы такой представьте вид:

Ваш внук на мостике стоит

И машет слабыми руками,

Кричит и просится он к маме,

А между тем его ведь ждёт..."

" Кончай трепаться, идиот! -

Воскликнул Беня возмущённый, -

Я президент страны законный,

И что мне делать, знаю сам;

Я скоро армию предам,

Как вредный член, уничтоженью,

Ты ж будешь этому движенью,

Как прежде, опытным главой...

Иди, приятель... но постой!

Я у тебя прошу совета,

Вот что ты думаешь про это:

Как мне Россией управлять,

Быть может, всем - свободу дать?

Скворцов пошёл, но с шагу сбился,

Вот, молча, он остановился

И стал затылок свой чесать,

Чтоб легче было размышлять.

Вот, наконец, сказал он Бене:

" Всего важнее, без сомненья,

Любовь к начальнику, она

Не зря в войсках заведена,

Она, вполне определённо,

Как чудотворная икона,

Российских воинов - роднит

И превращает в монолит.

Нет, хоть солдат наш - не машина,

Но лишь приказ да дисциплина,

Любого общества оплот,

К победе армию ведёт.

У нас всё глухо, словно в танке,

Но, между тем, и на "гражданке"

Пора порядок наводить

Чтоб всем богато, пышно жить".

Тут хитрый Беня удивился

На генерала покосился

И выдал вдруг вопрос такой:

" Не понимаю, дорогой!"

Тут, раз спросили у Скворцова,

Он рассуждать пустился снова:

" А тут, мне мнится, дело в том,

Что если б стали Вы царём,
То наше общество бы сразу

Зажило б только по приказу

И прекратился бы разброд;

И возрождённый наш народ

Завоевал бы много славы

И лично Вам и для державы;

Вы ж не хотите... а раз так,

В России пьянство и бардак!"

Сказал тут Беня, скорчив мину:

" Ну-ну! Я сам за дисциплину,

Но только в трон я - не влюблён,

Ведь я, мой друг, не солдафон...

Ты передай-ка там, в прихожей,

Тому министру с сладкой рожей...

Забыл, как звать его... а, вот!

Ко мне пусть Мозырев войдёт!"

Чтоб быстро справиться с волненьем,

Наш президент, с большим уменьем,

Стаканчик водки осушил,

Потом уж гостя он впустил.

И вот во властную обитель

Вошёл смиренный посетитель,

И весь он был, на первый взгляд,

Совсем не важен, простоват,

Какой-то мелкий, неприметный,

Зато - с иголочки одетый!

На нём был самый модный фрак.

Ведь за границу, как-никак,

Он очень часто отлучался

И там искусству обучался

Пустые речи говорить

И вещи модные носить.

Он был воспитанный и кроткий

И вот, почуяв запах водки,

Платочек белый он достал

И перед носом замахал.

И вот, со скрытым интересом

Следя за хитрым этим бесом,

Хозяин Беня, как любил,

Ему стаканчик предложил.

Хоть предложенье добрым было,

Но чуть министра не убило,

В испуге он воскликнул: "Ах!",

И закачался на ногах.

Тут Беня, сам в большом испуге,

Обеспокоился о друге,

И поспешил его спросить:

" Приятель, чем тебя взбодрить?"

На это Мозырев манерно

Сказал в ответ вот так примерно:

"Я попросил бы приказать

Мне виски, с содовой, подать,

Как это принято в столицах

При самых, самых высших лицах,

В мужских компаниях, без дам...

Да, вот такая просьба к Вам".

Чтоб больше не было печали,

Ему бокал немедля дали,

А он соломинку достал,

И долго виски он сосал...

Но Бене вдруг на это дело

Смотреть до смерти надоело,

Так как вождём крутым он был,

А потому он вдруг спросил:

" Конечно, в век крутой и бурный,

Министру нужен блеск культурный,

Но я прошу тебя сказать,

Где научился ты сосать

Так ловко виски из стакана?

Для русских это очень странно,

Ведь водку пьют они, пока,

По-молодецки, в три глотка,

И им такого маскарада

Совсем, мне кажется, не надо.

Была бы водка, а уж пить

Не надо русского учить".

Тут гость взглянул на Беню косо.

Не ждал он праздного вопроса,

Но всё ж, начальнику в ответ

Сказал галантно: " Спору нет,

Вы, как политик, нынче в моде,

Вам всё известно о народе...

Но что о русских говорить?

Они годны лишь водку пить,

Как будто чай, вес всякой меры.

Какие гадкие примеры!

Нет, что о них ни говори,

Они все просто дикари,

У них не развита натура

И европейская культура

Для них и нынче - тёмный лес,

Ведь им неведом интерес

К священным тайнам этикета,

И всем известна дикость эта

За пограничным рубежом.

Там все считают их - скотом".

Никто не хочет слыть скотиной,

Ведь то бывает драк причиной,

Но не метнул наш Беня гром,

Хоть самолюбие и в нём

Казалось несколько задетым,

И так ответил он на это:

" Ну что ж, Россия - дикий край,

И в нашем обществе - раздрай,

И ни к чему в нас нет стремленья.

Но как добиться просвещенья

Ты дал мне истинный урок!

Но ты не русский ли, дружок?"

Вопрос был брошен слишком смело,

И это многих бы задело,

Вот потому министр-герой,

Сказал, качая головой:

" Я тоже русский, к сожаленью,

Но не душой, а по рожденью.
Я в детстве был как дикий зверь,

Но воспитался и теперь

Своей душой неугомонной

Я сын Европы просвещённой,

И, словно немец или грек,

Вполне приличный человек.

Мне в высшем свете жить пристало,

Но нас, приличных, слишком мало,

По пальцам можно перечесть...

Но по таланту нам и честь".

Воскликнул Беня: " Что такое?

И сколько вас?"

" Нас только двое".

" И кто ж имеет чудный дар?

" Лишь только я, да друг - Музгар".

Музгар был умным человеком,

Шагал всегда он в ногу с веком,

Он всё на свете понимал,

И Беня это - признавал.

А потому вот так ответил:

" Музгара я давно приметил,

Его в помощники я брал,

Но он народ весь обокрал

И нынче вынужден скрываться...

И хорошо ль с ворами знаться?

Ведь это вскоре приведёт

Тебя, мой друг, на эшафот ".

Такой вопрос был не новинкой,

И потому, с большой грустинкой,

Сказал тут Мозырев в ответ:

" Музгар - большой авторитет,

И тут не может быть сомнений.

Но он несчастен. Он ведь гений...

Такой же точно, как и я...

Мы с ним старинные друзья,

Народу русскому - известны,

И уж с ворами - несовместны,

И чтоб нас в этом обвинить

Большим артистом надо быть".

Тут Беня крякнул осторожно,

И тихо вымолвил: " Возможно,

На нём греха и точно нет.

Всё это, может быть, навет,

Одни пустые разговоры,

Что будто б вы с Музгаром - воры,

А всё как раз наоборот!

Но, впрочем, кто вас разберёт?".

У нас большой багаж культурный,

В нём есть язык литературный,

А потому молва права,

Что непотребные слова

И слушать даже неприлично,

И, поступив дипломатично,

Ругаться Мозырев не стал,

А Бене вот как отвечал:

" Я вам заметил изначально,

Что мы с Музгаром - гениальны,

И рождены, чтоб созидать.

И я сумею доказать,

Что мы с ним вовсе не воруем,

А то, что надо, - конфискуем,

А что не надо - отдаём,

Вот так и трудимся вдвоём.

Тут всё идёт в пределах нормы,

Как это требуют реформы,

И мы не можем отступить,

А, значит, так тому и быть".

Вот так, Музгара прославляя,

Его с собой, одним, равняя,

Искусно Мозырев юлил,

Но Беня вдруг его спросил:

" Мне про реформы - всё известно.

Тут только вот что интересно:

У нас - великая страна,

И быть не может, что она

Двоих лишь гениев родила.

Два человека - разве сила?

Ведь им реформы не поднять...

Скажи мне, как это понять?"

" А тут традиции такие.

Ведь наша бедная Россия

В теченье множества веков

Была страною дураков.

Она такой же и осталась,

А раз от гибели спасалась

Она лишь гением вождей,

То и теперь царим над ней,

По праву умных, мы с Музгаром.

Но мы сильны совсем не даром:

Над нами высший есть мудрец!

Он нам, как любящий отец,

Святые истины внушает,

Ведь жизнь он тонко понимает

Вперёд он смотрит, как пророк,

Мудрей его - один лишь Бог".

Затронут Беня был министром!

А потому спросил он быстро:

" Всех выше, стало быть, один.

Но кто же этот исполин,

Такою мощью наделённый?

Кто этот вождь неугомонный?

Изволь, приятель, показать,

Его в лицо я должен знать".

Тут хитрый Мозырев смутился,

Отвёл глаза, засуетился,

Стал нервно за ухом чесать

И начал вот как отвечать:

" Хоть человек я просвещённый

На ваш вопрос, вопрос законный,

Увы, не в силах дать ответ;

Я ограничен, спору нет.

Но ведь полно чудес на свете,

Вот, даже в вашем кабинете,

Резное зеркало стоит.

Оно, поверьте, не молчит,

А людям тайны открывает,

И эти тайны точно знает,

Так как волшебное оно

И вам покажет, как в кино,

Реалистично, честно строя,

И современного героя".

Услышав этакий ответ,

Наш Беня снова был задет;

В его душе вдруг стало сладко,

Но он, нахмурясь для порядка,

Сперва немного помолчал,

Потом примерно так сказал:

"Ну что ж, заметить можно смело,

Что Русь ещё не оскудела

На просветлённые умы...

Нет, не погибнем нынче мы,

А, наконец, достигнем рая!

Но всё ж, друг друга разбирая,

Мы очень сильно отвлеклись.

Давай-ка, брат, про нашу жизнь

Теперь немножко поболтаем:

Вот мы к истокам возвращаем

Народ в отечестве своём...

Но как нам быть за рубежом?"

Тут, видно, Мозырева это

В тупик загнало, он с ответом

Тянул минут, примерно, пять

И начал вот как отвечать:

" Я ваш вопрос считаю странным.

Как быть нам с делом иностранным,

Сегодня глупо говорить.

Тут ясно всё - никак не быть!

У нас дела в хорошей форме,

Совсем недавно на приёме

У Килла Блинтона я был,

И он, по дружбе, говорил,

Что весь наш путь предельно ясен,

И он, по-прежнему, согласен

За нас решать любой вопрос.

Я, в благодарность, произнёс

Два очень милых, чудных тоста.

Теперь вы видите, как просто

Решать серьёзные дела...

Смекалка только бы была".

В ответ сказал негромко Беня:

" Да, я приветствую уменье

Свалить работу дуракам...

Но что прикажешь делать нам?"

" А ничего, Вам просто надо

Вернуть балы да маскарады,

Поставить трон, воссесть на нём

И русским сделаться царём.

Пускай сегодняшняя Дума

Вас примет просто и без шума,

А я, как близкий мне предмет,

Создам придворный этикет".

Вопрос о власти сам решился,

А Эльцин слушал и дивился

Министра мудрости такой.

" Приём окончен, дорогой, -

Сказал он просто, деловито, -

У нас с тобой всё шито-крыто,

Ты настоящий патриот...

И пусть другой министр войдёт".

Когда беседа завершилась,

И за министром дверь закрылась,

Схватился Беня за стакан,

И вскоре стал настолько пьян,

Что думал: " Мозырев-проныра

Себя считает центром мира.

Такой заносчивый, подлец!

Но вот в работе - молодец,

Ведёт порученное дело

Настолько ловко и умело,

Как я б, пожалуй, не сумел...

Но, впрочем, как он надоел

За час какой-нибудь приёма,

Нет, пусть сидит он лучше дома,

Такого только запусти...

Эй, кто стучит там, заходи!"

Часть четырнадцатая.

Беседа Бени с интеллектуалами.

Когда министры отчитались,

Одни философы остались,

И Бенедикт, чтоб мудрым быть,

Решил их тоже опросить.

Дано им было приглашенье

Прийти и собственное мненье

Сказать свободно, без прикрас,

Как это принято у нас.

Когда философы, как лица,

Со всех сторон сошлись в столицу,

То в кабинет, на Бенин зов

Вошёл один из мудрецов,

Известный в мире Дуб Глебовский.

В костюм одет он был неброский,

Доперестроечных времён,

И сел, напротив, в кресло он.

На нём был свитер да рубашка,

И в них наш умный старикашка

Собой бича напоминал,

Ведь он когда-то хипповал,

И обходился там джинсовкой.

С привычкой этою бичёвской

Наш Дуб расстаться не сумел

И вот теперь, как бич, сидел.

Тут Беня наш спросил у Дуба,

Скорее вкрадчиво, чем грубо:

" Скажи, пожалуйста, мне, Дуб,

Быть может, я, у власти, груб,

Народ, быть может, зажимаю?

Ведь я, естественно, не знаю,

Закрытый намертво в Кремле,

О тех, кто сеет на земле".

Тут мудрый Дуб, сверкнув очками,

Сказал ему: " Москва-то - с Вами!

Чтоб править, хватит и Москвы,

А про рабов - забудьте Вы.

Зачем водиться Вам с колхозом,

Где пахнет потом да навозом,

И где рабы вас матерят

Сильней, чем двадцать лет назад?"

" Ты прав, - ответил грустно Беня, -

Не жди добра от населенья

За свой нелёгкий, честный труд,

И мне давно всё ясно тут.

Забыв свой долг, а так же веру,

Забунтовал опять, к примеру,

Народ теперешней Чечни,

Как век назад, в былые дни.

Мы всю страну там разбомбили,

И города, что раньше были,

Теперь в руинах там лежат...

Но ведь не я ж в том виноват!"

" Конечно, нет! - сказал Глебовский, -

Вы человек у нас московский,

Цивилизованный вполне,

И если речь тут о вине,

То виноваты - ваххабиты,

Из тех, что нынче не добиты.

Но хоть в горах их нынче тьма,

Их ждёт поимка и тюрьма!"

"Ну, это ясно, что бандиты,

Из тех, что будут не убиты

Пойдут этапом в лагеря.

Ты прав тут, честно говоря.

Но случай в памяти остался:

Когда я с партией связался,

И не прозрел ещё, пока,

В Чехословакию войска

Ввели мы, кстати, без урона.

Но преступлением закона

Тогда ты это объявил.

Иль ты свой взгляд переменил?"

Тут Дуб задумался немного,

Ведь раньше он и вправду строго

Права народов защищал,

И, наконец, вот так сказал:

" Права святые человека

Я не забыл к закату века,

Но ведь нельзя же, так сказать,

Чехословакию равнять

С каким-то племенем кавказским,

Где про Аллаха верят в сказки,

Где россиян, как скот, крадут

И в рабство дикое ведут.

Чеченцы - это азиаты,

Там не законы, а адаты,

И если им свободу дать,

То все мы можем пострадать.

Они восстанут и, в итоге,

Закроют горные дороги,

В Россию хлынет анаша,

Народа нравственность круша.

Нет, нет! Воинственных чеченцев,

Как невоспитанных туземцев,

Нельзя на волю отпускать,

А то - натерпимся опять,

Как натерпелись в прошлом веке...

Нет, тут кричать о человеке

Способен только идиот,

Ведь пусть в Чечне война идёт,

Но лишь за целостность державы,

А это значит: там Вы правы

Как конституции гарант,

Отдавший силы и талант

Борьбе за праведное дело...

Вы продолжайте это смело,

Идите только лишь вперёд

И вас поддержит весь народ!"

Тут Бенедикт, нахмурясь строго,

Хоть не согласен был немного,

Но Дуба, в общем, поддержал,

И так, в ответ ему, сказал:

" Да, тут нельзя махать руками,

Хоть всё запутано с правами

В пространстве нашем мировом,

Но с этим делом я знаком,

И мне давно предельно ясно,

Что экстремистам дать опасно

И минимальные права...

У них не варит голова!

Тут я скажу определённо,

Что без железного закона,

Заколебался наш народ,

И потому не первый год

Держава катится к развалу...

Нет, тут проблем у нас немало,

И, чтоб людей объединить,

Быть может, царство возродить?

Ослабли мы, но император

Как политический куратор,

Все ветви власти - соберёт

И - сцементирует народ".

В ответ огрызок человечий,

Что всех демроссов был предтечей,

И был, естественно, неглуп,

Сказал: " Пусть буду я не Дуб,

Но это - чудная идея!

Ведь мы, империю имея,

Былую славу возродим!

Ведь ход времён - необратим,

И раз народ пошёл обратно,

То нынче каждому понятно,

Что нам не выжить без царя.

Давно уж, честно говоря,

Хотел я сделать предложенье

Вернуть державное правленье

И императора вернуть.

Но мне не верят - вот в чём суть!"

"Но как ты это представляешь?

Ведь наш народ, как сам ты знаешь,

Привык любить секретарей..."

" Но в их привычках от царей

Немало лучшего осталось.

Ведь раньше только лишь считалось,

Что наверху - секретари.

Они же жили - как цари.

У нас традиции такие,

И Вы, чтоб вновь поднять Россию

Примите царство, и народ

За вами радостно пойдёт".

Услышав это, хитрый Беня,

Как будто снова впал в сомненья,

Седой макушкой покачал,

И Дубу вот как отвечал:

" Увы, приятель, я старею

И править царством не сумею

По недостатку просто сил.

Но я б народу предложил

Набросок вот какого плана:

Вот разве дочь моя, Смутьяна,

Могла б империю принять.

Ты как, согласен поддержать?"

У Дуба - челюсти отвисли,

Ведь он узрел гиганта мысли!

А потому он так сказал:

"Смутьяна - вот мой идеал!

Я ей представлю всю богему,

Она напишет ей поэму

И все законы сочинит,

И над Россией пусть царит,

Как было встарь, императрица!

Теперь её, как говорится,

Пора на власть благословить

И всем об этом - объявить!"

На это так ответил Беня:

" Теперь не час для объявленья.

Об этой радости народ

Узнает в праздник, в Новый год!"

И тут воскликнул Дуб Глебовский:

" Как будет рад народ московский!

Как буду сам я страшно рад!

Чтоб сделать к празднику наряд,

Я Вас немедля оставляю,

Пойду, хоть свитер постираю,

Почищу джинсы кирпичом,

А то хожу я, бич бичом!"

Едва закрылась дверь за Дубом,

Стал Бенедикт серьёзным, грубым,

Он гостю с чувством плюнул вслед

И так промолвил: " Оглоед!

Бродяжка мелкий, голодранец,

А ведь имеет вес, поганец,

В делах морока с ним одна...

Эй, пригласите там Вруна!"

Едва успела дверь открыться,

Как в ней явился Врун Синицын,

Благообразный старичок.

И он, ступив через порог,

Почти тотчас остановился:

Сначала Бене поклонился,

А уж потом, подняв глаза,

Искать он начал образа,

Чтоб тихо Богу помолиться.

Но должен был он убедиться,

Что образов на стенах - нет!

Тут был безбожный кабинет!

Ошибся Врун! Непрост был Беня!

Привставши с трона на мгновенье,

Отдёрнул шторку он, и в раз

Открыл весь свой иконостас.

Сверкнули золотом иконы,

И Врун Синицын, изумлённый,

Перед святынею упал,

И долго, долго он шептал

Слова молитвы во спасенье...

Но вот, закончив обращенье

Ко Вседержителю небес,

Он шустро к Бене вдруг полез,

От умиленья, целоваться.

Куда бежать? Пришлось отдаться!

Поцеловался Бенедикт,

И так подумал: " Вот реликт!

Обломок канувшей эпохи.

Видать, дела и вправду плохи,

Раз уж такие вот спецы

У нас попали в мудрецы!"

Вот так о госте думал Беня,

Но придержал такое мненье,

А вслух сказал он мудрецу:

" Прошу прощенья, не к лицу,

Мне в дорогое время это,

В Москву Вас звать, просить совета

И Вас от дела отрывать.

Ведь Вы не кончили писать

Ещё о "Красной колеснице",

А этот труд, как говорится,

Откроет истину навек.

И наш, российский человек,

Построив мощную державу,

Вернёт себе и честь и славу,

И, Вами созданный закон,

Уж не отвергнет больше он".

Тут Врун воскликнул, протестуя:

" Законы вовсе не пишу я,

На землю их давно принёс

Спаситель наш, Исус Христос!

Я - лишь простой распространитель,

А Вы - их грозный исполнитель,

С небес помазанный на власть.

Вы в рай должны за то попасть,

Что всех безбожников - разбили,

Святые храмы - возродили,

Благою ревностью горя.

Ещё бы нам вернуть царя,

Дворян бесчисленные рати,

То наш народ бы в благодати,

По Судный день бы процветал,

И никогда б не бунтовал!"

Вруну ответил тихо Беня:

" Нельзя вводить нам измененья,

Ведь демократия у нас,

И мы стремимся все сейчас

К свободе, равенству и счастью,

И уж конечно, к самовластью,

Мы никогда не повернём

И справедливо заживём".

Тут Врун Синицын ужаснулся,

Мгновенно к Бене повернулся

И, в исступленьи, закричал:

" Опять возврат? Я так и знал!

Ведь так считали коммунисты,

Что и воззреньях утописты

И разрушители основ...

Нет, тут поспорить я готов,

Ведь, при разборе самом строгом,

Мы все равны лишь перед Богом,

А на земле всегда, кто слаб,

У сильных мира - вечный раб

Из поколенья в поколенье.

Его удел - повиновенье!

Вот так водилось в старину!

А Вы вновь губите страну,

Её традиции ломая.

Но Вас политика такая

В тупик, конечно, заведёт,

Ведь Вы совсем не патриот!

Когда б Вы были патриотом,

То стали править бы народом

Как православный русский царь,

Вполне законный государь,

Благословлённый патриархом.

А что у Вас? Идёт всё прахом

У всей планеты на виду,

И, как в Семнадцатом году,

Вокруг развал и разоренье!

Нет, чтоб добиться возрожденья,

Вам надо сделаться царём,

Для всей Руси - государём!"

Тут Беня будто б растерялся

И так на это отозвался:

" Я возродить бы царство рад,

Да депутаты - не велят,

Ведь я лишь только исполнитель,

А не державный повелитель

Как православный Николай.

У нас что скажут, - исполняй!"

Тут старый Врун сказал смущённо:

" Вас притесняют незаконно!

Пора поставить Вас царём!

Мы Вас всей Русью изберём;

Сперва попросим Вас покорно,

Потом всем обществом, соборно,

Избранье Ваше утвердим

И в Божьей церкви - освятим!"

Но тут, весь красный от смущенья,

Пролепетал негромко Беня:

" Благодарю я Вас за честь.

Но мне уже не перенесть

Такой огромной перегрузки,

Ведь развращён народ наш русский

Безбожной верой в коммунизм.

Нет, мой разбитый организм

Уже нуждается в покое,

И предприятие святое

Не мне в России совершать.

Другого надо Вам избрать".

Услышав это, Врун Синицын

Сперва решил перекреститься,

А уж потом вот так сказал:

" Господь, нас, видно, наказал!

Раз даже самый светлый гений,

Рождённый только для свершений,

Нам, сиротинкам, отказал!"

" Да я уж старый, я сказал".

" Но где ж ещё найти титана?"

" Да хоть бы дочь моя, Смутьяна".

Тут Врун, от радости такой,

Воскликнул громко: " Боже мой!

Ну как я сам не догадался!

А то давно б я постарался

Об этом Русь оповестить,

Чтоб радость в жителей вселить!

Я Вам скажу определённо:

В деревне праведник - Матрёна,

Смутьяна - праведник в Москве,

К тому ж, при светлой голове!

Пора прекрасной сей девице

В России стать императрицей

И нами мудро управлять.

Пойду людей оповещать!"

Тут Врун от счастья прослезился,

Утёр глаза, поворотился

И, громко шаркая ногой,

Пошёл назад, к себе домой,

Чтоб там, в кругу литературном,

В таком изысканном, культурном,

Благую весть распространить.

А Беня должен был налить

Себе в награду два стакана,

Ведь так провёл он старикана,

Как будто тот ребёнком был

И опыт жизненный - забыл.

Поправив водкой настроенье,

Позвал опять тихонько Беня,

К нему, великому, войти:

" Кто там последний? Заходи!"

Едва последнего позвали,

Шаги тихонько прошуршали,

И в кабинет, на Бенин зов,

Вошёл Михалко Никитов.

Есть ум и хватка в россиянах,

А потому Михалко в Каннах

Не раз, не два уже бывал

И там успешно добывал

Призы и прочие презенты

За перестроечные ленты,

И стал известен, с неких пор,

Как главный русский режиссёр.

И вот, сложив на сердце руки,

Как бы в пылу душевной муки,

Которой, будто бы, страдал,

" Я Вас люблю..." он прошептал.

Бедняжка Беня испугался,

Оставив стол, к стене прижался,

Боясь к насильнику попасть;

Но, к счастью, вспомнил он про власть,

Что безопасность обещала.

Ему спокойней сразу стало,

Он сделал гостю строгий знак,

И, наконец, ответил так:

" Однако, что за обращенье?

Ведь так возникнуть может мненье,

Что ты, в поездках за кордон,

Был кем-то сильно развращён

И, возвратившись из Европы,

Не в Божий храм направил стопы,

А к моде гнусной и чужой...

Ты часом, брат, не голубой?"

Перед персоной светлой Бени

Михалко рухнул на колени,

Уважив тем движеньем власть,

И так сказал, перекрестясь:

" Нет, человек я православный

И пред персоною державной

Своей душой не покривлю:

Не голубой я, а люблю

Вас точно так, как Стройнякова,

За Вашу власть... Что тут такого?

К тому же, честно говоря,

Я в вас предчувствую царя!"

Тут Беня очень удивился,

Ведь то, к чему он так стремился,

И что так тщательно скрывал,

Михалко прямо предлагал.

Однако, Беня знал отлично,

Что все киношники - двуличны

И могут запросто продать.

Тут надо было, так сказать,

Не хлопать попусту ушами,

А за коварными словами

С большим вниманием следить,

Чтоб ко всему - готовым быть.

Вот потому-то хитрый Беня,

Весь полный тайного сомненья,

Михалку вот как отвечал:

" Я, к сожаленью, старый стал,

В здоровье - полная разруха,

Лишился зренья я и слуха.

Мне тут послышалось: цари...

Что ты сказал там? Повтори".

Не стал томить его Михалко

И так сказал: " Сто раз не жалко

Мечту народа повторить:

Пора царя нам возвратить,

Вручить и скипетр и державу,

И пусть он царствует по праву

На пользу честных россиян.

Вот мой простой и чёткий план".

Услышав это предложенье,

Хоть и обрадовался Беня,

Сперва ни слова не сказал,

Лишь головой он покачал.

Потом, подумавши немного,

Михалку так сказал он строго:

" Ах, как запутался ты, брат,

Зачем нам в прошлое возврат,

Когда свобода нынче свята?

Нет, нам нельзя свершить возврата,

Так как гласит у нас закон,

Который мной же утверждён,

Что править можно лишь два срока.

И, хоть в политике ты дока,

Но всё ж ошибся в этот раз,

Ведь демократия у нас!"

На это гость сказал несмело:

" Простите, в том-то всё и дело,

Что обманулся наш народ,

Ведь он стремится не вперёд,

А возвращается обратно,

И это нынче - всем понятно.

Ведь демократия теперь -

Причина краха и потерь,

А так же - почва для порока!

У нас в стране разбой и склока

Теперь повсюду потому,

Что царь не нужен никому!

Ведь, если нет авторитета,

То и закона - тоже нету,

А всей страной руководят

Безверье, хамство да разврат.

Во время новой, страшной смуты

Нельзя нам медлить ни минуты,

Ведь в наши дни, как было встарь,

Спасёт нас только государь!"

Но тут внезапно сделал Беня

Нетерпеливое движенье

И возразил он гостю так:

" Да, рассуждать-то ты - мастак,

Но и таким, как ты, речистым

Меня не выставить путчистом,

Который, словно идиот,

Готов свершить переворот!

Нет, братец, принял я присягу

И от неё уже ни шагу

До смерти я не отойду,

России нашей на беду".

Пусть на слова мы очень скоры,

Но в жизни даже режиссёры

Не застрахованы он бед.

Услышав этакий ответ,

Михалко бедный прослезился,

Вновь на колени опустился

И начал к Бене подползать

Решившись вдруг поцеловать

Края одежды президента.

Но президент предвидел это,

А потому он отошёл

И сел за свой рабочий стол.

Тут режиссёру дурно стало.

Провалов видел он немало,

Но вот такой большой провал

Ещё он в жизни не встречал.

Он к Бене шёл с таким волненьем,

Но был его пренебреженьем,

К тому ж, поставленным на вид,

Раздавлен просто и убит.

И вот, к любимому пришедший,

Михалко, словно сумасшедший,

Качая мерно головой,

Затараторил, сам не свой.

" О, как же Вас я понимаю!

Ведь трудно Вам... я это знаю.

Но это времени печать -

Мы рождены, чтобы страдать.

Во время смут и беспорядка,

В стране живётся всем несладко -

Нас демократия гнетёт!

Но демократия пройдёт,

Как сон бессмысленный, кошмарный,

И наш народ неблагодарный,

Благою ревностью горя,

Запросит грозного царя,

Как вседержителя державы,

Её достоинства и славы.

И в этот час, великий час,

Я знаю, Вы спасёте нас,

Благополучно и законно,

Через державную корону,

Придя к российскому рулю.

И я за это Вас люблю

Любовью хоть и безответной,

Зато поэтами воспетой

За чистый, жертвенный настрой

И жар душевный неземной.

К тому ж, за мной совсем не пусто,

Кино - великое искусство;

Вы сами как-то, уж давно,

Сказали людям, что кино

Других искусств куда важнее

И служит здорово идее,

Так как идею ту ведёт

Прямой дорогою - в народ".

Сказал тут Беня суховато:

" Да, я говаривал когда-то

Про современное кино,

Что всех важнее нам оно.

Ещё призвал я всех учиться...

Но должен я оговориться,

Что в государстве есть закон,

И нам важней искусства он.

Чем не хорош закон мой новый?

Закон чужой и бестолковый

Судьбой я призван был сломать.

Но свой - не стану разрушать".

" Что за беда? - сказал Михалко. -

Вам свой закон - конечно жалко.

Но он ведь, честно говоря,

Написан будто для царя,

И можно взять для переделки

Одни ничтожные безделки,

То есть добавить в Ваш закон

Самодержавие и трон.

Ведь Вы добавите немного,

А сколько радости, восторга

По всей прокатится стране!

У нас теперь, поверьте мне,

Везде такие перегрузки,

Что утомлён народ наш русский,

Ведь он сегодня, я б сказал,

От демократии устал!"

Михалко наш разговорился,

Расправил плечи, оживился,

Но вот, приняв суровый вид,

Ему ответил Бенедикт:

" Что скажешь тут? Признаться честно,

Мне самому давно известно,

Что демократия - обман,

Но мной обет России дан

И, несмотря на это мненье,

Я не пойду на преступленье,

Присяге преданность храня;

Не провоцируй ты меня,

А так же дочь мою, Смутьяну,

Она чувствительна к обману

И легковерна, как дитя.

Её всегда жалею я

Как нежный, любящий папаша.

Ведь кто она? Надежда наша

С старухой в старости седой.

Так что подумай, дорогой!"

Услышав это замечанье,

Михалко глупое мечтанье,

В сию ж минуту, прекратил

И кое-что - сообразил,

Отбросив всякое сомненье

Он так сказал поспешно Бене:

" Для вящей пользы всей страны

Вы целый день погружены

В свои державные заботы,

Как мудрый царь, и оттого-то

Я Вас тревожить не хочу.

Пойду, Смутьяну навещу!"

Закрылась дверь за режиссёром,

И, утомлённый разговором,

Наш Беня взял да согрешил -

Бутылку водки осушил!

Враги и воры скажут хором,

Что дело пахнет перебором,

Так как теченьем наших дум

Руководит холодный ум,

А президент - излишне пылкий...

Но дело - стоило бутылки,

Так как российское кино

Над нами царствует давно,

Святую правду нам внушает,

Найти нам веру помогает

Среди безверия пустынь

И строит нравственность... Аминь!

Часть пятнадцатая.

Беседа Бени с ведущими

политиками.

Решив проблему с мудрецами,

Наш Бенедикт потёр руками

И стал политиков сзывать,

Чтоб настроенье их узнать.

Он вызвал друга для начала,

Что был противником сначала,

А после - часто выручал.

Точней - Кумира он позвал.

Кумир влетел к нему моментом

И стал с великим президентом,

Как будто с равным, говорить,

Чтоб всё немедля уяснить.

На трудном поприще познанья

Имел он три образованья,

И был, конечно, не простак,

А потому сказал он так:

"Зачем позвал меня, приятель,

Ведь не болтун я, не писатель,

А составляю точный план,

Как взять нам южный океан!

Над ним сижу я дни и ночи.

Что хочешь ты? Скажи короче,

Я не намерен долго ждать,

Мне надо схемы составлять!"

В ответ Кумиру старый Беня,

Сказал совсем без настроенья:

" Я для того тебя позвал,

Чтоб ты, мне, братец, подсказал

Одну прекрасную идею...

Ты видишь сам, что я старею

И всё слабею, день от дня,

И кто бы мог сменить меня?"

Вот тут политик либеральный,

Как параноик ненормальный,

Внезапно громко закричал:

" Да ты, конечно, старый стал,

Раз не заметил кандидата;

А кандидат-то я, ребята!

Но, хоть меня ты прозевал,

Отдай мне должность, я сказал!

Давай, оформим передачу

Верховной власти, и на дачу

Ты прямо тут же поезжай!

Отдай корону мне! Отдай!"

Но друг его любезный, Беня,

Внезапно выразил сомненье,

А, может, просто был задет

И выдал вот какой ответ:

" В стране ты деятель известный,

Мобильный, умный, интересный

Но ты ещё не оценён,

И рано лезть тебе на трон".

Кумир Адольфович с напором

Не согласился с этим вздором:

" Послушай! Что тут за брехня?

Страна давно уж ждёт меня!

Я от воров её очищу,

Всем людям дам я кров и пищу

И захвачу для россиян

Прекрасный южный океан!"

Не стал с Кумиром спорить Беня

А выдал вот какое мненье:

"Я совершенно убеждён,

Что если сел бы ты на трон,

То много б пользы мы имели...

Но россияне не созрели

Ещё для подвигов твоих,

И ты для многих - просто псих".

Кумир на мир нередко злился,

Но тут смиренно согласился:

" Да, это правда... ведь, пока,

Меня в стране за дурака

Считать ещё не перестали

И много шансов потеряли

Стать гордой нацией господ.

Но это даром не пройдёт!

Когда прорвусь я к высшей власти,

Я этим дурням вырву пасти,

Глаза им высверлю сверлом

И, как баранов, их потом

На рудники сгоню Урала,

Чтоб негодяям ясно стало,

Кто нынче умный, кто - дурак!

Я проучу их всех! Вот так!

Я дам такое им внушенье,

Что даже праздник - день рожденья

Придурки будут проклинать!

Я буду их на части рвать,

Сдирать с живых я буду кожу,

И кислоту плескать на рожу!

Да я их! Я их!" Тут Кумир

Вдруг весь затрясся, как вампир,

Глаза его - остекленели,

Дышал он тяжко, еле-еле

И вдруг безвольно, словно сноп,

Пред Бенедиктом на пол - хлоп!

Но Бенедикт не растерялся,

С Кумиром он давно спознался

И к чудесам его - привык;

Ведь тот был, в общем-то, не дик,

В нём было нервное расстройство,

Вполне обыденное свойство

Меж современных россиян.

Наш Беня водки взял стакан

И тут же вылил на Кумира,

А наш Кумир от эликсира

Глазами тут же заморгал,

И, через миг, вот так сказал:

"Зачем над другом издеваться?

Давай с тобой определяться,

Когда ты власть мне передашь...

И не торгуйся, как торгаш!"

" Давай решать, - ответил Беня, -

Вот у меня есть предложенье

Интеллигентов обмануть.

Должны мы вот что провернуть:

Тебе не верят россияне,

Так вручим власть, пока, Смутьяне,

В России всё перемутим,

Да так, чтоб страшно стало им.

Они бардак не переносят,

И все диктатора запросят;

Вот тут ты выскочишь опять,

Чтоб власть легко и прочно взять".

"Тут я согласен однозначно! -

Сказал Кумир и сплюнул смачно, -

Когда Смутьяна власть возьмёт?"

"Да прямо в праздник, в Новый год".

" Когда устроим передачу?"

"Я время точное назначу.

Но раз тянуть я не люблю,

Давай, готовься к февралю".

Кумир Адольфович в экстазе

Воскликнул громко: " В этом разе,

Когда препятствий больше нет,

Бегу готовить кабинет!"

Тут этот лидер беспокойный,

Побед и почестей достойный,

Из кабинета так рванул,

Что всё в пути перевернул.

Закрывшись, дверь опять открылась,

И ней фигура появилась

С осанкой важною такой,

Как будто это был герой

Или мыслитель современный.

Но был он вовсе не надменный,

Лишь воспитанием блистал.

То был Мямлинский... Он создал

В стране не партию - теченье,

Троих господ объединенье

С названьем странным "Огурец",

В котором этот молодец

И был теперь руководитель.

Короче, этот посетитель,

С минуту, молча постоял,

А уж потом вот так сказал:

" Я Вас приветствую, коллега.

Но я спешу и, прямо с бега,

Хочу немедленно узнать:

Зачем изволили позвать?"

Тут Беня, речь такую слыша,

Воскликнул вдруг: " Мямлинский! Миша!

Тебя давно я ожидал!

Поверь, что в трудность я попал,

А раз случилась трудность эта,

То от тебя я жду совета,

Как нам реформы оживить

И перестройку - завершить".

Мямлинский к Бене повернулся

Улыбкой мягкой улыбнулся

И так сказал ему в ответ,

Хотя не очень твёрдо: " Нет.

Я не могу Вам дать совета

В намётках Ваших, так как это

Чернит позицию мою.

Я - в оппозиции стою".

Но тут воскликнул Беня грозно:

" Да это, братец, несерьёзно!

Я оппозиций не люблю,

И если пикнешь, раздавлю!"

Мямлинский был политик смелый,

Но вдруг, поникший, оробелый,

Затрясся, словно лист сухой,

И Бене дал ответ такой:

" Я оппозицию являю,

Но Вас ни в чём не упрекаю,

А понимаю Вас сполна.

Ведь оппозиция должна

Всегда быть очень конструктивной,

Тогда и будет эффективной.

Я Ваш противник, но как раз

Во всём поддерживаю Вас".

" Ну, ладно, - смягчился наш Беня, -

Люблю я чистые стремленья,

А так же преданных друзей

В борьбе рискованной моей.

Но вот в чём дело: я - старею

И чтоб великую идею

В дела скорее воплотить,

Всю власть я должен уступить,

Но непременно - демократу.

Я вот решил тебе как брату

Корону русскую отдать.

Ты как, желаешь ли принять,

Уж не республику, а царство?

С твоим талантом государство,

Как рай небесный, расцветёт

Почти мгновенно, дней в пятьсот".

У Миши вдруг дыханье спёрло,

И он сказал, прочистив горло:

" Я, как известно, демократ

А царь - к империи возврат.

Бразды тяжёлые правленья

Я мог бы взять из уваженья

К особе Вашей, то есть, к Вам,

Но никогда не взял бы сам"

На это так ответил Беня:

" Твой рейтинг, Миша, к сожаленью,

Настолько нынче невысок,

Что, без поддержки, ты б не смог

Ступить в политике ни шагу.

На, подпиши-ка мне бумагу,

Где напечатано о том,

Что ты желаешь быть царём".

Мямлинский скорчился от страху

И понял вдруг, что дал он маху

Когда поддакивал во всём.

Ведь он решил, что быть царём

Для демократа - неприлично,

И он сказал: " Ну, что ж, отлично.

Я в "Огурец" сейчас схожу,

Там предложенье обсужу

С моими верными друзьями,

А уж потом опять мы с Вами,

Сказать по-русски, к носу нос,

Решим поставленный вопрос".

Тут горько стало Бенедикту,

И он, в ответ, сказал сердито:

" Что апеллировать к друзьям?

Ты привыкай решать всё сам,

Но не совсем прямолинейно,

А лишь со мной вдвоём, келейно,

В глубокой тайне ото всех.

Вот так куётся наш успех!"

" Но как же имидж демократа?"

" Ах, как наивны вы, ребята!

Как будто царь, - презренный гад,

И уж никак не демократ.

Но вот, к примеру, англичане

Вполне спокойны в этом плане,

Ведь королева, говорят,

У них - главнейший демократ,

Что для свободы - не опасен.

Ну, как, Мямлинский, ты согласен

У нас в России стать царём

Демократическим путём?"

Мямлинский боксом занимался

И там, однажды, он нарвался

На сокрушительный удар...

И хоть он был ещё не стар,

Его головка - не варила;

Ему осмыслить трудно было,

Ребром поставленный вопрос.

А, может быть, он не дорос

Ещё до дел такого рода,

Как царь и русская свобода.

Но надо было отвечать,

И он решил вот так сказать:

" Такую важную идею

Совсем отвергнуть я не смею,

Но ведь меня не изберут..."

" А мы устроим вот что тут:

Тебе на трон садиться рано,

Так пусть возьмёт его Смутьяна,

Моя неопытная дочь.

Она помочь тебе не прочь

И всё запутает сначала,

Чтоб всем в России ясно стало,

Что нужен обществу мудрец.

И вот уж тут-то, наконец,

Тебя попросят депутаты,

Войти в кремлёвские палаты

Демократическим царём.

А мы - поддержим, изберём.

Весь наш провал - ещё не драма,

" Пятьсот же дней", твоя программа

Всё может мигом изменить.

Но для того ты должен быть

У нас царём, не президентом;

Страну устроишь ты моментом,

Ну а потом, в ничтожный срок,

Огромный сделаешь скачок!"

Мямлинский стал, внезапно, мрачен,

Он был немножко озадачен,

Ведь получалось, что, как встарь,

Россией должен править царь,

К тому же, в роли демократа...

Но в нём была ума палата,

И он решил: раз короли

Европу к счастью привели,

То и российскую державу

Возглавить должен он по праву,

Как самый умный демократ...

Он был бы царствовать и рад,

Но не успел прощупать мненья

Верхов страны и населенья,

А потому решил сказать:

" Что нужно сделать - Вам решать,

Вы - вождь, испытанный годами,

Вы управляли мудро нами

У всей Европы на виду...

А я ж - подумаю пойду".

Тут Бенедикт сказал с улыбкой:

" Спешить тут было бы ошибкой,

Ведь ты политик, не игрок...

Иди, подумай, мой дружок".

Когда Мямлинский удалился,

То Беня пил да веселился,

Дивясь наивности такой,

И думал вот как: " Боже мой!

Ну, как не пьянствовать от скуки?

Ведь всю Россию взял я в руки,

И ни один из этих пней

Не сладит с мудростью моей!

Эх, поздновато я родился,

А то бы с Марксом я схватился

На политических полях...

И что бы было? Просто страх!

Грозили бунты всем, и чтобы

Спасти народы всей Европы

Я напечатал бы статью,

Раскрыв позицию мою,

И в массы лозунги бы бросил,

И так бы Маркса отчихвостил,

Что он бы взял свой "Капитал"

И под меня б переписал.

Да, я - мудрец, а не обманщик,

Но, впрочем, выпью-ка стаканчик..."

Стакан гранёный он налил,

Его мгновенно осушил,

Остановился на мгновенье,

Но вдруг решил, что повторенье

Ему ничуть не повредит

И, вскоре принял странный вид:

Пред ним опять, как говорится,

Предметы начали двоиться.

Но фокус нынче странным был,

Ведь бедный Беня вдруг решил

Что перед ним стояла Хака,

Болтушка, сплетня, задавака,

Его нисколько не боясь

И откровенно раздвоясь.

Дуэт тот странный много значил,

Так как, за Хаками, маячил

Политик опытный Швецов,

Один из новых молодцов,

Что были Эльцину опорой

И сторожили, дружной сворой,

Семью его, а так же трон,

Прикрыв его со всех сторон.

Хотя по всей стране Швецова

Считать привыкли за дурного,

Так как имел он странный взгляд,

Что был немного пустоват,

Но был он вовсе не дебильный,

Напротив, стройный, сексапильный,

Вполне довольный сам собой

И в деле - очень пробивной.

Вот и теперь, не чуя сраму,

Он оттолкнул легонько даму

И, ловко вырвавшись вперёд,

Стоял и ждал, разинув рот.

Все гости были - не бездарны,

Напротив, даже легендарны

В демократических кругах.

Но, видя жадность в их глазах,

Сказал им Беня, сокрушённый:

"Я в свой покой уединённый

Вас на совет, друзья, призвал.

Ведь я совсем уж дряхлым стал,

И мне пора сдавать державу,

Тому, кто вождь её по праву.

И я грущу, не разобрав,

Кто прав из вас, а кто - не прав".

Вот тут шиза как будто снова

Нашла на бедного Швецова,

Он резко дёрнулся вперёд,

И выдал чудный оборот:

" Я полон жара, полон страсти

И так хочу я высшей власти,

Что можно в обморок упасть.

Отдайте мне скорее власть!

Как демократ прямой, идейный,

Я так хранил ваш клан семейный,

Что заслужил немало прав,

И потому теперь я - прав!"

Его прослушал молча Беня,

И так сказал через мгновенье:

" Как надоел ты мне, Швецов!

Пора понять, в конце концов,

Что ты пустой, как балаболка,

А в балаболках - мало толка;

Ты не политик, а юнец!

Тебя любил я, как отец,

И уж в цари России прочил,

Но ты всё взял да опорочил,

Реформу глупостью сорвав.

Нет, ты, Швецов, совсем не прав,

А обезумел ты, как видно...

Не ты ль мне, подлая ехидна,

Советы на ухо шептал?

А в результате что? Провал!

Теперь тебя я знать не знаю.

Уйди, мошенник! Проклинаю!"

Тут Беня пёрст к нему простёр.

Услышав этот приговор,

Швецов весь бледностью покрылся

И тут же молча удалился,

Как нынче люди говорят,

К чертям подземным, прямо в ад.

Но тут на сцену вышла Хака

И вот что выдала: " Однако!

Какой характер у мужчин...

Как будто прав лишь он один!

Но я сама служу идее

И уж, конечно, всех правее!

И я была б, всего скорей,

Не самой худшей из царей!

Вам надо очень торопиться,

Чтоб объявить меня царицей

И мне отдать свой кабинет,

Где б я сидела много лет!"

Но тут вторая половина

Вскричала громко: " Вот причина

Всех наших горьких неудач!

Меня не слушают, хоть плач!

А между тем, я всех умнее,

Демократичней и правее,

И Вы, как главный мой патрон,

Должны отдать мне русский трон!"

" Нет, я правей! Я феминистка!"

" Нет, я правее! Я - фашистка".

" А я - маньячка-людоед!

Меня правее - в мире нет!"

Вот тут, озлившись, обе Хаки

Дошли до самой скверной драки

И попытались вырвать власть,

Друг другу в волосы вцепясь.

Все мысли спутались у Бени,

Он был в большом недоуменьи,

Причины драки он не знал,

А потому вот так сказал:

" Когда дерётся с Хакой Хака,

То это глупость, а не драка,

Хоть я и сам борец большой,

Но не дерусь же сам с собой!"

Тут Хака вскрикнула: " Не надо!

Тут Хака - я, она же - Мада,

Но я правей со всех сторон,

Отдайте мне российский трон!"

Но тут, в ответ на речь такую,

Вскричала Мада, протестуя:

" Хоть я пришла с сестрой своей,

Но Вы, прошу, не верьте ей.

Она совсем не россиянка

А иностранка-самозванка,

Чужой империи шпион -

Её нельзя пускать на трон!

А я кровей российских - Мада,

И сесть на трон немедля рада

Как всенародная глава,

Ведь я имею все права!

Мне надо, строго по закону,

Вручить российскую корону,

Одеть в роскошные меха,

А Вам, подальше от греха,

Пора отправиться на дачу.

Я содержанье Вам назначу,

Чтоб Вы могли там, так сказать,

Спокойно, мирно отдыхать".

Сказал тут Беня: " Что такое?

Ведь если вас явилось двое,

То власть - непросто разделить!

Поступим вот как, может быть:

Раз вы на трон российский рвётесь,

Пока с собой не разберётесь,

Там пусть Смутьяна посидит.

Она на власть благословит

Из двух сестёр лишь ту девицу,

Кто будет день и ночь трудиться,

Кто будет лучше и умней

И нашей Родине - верней".

Чтоб меж собой договориться,

Сестрицы наши, словно крысы,

Оскалив зубы и шипя,

Пошли, друг друга теребя

За рёбра, прочь из кабинета.

Как только скрылась пара эта,

Наш Беня принялся опять

Со смехом руки потирать,

Налил себе стаканчик водки,

И вот, смирившийся и кроткий,

Чтоб отдохнуть от важных дел,

Со смаком в кресле захрапел.

Часть шестнадцатая.

Схватка Бени с Ругановым.

С друзьями Беня - разобрался,

Один Руганов оставался,

Как старый враг, непримирим.

Пора заняться было им.

Руганов был крупнее пешек,

Ещё не колотый орешек

И хоть проигрывал во всём,

Но всё ж была опасность в нём,

Всё потому, что, к сожаленью,

Внушал он сказки населенью

И звал, как прежде, в коммунизм.

Он, несмотря на весь комизм

Своих топорных выступлений,

Решил, что он - новейший гений,

Что власть верховную возьмёт

И этим - Родину спасёт!

Вот потому-то хитрый Беня,

Набравшись твёрдого терпенья,

Полдня ни капельки не пил,

Ведь он сегодня пригласил

К себе противника крутого,

Чтоб и его, как молодого,

Обманом, честно говоря,

Склонить к признанию царя.

Вот в кабинет вошёл Руганов.

Он был мужчина без изъянов,

Умел почтение внушить

И начал вот как говорить:

" Зачем позвал? Скажи короче!"

Тут хитрый Беня, что есть мочи,

Язык свой скользкий прикусил

И лишь потом заговорил:

" Ого! Какое посещенье!

Лишь ты вошёл, такое мненье

Тотчас составилось во мне -

Не всё потеряно в стране!

Когда вокруг всё так нечисто,

Приятно видеть коммуниста,

Какое счастье, боже мой!

Входи, товарищ дорогой!"

Руганов наш не улыбнулся,

Не поклонился, не согнулся,

А как невежливый нахал

" Ты не товарищ мне" сказал.

На это молвил хитрый Беня:

" Ну-ну! Меж нами были тренья,

Но что дурное вспоминать?

Друг другу надо - помогать!"

Глава российских коммунистов

Был в убежденьях крепок, истов,

Глазами Беню он пронзил

И так потом заговорил:

" Ну, нет! Я подлого иуду

Ни в чём поддерживать не буду,

А буду только лишь топить!

И уничтожу, может быть".

Тут даже вздрогнул старый Беня

И, побледнев от оскорбленья,

Сказал вот так, повременя:

" За что ж не любишь ты меня?"

" За что, Иуда? Ты - предатель!

Преступной шайки председатель!

Тебя ввели в Политбюро,

Так чем воздал ты за добро?

Чтоб та карьере не мешала,

Разбил ты партию сначала,

Потом страну всю развалил!

Я это, братец, не забыл".

" Не надо так прямолинейно!

Поверь, я действовал идейно

Как самый твёрдый коммунист,

И перед партией я - чист!"

Руганов даже поперхнулся,

На миг задумался, надулся,

И вот что Бене он сказал:

" А кто товарищей сажал

В тюрьму Матросскую на нары?

Ведь там они, как коммунары,

Могли безвинно умереть.

Ну, что молчишь? Давай, ответь!"

Обидно стало Бенедикту,

И он, в ответ, сказал сердито:

"Позволь, Руганов, кто сказал,

Что я товарищей сажал

Своей рукою беззаконной?

Нет, от толпы разгорячённой

Я просто спрятал их в тюрьму!

И что ты злишься - не пойму,

Не знаю скрытую причину

Твоей вражды, но гражданину

Твои наветы - не укор!

Ведь знаю я, что, с неких пор,

Всё перевёрнутым ты видишь:

Друзей ругаешь, ненавидишь,

К врагам же ходишь, ручки жмёшь.

Хорош психолог ты... хорош!

Тебя используют умело!

Опомнись! Вот как было дело:

Когда развала шёл процесс,

Я во враждебный стан пролез

И смело стал там у кормила,

Чтоб мне запутать легче было

Все демократии пути

И этим - партию спасти!

Составив план, я осторожно

Всё разрушал, что только можно,

И мне сопутствовал успех -

Я обманул демроссов всех!

Теперь страна у нас - в развале,

И все демроссы нынче стали

Народу - злейшие враги;

Теперь ты только помоги,

И мы вернёмся триумфально...

Вот так, мой милый, всё нормально!

И ты меня - не унижай,

А как коллегу принимай".

Руганов был в недоуменье,
Надежда, вера и сомненье

Бродили на челе его,

Но вот, почуяв плутовство,

Он так ответил президенту:

"Похоже, к данному моменту,

Страну ты точно развалил,

Но ты таким и раньше был.

Вот был проездом я в Свердловске,

Сошёл с такси на перекрёстке

И захотел перекусить,

Но было нечего купить

В любом свердловском магазине,

Там красовался на витрине

Лишь консервированный хек.

Вот, брат, какой ты человек!"

Тут Беня молвил: " Да, не враки,

В Свердловске были недостатки,

Но там я строил "Уралмаш",

Гигант промышленности наш,

А здесь я только разрушаю

И сделать вот что предлагаю:

Страну нам нужно довести

До ручки, господи прости,

Системой самой беззаконной

И этим дух революционный

Вернуть в ослабший наш народ.

Тогда он снова соберёт

Красногвардейские отряды,

Везде построит баррикады,

Всеобщим штурмом Кремль возьмёт

И власть Советскую - вернёт!"

Руганов даже прослезился.

Но вот, подумав, омрачился

И вот что Бене он сказал:

" Ты, Бенедикт, нарисовал

Реалистичную картину:

Захочешь бунт - создай причину!

Но, всё же, помни, что народ

На подвиг нынче не пойдёт,

Ведь он - на пике разложенья,

В нём хватит веры и терпенья

Любую подлость пережить -

Он будет тихо, мирно жить".

"Ты прав, мой друг, - поддакнул Беня, -

Народ на пике разложенья,

И вял он, честно говоря.

Но если нам вернуть царя,

Вернуть все царские порядки,

Поверь - начнутся беспорядки

И очень страшные у нас!

Вот тут пробьёт твой звёздный час!

Тогда, как Ленин на вокзале,

Толпе ты скажешь речь вначале,

Потом на подвиг поведёшь.

Ну, а когда всю власть возьмёшь,

То будешь главным в Совнаркоме -

Наш новый вождь в российском доме!

Давай, исполним этот план,

Ведь он - спасенье россиян!"

Руганов, бедный, взмок от пота,

К тому же, сильная икота

Дыханье сбила мужику,

И он сначала - ни гу-гу!

Но вот Руганов отдышался,

Неспешно с мыслями собрался

И, тихо крякнув в свой кулак,

Стал говорить примерно так:

" Да, план твой выглядит неплохо,

Но как бы не было подвоха,

Ведь тут, наверно, дело в том,

Что ты задумал стать царём

Для личной, собственной потехи,

А чтобы не было помехи,

И чтоб замолкли все враги,

Сидишь и пудришь мне мозги!"

" Помилуй, друг! - воскликнул Беня, -

Какие могут быть сомненья?

Поверь, товарищ, дело в том,

Что не хочу я стать царём,

А лишь хочу спасти Россию,

И в Кремль ввести тебя, мессию,

Чтоб ты, в ничтожно малый срок,

Там навести порядок мог!"

" Ты что? Я царствовать не стану!"

" Да мы посадим в Кремль Смутьяну!

Я рад сказать тебе, что дочь

Давно согласна нам помочь,

Она ведь, сердцем, комсомолка!"

"Ну, в комсомолках мало толка!"

" А я сужу - наоборот!

Едва Смутьяна власть возьмёт,

То, за дела принявшись смело,

Она, как дочь моя, умело,

Всё перепутает в стране.

Уж ты поверь, товарищ, мне!

Тогда народ наш встрепенётся,

И революция начнётся

С голодных бунтов бедноты,

И тут на сцену выйдешь - ты!

Ты власть в стране вернёшь народу,

И, справедливости в угоду,

Когда умрёшь на склоне дней,

Тебя положат в мавзолей!

А я - борец за жизнь державы,

Не заслужу блестящей славы,

И средь своих - всегда чужой

Уйду безвестным на покой".

Руганов вновь засомневался,

Он думал: " Трудный состоялся

Сегодня с Беней разговор.

Хоть он и выскочка и вор,

Но выдал здравую идею!

Но страшно... верить я не смею...

А вдруг нас снова подведёт

Продажный этот идиот?"

Хоть был политик даровитый,

Но, Бенедиктом с толку сбитый,

Руганов молча постоял

И, на прощанье, так сказал:

" Раз Секретарь я, а не пешка,

То не к лицу мне нынче спешка,

Я здраво должен рассуждать.

А что принять, иль не принять,

Решит партийное собранье".

" Ну что ж, решайте... До свиданья", -

Сказал с улыбкой президент

И увидав, что оппонент

Уже совсем за дверью скрылся,

Достал графинчик и напился,

Из горла прямо, коньяка,

Потом схватился за бока

И стал вальсировать без дамы,

Держа графинчик этот самый

Как бы за талию... потом

Расселся важно за столом,

В него ударил кулаками

И знаменитыми словами

Удачный день свой завершил:

" Я всю Россию покорил!

Хотя Руганов мне не сдался,

Но на крючок и он попался

И долго будет размышлять,

Мешать ли мне, иль не мешать.

Я обманул его, профана,

И скоро дочь моя, Смутьяна

Займёт московский славный трон,

Чтоб дать России - свой закон".

Вот так российская элита

Попала в руки Бенедикта,

Хоть и не думала о том,

Что он решился стать царём.

Да, Бенедикт всего добился,

Но так при этом утомился,

Что ноги начали дрожать...

Чтоб силы свежие набрать,

Ему заснуть бы надо было,

Но мысль одна его точила,

Как точит яблоко червяк,

И эта мысль звучала так:

" Из всех известных президентов,

Один лишь я интеллигентов

Провёл как маленьких детей

И стал отцом России всёй,

Своей Смутьяне царство строя...

Но нет мне полного покоя,

Ведь, к сожаленью, есть у нас

Мудрец Эолий Прибамбас.

В том мудреце - ума палата;

Его и мне бояться надо!

Хоть он у нас - не патриот,

Ему не сунешь палец в рот,

Ведь это бестия такая,

С большим апломбом, продувная!

Недаром толки меж людей,

Что рыжий в мире - всех хитрей!

Он, как политик современный,

Имея наглость - дар бесценный,

Всегда поможет мне во всём.

Но тут, однако, дело в том

Что мне, как будто, помогая,

Меня хваля и прославляя,

Он проскользнёт везде ужом,

Обманет всех нас и царём

Внезапно может оказаться,

А надо мной потом - смеяться,

Как над Иваном-простотой.

Умён Эолий... но постой,

Чтоб дело двигалось по плану,

Его я впутывать не стану

В дела политики пока,

Чтоб тут сыграть - наверняка!

Быть может, зря я так страхуюсь,

Но всё ж, пока не коронуюсь,

Пусть в энергетиках сидит

Опасный этот индивид!

Когда Смутьяна воцарится,

То уж тогда, как говорится,

Эолий будет не у дел,

И успокоится, пострел".

Вот так закончив размышленья,

Уже без всякого сомненья,

Наш президент под стол упал

И вскоре тихо, мирно спал.

Часть семнадцатая.

Беседа Бенедикта с патриархом.

Интеллигентов русских Беня

Всех обманул в одно мгновенье

Небрежным "манием руки";

Но то ведь были простаки,

Пустые, мелкие натуры,

Всё дурни дутые да дуры,

Которых, став на властный путь,

Герою грех не обмануть

Пустым каким-нибудь предметом

И заслужить любовь при этом,

Народным сделавшись вождём...

И Беня думал - о другом.

К нему явилась вдруг мыслишка,

Что он спешит и даже слишком,

Решив устроиться царём.

Ведь тут была загвоздка в том,

Что лишь с согласья патриарха

Самодержавного монарха

Возводят русские на трон...

Такой уж странный их закон!

Вот потому-то мудрый Беня

Весь погрузился в размышленья

И, освежаясь коньяком,

Неспешно думал вот о чём:

" Вот тут уж точно закавыка...

Ведь дело просто, а поди-ка,

Его не сделаешь и в год!

Я раньше думал, что народ,

И наша партия - едины,

Как две большие половины,

Соединённые навек...

Но всё разрушил человек!

Как, всё же, вовремя я смылся,

А то, конечно бы, добился

Одних насмешек да обид,

И был бы обществом - забыт.

А вот теперь я - на вершине,

Ведь, как положено мужчине,

Без всяких промахов, пока,

Беру быка я за рога!

Вот я опять задумал дело,

И к делу этому умело,

С умом мне надо подойти,

Чтоб всю Россию провести!

Мне надо срочно оглядеться,

А, оглядевшись, опереться

На ту, новейшую из сил,

Что средний житель полюбил.

Однако, что это за сила,

Что снова душу покорила

Тупой, бессмысленной толпы?

Пожалуй, только лишь попы

Мне силой кажутся серьёзной,

Ведь нынче - бум религиозный!

А раз новейший этот бум

Есть выраженье общих дум,

Его использовать мне надо

В моих делах для маскарада,

Ведь, не поняв мой маскарад,

Попы меня - благословят!"

Конечно, Беня дал бы маху,

Когда пошёл бы к патриарху,

И с ним бы лично говорил...

Ведь он, к несчастью, столько пил

Вино, доставшееся даром,

Что пропитался перегаром,

Как бочка винная, насквозь!

Ему попариться пришлось

Сначала в жаркой русской бане,

Потом, полдня, лежал он в ванне

И огуречный пил рассол.

В конце концов, он отошёл

От многодневного похмелья;

Его служители одели

В приличный случаю наряд,

И стал он вновь молодцеват,

Как при начале перестройки,

Когда он был крутой и бойкий

И опасался много пить,

Чтоб тем - карьеру не сгубить.

Комфортно стало Бенедикту,

Он не ворчал уже сердито,

Костюм парадный похвалил

И патриарха пригласил.

Вот дверь торжественно открылась,

И в ней как будто тень явилась,

Благообразна и кротка;

И Беня видит старика

С большим крестом и в рясе чёрной,

Одежде самой благотворной

И усмиряющей всегда.

У патриарха борода

Была совсем уже седая,

И шёл он, старчески ступая,

Подняв смиренные глаза

Куда-то вверх, на образа.

Вот он вздохнул, перекрестился,

А Беня тут же спохватился,

Его под ручки подхватил

И ловко в кресло усадил.

Потом глава России Беня

Вдруг опустился на колени

И вот что молвил, наконец:

" Прости меня, святой отец!

Ведь в жизни я настолько грешен,

Что весь разбит и безутешен,

И проклинаю жребий свой".

" Что ты печалишься, сын мой? -

Сказал в ответ первосвященник. -

Ты не бандит и не изменник,

И не настолько уж плохи

Твои ошибки и грехи".

" Нет, нет! - ответил горько Беня. -

Я грешен так, что нет прощенья

Моей потерянной душе.

И не надеюсь я уже

На жизнь в раю и на блаженство,

Ведь там встречают совершенство,

А я - в ничтожестве погряз,

Ведь согрешил я - много раз!"

Тут патриарх заметил тихо:

" В твоей душе - неразбериха,

Так исповедайся, сын мой,

За все грехи передо мной".

Политик хитрый, тёртый Беня

Увидел сложность положенья,

И стал нащупывать он путь,

Как патриарха обмануть.

Сперва он, будто б, волновался,

Молчал и шумно отдувался,

Потом макушкой покачал

И, наконец, вот так сказал:

" За все былые прегрешенья

Стыдом терзаюсь каждый день я,

Поклоны бью у алтарей;

Ведь, в нежной юности своей,

Я очень глупым оказался

И с коммунистами спознался,

Им честно, ревностно служил,

А в церковь Божью - не ходил.

Потом, (признаться надо тоже),

Я, проповедуя безбожье,

Залез на купол золотой

И сбросил наземь крест святой!"

Стал Беня честным, не скрывался

И, примирённый, он признался,

Преодолев свой стыд и страх,

В таких отчаянных грехах

Что дурно стало патриарху,

Тот расстегнул свою рубаху,

С минуту часто подышал

И Бенедикту так сказал:

" Мой сын! Грехи твои - ужасны,

Они как обществу опасны,

Так для церквей и для святынь...

Но всё ж невинен ты... Аминь!"

Вот тут подпрыгнул даже Беня,

Он рот открыл от удивленья,

Развесил уши, как простак,

И, наконец, ответил так:

" Прости, но я не понимаю;

Ведь я грешу и разрушаю

И развожу в стране разврат,

И вдруг - совсем не виноват?"

Но патриарх сказал в печали:

" Тебя всё время принуждали...

Ведь был ты парень молодой

И не владел ещё собой.

А коммунисты, эти бесы,

Твою энергию повесы

Пустили подло на разврат.

И пусть безумцы говорят,

Что грешник - кары не минует;

Но я скажу, что существует

У Бога правило для всех:

Невольный грех - совсем не грех".

Тут странно стало президенту,

И он, в ответ на фразу эту,

Как будто внутренне страдал,

Повесив голову, сказал:

" Вполне возможно то, что дети,

За преступленья - не в ответе,

Так как совсем ещё глупы

И под дурной пример толпы

Они невольно подпадают.

Однако взрослые-то знают,

Что на земле они творят.

И вот, лет несколько назад,

Когда я был настолько зрелым,

Что уж в грехах - закоренелым,

Тогда, в безумии своём,

Разрушил я священный дом,

Где самодержца Николая,

Жену, детей его включая,

Убили, истинно дики,

В глухую ночь большевики.

Тут только грех, а не ошибка!

Ведь дом тот - страшная улика,

А так же страшный приговор,

Для тех, кто длань свою простёр,

Оружьем страшным потрясая,

На самодержца Николая

И на святых его детей,

Российских будущих царей!

Ведь тут, без всякого сомненья,

Со мной случилось помутненье,

И угораздило меня!

Теперь бы в страшные подвалы

Шло посетителей немало

Святых страдальцев поминать;

Увы, им негде помолиться,

Ведь я, желая отличиться,

В безумной гонке за успех,

Свершил свой самый тяжкий грех,

Когда, без визы Исполкома,

Подвал Ипатьевского дома,

В котором царь расстрелян был,

Под нож бульдозера пустил!

За этот грех - не отмолиться,

Он совершенно не простится,

И после смерти, говорят,

Мне путь один - в кромешный ад!"

Тут патриарх перекрестился,

Смиренно Богу помолился,

Имел с небес какой-то знак

И уж потом ответил так:

" Грехи твои, мой сын, я знаю,

Но их немедля отпускаю,

Ведь есть у Господа закон,

Что кто покаялся - прощён.

Твой тяжкий грех, твоё страданье -

Всё это только испытанье,

Герою данное с небес;

Пусть ты грешил, но ты воскрес,

Своей бессмертною душою,

И Бог (я истину открою),

Тебя за ревностьотличил -

Короной царской наградил!"

" Какой короной? - ахнул Беня, -

В нелёгком деле управленья,

Мне, безусловно, равных нет,

Ноя, всего лишь, президент".

Наш Беня видел в жизни виды,

Но тут, нахмурясь от обиды,

Он весь, как лист, затрепетал,

Но патриарх ему сказал:

" Ты правь, мой сын, не знай печали,

Тебе мы титул князя дали

Лишь для того, чтоб ты скорей

Нам дал династию царей".

Тут президент совсем смешался,

Но вот, когда он отдышался,

Словами гостя потрясён,

Недоумённо молвил он:

Я не имел такого плана,

И сына нет, лишь дочь Смутьяна

Мне нашим Господом дана.

Но ведь дитя ещё она,

Всё больше бегает, резвится

И к управленью - не годится,

А потому мне не понять,

Как мне династию начать?"

Тут патриарх, прослушав Беню,

На миг предался размышленью,

Потом главой он покачал

И, поучительно, сказал:

" На всё на свете - Божья воля,

У нас, без высшего контроля,

Не только день не настаёт,

Но даже волос не спадёт

С девичьей ветреной головки;

Вот ты у нас - простой, неловкий,

Зато за правду, по делам,

Тебя Господь отметил сам.

А это значит, надо смело

Тебе благое делать дело,

Ведь ты бываешь очень смел

Раз, в годы смутные, сумел

Любимцем сделаться народным...

Но, чтобы стать богоугодным,

Сперва, на радость Небесам,

Построй в Москве наш главный храм".

" Ну что ж, отец, составь мне смету,

Я деньги выделю на это...

" Спасибо, - молвил патриарх, -

Потом, покаявшись в грехах

Построй, по всей святой России,

Для Бога храмы небольшие,

Чтоб каждый маленький приход,

Имел бы паству и доход".

Тут Беня, крякнув осторожно,

Сказал: И это, в общем, можно".

" Потом, для всех российских школ,

В которых нынче произвол,

Устрой серьёзно, без урона,

Уроки Божьего Закона,

Чтоб дети знали без препон,

Что мир наш - Богом сотворён,

А не какой-то там природой;

Что всякой вещью и погодой

Бог управляет лишь один,

Как наш всевышний господин,

Как наш единственный владыка...

Ты это мненье возроди-ка

И будешь Богом - награждён...

То есть получишь царский трон.

Потом отдашь его Смутьяне,

А уж потом, на заднем плане,

На сцену выступит твой внук...

Так что династия - не звук,

А государственное дело.

Берись, мой сын, за дело смело

И стань к российскому рулю,

А я тебя - благословлю!"

" Ну, хорошо, - ответил Беня, -

Я получу благословенье,

И всё тут будет по уму...

Но я одно тут не пойму:

Пусть мы, вполне определённо,

Вернёмся к Божьему Закону,

То это будет не беда...

Всё это ясно... но тогда

Как быть с естественной наукой?

Пусть от неё и веет скукой,

Но без науки наш народ,

И хлеб не ест и чай не пьёт".

Конечно, праведник был Беня,

Но впал он в тяжкие сомненья,

Куда склониться, он не знал,

Но патриарх вот так сказал:

" Создав бесовские ученья,

Вы бьётесь в лапах заблужденья,

И от естественных наук

Пора избавиться, мой друг;

Они безбожны, значит, ложны

И в школах просто невозможны,

Так как безбожностью своей

Они уродуют детей.

А ведь написано в Завете,

Что наше будущее - дети,

И ты, пока как президент,

Очисти Русь, в один момент,

От богомерзкого наследства,

Ведь цель - оправдывает средства..."

" И как же с ними поступить?"

" Науки надо - запретить...

То есть свершить благодеянье.

Ведь, возродившись, россияне

Пойдут за истиной лишь к нам,

К престолу веры, в Божий храм".

Тут понял Беня, огорчённый,

Что дело тёмное с короной,

А так же понял, как игрок,

Что поп-то - шустрый старичок!

Он царство даст, но за измену

Загнул сейчас такую цену,

Какую трудно заплатить,

И так решил он возразить:

" Страна огромная Россия,

И в ней пространства столь большие,

Что в каждом граде Божий храм

Я не успею сделать сам,

Ведь я уж стар и понимаю,

Что путь земной свой - завершаю.

К тому же, как ни поверни,

Но, за оставшиеся дни,

Я не смогу разбить науки,

Хоть бомбу атомную в руки

Для этой цели подавай,

Ведь покорили весь наш край

Своим враньём матерьялисты,

Они упорны и речисты,

И чтобы их разоблачить,

Тут мало взять да запретить,

Тут посвятить полжизни надо,

А это значит, той награды,

Что принесёт мне благодать,

За скромный труд мой, не видать".

Ему откликнулся святоша:

" Да, власть - ответственная ноша,

Вот потому-то, в наши дни,

Ты стройку храмов лишь начни,

Как личный вклад, а окончанье

Своей Смутьяне как заданье,

Как завещание оставь...

А сам на трон садись и правь!"

"Ну, хорошо, - заметил Беня, -

Я буду царь, но населенье,

Большую глупость допустив,

Ждёт в технологиях прорыв,

Чтобы вновь поднять свою державу,

По экономике и праву,

Как авангард планеты всей...

Ведь ум людей, как у детей!

Так вот, чтоб нам не провалиться,

С людьми придётся согласиться,

Ведь без естественных наук

Прорыв к Европе - только звук,

А если честно, так начало

В стране полнейшего развала...

Как быть нам тут, святой отец?

Ведь нас бесславный ждёт конец!"

" Ну вот, мой сын, опять сомненье,

Но знай: лишь в вере есть спасенье..."

"Но как я справлюсь со страной?"

" Чудесным образом, сын мой..."

Тут президент наш удивился.

Сперва слегка засуетился,

Потом затылок почесал

И, наконец, вот так сказал:

"Конечно, было б интересным

Спастись нам образом чудесным,

Перекрестясь на образа,

Но, к сожаленью, чудеса

Теперь в народе забывают

И даже Бога - знать не знают,

А вот науку - берегут,

И нас, конечно, осмеют!"

Но зря пугал он патриарха,

Тот твёрдым был, не ведал страха,

Ведь даже бесов он гонял,

А потому вот так сказал:

" Мой дорогой, мы строим храмы,

А потому не делай драмы

Из самых мелких пустяков,

Ведь то - обычай простаков.

Нет, как бы бесы ни стращали,

Живи спокойно, без печали,

И знай, что выход тут таков:

Как грянут сорок сороков

В воскресный день колоколами,

Так те, своими языками,

Способны небо расколоть...

Тогда услышит нас Господь!

И без машин и без науки,

Мы все получим, прямо в руки,

Как дар небесный, так сказать,

Одну сплошную благодать,

И в этом - вера нам порука;

А посрамлённая наука,

Всего в один лишь только год,

Свернётся вся и отомрёт".

" Ну, если так, - ответил Беня, -

То высшей воле Провиденья

Мы подчиниться все должны

Как церкви-матери сыны.

Ведь все мы нынче поумнели...

Да, Бог велик... но неужели

Царём я сделаться могу?"

" Я никогда, мой сын, не лгу".

Вот тут-то Беня, ободрённый,

Свой козырь выставил коронный,

Что уж давно приберегал,

И тот, примерно, так звучал:

" Завет церковный воцариться,

По воле Бога, может сбыться,

И я, покорствуя ему,

Корону, может быть, приму.

Ведь Божий раб я, а не гений...

Но, средь забот и размышлений,

Казаться стало нынче мне,

Что, как везде, у нас в стране

Идеология - заразна.

И вот, чтоб юных от соблазна

Надёжно, прочно защитить

И им опорой твёрдой быть,

Решил я Ленина-злодея

Исторгнуть вон из мавзолея,

Но не могу никак решить:

Где прах преступника зарыть?

Решенье это непростое,

Ведь нам, на кладбище святое,

Нести безбожника нельзя;

Так что тут сделать должен я?"

" А ничего, - сказал священник, -

Пусть Ленин грешник и изменник,

Что продал немцам нашу Русь,

Но я, пока что, воздержусь

И не советую злодея

Тащить в ночи из мавзолея.

Ты верь, что скоро сам народ

Ему пристанище найдёт,

Где он устроится навеки...

Ведь уж воспряли человеки!

Иди, мой сын, неси свой крест,

Почаще слушай благовест,

А я тебя - благословляю.

Пока ж тебя я оставляю,

Ведь в тех местах, где храмам быть,

Я должен место освятить".

Тут патриарх оставил Беню,

И тот от пуза, без стесненья

Напился тут же коньяка.

Ведь дело двигалось, пока,

Согласно принятому плану...

Потом позвал он дочь Смутьяну

И долго с ней он говорил,

А вот о чём - совсем забыл.

Часть восемнадцатая.

Встреча Бени с полковником

Фокиным.

Вот так, не тратя ни минутки,

Наш президент, к удаче чуткий,

Хотя всё время пил да пил,

Но всю элиту опросил.

Свои намётки, по порядку

Вписал он в школьную тетрадку

Как стройный перечень идей

Для милой дочери своей.

Собой доволен он остался,

На этот труд полюбовался

И, чтоб завет свой передать,

Велел он Фокина позвать.

Полковник тут же появился,

Привычно Бене поклонился

И стал приказа ожидать,

Чтоб тут же резво побежать

Готовить почву исполненья.

Но, Боже! адские мученья

Полковник бедный испытал,

Ведь Беня вдруг ему сказал:

" Мой друг, послушай, я старею

И потому одну идею

Я в жизнь желаю воплотить:

Пора нам царство возродить,

Чтоб царь сидел у нас на троне

В роскошной мантии, в короне

И всей страной бы управлял.

Но я, с годами, слабым стал,
Ушла, как дым, былая сила,

И чую - ждёт меня могила...

И я, увы, загоревал.

Всю жизнь реформам я отдал,

Но кто моё продолжит дело

Как я, уверенно и смело,

Без всяких ссылок на закон?

В России нет таких персон!

По всей стране, как ни обидно,

Нигде преемника не видно,

Все иль бессильны, иль глупы

И не годятся для борьбы.

Как ни крутись, в России ныне

Ума не сыщешь, как в пустыне

Не сыщешь ковшика воды...

И вот, чтоб не было беды,

Чтоб укрепить свою державу

Я, по естественному праву,

Как бы наследницу, не прочь

Короновать родную дочь".

Полковник Фокин ужаснулся,

Слегка на ножках покачнулся

И весь внутри похолодел,

Но всё ж он справиться сумел;

Ведь в КэГэБэ - одна наука:

Крутой характер - вот порука

В опасной битве за успех,

А слабость там - смертельный грех!

Свои эмоции скрывая,

Сказал наш Фокин: " Вот какая

Пришла к нам радостная весть!

Пора воздать Смутьяне честь,

Она мудра у вас на диво,

И так стройна и так красива,

Так хороша со всех сторон,

Что ей давно пора на трон!"

Тут Беня - папа сердобольный,

Такой реакцией довольный,

Так как Смутьяну он любил,

Ещё раз Фокина спросил:

" Так, значит, ты не против плана,

Чтоб власть взяла моя Смутьяна

И честно правила страной?

Скажи мне правду, дорогой!"

Согласно важности момента

И, опасаясь президента,

Полковник Фокин помолчал,

И уж потом вот так сказал:

" Я человек простой, военный,

Полковник я обыкновенный.

Не наше дело - одобрять.

Нам надо точно исполнять

Начальства мудрые веленья,

Ведь я рождён для исполненья,

И каждый миг я жду от Вас

Категорический приказ".

Но Беня молвил: " Что ты! Что ты!

Живи, приятель, без заботы,

Тебя могу я лишь просить

Моей Смутьяне подсобить.

Она такая молодая,

А потому, людей не зная,

На царстве может прогореть.

Так вот, нельзя ли присмотреть

За окружением Смутьяны,

Нельзя ли ей составить планы

Как государством управлять...

Ты как, согласен помогать?"

Вопрос тот был, конечно, странный,

Но, как солдатик оловянный,

Полковник Фокин отдал честь

И прокричал привычно: " Есть!"

" Ну вот, спасибо, друг любезный!

Ты человек для нас полезный

И всюду нужный, а раз так,

То подскажи мне первый шаг".

Полковник Фокин, по привычке,

Сказал: " Мы птички-невелички,

У нас куриные мозги..."

Но Беня гаркнул: " Брось, не лги!"

Тут Фокин был смущён немного,

Его спросили очень строго,

И, чтоб совет полезный дать,

Решился вот что он сказать:

" Винюсь, при общем разгильдяйстве,

И я не думал о хозяйстве,

Но мне приснился странный сон,

И вот что, вкратце, значил он:

Чтоб стала крепкой обстановка,

В Кремле нужна - перестановка,

Реформе нынешней подстать:

Пора министрам поменять

У нас не только кабинеты,

Но, так же, все приоритеты.

У нас нефтяник должен стать

Торговцем, чтобы торговать;

Министр торговли - стать поэтом

И очень сдержанным при этом;

Министр культуры - сталь варить...

Вам надо всех переместить

Немедля, время не теряя.

Тогда начнётся жизнь другая,

Ведь вся Россия заживёт,

Как самый развитый народ!"

Тут, от такого предложенья,

На миг смутился даже Беня,

Ведь был он, в общем, не дурак,

А потому сказал вот так:

" Конечно, всякое бывает;

Но нас - сапожник обувает,

Пирожник - кормит пирогом;

И тут, приятель дело в том,

Что это всё для нас привычно,

Да, между прочим, и отлично!

Но если всё переменить,

Нам будет нечего носить,

И жить мы будем, голодая.

Зачем, скажи, нам жизнь такая,

Зачем нам нужен план такой?

Скажи мне правду, дорогой".

Вот так ответил он премьеру,

Как бы забыв святую веру

И разгадав коварный план.

Но Фокин, ловкий интриган,

В подвохах вечных наторевший,

Сказал: " Взгляд этот устаревший,

И, чтоб от мира не отстать,

Пора профессии менять.

Вот у разумного японца,

В державе утреннего солнца,

Меняют должность каждый год,

И дело вон как там идёт!

Они настолько там богаты,

Что уж теснят сегодня Штаты

Во всём нам на рынках мировых...

Там все боятся нынче их.

Чтоб мирно царствовать Смутьяне,

Должны немедля россияне

Места работы поменять,

И всё - с правительства начать".

" Да ведь сомненье сердце гложет..."

" А Вы не бойтесь, Бог поможет!

Россия - вспрянет ото сна,

И будет всех мощней она,

А вашей дочери любимой,

Такой благой, неповторимой

Поставят памятник литой,

И не простой, а золотой!"

Тут старый Беня прослезился,

Стаканом водки подкрепился

И сделал слабый знак рукой,

Иди, мол, с миром, дорогой.

Назавтра было воскресенье,

Но, несмотря на это, Беня

В своё правительство пришёл

И там большой бардак нашёл.

Он сделал всем головомойку

И тут же начал перестройку,

Вот так примерно, говоря:

" Я вас гоняю и не зря!

Ведь вы неправильно сидите

И хлеб народный - зря едите!

Чтоб пользу Родине принесть,

Извольте тут же пересесть!"

Распоряжение благое

Наш Беня выдал, гордо стоя,

Ведь он, как коршун, глядя вниз,

Над всем правительством навис.

Министры Бени испугались,

На смену долго не решались,

Вокруг испуганно косясь.

Они всё думали, что власть

Дана им новая в насмешку,

Но вот расселись вперемешку

И стали ждать и в этот раз,

Согласно должности, приказ.

Бедняжка Беня ждал успеха,

Но оказалось, что прореха

В хозяйстве только разрослась.

Но тут нельзя кивать на власть,

Ведь наш народ совсем ленивый,

Неаккуратный, нерадивый

И очень глупый, как на грех...

Какой с ним может быть успех?

Часть девятнадцатая.

Интервью, взятое у Бени для

распространения его идей

в народе.

Спокойно стало Бенедикту,

Он, подчинив себе элиту,

На лаврах мирно почивал

И никаких тревог не знал.

Вот раз лежал он на диване,

С душой, порхающей в нирване

И алкогольный кайф ловил.

Но вдруг беднягу разбудил

Тупой, бессмысленный служитель,

Его покоя возмутитель,

Самодовольный негодяй.

Он закричал ему: " Вставай!

Нельзя ж по целым дням валяться,

Пора умыться, причесаться

И дать немедля интервью

Про жизнь прекрасную твою!"

Тут бедный наш, усталый Беня,

Поднял головку на мгновенье

И уж, казалось, встать хотел,

Но снова громко захрапел.

Тут слуги кучей набежали

Его подняли, растолкали,

И, став вокруг в сплочённый ряд,

Одели в праздничный наряд,

Побрили, сделали причёску...

Но Бенедикт был пьяным в доску

И снова рухнул на диван.

Тут поднесли ему стакан

И громко звякнули подносом...

Он потянул легонько носом,

Глаза заплывшие открыл,

Стакан гранёный подхватил

И выпил водку, оживая...

Вот ожил он и сел, сияя,

Персоной собственной, за стол

И много, много там нашёл

Хорошей, избранной закуски.

К тому ж, там был коньяк французский,

Но Беня выпил лишь стакан,

Ведь он уж был немножко пьян,

А тут явились журналисты;

Они всегда хитры, речисты,

А от таких писак весь век

Страдает добрый человек.

Но вот, настроив микрофоны,

Из телевиденья муфлоны

Да балаболки из газет

Словесный начали банкет.

Ведь журналистам лестно было,

Что всем им счастье привалило

Необыкновенное сейчас -

Они ведь брали в первый раз,

Как бы значительные лица,

По переменке, в виде блица,

За жизнь ничтожную свою

У президента интервью.

Вот журналистка, словно фея,

Пред ним волнуясь и краснея,

Для Бени выдала вопрос.

Но он сидел, повесив нос,

Как с ним бывало не однажды,

Ведь он сгорал внутри от жажды,

Забыв про важные труды,

И вдруг сказал: " Воды, воды..."

Вождей народных - холить надо,

Вот потому-то лимонада

Ему бутылку принесли

И сразу в чувство привели

Приятной свежестью напитка.

Похмелье утром - это пытка,

Он полечился, а потом,

Утёршись чистым рукавом,

Стал отвечать на все вопросы,

Чтоб знать могли великороссы,

Что он задумал и свершил

Пока в Кремле у власти был.

Вот журналист один газетный,

Снаружи серый, неприметный

Решил задать ему вопрос

И тут же вот что произнёс:

" Вы в нашем обществе - явленье,

Но, иногда, берёт сомненье,

И я услышать был бы рад,

Как Вы, наш главный демократ,

Всю жизнь служили коммунистам?

Мне это кажется нечистым,

Да и российский наш народ

Никак всё это не поймёт".

Тут, Беня, выпив лимонада,

Сказал в ответ ему: " Не надо

Меня ни в чём подозревать.

Ведь мне пришлось всю жизнь страдать;

Я меж врагов маскировался

И только чудом не попался

На смерть лихую в лагеря.

А был я, честно говоря,

Всегда лишь только демократом,

Но в старом обществе проклятом

Я каждый день был принуждён

Меняться, как хамелеон,

И в этом так я наловчился,

Что к высшей должности пробился

Почти без всякого труда...

Вот так-то, братцы-господа!"

Тут журналистка с острым носом,

Внезапно вылезла с вопросом:

" У нас в народе слух идёт,

Что Вы совсем не патриот

И будто б, продали корону

И всю Россию Вашингтону

Всего за несколько монет.

Скажите, правда, или нет?

Хоть вздорным было обвиненье,

Но Бенедикт в одно мгновенье

Ответил репликой такой:

" Я патриот, но не квасной.

В моём святом патриотизме

Переломилось всё, как в призме,

Но чтоб собраться и опять,

На всю Россию засиять.

Здесь ситуация такая,

Что если что и потерял я,

То Бог России в десять раз,

В ближайшем будущем, воздаст".

Всё было сказано резонно,

Но журналистка, как Горгона,

В беднягу Беню как во власть,

Словами острыми впилась:

" А вот в народе ходят слухи,

Что Вы - виновник всей разрухи

И разоритель россиян".

" Нет, это форменный обман,

Гнилой приём политиканов

Для оправданья подлых планов,

И их пустая болтовня

Для очернения меня.

Но нынче все прекрасно знают:

Цыплят - по осени считают,

И скоро каждый разберёт,

Что было всё наоборот.

Я всем принёс обогащенье,

И свято верю в возрожденье,

Когда российский наш народ,

Как в прошлом веке, заживёт,

Свою судьбу благословляя.

Тогда не надо будет рая,

Ведь наш убогий, дикий край

Сам расцветёт как сущий рай,

Который был уж у народа

В конце тринадцатого года.

Вот потому, на век назад,

И запланирован возврат".

Свои вопросы журналистка,

Не видя в том ни капли риска,

Хотела, было, продолжать,

Она нацелилась, видать,

Терзать великую натуру,

Но тут зашикали на дуру,

Прося немедля замолчать.

Тут поспешил вопрос задать

Большой, упитанный мужчина.

И, с умным видом гражданина,

Вот так сказал корреспондент:

"Вы - прирождённый президент,

И это - истина святая,

Но к нам пришла молва такая,

Что Вы, закрывшись в кабинет,

Новейший пишете Завет.

Нам всех сразила новость эта

И сущность Вашего Завета

Приятно было б услыхать,

Чтоб тут же - в массы передать!"

Услышав это, старый Беня

Потупил очи от смущенья

И лишь потом сказал в ответ:

" Да, написал я свой Завет ".

Тут журналисты загалдели:

" Какое счастье! Неужели

Вы приготовили для нас,

Как императрица, Наказ?"

" Да нет, Наказ, что пишет баба,

Звучит напыщенно, но слабо.

А мой учитель - Моисей,

Потом Христос, что был мудрей

Царя евреев Соломона...

Вот основатели Закона,

Которых надо почитать.

И я меж ними, так сказать,

Философ вовсе не мудрейший,

И мой Завет, Завет Новейший,

Не в пику им, а строго в масть,

И всех Заветов - третья часть.

Да, это часть всего лишь третья,

Ведь не могу же всё стереть я,

Чем жили люди столько лет.

Правдив и краток мой Завет".

Раз телевиденье и пресса

Живут на почве интереса,

То Беню бедного опять

Безбожно начали пытать:

" Основы нового порядка

Откройте нам, хотя бы кратко,

Чтоб у заблудших россиян

Для жизни был какой-то план".

Как каждый автор, так и Беня

Свои бессмертные творенья

Мечтал озвучить и раскрыть,

Потом в печать их поместить,

Чтобы в кругах литературных,

Таких раскованных, гламурных,

Покруче воду замутить.

И начал так он говорить:

" Своей работой не горжусь я,

Ведь точно так, как у Иисуса,

Я правду притчами открыл.

Вот, помню, я ребёнком был

В семье простого слесаришки,

Мы жили бедно, даже слишком...

И вот когда, в привычный срок,

Отец принёс нам свой паёк

И, со слезами, эти крошки

Рассыпал в детские ладошки,

Я Богу дал зарок такой,

Что, только вырасту большой,

То заслужу паёк богатый.

И вот, мечтой святой объятый,

Я за продукты вышел в бой,

И мой паёк-то - вон какой!

Я заслужил его, страдая,

Всё время власти угождая

Как коммунист, как пионер...

Всё это нынче как пример

И как завет народу стало,

Ведь никому б не помешало

Судьбу такую приобресть,

Чтоб много пить и много есть".

Тут Бенедикт, широким жестом,

Провёл ладонями над местом,

Где на столе была еда,

Такая вкусная всегда,

Какой в народе не видали,

Но о какой всегда мечтали

В своих возвышенный мечтах

С улыбкой светлой на устах.

Тут журналисты возопили:

" Какими глупыми мы были,

Раз не читали Ваш Завет,

Мудрей его, наверно, нет!

Но раз Завет Ваш есть реформа,

То, значит, в нём сменилась форма

Всех человеческих утех,

И бывший грех теперь - не грех?"

В беседе пауза - награда,

И Беня сотку лимонада

Успел, для бодрости, поддать

И начал вот что бормотать:

"Жизнь изменяется, конечно,

Ведь на земле - ничто не вечно,

И это нынче - не вопрос.

Ведь, как известно, и Христос

На то лицензию имея,

Завет исправил Моисея,

И написал нам свой Завет.

Тут для меня - преграды нет,

Ведь я такой же реформатор

И, как божественный оратор,

Я вам скажу: отца и мать

Теперь не надо уважать,

Ведь, на своём пути тернистом,

Они служили коммунистам

Всю жизнь за горсточку муки,

А, значит, были дураки.

Они не стоят уваженья

И пусть, под прессом униженья,

На жалкой пенсии живут

И самой глупой смерти ждут".

Тут тихо стало в кабинете,

Ведь из людей никто на свете

В Христы новейшие не лез,

С тех пор, как Боженька воскрес.

Казалось, всюду, без отсрочки,

Наш Бенедикт расставил точки,

Но тут спросил какой-то змий:

" А как с заветом - не убий?"

Хлебнув немножко из бутылки,

Сказал в ответ оратор пылкий,

Поехав телом как-то вбок:

" А тут всё просто, голубок.

Хоть мне убийства не по вкусу,

Но я, подобно Иисусу,

Чтоб в людях мужество сберечь,

Принёс народу тот же меч.

Теперь народу не до братства,

Все ищут власти да богатства,

Держа подмышкой пистолет,

И без убийства - счастья нет.

Совсем недавно лицедеи

Рождали ложные идеи,

Но, слава Богу, нынче вновь

По всей России льётся кровь:

Громят домушники квартиры,
Стреляют, режут рэкетиры...

Но, понимаешь, так всегда

На свет являлись господа".

Вот тут, в поддержку президента,

Раздался гром аплодисментов,

Ведь наш российский журналист,

Не глупый лох, а карьерист,

В печатном бизнесе серьёзный,

То есть крутой и мафиозный.

Но раздалось из их рядов:

" А как смотреть нам на воров?"

Вопрос был ясен Бенедикту,

И он сказал вполне открыто

Без политических прикрас:

" Я всё продумал тут для вас.

Как всем давно известно в свете,

В Христовом сказано Завете,

Примерно так: не укради.

Но нам с Христом - не по пути,

Он устарел, и эти нормы

В России требуют реформы,

Ведь нынче каждый должен красть

Богатство, должности и власть!"

Слова ещё не отзвучали,

Как их овации прервали,

Каких не видел белый свет,

И Бенин вздрогнул кабинет.

Его хозяин крякнул глухо,

Потом зевнул, погладил брюхо,

И начал пить свой лимонад.

Он сделал пять глотков подряд,

Как очень редкие умели;

Глаза его - посоловели,

И он, решившись отдохнуть,

Вдруг свесил голову на грудь.

Но отдохнуть ему не дали

И вновь пытать беднягу стали,

Как с старой заповедью быть:

Любить врагов, иль не любить?

И Беня тут же отозвался:

" Я очень долго заблуждался,

И неприятности имел.

Но закалился и созрел,

Как пастырь ваш, для обобщенья.

Теперь, без всякого сомненья,

Я сообщить стране готов,

Что возлюбил своих врагов,

А вот друзей - возненавидел;

Я в них противников увидел,

Что нынче только лишь вредят.

Вот я, естественно, богат.

А все друзья мои - бродяги!

А не бродяги, значит, скряги

И ни гроша мне не дают.

За что любить друзей мне тут?

Вот от врагов - одни доходы!

Враги мне дарят пароходы,

Везут бочонками икру;

Я с них и доллары беру,

А также мясо, фрукты, вина...

А самый главный мой вражина...

Американский президент...

Прислал поддержку мне в презент,

Чтоб мог я править безопасно.

Нет, за врагов я ежечасно

Отца Небесного молю

И, понимаешь, всех люблю!

Мне так прекрасно жить с врагами,

Что я... своими бы руками...

В одном бы месте их собрал...

И всем... по ордену бы дал!"

Все журналисты, от восторга,

Опять похлопали немного,

И тут один из них спросил:

" Вот Моисей - посланник был,

А Иисус был Божьим сыном,

И в их строю, строю едином,

Что значит русский исполин?"

" Нет, Богу, братцы, я не сын

И не божественный посланник...

Я это... как его... племянник.

Сын брата, стало быть, его.

А, значит, тоже божество,

Меня бы надо на иконы..."

Но тут внезапно в микрофоны

Уткнулся носом президент

И захрапел в один момент.

А журналисты побежали,

Чтоб всё ученье, до детали,

В своих шарашках воссоздать

И тут же - в массы передать!

Часть двадцатая.

Ужас полковника Фокина.

Его диалог с женой.

Когда сказал о дочке Беня,

Отпали все предположенья,

Что он от власти отойдёт -

Тут было всё наоборот!

И Фокин быстро, как комета,

Пустился вон из кабинета,

Потом, машиной сам руля,

За стены выехал Кремля,

Стремглав по городу промчался

И вмиг в квартире оказался,

Где в этот час была жена.

Тут он увидел, что она,

С полузакрытыми глазами

Перед святыми образами

Творит смиренно крест святой

И тихо шепчет: " Боже мой!

Спаси заблудшую ты душу,

Не дай совсем погибнуть мужу,

Ведь он нацелился на власть

И может запросто пропасть,

Связавшись там с нечистой силой.

Нет, пусть очистится мой милый,

От всякой скверны, наконец.

Ты дай, Небесный наш Отец,

Ему великое смиренье..."

Но в это самое мгновенье

Полковник Фокин возразил:

" А я б об этом - не просил!"

Жена воскликнула в испуге:

" Я тут молюсь о милом друге,

А он пришёл уже домой...

Иди ко мне, мой дорогой!

Ты чем-то сильно озабочен

И не напрасно, ведь не прочен

Тот мир, где правит суета.

Вот вера в Господа - проста,

Она всегда, в теченье века,

Смиряет гордость человека,

Пойдём скорее в Божий храм

И на колени станем там".

Тут чудо с Фокиным случилось,

Его лицо перекосилось,

И он, весь красный, словно мак,

Своей жене ответил так:

"Оставь ты бога, дорогая,

Ведь мне совсем не надо рая,

Хочу я счастья на земле.

Мой рай, любимая, в Кремле,

И для меня то место свято,

Где трон да царские палаты,

Где даже стены, все подряд,

Парчой и золотом горят,

Где лесть курится фимиамом!

Вот это кажется мне храмом,

И за прекрасный этот храм

Я душу дьяволу продам!"

Его супруга побледнела,

На мужа строго посмотрела

И, осенив себя крестом,

Спросила так его потом:

" Мой милый друг, скажи на милость,

Что за беда с тобой случилась?

Ты нынче холоден со мной,

Задумчив, бледен как больной.

Но, к счастью, помню я о муже,

И, чтоб тебе не стало хуже,

Тебя, любимый, я хочу

Сводить к известному врачу".

Жена полковника склонилась

И ручкой белою прикрылась,

Желая скрыть на этот раз,

Что слёзы брызнули из глаз.

Тут Фокин голову повесил,

Но даже тут, хоть был не весел,

Назад ничуть не отступил,

А очень твёрдо заявил,

Глазами молнии бросая:

" Ну что за слёзы, дорогая?

Довольно, милая, не плачь;

Мне не поможет лучший врач,

В моей болезни нет начала,

Она тогда ко мне пристала,

Когда я в детский сад ходил.

Ведь я ребёнком слабым был,

Меня за слабость в детстве гнали,

Бранили, часто обижали,

И начал думать я о том,

Что вот бы сделаться царём,

Тогда бы жил я по-другому,

Внушал бы ужас я любому,

Хоть телом был бы так же слаб;

Ведь даже сильный, словно раб,

У моего лежал бы трона

Боясь возмездия закона,

Мечтая только лишь о том,

Чтоб с целым лбом вернуться в дом!"

Его сердечная супруга,

От всей души жалея друга,

Сказала: " Что ты, дорогой!

Ты у меня совсем другой,

В тебе всегда такая сила,

Что и титана бы свалила,

Тут жажда власти - лишь каприз...

Мой друг, покайся и смирись!"

Но все слова увещеванья

Остались вовсе без вниманья,

И Фокин, словно в полусне,

Сказал: " Зачем смиренье мне?

Я так немало унижался,

Когда, к несчастью, оказался

Невидным, серым меж детей;

Тогда взошло в душе моей

Стремленье к должности великой:

Решил я сделаться владыкой!

Ведь внешность, честно говоря,

Немного значит для царя...

Пусть некрасив он, но, при этом,

Во всей стране его портретом

Украсят каждый кабинет.

Вот счастья нашего секрет!

Когда последний горемыка

В стране сумеет стать владыкой,

То сразу сделается он

Прекрасным, словно Аполлон!

К нему потянутся руками

Как на молитве в божьем храме.

Вот за такой московский храм

Я душу дьяволу продам!"

Но тут полковничья супруга

Вся задрожала от испуга,

На ножки стройные присев,

И стала ждать Господний гнев,

Его стрелою представляя,

Что упадёт, её сжигая.

Но добр и милостив Христос,

И он спокойно перенёс

Такие дерзостные речи,

А раз он молнии не мечет,

И не сжигает грешный дом,

То, посветлев своим лицом,

Жена полковника привстала

И так супругу отвечала:

" Мой дорогой! Ловить успех

И рваться к власти - тяжкий грех!

Тебе за этот путь греховный

Грозит котёл, где треск зубовный,

Где жуткий вой, где горький плач...

Мой милый, слишком ты горяч!

Тебе бы надо по-простому

Служить лишь доброму, святому...

К тому ж, поверь мне, дорогой,

Не обделён ты красотой,

Ведь я всегда тебя любила

За красоту, за ум, за силу,

И для меня, как верной мисс,

Прекрасен ты как Дионис.

Иди, мой друг, в мои объятья,

Хочу опять тебя обнять я

И этой лаской, может быть,

Твой дух бунтующий смирить".

Полковник Фокин согласился,

На грудь супруге он склонился,

И уж казалось, что опять

Решил принять он благодать

Своей смирившейся душою,

Как вдруг толкнул жену рукою

И белым сделался как мел,

Настолько сильно побледнел.

Потом наш Фокин, белый-белый,

Провёл свой взгляд остекленелый

По тесной комнате вокруг,

Объятый ужасом, и вдруг

Стремглав на улицу помчался

И там - с движением смешался.

Босой, без галстука, один

Бежал он долго меж машин

Не слыша множества сигналов,

Но через несколько кварталов

Он в переплёт такой попал,

Какой никак не ожидал.

Часть двадцатая.

Встреча Фокина с чёртом.

Дрожа в нервическом припадке,

Босой, одежда - в беспорядке,

Полковник Фокин там бежал,

Где наш знакомый чёрт гулял

По тихой улице Матросской,

Имея облик Стародворской.

Чёрт был чуть-чуть навеселе

И ел жеманно крем-брюле.

И вдруг он видит гражданина,

Кого проезжая машина

Могла как муху раздавить...

Но чёрт успел перехватить

У смерти верную добычу.

И вот, осмыслив эту притчу,

В цыганку мигом превратясь,

Сказал он Фокину, смеясь:

" Куда ты мчишься метеором

С таким пустым и диким взором?

Остынь, смятенная душа,

Ведь жить нам надо - не спеша!

Я все на свете судьбы знаю,

Давай, мой друг, я погадаю,

И ты узнаешь жребий свой.

Лишь дай мне доллар, дорогой".

Перед цыганкою развязной,

В своих повадках безобразной,

Полковник бедный промолчал,

Лишь сто он долларов достал

Рукой проворной из кармана,

Чтоб знать всю правду без обмана

И успокоиться душой

На срок хоть самый небольшой.

Полковник был клиент богатый,

И вот, с улыбкой нагловатой,

Цыганка, резвая как конь,

Взяла у Фокина ладонь

Её с минуту изучала

И, наконец, вот так сказала:

" Вот тут - запутанная нить!

Тебе пора позолотить

Мою неопытную руку,

Тогда я вспомню всю науку,

И всё, что связано с судьбой,

Тебе открою, дорогой".

Нельзя гадать без униженья

Самих себя, но искушенья,

Полковник выдержать не смог

И тут же отдал кошелёк

За предстоящее гаданье...

Но, впрочем, что не дашь за знанье

Своей же собственной судьбы?

Мы все без драки, без борьбы

Чтоб вызнать путь судьбы-злодейки

Сдаём все деньги, до копейки,

Гадалкам разным да попам,

Зато потом - спокойно нам.

Вот так и Фокин без сомненья

Стоял и ждал судьбы решенья.

Но вот цыганка, наконец,

Сказала важно: " Молодец,

Твою судьбу я точно знаю,

Тебе я - царство предрекаю!

Но, чтобы власть в России взять,

Придётся кое-что отдать".

Полковник Фокин потрясённый,

Мечтами к небу вознесённый

И от волненья сам не свой

Цыганке хитрой, продувной

В ответ воскликнул громогласно:

" Вам нужно плату? Что ж, прекрасно!

Ведь я расходов - не боюсь,

И вам торжественно клянусь,

Что ничего не пожалею

И всё отдам я, что имею,

За самый-самый сладкий плод

Из всех, что людям бог даёт".

Вольны, как волны в океане,

В России многие цыгане

Гаданьем только и живут,

А из-за этого и тут

Вполне обыденное дело

Велось привычно и умело.

Казалось, ясным был предмет,

Но всё же, Фокину в ответ,

Цыганка хитрая сказала:

" Ты смел, я вижу, но сначала

Подумай крепче, дорогой,

Ведь предстоит нам торг такой,

Какой не каждый день ведётся,

Ещё расторгнуть нам придётся

Уже готовый договор,

А это - каждому позор!

Мужчине взрослому, конечно,

Не надо действовать поспешно

И, чтоб не каяться всю жизнь,

Пока не поздно, отступись".

Полковник Фокин, весь багровый,

На жертву тяжкую готовый,

В себе всё мужество собрал

И так цыганке отвечал:

" Я страшной клятвы не нарушу!

Но что отдать придётся?"

"Душу!"

Полковник издал тихий стон,

И на свою цыганку он

С большим сомненьем покосился,

Всё потому, что удивился

Такой ничтожности цены;

Теперь на рынке не нужны

И не котируются души.

Теперь за деньги режут уши

И рубят пальцы на руках.

Ну, хорошо бы о деньгах

Цыганка с ним заговорила,

Ведь в них всегда - большая сила,

А тут какая-то душа...

Она не стоит ни гроша!

И вот, сомнением объятым,

Сказал вдруг Фокин тороватый:

" Ведь души нынче не в цене,

Кому продать их можно?"

" Мне!" -

Цыганка нагло отвечала,

Как будто вечно покупала

Она означенный товар,

Придя на утренний базар.

Полковник Фокин разозлился,

За косу чёрную схватился

И закричавши грозно: " Хальт!",

Цыганку носом ткнул в асфальт.

Потом несносную девчонку

Ногой ударил он в печёнку,

Рукой по рёбрам пробежал

И так, примерно, ей сказал:

" Ах ты, несчастная паскуда,

Видать, не видела ты худа!

Меня ты хочешь осмеять,

Но ты ошиблась, в душу мать!"

Полковник Фокин был культурным

И хоть был чужд делам амурным,

Но женщин просто обожал

И никогда не обижал.

Но ведь цыганка обнаглела,

Она надуть его хотела,

А он плутовку не простил

И вот: нечаянно побил!

Полковник снова размахнулся,

Но чёрт мгновенно обернулся

И стал, естественно, собой.

Народ, от мерзости такой,

Вокруг рассыпался горохом,

И всё большим переполохом

Могло закончиться бы там,

Но чёрт исправил дело сам.

Чтоб всё вокруг спокойней было,

Прикрыл он грязной лапкой рыло

Другой же лапкой - стыд прикрыл,

Потом вот так заговорил:

"Чтоб жить по-дружески и в мире,

Давай-ка, спрячемся в сортире

И там, отбросив всякий спор,

Подпишем крепкий договор!"

И вот, в ближайшем туалете,

Они, как все купцы на свете,

В кабинке тесной затворясь,

Купить-продать решили власть.

Полковник Фокин вёл впервые

Дела торговые, большие,

А раз неопытным он был,

То чёрту вот что говорил:

" Давай скорее делать дело,

А то уж жить мне надоело,

И начал смерти я искать,

Чтоб все страдания прервать

И успокоиться навечно.

И я скончался бы, конечно,

Когда б тебя не повстречал.

Но ты мне стимул к жизни дал,

Один лишь ты, мой друг косматый!

Хоть человек я небогатый,

Но всё ж не спорю о цене -

Скажи, что сделать нужно мне?"

На это чёрт сказал, кривляясь:

" Я власть продам, не опасаясь,

Тебе как другу, только вот

Я подчинённый, мелкий чёрт.

Покупка душ - моя работа,

Но в этом деле, для отчёта,

Бумажку надо составлять,

И свежей кровью подписать,

И лишь тогда, ногой поспешной,

Её доставить в ад кромешный

И аккуратно сдать потом

В контору нашу, в Чёрный дом.

Увы, такая тут раскладка,

И ты, лишь только для порядка,

На этом маленьком листке

Поставь автограф в уголке".

Полковник Фокин вскрыл насилу

На животе живую жилу,

Свой палец кровью окропил,

И плотно к акту приложил,

И вдруг почувствовал, что тело

Его слегка похолодело,

И вот, волнуясь и шурша,

На выход двинулась душа.

А чёрт, с горящими глазами,

Тотчас схватил её руками,

Засунул в маленький мешок

И уж пустился наутёк,

С своей законною добычей.

Ведь у чертей - такой обычай!

Но и полковник был непрост,

Рукою мощной он за хвост

Схватил коварного гуляку

И закричал: " Постой, однако!

Нехорошо, приятель красть,

Ты душу взял, а где же власть?"

Наш чёрт подёргался немного,

Но, увидав, что очень строго

Его полковник придержал,

С ухмылкой кислой так сказал:

" Да ты, мой друг, не сомневайся,

Иди домой и дожидайся,

А власть сама к тебе придёт

Крутым подарком в Новый год!"

Полковник Фокин разозлился

На чёрта вихрем напустился,

Дав волю крепким кулакам.

Вот он прошёлся по зубам,

Потом, за краденые души,

Он чуть не вырвал с корнем уши,

Потом разбил ему пятак

И всё твердил примерно так:

" А ну, постой-ка, чёрт позорный,

Хоть ты и хитрый и проворный

Хоть ты упрямый, словно бык,

Хоть всех обманывать привык,

Но всё, браток, ты доигрался

И, наконец, тому попался,

Кто, словно Сталин, любит месть,

И род ваш может перевесть

Без всякой жалости, вчистую.

И знай, мой друг, я не блефую!

Тебе я точно говорю,

Что скоро землю пробурю

И весь ваш ад, одним моментом,

Залью я марочным цементом,

И вы застынете все там

Подобно мелким комарам,

Упавшим в месиво раствора.

И чтоб, приятель, очень скоро

В своём аду не кончить жизнь,

Отдай мне власть и прочь катись!"

Услышав жуткую угрозу,

Нечистый мигом принял позу,

Что так обычна у щенков,

Которым дали тумаков.

Он задрожал и торопливо

Сказал вполне миролюбиво:

" В аду живёт, признаться, сброд.

Но я - хороший, честный чёрт,

Дела веду я без обмана,

И ты войди-ка утром рано,

Когда темно и спит земля,

В ворота древнего Кремля,
И там, в палате Грановитой,

Найди большой сундук, обитый

Хорошим, старым серебром

И постучи в него перстом.

Потом скажи: " Вставай, Оплошин",

И тот, лишь только будет спрошен,

Восстанет вдруг из сундука.

Вот с ним уже наверняка

Закончишь ты о власти дело.

Ну, всё, браток, мне надоело

С тобой турусы разводить,

Давно я должен в ад прибыть

И сдать своё приобретенье

В товарном складе на храненье".

Сказавши так, поганый чёрт

Вдруг сделал полный разворот,

Чтоб тут же смыться из сортира.

Ведь он известный был проныра!

Но Фокин вновь его схватил

И дав в пятак, что было сил,

Сказал примерно так при этом:

" Да ты, мне кажется, с приветом,

Раз сочинил мне анекдот.

Но я, мой друг, не идиот

И не дитя, чтоб верить в сказки.

Вот я загну тебе салазки,

Сломаю рёбра, выбью глаз

И вырву хвост за твой рассказ".

Тут чёрт, конечно, ужаснулся,

Назад к полковнику вернулся

И заскулил ему в ответ:

" В моих словах ни капли нет

Ни плоской шутки, ни насмешки,

Теперь в Москве у власти - пешки,

А балом правит призрак тут,

Его Оплошиным зовут.

Тебя к нему я направляю

Лишь потому, что точно знаю

Его теперешнюю роль...

Так что идти к нему изволь".

Тут чёрту Фокин недовольный

Решил задать вопрос контрольный:

" Ты врёшь красиво, но постой,

Оплошин - кто он есть такой?

Что за мужик, откуда взялся,

И как способен оказался

В сундук серебряный попасть,

Откуда в нём такая власть?"

Нам всем известно, что нечистый

Субъект находчивый, речистый,

А потому и в этот раз

Он так закончил свой рассказ:

" Кто он такой? Да, Дьявол правый!

Он был боярин величавый,

Имел в Москве роскошный дом,

Настолько полный серебром,

Что мог купить он всё на свете.

Его жена, а также дети

Имели всё, он - процветал

И честно службу исполнял,

Ходил исправно в ополченье,

Где тоже выказал уменье.

Но раз он крупно оплошал

И всё мгновенно потерял,

К тому же так, что та утрата

Была без всякого возврата.

Ведь он, меж нами говоря,

Посмел ослушаться царя,

Грозу неверных - Иоанна,

И царь велел казнить смутьяна,

Поджарив тут же, при дворе,

Как поросёнка, на костре.

Тут я замечу, для порядка,

Что смертным жариться - не сладко,

Оплошин страх не превозмог,

Ввинтил кольцо он в потолок,

Залез в петлю, в ней поболтался

И с жизнью бренною расстался,

Самоубийство совершив.

Поступок этот некрасив,

Его нигде не одобряют,

А труп преступника бросают

В простую яму под забор.

И вот Оплошин, с давних пор,

То есть четыре с лишним века,

Как тень живого человека,

Ни в ад не принятый, ни в рай,

Блуждает здесь из края в край,

Покинув хладную могилу.

Он взял теперь такую силу,

Мирские должности деля,

Что стал хозяином Кремля!

Чтоб власти истинной добиться,

К нему ты должен обратиться,

Свои сомненья прочь гоня,

И там сослаться - на меня.

Иди и действуй в нашем плане,

А уличишь меня в обмане,

То заливай цементом ад.

Ну, я пошёл... Счастливо, брат!"

Тут подлый чёрт, растлитель мира

Проворно юркнул из сортира,

Смешался с кучкой мужиков,

Мелькнул в толпе - и был таков.

А Фокин пнём стоять остался,

Он очень сильно сомневался,

И даже мог признать всё он

За нездоровый, странный сон,

В который глупо было б верить,

Но он решился всё проверить,

Чтоб уж потом, открыв обман,

Составить новый, лучший план.

Часть двадцать первая.

Встреча полковника Фокина

с привидением.

Недолго Фокин собирался,

Он тёмной ночью в Кремль пробрался,

Нашёл серебряный сундук

И в крышку пальцем стук да стук,

Чтоб сон нарушить привиденья.

Потом, дрожа от нетерпенья,

Как никогда он ни дрожал,

" Вставай, Оплошин!" - он сказал.

Сундук немедленно открылся,

И в воздух дух какой-то взвился,

Потом он начал оседать

И постепенно принимать

Такой размер и очертанья,

Что уж достоин стал вниманья.

Казалось, - это человек.

Так как у тени, между век,

Глаза, как будто бы, мерцали,

А ноздри тёмные - дышали,

Над узкой чёрной бородой.

Похоже, тень была живой,

Она ведь двигалась, но тела

Она, как будто, не имела,

Так как летела, а не шла

И страшно бледною была.

Наш Фокин, ужасом объятый,

Стоял пред тенью бородатой

И ничего не говорил,

Так как подавленным он был.

Но, через краткое мгновенье,

Та тень закончила движенье,

Потом почти что пустота

Открыла бледные уста,

И вот вопрос был в воздух брошен.

" Зачем пришёл?" - спросил Оплошин,

Кривя лицо, как древний мим,

Загробным голосом своим.

Хоть Фокин был разведчик смелый,

В крутых делах поднаторелый,

Но тут и он затрепетал...

Вот потому-то он молчал

Минуты три пред страшной тенью.

Но надо было привиденью,

Хоть и дрожа, но отвечать,

И он решил вот так сказать:

" Простите, если что нарушу...

Но вот я продал чёрту душу,

Чтоб получить над Русью власть,

А он велел - сюда попасть.

И раз уж Вы теперь в почёте

И власть над Русью раздаёте,

Всем тем, кто смог её купить,

Нельзя ль покупку получить?"

Слегка качнулось привиденье,

И вот, в ответ на заявленье,

Оплошин страшный так сказал:

" Да, ты по адресу попал.

Я тут живу и подтверждаю

Что высшей властью обладаю,

Она лежит в моём мешке,

Что спрятан в этом сундуке;

И я закона - не нарушу,

Тебе, за проданную душу,

Отдам положенный кусок,

Чтоб ты - Россией править мог.

Но я скажу тебе как другу,

Что за последнюю услугу

Немедля надо заплатить,

Ведь я иссох - мне надо пить!"

Полковник Фокин изумился,

Что так обыденно добился

Того, что страстно он желал,

О чём и день, и ночь мечтал,

И тут же крикнул торопливо:

" Я вам сейчас доставлю пиво,

Чтоб освежилась голова!

Вам сколько, ящик или два?"

Тут призрак снова покачнулся,

Улыбкой жуткой улыбнулся,

Дивясь наивности такой,

И тихо молвил: " Что с тобой?

Ведь ты, как будто, не мальчишка,

Так что ж не нажил ты умишка,

Ведь как при Сталине, так вновь

За власть беру я только кровь.

Вот, говорят, он был тираном,

Но при тиране, как ни странно,

Вполне упитанным я был

Лишь оттого, что кровь я пил

От пуза, сколько пожелаю,

Но вот давно уж иссыхаю

Всей бедной сущностью своей

Из-за скаредности властей".

Вот так сказал Оплошин властно,

А Фокин наш подобострастно

Ему с поклоном отвечал:

" Прошу прощенья, я не знал

Про ваши нынешние нужды...

Но, состраданию не чуждый,

Я, хоть людей ещё не ем,

Но кровь достану без проблем

И принесу её не кружку,

А, как Раскольников, старушку

Убью, с размаху, топором

И возвращусь сюда с ведром".

Тут призрак горько рассмеялся

И так сказал: " Какой попался

Необразованный клиент...

В тебе ума - ни грамма нет,

Ты мыслишь так, как мыслят дети!

Но знай: все призраки на свете

Кровь в руки вовсе не берут

И из ведра её - не пьют.

Наоборот, все привиденья

Желают только посвященья,

Чтоб был бы труп, и был бы он

Нам, привиденьям, посвящён.

Чтоб нам с тобой договориться,

Ты должен к делу подступиться

С другой, законной стороны

И кровь доставить мне с войны,

По доброй воле, без заказа.

Допустим, где-нибудь с Кавказа.

Вот если б ты людей убил

И мне бы всех их посвятил,

Хоть двадцать, тридцать, для начала,

Мне б хорошо, приятно стало,

И я, окрепнув, оживясь,

Тебе бы тут же отдал власть".

Заказ нетрудным оказался.

Полковник Фокин рассмеялся,

Достал мобильный телефон

И генерала вызвал он,

И так сказал он генералу:

" Чечня опять у вас восстала,

И, чтоб войну ты не продул,

Накрой какой-нибудь аул,

Чтоб там и пикнуть не успели.

А как сметёшь с земли все цели,

Изволь об этом доложить,

Я в курсе дела должен быть".

Оплошин был совсем невзрачным,

Летал вверху дымком табачным,

Но лишь войскам приказ был дан,

Он вдруг застыл как истукан,

Оскалил зубы, облизнулся

И вдруг расширился, надулся

И стал на землю оседать, -

В него, как божья благодать,

Кровь свежей, тёплой поступила

И этот призрак оживила

Своею силою живой.

Но вот он, твёрдою ногой,

Уже ступил на пол палаты

И, как хозяин тороватый,

С улыбкой Фокину сказал:

" Спасибо, друг, ты напитал

Меня воистину как друга

И эта важная услуга

Тебе подарок принесёт.

Но только в праздник, в Новый год".

Полковник Фокин ужаснулся,

Ведь он решил, что обманулся

В надеждах радужных опять

И начал вот как возражать:

" Прошу униженно прощенья,

Но я устал, и нет терпенья

От вас подарка ожидать,

Хочу я властью обладать

Уже сейчас, сию минуту!"

" Нет, это может вызвать смуту. -

Оплошин твёрдо возразил, -

Я смут немало пережил,

И в них, поверь, добра немного.

Вот потому я очень строго

Слежу за действием властей,

И кто не слушает моей

Хорошей, дружеской указки,

Тот тихо, мирно, без огласки

Тотчас на пенсию идёт.

Нет, Русью нынче правит тот,

Кто ситуацией владеет,

Кто нервы сдерживать умеет,

И кто умеет долго ждать.

Ты, Фокин, должен понимать:

Чтоб в жизни что-нибудь добиться,

Совсем не надо торопиться,

А потому домой иди

И там спокойно счастья жди.

Ты знай: по нашему указу,

Пусть постепенно и не сразу,

Зато надёжно, в свой черёд,

В народный праздник, в Новый год

Придёт к тебе твой пост желанный.

А я - совсем от крови пьяный

И через силу здесь торчу.

Прощай мой друг, я спать хочу".

Хоть дел откладывать негоже,

Приём закончился, похоже,

Ведь вот уж, брякнувши слегка,

Открылась крышка сундука,

Оплошин в нём проворно скрылся,

Тяжёлой крышкой затворился

И вскоре мирно захрапел,

Так как совсем устал от дел.

Часть двадцать вторая.

Нападение привидения на

Бенедикта.

Вот что случилось в высшем свете,

Пока наш Беня в кабинете

За рюмкой рюмку выпивал

И так, примерно, размышлял:

" Вот возведу на трон Смутьяну,

И жить легко, свободно стану:

Полдня я буду мирно спать,

А водки буду выпивать,

От пуза, сколько пожелаю.

Хоть я и нынче выпиваю,

Но все косятся на меня...

Нельзя откладывать ни дня

Верховной власти передачу...

А ну-ка, выпьем за удачу!"

Но только выпил он бокал,

Как привиденье увидал,

Что плавно в комнату входило

И, через миг, уж рядом было.

Оно застыло, но потом

Проплыло в воздухе пустом

Как детский шар легко, беззвучно,

И, сбив бокал собственноручно,

С угрозой тайной на челе,

Уселось нагло на столе.

И Беня, ужасом объятый,

С тоской воскликнул: " Боже святый!

Не знаю меры я, и вот

Допился, старый идиот!

Ведь это белая горячка!

Вот уж болячка так болячка,

С такой болячкой сгинешь тут -

На всю Россию осмеют!"

Тут, чтоб облегчить раздраженье,

Несчастный Беня в привиденье

От всей души, что было сил,

Пустой бутылкой запустил.

" Ах, вот ты как! - вскричал Оплошин,

Когда в него снаряд был брошен, -

Хоть я, приятель, без костей,

Но так нельзя встречать гостей

В своём служебном кабинете.

Ведь так не принято на свете!

К тому же, я не промолчу,

И так тебя я проучу,

Что ты, дружок, невзвидишь света,

И вот урок тебе за это!"

Тут со стола он Кодекс - хвать,

И стал им истины вбивать

Во властный лоб, твердя при этом:

" Ты всё корпеешь над заветом,

Так знай же, старый пустозвон:

Твоя задача - чтить закон,

Ведь ты - лишь первый исполнитель

И для народа - не учитель,

И просвещать его - не лезь.

Когда б сидел ты мирно здесь,

Пусть даже заспанный и пьяный,

Тебя сменил бы я Смутьяной;

Но ты не в меру обнаглел,

Писать законы захотел,

Чужой рукою пишешь книги,

Плетёшь бессчётные интриги,

Хоть править обществом - не гож.

От рук отбился ты... ну, что ж,

Тебя я с должности - снимаю

И прямо нынче отправляю

Ловить на даче карасей

Да бить, в Завидове, лосей".

Хоть и законом оглушённый,

Наш Бенедикт неугомонный

Решил сражаться до конца

С ужасной тенью мертвеца.

Он телом был настолько сытый,

Что тяжким Кодексом избитый,

Стерпел и глазом не моргнул,

И громко крикнул: " Караул!"

На этот крик, как оказалось,

Охрана вовсе не сбежалась,

Лишь был Оплошин разозлён,

Вот отступил три шага он

И начал, чёрной злобы полный,

Пускать на Беню биоволны,

Пытаясь в зомби превратить,

Чтоб уж потом руководить

Субъектом этим безопасно.

Но оказалось, что напрасно

Он столько силы потерял,

Ведь Беня так ему сказал:

" Эй, призрак, что тебе угодно?

На пост я избран всенародно

Как самый лучший из людей,

Ты обижать меня - не смей!

Я на тебя, бандит, по праву,

Найду примерную управу,

Хоть ты всё время на весу,

Но пылесос я принесу,

Включу на полную катушку

И засосу тебя, как мушку,

В набитый мусором мешок.

Так что оставь меня, дружок".

"Ну, нет, браток, - сказал Оплошин, -

Ты пьёшь да спишь, а жребий - брошен

Твоей изменчивой судьбой,

И там - покончено с тобой.

И знай: тебя я не оставлю,

Не ты, а я Россией правлю,

И не народ тебя избрал,

А я, на время, должность дал".

Тут закричал в испуге Беня:

" Полковник Фокин! Покушенье!

Ты не однажды жизнь мне спас,

Спаси меня и в этот раз!"

Вот тут Оплошина заело!

Он снова принялся за дело,

Руками начал он опять

На Беню пассы посылать,

Сверлить его горящим взглядом

И отравил каким-то ядом

Как беспощадный скорпион.

Поник наш Беня... вскоре он

В чурбан двуногий превратился.

Зато Оплошин - оживился,

И стал он Беню заставлять

Слова такие повторять:

" Не президент я, а мошенник.

Я - демократии изменник.

И честь, и совесть я - пропил.

Я всю Россию развалил.

Меня и дочь мою, Смутьяну

Посадят, поздно или рано,

На годы долгие в тюрьму.

Теперь мне надо самому,

Чтоб в лагерях не оказаться,

От высшей власти отказаться

И передать её тому,

Кто не посадит нас в тюрьму.

Я знаю, наше окруженье

Утопит нас в одно мгновенье,

И нас спасти от тяжких мук

Сумеет только лучший друг,

Один лишь Фокин справедливый,

И я мечтаю, в час счастливый,

Корону Фокину отдать,

А жизнь - на даче доживать".

Оплошин, призрак одинокий,

Был очень умный, но жестокий,

И если уж давал зарок,

То исполнял всё точно в срок.

И вот теперь, для исправленья,

Давал он Бене наставленья,

И что он Бене говорил,

Тот без запинки повторил.

Оплошин, видя, что несчастный

Забыл про свой характер властный

И присмирел, как старый конь,

Тотчас направил свой огонь

Уже на дочь его, Смутьяну.

Он эту дочь, согласно плану,

В одно мгновенье охмурил,

Потом зомбировать решил,

На всякий случай, и Фаину,

Хоть это дело, как мужчину,

Его украсить не могло.

Но он вредил уже назло,

Его уже сжигало мщенье,

И он решил, хоть на мгновенье,

Насытить ненависть свою,

И так испортил всю семью.

Часть двадцать третья.

Отчаянье Фокина, перешедшее

в надежду.

Полковник Фокин был премьером,

Всему правительству примером,

И вес немалый он имел,

Но он - не этого хотел.

Ему всё грезилась корона,

И каждый день, крутясь у трона,

Он думал: " Как бы трон добыть?

Нанять убийцу, может быть?

Потом убрать его, конечно,

Ведь всё на свете - быстротечно,

И даже взяв и трон, и власть,

Могу я запросто попасть

В тюрьму и сгинуть в ней безвестным.

Такой конец неинтересным

И гадким кажется порой ...

Зачем сидеть? Нет, нет! большой

Порок присутствует у плана:

Взамен отцу придёт Смутьяна...

Так что ж, Смутьяну убивать?

А там, на очереди, - мать.

Нет, это будет слишком много,

За это дело спросят строго,

Когда дойдёт до неудач.

Как всё не вяжется... хоть плач!"

В висках полковника - гудело,

И он, совсем забросив дело,

В ужасной муке пребывал,

Он забываться снова стал,

И потянулся к пистолету,

Чтоб разом кончить муку эту,

Наистрашнейшую из мук.

Вот взвёл курок он... только вдруг

Дверь кабинета заскрипела,

И вот в неё вошёл несмело,

Какой-то странный, президент.

Он постоял один момент,

Вздохнул, просительно помялся,

Как будто Фокина боялся,

И так промолвил, наконец:

" Что, караулишь? Молодец!

Не будет лишней мера эта,

Теперь нельзя без пистолета

Ступить и шага по Кремлю.

Я как отца тебя молю:

Будь мне надёжною защитой!

Ведь я старик, совсем разбитый,

К концу подходит жизнь моя,

А ведь на мне - моя семья...

Что их на свете ожидает?

Какой удел? Никто не знает!

Лишь мрак да ужас впереди...

Полковник! Братец! Защити!"

Полковник Фокин удивился,

Стрелять при Бене не решился

И, как губительный предмет,

Убрал подальше пистолет.

Его просили об услуге

И даже, будто бы, в испуге,

И даже в панике такой,

Что в жизни губит нас, порой.

Но просьба высших - удивляет,

И он подумал: " Проверяет!

Он хочет план мой разузнать,

Чтоб уж потом - с пути убрать,

Да и с земли убрать навечно.

Ну что же, это человечно,

Так все должны мы поступать".

И Фокин начал отвечать:

" Зачем вы нынче говорите

О вражьих кознях, о защите,

Ведь в наше время только Вы

Отец не только для Москвы

Но и для всей святой России.

Дела вы сделали большие

И, строя наш российский дом,

Всех потрясли своим умом.

Зачем пустое беспокойство?

В стране прекрасное устройство,

И люди вас настолько чтят

Что скоро, в третий раз подряд,

Дадут российскую корону

И вы бесспорно, по закону,

Спокойно будете опять

На троне жить да поживать".

Тут Беня крупно содрогнулся,

Как к другу, к Фокину нагнулся

И так на ухо зашептал:

" Э нет, полковник, я пропал!

Я не политик, а мошенник,

Я - демократии изменник,

Я всю Россию развалил...

Но час расплаты наступил,

И мне грозит не гнев народа,

А фарисейская порода

Меня решила истребить,

Чтоб от суда - в сторонке быть.

Кому позволил я нажиться,

Решили мной же откупиться,

Как будто я лишь виноват...

Спаси меня от смерти, брат!"

Подумал Фокин: " Вот задачка!

Наверно, белая горячка

У президента началась,

Раз он не держится за власть".

И Фокин бодрым стал, как прежде,

Решив, что был в своей надежде,

Насчёт короны, только прав.

И вот, в затылке почесав,

Сказал он, будто бы, несмело:

"Вы предлагаете мне дело,

Но непостижное уму,

И Вас никак я не пойму.

Ведь, как положено плебею,

Я высшей власти не имею,

И как могу Вас защитить?

Мне на посылках только быть!"

Тут Беня робко оглянулся,

Опять к полковнику нагнулся

И нервно в ухо зашептал:

" Я всё, полковник, рассчитал.

Во время всякого правленья

Не обойтись без упущенья,

А ведь меня - хотят судить!

Мне надо их предупредить!

Тебе я вот что предлагаю:

Я власть досрочно оставляю,

А ты немедля, как премьер,

Её подхватишь, например...

Ведь ты мой первый заместитель!

Потом законно, как властитель

При всех гарантии ты дашь

Меня не трогать - и шабаш!

Давай, внесём в проблему ясность,

Ведь власть, в обмен на безопасность,

Как никогда, полезна нам.

Ну, как, полковник, по рукам?"

Вот тут премьеру жарко стало,

Его от счастья распирало,

И если б в нём была душа,

То он упал бы, не дыша.

Но уж давно, по обстановке,

Загнал он душу по дешёвке,

Чем свой характер укрепил.

Теперь расчётливым он был

И ожидал во всём подвоха,

Что для мужчины и неплохо.

И вот, чтоб всё не потерять,

Решил, пока, он так сказать:

" Какой кошмар! Скажи на милость,

Как всё на свете изменилось,

Уж президент виновным стал!

А кто измену проморгал?

Не я ли, сторож нерадивый?

И вы, хозяин справедливый,

Должны за это, так сказать,

Меня примерно наказать,

И за провал, за упущенья,

Без лишних слов, без сожаленья,

Сослать навечно в Магадан!

Но что тут делать? Я - профан

И дело делать - не умею.

Вот потому-то я не смею

В Ваш план рискованный входить,

Чтоб всё опять не провалить

И сесть в тюрьму на четверть века...

Вам надо выбрать человека,

Который сможет управлять

И все дела - ему отдать".

Тут президент загорячился:

" Я одному тебе открылся,

Тебе я верил и вот вдруг

Ты оказался мне не друг,

Ведёшь себя эгоистично,

А это, братец, неприлично,

К тому же, верность не храня,

Полковник, предал ты меня!"

Полковник Фокин, как от муки,

Сложил на грудь смиренно руки,

И взгляд смиренно опустил,

Потом вот так заговорил:

" Нет, не предатель я бездушный,

Наоборот, слуга послушный

И уж поверьте, что не прочь

Я вам немедленно помочь.

Но я политики - не знаю,

Её совсем не понимаю

И если власть возьму, народ,

Меня, конечно, осмеёт,

Потащит с трона, как барана,

А уж потом, как шарлатана,

Захочет в перьях обвалять,

Чтоб так по улице прогнать,

Гулякам праздным на потеху.

В России будет много смеху,

Но смех ненужным будет тот,

Ведь он невинных - не спасёт".

Задел полковник Бенедикта,

И тот, в ответ, сказал сердито:

" Нельзя о людях думать так!

Ведь что народ? Народ дурак!

Он не умней любого зверя,

Живёт всегда он, в басни веря,

И, чтоб в руках его держать,

Тебе решил я передать

Для дела двух специалистов,

Хороших, цепких очеркистов.

Они придут к тебе четой:

Один - Дуренко молодой,

Другой - Свинидзе староватый,

Но очень умный, хоть очкатый.

Они мне служат от души,

И ты им только прикажи,

За гонорар или за крышу,

Ребята так тебя распишут,

Так вознесут, что даже мать

Родная может не узнать.

Потом российскому народу,

Пообещай ты дать свободу

И будешь просто как святой.

А потому, мой дорогой,

Живи, ни в чём не сомневайся,

Россией править - соглашайся

И будь уверен, что народ

Тебя на небо вознесёт ".

Беседа вышла - непростая,

Ведь, на премьера напирая,

Словами старая лиса

Творила просто чудеса.

Но Фокин снова не поддался

И так, примерно, отозвался:

" Народ, конечно, глуп у нас,

И я бы, только лишь для Вас,

Россией правил бы без шума.

Но Государственная Дума

Меня, в ничтожно малый срок,

Сотрёт буквально в порошок".

Вот тут-то Беня, оскорблённый,
Спустил с колодок гнев законный:

" Ты что, смеёшься надо мной?

Ведь Дума - полк мой запасной!

Она давно меня признала

И мне опорой крепкой стала.

Там мой посланец Борзенков,

Гоняет думских простаков

Лишь потому, что всех борзее

И служит мне, а не идее.

Раз ты не можешь мыслить сам,

Я Борзенкова в помощь дам,

Тогда никто нам не опасен.

Ну, как, полковник, ты согласен

Мой пост высокий перенять?

Прошу немедля отвечать!"

Тут Фокин, бледный от волненья,

Сказал в ответ: " Прошу прощенья,

Я Вас люблю, но дело в том,

Что быть империи царём

Себя я чувствую негодным,

И быть посмешищем народным

Я ни за что не соглашусь,

А лучше тут же застрелюсь,

Как офицер, из пистолета,

И пусть Господь простит за это!"

Тут бедный Фокин, дав ответ,

Мгновенно вынул пистолет,

И как мужчина настоящий,

Рукою твёрдой, не дрожащей

Приставил дуло к голове

И так стоял минуты две.

Тут Беня плюнул на злодея,

Потом, обидой пламенея,

И отдуваясь, как дракон,

От дурака пустился вон.

Лишь только Беня удалился,

Полковник Фокин в пляс пустился,

Когда же он устал плясать,

То начал руки потирать...

Но тут, порывом урагана,

Вломилась в комнату Смутьяна

И, сжав свой поднятый кулак,

Пристала к Фокину вот так:

" Кранты! Достукался папаша,

И оттого семейка наша

Теперь на ниточке висит.

А наш полковник-то сидит,

Как будто курица какая,

Нас из беды не выручая!

А ну, немедленно вставай,

Бразды правленья принимай,

Разбей врагов, а президенту

Вручи пожизненную ренту,

Да посерьёзней, пожирней...

И шевелись, тюфяк, скорей!"

Тут Фокин наш пред дочкой Бени

Упал проворно на колени,

Ладошки лодочкой сложил,

И вдруг вот так заговорил:

" Как видно, есть Господь над нами,

Ведь я давно уже, ночами,

Лишь о тебе одной мечтал,

Страдал, томился, ревновал,

И вот награда за томленье:

Ведь ты, как чудное виденье,

Сама пришла в мой скромный дом!

Давай, любимая, вдвоём

Сбежим на север, в край мороза,

И там, как северная роза,

Под тонким сводом шалаша,

У нас распустится душа.

Мы будем корочкой питаться,

На звёзды ночью любоваться,

Всю жизнь как птички проживём

И одновременно умрём!"

Вот так полковник распинался,

Потом, как будто бы, смешался

И стал к Смутьяне подползать,

Чтоб ножку ей поцеловать.

Но та и глазом не моргнула,

А лишь в лицо ботинком пнула,

Сказав ему, примерно, так:

" Пошёл ты к дьяволу, дурак!

Ведь ты слизняк, а не мужчина,

В семействе нашем дурачина,

Совсем не нужен... ты не наш,

Беги и прячься в свой шалаш!"

Тут, в полном бешенстве, Смутьяна

Закрыла дверь настолько рьяно,

Что обвалился потолок.

Вот тут полковник уж не смог

Сдержать довольную улыбку,

Он мог бы сделать и ошибку,

Но, извернулся, не свершил,

И потому - доволен был.

Он победил слепые страсти,

Когда вокруг верховной власти

Борьба смертельная велась.

Тут он, как опытный карась,

Не взял насаженной приманки

И марш " Прощание славянки"

Стал тихим свистом исполнять...

Но вдруг открылась дверь опять.

Вернее, только половина,

И в кабинет вошла... Фаина!

Она, с безмолвною мольбой,

Держала руки пред собой,

Как будто жалости просила,

И в том была такая сила,

Такой невиданный накал,

Что даже Фокин добрым стал,

Он всхлипнул вдруг и прослезился...

Но вдруг за сердце он схватился

И тут же в обморок упал.

Тут медицинский персонал

Отвёз полковника в больницу

И приказал лежать, лечиться.

И Фокин стал в палате спать

И что-то страстно ожидать.

Часть двадцать четвёртая.

Полковник Гуров в ссылке.

Приятно нам читать страницы

Из жизни нынешней столицы,

Что нам Леонтьев сочинил,

Ведь он не просто так строчил,

А ловко, в виде паутины,

Писал сложнейшие картины,

Немного странные порой...

Но где же Гуров, наш герой?

Мы простаки и, может статься,

Хотели в жизни разобраться,

Во всех крутых её частях.

Но вот, запутавшись в сетях

Интриг различных и разбоя,

Забыли нашего героя,

Его и подвиги и жизнь,

Всё потому, что отвлеклись,

На пустяки да на детали

И разбирать частенько стали,

В замысловатой книжке сей,

Лишь незначительных людей.

А Гуров с Крячко в Забайкалье

На лыжной базе отдыхали

И пили местный самогон...

Хотя и был вонючим он,

Но крепко бил по барабану.

Но я хвалить его не стану,

Ведь я, к несчастью, не алкаш,

Как президент великий наш...

Нет, как внимательный читатель,

Крутых романов почитатель,

Перескажу-ка я пейзаж.

Над базой был скалистый кряж

С таким пологим, ровным склоном,

Что заниматься биатлоном

Удобно было там зимой,

Или, по трассе скоростной,

К подножью самому спускаться

И этим спуском развлекаться,

Как занимательной игрой.

Да, можно праздновать зимой,

Что и в далёком Забайкалье

Довольно мягкая вначале...

Но было лето, та пора,

Когда несносная жара

Нас в тень деревьев загоняет,

Когда комар нас донимает,

Когда со лба стекает пот,

А водка - в горло не идёт.

Конечно, жарким было лето,

Но не тревожило их это -

Оставив службу и семью,

В глухом, заброшенном краю

Привольно жили два лентяя,

В еде да пьянстве провожая

Свои бесхитростные дни...

Вот как-то вечером они

В тени под деревом лежали,
И, по привычке, выпивали.

Но Гуров вдруг затосковал,

Он выпил кружку и сказал:

" Сейчас, наверное, в столице

Витрины блещут, как зарницы,

Машины, длинной чередой,

Спешат по улице Тверской,

А у Кремля и у Арбата

Гуляют с девками ребята,

На всю катушку веселясь.

Но, между тем, не дремлет мразь:

Там дань сдирают рэкетиры,

Вошли крысятники в квартиры,

А урки - вышли на разбой

И не боятся нас с тобой.

Теперь им грабить можно смело,

Ведь мы оторваны от дела

И властью сосланы сюда.

Но это наглость, господа!

Пускай, виновны мы отчасти,

Но неужели из-за власти,

Да из-за шефа подлеца

Нам гнить в Сибири до конца?"

Его дружок, полковник Крячко,

С огромной кости, как собачка,

Зубами мясо отрывал

И, не жуя почти, глотал.

Он, не любя решать вопросы,

С досадой кость свою отбросил

И так приятелю сказал:

" Ну, ты, в натуре, уж достал!

И что ты вечно стонешь, Лёва?

Житьё здесь вовсе не хреново,

Тут до обеда можно спать,

От пуза - пить, от пуза - жрать,

За деньги баба тут не точит,

Тут каждый делает, что хочет.

И ты судьбу не проклинай,

Ведь тут не жизнь, а сущий рай".

Но речь изысканная эта

Осталась вовсе без ответа,

Так как полковник Гуров встал

И в ночь куда-то зашагал.

Он был сегодня очень странным,

Дышал он воздухом духмяным,

Смотрел взволнованно вокруг

И вот костёр увидел вдруг.

Костёр, как звёздочка ночная,

То разгораясь, то моргая,

В распадке тёмном трепетал

И человека освещал.

Полковник наш, присев на камне,

В вечернем спрятался тумане

И наблюдать всё это стал.

Тот человек у рта держал

Особо согнутые руки,

И вдаль неслись такие звуки,

Что поднимались волоса...

Услышав эти чудеса,

Полковник Гуров вниз спустился

И там погреться попросился.

Но этот странный человек

Лишь покосился из-под век,

И продолжал сидеть, играя,

И тёплый воздух сотрясая,

Как допотопный соловей,

Гортанной музыкой своей.

Как трубный глас, в ночном покое

Звучало пенье горловое,

Но вот невиданный певец

Закончил песню, наконец,

Что прозвучала так прекрасно,

И долго в ночь смотрел бесстрастно,

Как истукан, не шевелясь,

Как будто мысля иль молясь

Степей таинственному богу...

Но вот он ожил понемногу

И место рядом указал,

Как будто сесть он приглашал.

Полковник принял приглашенье,

Присел на жёсткое сиденье,

То есть на каменный уступ,

Который был хотя и груб,

Но был, от угольев, нагретый.

Потом он, несколько задетый

Необходимостью молчать,

Стал незнакомца изучать.

То был бурят и сын бурята,

А точно так же, как когда-то,

Пасли буряты табуны,

Теперь пасут и их сыны.

Одет он тоже был как прежде,

Была во всей его одежде

Рациональности черта;

Тепло, надёжность, простота

В одежде той преобладали,

Её буряты украшали,

Слегка орнаментом простым,

Для них, как видно, дорогим.

Так посидел немножко Лёва

И заскучал, конечно, снова,

А потому решил спросить:

" Браток, не дашь ли закурить?"

Пастух достал неторопливо,

Как будто гость ему - не диво,

Весь свой курительный прибор.

Он выбил трубку и обтёр

О кожу жёсткую жилета,

Потом, из чёрного кисета,

В неё насыпал табака

И, прикурив от уголька,

Так как не ведал он привычки

Табак прикуривать от спички,

Безмолвно гостю передал.

А тот простую трубку взял

И быстро, смачно затянулся,

Но едким дымом поперхнулся

И вдруг закашлялся.... Бурят,

Сидел всё так же, как сидят,

Одни степные истуканы.

Пастух был этот очень странный,

Ну, совершенно не такой,

Что водят стадо под Москвой!

Полковник думал о буряте:

" Пастух ничтожный, ноль в квадрате,

Зачем он смотрит в темноту?

Какой предмет или черту

Он в этом мраке различает?

Молчит, пенёк, не сообщает".

Тут Гуров тоже стал смотреть,

Чтоб представление иметь

О местной девственной природе.

Вокруг пустынно было, вроде,

И так беззвучно и черно

Под звёздным небом, что оно,

Как в детской сказке покрывало,

Алмазной россыпью сияло,

И как бы двигалось кругом

В пространстве дальнем, неземном.

Но тут внезапно коростели

На ближней речке заскрипели

И выпь заухала в кустах,

И на полковника не страх,

А бред какой-то навалился:

Казалось, он с природой слился

И вот, пылинкой небольшой,

Взлетел над спящею землёй.

" Эй, друг!" - вдруг громко прозвучало,

И чая полная пиала,

А так же с мясом котелок

Вдруг у его явились ног.

Герой на землю возвратился,

Наелся плотно и напился,

Упал на жёсткую на кошму,

И крепко там спалось ему.

И только небо заалело,

Он встал с кошмы, размял всё тело

И огляделся... но вокруг

Всё было пусто, новый друг

Скакал вдали за табунами;

В долине пар вставал волнами,

И было зябко... Наш герой

Пошёл доспать к себе домой.

С тех пор наш Гуров изменился,

Он чистым стал, прилежно брился,

И водку кружками - не пил.

К бурятам в гости он ходил,

Любил там слушать разговоры

И на охоту ездить в горы.

А посещая их дацан,

Крутил священный барабан,

Молясь таким манером богу.

Он незаметно, понемногу

Уж начал службу забывать -

Воров тут было - не видать,

За деньги тут - не убивали,

Тут люди сеяли, пахали,

Пасли баранов и коней

И доброте своих детей

Учили, чуть ли не с рожденья.

Не видел Гуров приложенья

Своим талантам сыскаря

И успокоился... а зря!

Часть двадцать пятая.

Приезд Сайгу. Вербовка.

Зима явилась в Забайкалье.

С небес посыпало, вначале,

Какой-то мелкою крупой.

Потом спустился снег большой,

Густой, пушистый, настоящий,

И вскоре он лежал, хрустящий,

Образовав метровый слой,

Не очень радуя собой

Ни табуны, ни скотовода,

Ведь и для них нужна погода,

Когда мороз не так жесток,

А снег не вязок, не глубок.

Но климат здесь континентальный.

В горах сияет лёд хрустальный,

Как замок сказочный резной,

А снег тут блещет белизной,

А потому он привлекает

Того, кто издавна желает

На лыжных базах отдыхать.

Тут кстати было бы сказать,

Что уж не раз, не два бывало,

Что тут начальство отдыхало

Не только просто из Москвы,

Но и сподвижники главы

На лыжи горные вставали

И тут здоровье поправляли,

Вдыхая местных гор озон,

Ведь для больных - полезен он.

Короче, ссыльные служаки

Без сыска зажили, без драки

И прочей глупой суеты.

Вполне беспечно, как цветы,

Они цвели и взяли моду

Гулять в хорошую погоду,

На печке нежиться в мороз...

Но тут министра чёрт принёс!

Он вёл в России заведенье,

Что обдирало населенье,

В себе нуждалось лишь само

И называлось просто: ЧМО.

Но сам министр был парень бравый,

Ещё не старый, моложавый,

Пиджак и галстук он носил,

Да и во всём - приятен был.

В стране министра - уважали,

Так как здоровым, сильным знали...

Могуч и ловок был Сайгу,

Ловил коней он на скаку,

В снегу купался утром рано,

А за столом - съедал барана.

Имея ум и аппетит,

Он был боец, не сибарит,

В любых проделках был он скорым...

У Бени ведал он подбором

Удобных, преданных людей

Без твёрдых взглядов, без идей,

Душой похожих на Иуду.

Он их разыскивал повсюду

И вот, увидев сыскарей,

Велел позвать к себе скорей.

В Сайгу немало было шика.

Сидел он важно, как владыка,

Как победитель многих стран

Или священный истукан,

А, может быть, благой и грозный,

Восточный столп религиозный

Перед молящейся толпой...

За ним, железною стеной,

Телохранители стояли

И очень зорко наблюдали

За всем, что двигалось вокруг.

Всё было тихо... но вот вдруг

Пред ним полковники явились.

Они министру поклонились

И стали скромно ожидать,

Что тот изволит им сказать.

Сайгу окинул острым взглядом

Крутых парней, стоящих рядом,

На Крячко пальцем показал

И так охране приказал:

" Хоть он полковник, а не урка,

Отправьте этого придурка

Мои конюшни сторожить.

Там он полезным может быть".

Тут Крячко бедного схватили,

И, сдёрнув китель, облачили

В худой, ободранный кафтан,

Потом ему пинок был дан,

И он - в конюшне очутился.

Но вот Сайгу поворотился

И стал на Гурова глядеть,

Как на телка глядит медведь,

Его на жирность проверяя.

Так очень долго, не моргая,

Сайгу на Гурова глядел,

И Лёве просто надоел.

Тот начал злиться понемножку.

Но, наконец, Сайгу мильтошку

Сверлить лазами перестал

И " Ты мне нравишься", - сказал.

Но он сказал не то, как видно,

Хотя, казалось, безобидно

И очень мягко пошутил.

Но наш полковник гордым был,

Его задела эта шутка.

" А я, Сайгу, не проститутка, -

Ответил он, - а честный мент,

И мне не нужен комплимент!

Живу я только по приказу.

Зачем я Вам? Скажите сразу!

Ведь я на службе не у Вас,
А у народа. Вот мой сказ!"

Министр ответу удивился.

Ведь странно было, как решился

Так смело Гуров отвечать,

И он решил вот так сказать:

" Не очень добрая примета,

Когда не чтят авторитета,

И должность высшую не чтят

И вольно, грубо говорят

С большими, важными чинами.

Ведь мы, полковник, знаем сами

Что так не принято у нас!

Я был министром, но сейчас,

Не только ЧМО я возглавляю,

Но всех друзей - объединяю.

Вот потому-то я, пока,

У Бени - правая рука.

Чтоб угодить верховной власти

И чтоб красиво жить, отчасти,

Решил я партию создать.

А ты мне должен - помогать!"

Полковник Гуров был служакой

Простым и серым, но, однако,

Юлить пред сильным - не привык

И так отрезал напрямик:

" Позвольте, я ведь не скотина,

Имею статус гражданина;

Что за сухой, надменный тон?

Мне неприятен как-то он.

Пускай простой я, не глубокий,

Не надо делать мне намёки!

Сайгу, обычай мой таков

Играть, не делая долгов.

Нет, если я и проигрался,

То, прямо тут же, рассчитался

Монетой звонкой, по уму,

И вот - не должен никому.

Раз заварил ты, братец, кашу,

Чтоб изменить систему нашу,

Меня туда - не привлекай,

Свои проблемы - сам решай!"

Спокойно выслушав мильтошку

И призадумавшись немножко,

" О чём базар? - сказал Сайгу, -

Свои дела я сам могу

С большим умением обтяпать,

Но ведь и ты, мой друг, не лапоть,

И, значит, как тут ни крути,

Пора в политику идти.

Тут надо действовать смелее!"

" Да нет уж, врать я - не умею,

И жить хочу, как жил я встарь,

Как честный, опытный сыскарь...

К тому ж, моё образованье

Не обеспечило мне знанье

Глубинной жизни россиян,

И я в политике - профан!"

Сайгу, сощурясь хитровато,

Сказал ему: " Мой друг, не надо

Себя словами унижать,

Так как страною управлять,

Как Ленин выразился ярко,

Вполне способна и кухарка,

А ты - отнюдь не рядовой.

К тому ж, в компании со мной

Тебе быть умным и не надо;

Ты нужен мне для маскарада,

Где будешь умного играть...

Решил я партию создать

С названьем "Русские медведи",

И герб ей вытиснуть из меди,

Где б косолапый, злой медведь

На светлый разум стал реветь,

И страшной лапой рвать науки.

Тогда возьмём народ мы в руки,

Во всей стране захватим власть,

Чтоб всё народное - украсть.

Тебя я сделаю богатым,

Введу в Госдуму депутатом,

В делах торговых - долю дам,

Ты станешь равен господам,

Что нынче обществом владеют

И с каждым днём всё богатеют.

Других путей к успеху - нет.

Ну, как, согласен или нет?"

Полковник наш молчал минутку,

Так как решил, что злую шутку

Над ним решили разыграть,

Ведь он не стал бы воровать,

Пока был жив на белом свете,

Хоть ты забей его до смерти.

А тут - такое предложить!

И он решил Сайгу отбрить.

Его он вовсе не боялся,

Спокойным, гордым оставался,

Ведь был он, всё-таки, важняк,

А потому ответил так:

"Услышав ваше предложенье,

Я принял твёрдое решенье,

На прежней должности служить

И ни о чём вас не просить".

Сайгу, довольный, рассмеялся

И так на это отозвался:

"Достойный опера ответ!

Просить не будешь, значит?

" Нет ".

Хоть Гуров наш не согласился,

Сайгу ничуть не оскорбился,

С мильтошкой ссориться не стал,

А просто-напросто сказал

Вполне спокойно, для разрядки:

" Я не ввожу свои порядки,

Хозяин - барин, нет, так нет;

Но раздели со мной обед,

А также мирную беседу,

Что может выдаться к обеду.

Но только вот что, дорогой:

Обед у нас совсем простой;

У нас, к бутылке русской водки,

Даются только две селёдки,

Но ты, мой друг, не обессудь

И за обедом - гостем будь".

На это Гуров добродушный,

Во всём традициям послушный,

Сказал, что он согласен, мол,

И вот с министром сел за стол.

Сайгу же действовал обманом,

Он поднял руку со стаканом,

И первый тост провозгласил

За то, чтоб Гуров долго жил.

Потом сердечные братаны

Отравой полные стаканы

Несли ему со всех сторон,

И много, много выпил он,

Но, наконец, под стол свалился

И там - мгновенно отключился.

Сайгу охране подал знак,

Его схватили, как чурбак,

С размаху бросили в каморку,

Закрыв на ключ дверную створку.

Как только в комнату влетел
Полковник Гуров, как умел,

Удачно на пол приземлился,

Вздохнул разок и сном забылся.

Проснувшись, вдруг почуял он,

Что глупым был со всех сторон,

За что и мучиться досталось,

Ведь всё росла и расширялась

Геенна огненная в нём;

Нутро горело в нём огнём

От дрянной водки да от соли...

Бедняга Гуров взвыл от боли,

И начал он стучаться в дверь.

Но было тихо всё... теперь

На лыжной базе, видно, спали

И дверь ему - не открывали.

Вот тут-то Гуров, сам не свой,

Стал дверь высаживать ногой.

Стучал он громко, но, вот, вскоре,

Раздался голос в коридоре

Потом послышались шаги.

Видать, пришли его враги.

И Гуров крикнул: " Помогите!

Воды хоть каплю принесите,

Ведь я хочу до смерти пить!"

" Ну вот, братан, ты стал просить", -

Сайгу за дверью отозвался,

И Гуров понял, что попался.

Затем шестёрки торопливо,

Внесли в каморку ящик пива,

Закрыли дверку и опять

Чего-то стали ожидать.

А Гуров, пиво поглощая,

Дошёл умом, что есть такая

На белом свете благодать,

Какой - в раю не отыскать!

Так он лечил живот и горло,

Но вскоре так его распёрло

От живота к спине и вширь,

Что мочевой его пузырь,

В процессе спешного леченья

Не вынес водного давленья

И уж, казалось, затрещал.

Тут Гуров громко закричал

В каморке, скорчившись от боли:

" Ребята! Вы фашисты, что ли?

Ай, больно мне, терпенья нет!

Пустите, падлы, в туалет!"

Каморку тесную открыли

И гостя тут же проводили

В холодный уличный сортир,

В котором не было ни дыр,

Ни мелкой щелки, ни окошка.

Полковник побыл там немножко

И возвратиться захотел.

Но ткнулся в дверь и обомлел -

Он оказался вновь закрытым!

Тут Гуров понял, что бандиты

Его решили простудить,

Ведь он решил в сортир сходить

В одних кальсонах да в рубашке!

Вот о такой своей промашке

Пришлось немедля пожалеть -

Он начал тут же леденеть

На крепком северном морозе,

Но, постояв в унылой позе,

Завыл в сортире, словно зверь,

И стал стучать ногами в дверь.

Ему немедля дверь отрыли,

Потом под локти подхватили

И, поваляв чуть-чуть в снегу,

Опять доставили к Сайгу.

Сайгу, хоть выглядел сурово,

Но, тем не менее, на Лёву

Он зла, как видно, не держал

И, улыбнувшись, так сказал:

" Ты был вчера уж больно грозен,

А оказался - несерьёзен,

Подстать апостолу Петру.

Ты гордым был, но уж к утру

Я слышал три большие просьбы.

За эти просьбы не пришлось бы,

Как за услуги, заплатить -

Теперь ты другом должен быть!"

" Кто, я? - воскликнул гордо Лёва, -

Да я мошенника такого,

Как ты, по-свойски проучу

И буду бить, как захочу!"

Сайгу, как будто бы невинно,

Сказал: " Ну, если ты мужчина,

А не какой-та там плебей,

Сразись со мною - и побей!"

Полковник наш, ловя бандитов,

Был там одним из фаворитов

И много в жизни повидал,

А потому не спасовал,

И смело бросился он в драку.

Но тут, по поданному знаку,

Телохранители толпой

Пустились с ним в смертельный бой.

Они на пол его свалили,

Лицо - в котлету превратили,

Прошлись по печени раз пять

И стали почки отбивать.

Смотреть на кровь нам неприятно,

А потому, спокойно, внятно

"Довольно бить, - сказал Сайгу, -

Я очень добр и не могу,

Смотреть на действие такое.

К тому же, в форменном разбое,

Нас может Гуров обвинить.

Прошу водой его облить".

Бандиты Лёву отпустили,

Потом водой его облили,

На ноги подняли опять,

Поставив так его стоять,

Как ставят вовсе не мильтошку,

А ставят тумбочку к окошку

Или к стене толстенный брус.

Тут Гуров выкрикнул: "Ты трус!

Ты проститутка, не мужчина!

И ты, и вся твоя дружина

В друзья не годны даже псам.

Вот ты попробуй драться сам!

Я буду бить тебя как грушу,

Снесу чердак и выбью душу

И брошу на пол, как мешок!

А ну, иди сюда, дружок!"

Вот тут Сайгу, пожав плечами,

Сказал: " Подрался б я с ментами...

Ведь драка - вовсе не вопрос,

Но я министр, мешает пост.

Я б вышел в бой, но, к сожаленью,

Меня в правительстве у Бени

Мои коллеги не поймут.

Давай предпримем вот что тут:

Со мной гостит тут заместитель,

Он не силач, не победитель,

Но если надо, так сказать,

За дружбу - может постоять.

Давай устроим поединок

Без кистеней и без дубинок,

А схватку честную борцов.

Ну, как, полковник, ты готов?"

Полковник Гуров, в жажде мщенья,

Пришёл в восторг от предложенья,

Он важно бицепсы размял

И так министру отвечал:

"Готов ли я на эту встречу?

Да я любого изувечу

И оседлаю как коня,

Чтоб вы отстали от меня!

Зачем пугать меня борцами?

Заметь, вот этими руками,

Когда ещё майором был,

Я льва однажды задушил!"

" Какого льва? - спросил мучитель, -

Ведь ты же мент, не укротитель

В саванне пойманных зверей...

А ну, скажи-ка мне скорей."

" А тут такое вышло дело... -

Ответил Гуров просто, смело, -

Пусть на земле мы - всех умней,

Но у животных и людей

Есть матерь общая - природа,

А потому возникла мода

С зверями дикими дружить

И, с ними вместе, есть и пить.

Раз, у одной дурной бабёшки,

Жил лев в квартире вместо кошки,

И вот, когда он взрослым стал,

То у неё - детей сожрал

И тут же кинулся к соседу,

Чтоб припасти его к обеду

И к утру завтрашнего дня...

Вот тут и вызвали меня,

Ведь для меня борьба - не диво!

Лев - на меня! Но я за гриву

Рукой чудовище схватил,

Свалил и тут же задушил!"

" А что же бедная хозяйка?"

" А ты попробуй, отгадай-ка!"

" Ну, тут известные дела;

Она, небось, с ума сошла,

Ведь у неё погибли дети..."

" Нет, изменилось всё на свете;

Лишь только льва я задушил,

То, в тот же миг, наказан был:

Хозяйка это не стерпела,

Как злобный коршун, налетела,

Вцепилась, курва, в волоса

И чуть не выдрала глаза,

Потом на львиный труп упала

И горько-горько зарыдала;

А вот про съеденных детей

Она не вспомнила... ей-ей!"

Сайгу был парнем твёрдым, смелым,

Но даже он на это дело

Слегка макушкой покачал

И лишь потом вот так сказал:

" Ты прав, бабёшки в самом деле

Настолько нынче озверели,

Что даже собственных детей

Они меняют на зверей.

Но, впрочем, это их проблемы

У нас - другие теоремы,

И нам их надо доказать,

Чтоб счастье верное достать.

У нас всё честно и законно,

И мы, хоть пеший, а не конный,

Устроим рыцарский турнир,

Какие делал целый мир

Из поколенья в поколенье,

Деля земельные владенья,

А так же должности и честь...

И мы посмотрим, кто ты есть.

Ведь, хоть известный ты повеса

И даже подвиг Геркулеса

Сумел однажды повторить,

Попробуй нынче победить,

Хотя бы только для порядка...

Учти, проигранная схватка

Идёт с расплатою такой:

Бой проиграешь - будешь мой!"

Тут Гуров просто рассмеялся.

Он столько лет тренировался,

И вдруг бы схватку проиграл!

А потому он так сказал:

" Я морды бил любому сброду,

А уж за личную свободу

Бороться буду до конца.

Давайте вашего борца!"

И тут свершилась схватка наша.

Сайгу позвал негромко: " Саша!",

И тут же вышел исполин.

И, хоть противник был один,

Душа у Лёвы тут же сжалась,

Да и не зря, как оказалось.

Бурелин, опытный борец,

Стоял с минуту, наконец,

Схватил его... У Лёвы тело

Сначала громко захрустело,

Потом свилось в упругий жгут,

И наш полковник понял тут,

Что настоящая есть сила.

Его уж к смерти потащило,

Но он собрал остаток сил

И снисхожденья попросил.

Сказать по правде, наш Бурелин

Был крепче дуба или ели,

Он был могучим, словно бык,

И всюду первым быть привык.

Ему легонько, понарошку,

Помять какого-то мильтошку

Совсем не стоило труда,

Вот он и мял их, иногда.

В борьбе он был громоподобен,

Но сердцем, в общем-то, беззлобен,

А потому, лишь победил,

То Лёву тут же отпустил.

Полковник вякнул, как собака,

И растянулся, но, однако,

Сознанье он не потерял...

Сайгу же так ему сказал:

" Ну, хватит, Гуров, притворяться,

Иди-ка в душ да одеваться,

Ведь нас уже фотограф ждёт.

Вставай, сказал я, - и вперёд!"

Всё в государстве нашем хрупко,

Продажа душ и их покупка,

И раз коварный наш Сайгу

Оставил Гурова в долгу

То говорил с ним - грубовато,

Хотя и помнил, что когда-то

Хорошим Гуров был ментом.

Но тут, друзья, всё дело в том,

Что, глупой гордости в угоду,

Продул он должность и свободу,

А потому не возразил

И, через час, готов он был.

Они прикинулись прилично:

В мундире Гуров, как обычно,

Министр Сайгу в костюме ЧМО,

А дальше, третьим от него,

Бурелин был в таком костюме,

В каких сегодня ходят в Думе.

Они, чуть головы склонив,

Смотрели важно в объектив.

Пока что это было тайной,

Иль специально, иль случайно,

Сайгу талант его открыл,

Но наш фотограф - шустрый был.

Он сделал быстро всю работу

И притащил для пробы фото,

Как свой единственный товар,

Чтоб обеспечить гонорар.

Сайгу и Гуров и Бурелин

На фотографии сидели

Совсем как три богатыря.

Сайгу тут, честно говоря,

От всей души развеселился

И, фото взяв, плясать пустился,

Как пляшет девушка с платком.

Но вот устал он и потом,

Как между близкими друзьями,

Их руки крепкие руками

Он долго с чувством пожимал

И, наконец, вот так сказал:

" Друзья, вам быть моей опорой.

По всей стране я очень скоро

Распространю такой плакат.

Пусть люди добрые глядят

Да нас в Госдуму выбирают!

Теперь Сайгу везде узнают,

Я буду знатным, и доход

Рекой в карманы потечёт.

Теперь проблемы мне до Фени,

Создам я партию для Бени,

Чтоб он Россией управлял

Да нас, друзей, обогащал".

Бурелин был мужик толковый,

В сайгачьей партии - не новый,

Он больше слушал да молчал.

А вот полковник наш не знал,

Чем должен будет заниматься,

И вот, чтоб в этом разобраться,

Он у хозяина спросил:

" Вот ты, Сайгу, меня забрил,

Но не поставил мне задачу,

И то, что я сегодня значу,

В простых словах, не объяснил.

Когда в ментовке я служил,

То всё гонялся за ворами,

Но что мне делать нынче с вами,

Совсем ума не приложу

И вот сижу теперь, тужу".

Сайгу был парнем добродушным,

И он сказал: " Ты будь послушным,

Смиренно в Думе заседай

И важно щёки надувай.

Ведь там совсем не надо знаний,

Тебе, во время заседаний,

Всегда успеют подсказать

Когда и как голосовать".

" Но ведь и там полно работы!"

"Какой работы? Что ты? Что ты? -

Сайгу в испуге закричал, -

Да я шестёрок там набрал,

Пожалуй, вдвое даже больше,

Чем население всей Польши,

Вот потому ты должен знать,

Что будешь только отдыхать".

И, правда: Гуров стал богатым,

Сидит он в Думе депутатом,

И, Бене старому подстать,

Стал важно щёки надувать.

С тех пор, как это всё свершилось,

Воров в России расплодилось

Неизмеримое число,

Как будто Гурову назло.

Но воры злят его напрасно,

Ведь Гуров стал ленив ужасно,

И как ленивый, жирный кот,

На них и глазом не ведёт.

Да и зачем себя тревожить?

Отнять ли что, иль что умножить,

Пусть это знает президент,

А не какой-то бывший мент.

Вот так всё это получилось.

Судьба у Гурова - сложилась,

И он доволен был судьбой.

Но был ещё у нас герой,

Полковник Фокин кэгэбэшный,

И не святой, а сильно грешный,

Поправший всяческий закон -

Ведь он нацелился на трон!

Он, наконец, зимы дождался,
И всё метался, волновался,

Считая будничные дни.

Но, как же медленно они,

Как нудно к празднику тащились!

Тут вы, наверно, удивились,

А ведь полковник ждал ответ,

Соврал Оплошин или нет.

Ведь в Новый год, как оказалось,

Судьба полковника решалась:

Он ухватить и счастье мог,

И пулю выпустить в висок.

Часть двадцать шестая.

Передача власти.

В столице, в хмурый вечер года,

Стояла скверная погода:

То дождь со снегом вдруг пойдёт,

То вдруг заблещет гололёд,

Шофёров местных ужасая.

Погода мерзкая такая

До самых праздников была,

Но, наконец, зима пришла.

Она убытки наверстала

И всё - морозами сковала.

Неделю целую мороз

Щипал людей за красный нос,

Потом пошёл вдруг снег пушистый,

Такой искрящийся и чистый,

Как будто сказочным он был

И вскоре - всё вокруг покрыл

Холодным белым покрывалом.

Дышать народу легче стало,

Ведь даже воздух стал другим:

Прозрачным, звонким и сухим.

Когда повсюду снег мерцает,

То смертным он напоминает

О том, что ждёт их вечный сон,

И что назад - не пустит он.

Вот как-то, вечером ненастным,

Для меланхоликов опасным,

Полковник Фокин у окна

Стоял и думал: " Ночь темна,

Но город светится огнями.

Вот так же выглядим мы сами

На чёрном фоне бытия.

Встречал нередко раньше я,

Чтоб обогреться, огонёчки.

Но те закончились денёчки!

Теперь мне мало огоньков,

И я - Луну поймать готов

В свои голодные объятья.

Мы с Чингиз-ханом, видно, братья,

Он ненасытным властью был,

Чем многих, многих заразил!

Ему большая власть досталось

И всё росла и расширялась;

Моё же счастье - только миг,

Ведь я давно зашёл в тупик,

Томлюсь я в нём и изнываю

И что мне делать - уж не знаю.

Я слишком многим доверял

И через то - несчастным стал!

Забыт теперь я и заброшен -

Меня провёл злодей Оплошин,

И стать царём - надежды нет".

Тут Фокин вынул пистолет,

Поднял, к виску его приставил,

Припомнил всех, кого оставил,

И уж хотел спустить курок...

Но тут послышался звонок.

Тут стало Фокину досадно,

И он подумал: " Вот ведь, гады!

И умереть-то не дадут;

Вот и живи с такими тут!"

Всё в мире было так противно,

Но Фокин, чисто инстинктивно,

Из куртки "сотовый" достал

И, помолчав, "алло!" сказал.

Тут зазвучал далёко где-то

Скрипучий голос президента,

Который дал ему приказ

Явиться в гости сей же час.

Подумал Фокин: " Нету, что ли,

Покоя мне в земной юдоли

И в этот день, когда стою

Я перед смертью, на краю,

На жизнь взирая равнодушно...

Ах, как мне тягостно и душно!

Но в Кремль я всё-таки пойду

И там Оплошина найду,

Его за бороду поймаю...

Но что с ним делать, уж не знаю,

Ведь это призрак неживой.

Его не свяжешь... но, постой!

Раз власть он мне отдать не может,

То я ему хоть плюну в рожу,

А уж потом сюда вернусь

И, с чувством, с толком - застрелюсь!"

Полковник Фокин отдышался

От страха смерти и помчался

Последний план свой исполнять;

Глядит - бегут его встречать,

Юлят пред ним подобострастно...

" Но отчего? Совсем не ясно, -

Подумал Фокин, - может быть,

Меня хотят в Кремле убить,

Зарыть бесчувственное тело

И тем закрыть о власти дело?

Что ж, смерть так смерть, мне всё равно,

Я породнился с ней давно", -

Так заключил он равнодушно

И за слугой пошёл послушно,

Но продолжая размышлять,

Как бы Оплошина поймать.

Они немало прошагали

И оказались в светлом зале.

Тут видит Фокин, что сидит

В том зале бедный Бенедикт,

А перед ним сидит Оплошин,

От чёрной злобы перекошен,

И был страшней любых химер

Кремлёвский этот изувер.

Полковник этой высшей власти

Сказал, как было раньше: " Здрасте!",

Смирив себя, насколько мог,

И стал тихонько в уголок.

7
Оплошин, Фокина увидя,

И, как судья, на кресле сидя,

Вдруг Бене бедному сказал:

" Ну, Бенедикт, твой час настал!

Когда привёл тебя я к власти,

Закон ты слушал лишь отчасти,

А раз не слушал, значит, слазь

И передай премьеру власть".

Вся власть хранилась в чемодане,

А ключ у Бени был в кармане,

Но он руками ключ зажал

И так, примерно, закричал:

" Я не отдам вам чемодана!

Мне уходить отсюда рано,

К тому же, я совсем не прочь,

Спасти мою родную дочь!"

Оплошин глянул на премьера

И так сказал: " Любовь и вера

Благословляются у нас.

Считай, что дочь свою ты спас".

Тут закричал повторно Беня:

" Хочу от вас обеспеченья!"

Оплошин встал и молвил он:

" И что ты хочешь?"

" Миллион!"

Такою наглостью Оплошин

Был сам немного огорошен

И так сказал: " Не жирно ль, брат?

Довольно тысяч пятьдесят!"

" Хочу кухарку и охрану!"

" Ну, это всё идёт по плану ".

" Мне нужен самый лучший врач!"

" Да будет врач тебе, не плач!"

Но тут опять заплакал Беня:

" Прошу покорно снисхожденья!

Как говорит закон Христа,

Основа мира - доброта!

Ведь сдуру я, а не по праву

Тысячелетнюю державу,

До основанья развалил

И, значит, "вышку" заслужил -

Грозит ужасная мне мера!

И вот прошу я у премьера

Указ немедленно издать

И в нём подробно прописать

Во всём гарантии такие,

Чтоб уж никто во всей России

Меня в тюрьму не посадил,

Чтоб я на даче мирно жил!"

" Ого! - откликнулся Оплошин, -

Закону снова вызов брошен!

Хоть ты всю жизнь вертел закон,

Но не обиделся бы он!

Премьеру можно и попасться!

Ну, как, согласен подписаться

Под этим, Фокин, или нет?

Давай немедленно ответ!"

Полковник наш стоял у двери,

То веря счастью, то не веря,

И принимал всё это он

За нездоровый, странный сон.

Но лишь его толкнули к шагу,

Сказал он: " Дайте мне бумагу,

Я всё немедленно решу

И, если надо, подпишу!"

" Ну вот, - сказал Оплошин важно, -

У нас в России - всё продажно,

И наши действия просты:

Уж если душу продал ты,

То совесть выложи в придачу,

Ведь и она не много значит

В делай политики большой;

Там, вообще, расклад такой:

Не совесть строит государства,

А как холопов, так боярства

Сиюминутный интерес.

Порядок этот не исчез,

Хоть и проводится иначе...

Вот Беня цену нам назначил,

Так долг придётся погасить,

Чтоб нам - в расчёте с Беней быть".

Когда вы власть, друзья, берёте,

При окончательном расчёте

Не надо мелочными быть,

А лучше - сразу заплатить,

Чтоб не прилипла власть святая

К рукам глупца иль негодяя.

Полковник Фокин это знал,

А потому вот так сказал:

" Раз человек того желает,

То пусть и совесть забирает,

Я не жалею, лишь бы он

Освободил скорее трон!"

Оплошин этим выраженьем

Доволен был... Он, с одобреньем,

Сказал ему: " Я очень рад.

Но подпиши скорее акт

О всех гарантиях для Бени,

А то он, бедный, на колени

Перед тобой готов упасть.

Ты уж не дай ему пропасть,

Ведь с Беней мы - друзьями были,

И с ним - компартию разбили,

Союз отправили в расход,

Так пусть он мирно отдохнёт!"

Хоть был полковник осторожным,

Но пустяком таким ничтожным,

Как совесть, он не дорожил,

И вот указ - подписан был.

Казалось, всё, но наглый Беня

Другое выдумал прошенье:

" Я отказался от Москвы,

И вот за этот подвиг вы

Должны мне памятник поставить,
Чтоб этой милостью прославить,

Меня, уже наверняка,

На все грядущие на века".

Оплошин крякнул удивлённо

И так сказал: " Вполне законно

Нас просит бывший президент.

Тебе - воздвигнут монумент,

Тобой заслуженный по праву,

Огромный, медный, величавый...

Но не сегодня, а потом,

Когда народ наш, всем гуртом,

Твои проделки позабудет

И просвещённым, добрым будет,

Как англичане за бугром.

Но это всё потом, потом...

Ну а пока в Свердловске-бурге

Для светлой памяти о друге,

Где ты учился, институт

В честь Бенедикта назовут.

Но, впрочем, мы забылись малость,

А ведь до праздника осталось

Всего каких-то пять минут...

А ну-ка, Беня, сядь вот тут!"

Потом друзья велели Бене

Перед народом отреченье,

При них же прямо, говорить,

Чтоб он не вздумал отступить,

От буквы текста ни на йоту!

И тут же начали работу:

Его на кресло усадив,

Смотреть велели в объектив

И дали текст для покаянья.

Потом воскликнули: " Вниманье!",

И Беня начал говорить,

Что слышал каждый, может быть.

Часть двадцать шестая.

Сомнения Фокина, его совет с

привидением.

Согретый праздником прекрасным,

Себя не чувствовал несчастным

Полковник Фокин день иль два...

Хоть он имел уж все права

Назваться первым претендентом,

Но был, увы, не президентом,

А исполняющим пока.

И на него опять тоска

Со страшной силой навалилась

И даже дома проявилась

В его общении с женой:

Он дома стал - совсем чужой.

Но в чём таилась та причина,

Что бедный Фокин, как мужчина

Свою жену не замечал?

Ведь он больным ещё не стал,

А был отменным он спортсменом,

Меж всяких прочих - суперменом,

Мужчиной сочным и в поре

И мог любого на ковре

Свалить могучими руками.

Тут дело в том, что он ночами

Не спал, и всё мечтал о том,

Как настоящим стать царём,

И это так его точило,

Что свой покой, а так же силы

Он постепенно растерял,

И потому - холодным стал.

Его примерная супруга,

Жалея преданного друга,

К попу на исповедь пошла,

Святой воды там набрала

И мужа тайно окропила,

Чтоб возвратилась к мужу сила,

И снова ласковым он стал.

Но Фокин только тосковал,

Ничто вокруг не замечая.

Какой-то червь, его съедая,

Его никак не отпускал...

Вот как-то ночью Фокин встал,

Оделся, глаз не открывая,

И, плавно, медленно ступая,

Пошёл куда-то по Кремлю,

Послушный странному рулю,

Что лунатизмом управляет.

Вот он в палату проникает,

Там видит кованый сундук

И тихо в крышку пальцем - стук!

Сундук немедленно открылся,

И в воздух дух какой-то взвился,

Там лёгким облаком повис,

Потом сошёл немножко вниз,

И вот, спросонку перекошен,

"Чего тебе?" - спросил Оплошин.

С минуту Фокин помолчал,

Затем примерно так сказал:

"Хоть уступил мне должность Беня,

Но всё ж грызут меня сомненья,

Что в настоящую-то власть,

Таким манером не попасть.

Ведь я лишь только исполняю,

Но ни на миг не забываю,

Что скоро выборы грядут,

Где президента изберут

Демократично, всенародно.

Он попадёт легко, свободно,

Главой империи на трон,

И я им буду - отстранён!

Так что же Ваши обещанья?

Зачем те тяжкие страданья,

Что я напрасно пережил?

Каким я, право, глупым был,

Что Вам так долго доверялся

И через то - ни с чем остался,

Ведь государственную власть

Уж не купить и не украсть;

Она лишь только поманила

С такой могучей, страшной силой,

Что, как продувшийся игрок,

Я пулю выпущу в висок!"

Оплошин молвил очень строго:

" Полковник, времени уж много,

А ты всё бродишь по ночам!

Ведь отдыхать пора и нам

Больным и старым привиденьям.

Мне потакать твоим сомненьям,

Как сам ты видишь, недосуг!

Иди и спи спокойно, друг!"

" Нет, спать спокойно не смогу я,

Пока судьбу мою крутую

Вам вы не изволите сказать.

В Кремлёвской жизни тишь да гладь,

Но скоро выборы начнутся,

И все основы - покачнутся,

Ведь царь появится в стране.

Куда ж тогда податься мне?"

" В тебе, полковник, нет умишка,

Ты ходишь, бродишь, как мальчишка,

И не даёшь мне мирно спать...

Да я велю - тебя избрать!"

Полковник горько отозвался:

" Вот тут уж точно я попался!

Я не политик, потому

Не нужен нынче никому.

К тому же, я из кэгэбистов,

А нынче нас да коммунистов

В России стали презирать,

И мне короны - не видать!"

" Полковник, брось свои сомненья.

Ты что, забыл, что старый Беня,

Когда-то был в Политбюро?

Ведь из него одно добро

На русском троне только вышло.

Ведь я вертел его, как дышло,

И никогда бы не прогнал,

Но он, не в меру, наглым стал.

Не трусь, а пользуйся моментом

И вскоре станешь президентом,

Без всяких но, наверняка.

А там - посмотрим... Ну, пока!"

Сказав, Оплошин спать собрался,

Слегка над полом приподнялся

И уж хотел нырнуть в сундук,

Но тут полковник крикнул вдруг:

" Нет, я не зря сюда явился,

Хоть я на деле убедился

Что Вы главнее всех в Кремле,

Но ведь на русской-то земле

Таких кремлей-то - миллионы!

Там диктовать свои законы,

Наверно, будет потрудней...

Не обмануть нам всех людей!"

Оплошин вот как отозвался:

" Ну, что ты, братец, привязался?

Зачем волнуешься опять?

Ведь ты, полковник, должен знать,

Что на Руси живут - Иваны,

Они в политике - профаны,

И верят всякой чепухе,

Как будто дети... хе-хе-хе!
Теперь российские холопы

Ведут себя как остолопы,

А у меня есть Борзенков,

Который любит простаков,

И в Думе так их всех гоняет,

Что уж ему надоедает,

Возиться с мелочью такой.

А с ним - Дуренко молодой,

Потом - Свинидзе староватый,

Но очень умный, хоть очкатый!

К тому же скоро Винни Пух

По всей России пустит слух,

Что ты божественный избранник,

Красивый, сладкий, словно пряник...

Мы всех их пустим в оборот,

Ведь эти люди - наш оплот!

Они в эфире - не блефуют,

И так тебя там разрисуют,

Что отпадёт любой вопрос.

Ты будешь мудрым, как Христос,

В войне - подобен Тамерлану!

Короче, всё идёт по плану,

Иди, мой друг, к себе домой...

Но, впрочем, знаешь что? Постой!

Ты, братец, вымотал мне силы,

А потому недурно б было

Немножко крови подогнать.

Ты как, не мог бы заказать?"

Заказ простой был, пустяковый,

И вот Оплошин, весь багровый,

Надулся кровью как паук

И опустился в свой сундук.

В палате сразу тихо стало,

Но что-то, будто бы, упало,

Негромко стукнувшись об пол.

Решив, что кто-то там вошёл,

Полковник вздрогнул от испуга,

Глядит - лежит его супруга!

Её он тут же подхватил

И побежал, что было сил

В квартиру тёплую обратно,

Ругая тихо и невнятно

Или сестру иль чью-то мать.

Но вскоре тихо на кровать

Он положил жену сначала,

И юркнул сам под одеяло,

Как будто там всю ночь лежал

И никуда не исчезал.

Жена его, как только встала,

Так тихо, жалобно сказала:

" Ты здесь, со мной, мой дорогой?

А мне приснился сон такой

Ужасный, гадкий, неприличный,

Что будто б ты, как лунатичный,

Проснувшись вдруг в глухую ночь,

И не одевшись, тут же прочь

Пошёл развеяться куда-то.

Я - за тобой. И вот в палату

Мы Грановитую пришли.

Там разговор вы повели

С каким-то призраком ужасным.

Он был жестоким и опасным

И, будто б, крови попросил,

А ты вампира - напоил!"

Сказал ей Фокин: " Дорогая!

Ты стала нервная такая,

А это всё - боевики!

Они ведь очень нелегки

Для нервов... вот ты и устала.

Вот потому и сниться стала

Тебе такая чепуха.

Чтоб не дожить нам до греха,

Смотри-ка лучше сериалы!

Хоть в них и глупостей немало,

Боевиков они добрей.

Переключись на них скорей!"

И вот полковничья супруга

Во всем послушалася друга,

Включила модный сериал,

И он её очаровал

Своим сиянием прекрасным.

Он был лекарством всем несчастным

И успокаивал сполна.

С тех пор ужастики она

На сон грядущий не смотрела,

И вот с её здоровьем дело

Пошло, как будто бы, на лад.

Она здорова, говорят.

Часть двадцать восьмая.

Проблемы Фокина с властью.

Недолго Фокин волновался,

Он часа главного дождался -

Настала выборов пора!

И вот пройдохи от пера

И все мошенники экрана

Извергли вдруг, как из вулкана

Такое облако похвал,

Что Фокин - сахарным предстал

Перед обманутым народом.

Его назвали патриотом

И превратили в мудреца

И всё хвалили без конца.

Он шёл с триумфом в президенты

И гордым был, а конкуренты,

Все были вымазаны так,

Что не отмылись бы никак,

При всём старании, от грязи.

Вот так попал герой наш в князи,

Хоть был он в прошлом - кэгэбист

Да и в других делах - нечист.

Руганов, сколько ни ругался,

А всё равно впросак попался,

Ведь он был ярый коммунист,

А это значит - сталинист!

И мудрецы с телеэкрана

Его, как главного смутьяна

Ругали, собственно, не зря.

Ведь он опять бы в лагеря

Загнал России населенье.

У многих это опасенье

Родило форменный испуг,

И так отсеялся наш друг.

Мямлинский долго любовался

Самим собой, но он попался

На ситуации простой:

Он вдруг забыл, кто он такой!

Забыл он всю свою программу,

Забыл отца, забыл он маму,

И долго, долго вспоминал,

Но вот не вспомнил - и пропал!

Но в чём, друзья, тут суть вопроса?

А тут последствия от бокса!

Он там головку повредил

И всё, что знал, совсем забыл.

Один из старых претендентов,

Изведать долю президентов

Кумир Адольфович желал,

Но всю Россию напугал

Своей стратегией военной,

И тоже проигрыш мгновенный

За все труды он заслужил,

Хотя большим учёным был.

Но русский фюрер бесноватый,

Провальным опытом богатый,

Увидев проигрыш свой вдруг,

Припёрся к Фокину как друг,

Поддержку выразил большую

И говорил там чушь такую,

Какой нормальный человек,

Стыдиться должен весь свой век.

Как оказалось, кандидаты

Все были слишком простоваты,

Чтоб журналистов победить,

И всем пришлось им уступить.

Но, впрочем, что тут удивляться?

Никто из них не стал сражаться,

К победе сил - не приложил...

Короче, Фокин - избран был.

Когда избрание свершилось,

Ничто в стране не изменилось,

Не изменился и закон.

Полковник Фокин, сев на трон,

Не стал заносчивым и грозным,

Остался трезвым и серьёзным,

И вёл себя он как всегда.

Но с ним нежданная беда

На новой службе приключилась:

Ему теперь всё время мнилось,

Что президент неумный он,

Что для народа он - смешон

И даже более чем Беня.

Его тяжёлые сомненья,

Как волки, начали терзать,

И стал он сумрачным опять.

Когда сменил полковник Беню,

Его о счастье представленья

Сменились в самый краткий срок,

И тяжело, как некий рок,

Томило Фокина страданье.

Но это друга состоянье

Тотчас заметила жена

И, озаботившись, она

Его однажды так спросила:

"Ты что невесел, друг мой милый?

Ведь уж сбылась твоя мечта,

И ты высокого поста,

Который раньше только снился,

Веленьем Божием, добился.

Но стал ещё печальней ты,

И уж на милые черты

Легли глубокие морщины,

Что, хоть неплохо для мужчины,

Но так тревожит сердце дам!

Пойдём, мой милый, в Божий храм

Молиться тихо и примерно,

И Бог очистит нас от скверны,

Вселит в нас веру и покой.

Пойдём скорей, мой дорогой!"

Полковник так сказал супруге:

"Я без попов в своём недуге

И без молитвы разберусь.

Моя теперешняя грусть

Имеет вескую причину:

Пришёл к желанному я чину

И президентом сел на трон;

Но что даёт мне нынче он?

На высшей должности державы

Я пропаду без всякой славы,

Как бесполезный временщик.

Ведь я в дела страны не вник

И как ни бился, ни старался

В путях её - не разобрался.

Нет, что о том ни говори,

А всё полковник я внутри!"

Супруга Фокину сказала:

" Полковник ты, но горя мало,

Ведь говорят, что три звезды

Даются только с высоты,

Как дар таинственный от Бога,

Чтоб всем народом править строго.

Ведь был полковником и царь,

Последний русский государь".

Жена, сказав, ждала ответа,

И Фокин так сказал на это:

" Как не уважить мненье дам?

Но я прекрасно знаю сам

Что Николай, наш царь законный,

Носил полковничьи погоны,

И не кичился... но, увы,

Он жил совсем без головы

И правил обществом сумбурно,

А кончил - слишком даже дурно.

Ведь Николай сгубил страну,

Себя, детей своих, жену...

А вы мошенника такого

Сегодня прочите в святого,

Хотя не больше он святой,

Чем я иль кто-нибудь другой".

Жена его, как бы от муки,

С мольбой воздела к небу руки

И простонала: " Дорогой!

Да! Николай второй - святой!

И он живёт теперь, гуляя

Со всеми ангелами рая,

А встретив Бога, всякий раз

Он просит милости для нас!"

Тут президенту скучно стало,

Жена его - не волновала,

А раз он сильно взвинчен был,

То успокоить дух решил

За кабинетными трудами

И обложился весь томами

О государственных делах,

Но что в них было - просто страх!

Вот, например, он две недели

Читал труды Макиавелли,

Что написал, когда-то встарь,

Каким быть должен государь.

Никколо умный был писака

И очень хитрый, но, однако,

Сумел он только то открыть,

Что должен царь - врагов мочить,

Но где и как, - не пояснялось,

А ведь такой вопрос - не малость!

Наш Фокин правды не открыл

И вот - развеяться решил.

Часть двадцать восьмая.

Марш Турецкого.

Не на своей простой машине,

А в президентском лимузине,

Полковник ехал по Москве.

В его усталой голове

Мелькали разные виденья

И он от них, в углу сиденья,

Почти совсем уж задремал,

Но вдруг такое увидал,

Что непомерно удивился,

На мягком кресле распрямился

И стал смотреть через стекло,

Что там, за ним, произошло.

Но что полковника сразило?

Людей тут много проходило

Но он двоих лишь выделял:

Один из них маршировал

В мундире синем офицерском;
В его лице, прямом и дерзком,

Застыла, кажется, мечта;

Улыбка плавала у рта,

Глаза восторженно сияли

И сапоги его стучали

Так горячо по мостовой,

Как будто шествовал герой

На торжествующем параде...

За ним, в оборванном наряде,

Тащился странный старичок,

Он строевым идти не мог,

И ковылял шажком гусиным,

А ветер редкие седины

Трепал на черепе крутом.

Старик, похоже, был шутом,

Как бы прислужником сатрапу.

Он нёс в руках большую шляпу,

И в эту шляпу торгаши

Бросали жалкие гроши.

Тут президент, от удивленья,

Остановить велел движенье

И, так как сам не в курсе был,

То у охранника спросил:

" Скажи, приятель, что такое

Теперь мы видим пред собою?

Что тут за странный маскарад,

И что об этом говорят?"

Охранник бедный засмущался.

Вопрос простой ему достался,

Однако дело было в том,

Что задан был самим царём,

А это - редкостное дело.

И парень так сказал несмело:

" В народе вот что говорят.

У нас в Москве, лет семь назад,

Работал сыщик знаменитый,

Он находил товар, зарытый

Хоть на два метра под землёй.

Воров он собственной рукой

Ловил легко, без напряженья,

Сначала вёл их в отделенье,

А уж потом - сажал в тюрьму.

Тогда мерещилось ему,

Что он - талантом обладает

И стольный город очищает,

Метя железною метлой

Сильней, чем кто-нибудь другой.

Свершая подвиг молодецкий,

Наш этот деятель, Турецкий,

Себя безмерно возлюбил,

Ведь молодым ещё он был.

Тут всё прекрасно было, вроде,

Но тех, которым о свободе,

Не надо было и мечтать,

Он стал на улице встречать.

Турецкий, действуя проворно,

Ловил преступников повторно,

В тюрьму их пачками сдавал,

Ну, а назавтра - вновь встречал!

В него вселилось подозренье,

Что наказать за преступленье,

Мешает кто-то из своих,

И он решил прощупать их.

Когда ему всё ясно стало,

На часть коллег он генералу

Составил форменный донос

И передать его принёс.

За этот шаг у генерала

Его награда ожидала,

Ведь генерал его хвалил,

А после - выпить предложил.

Турецкий наш - не отказался,

Но оказалось, что попался!

Лишь только выпил он стакан,

Как сразу сделался он пьян.

Его вдруг на пол повалили

И так безжалостно избили,

Что наш бедняга с той поры

Стал годен только для игры,

Ведь он теперь воображает,

Что триумфатором шагает

По обновлённой им Москве.

Сломалось что-то в голове

Надолго, видно, у бедняги,

И вот он, в обществе бродяги,

Стал каждый день маршировать,

Как победитель, так сказать,

Как новым обществом открытый

Талант большой и знаменитый.

И этот марш его народ,

Как " Марш Турецкого", зовёт.

Внимая этому рассказу,

Полковник Фокин вспомнил сразу,

Что где-то слышал он уже

Об этом стройном крепыше,

В мундир милиции одетом,

И он решил спросить об этом.

" Спасибо, брат, что рассказал.

Но я уж, кажется, слыхал,

Об этом бравом кавалере,

Или читал, по крайней мере

В одной из нынешних газет...

Ты поясни-ка весь предмет".

Охранник парнем был бедовым,

Крутым в делах, во взглядах - новым,

Но, чтоб беды не накликать,

Стал осторожно объяснять:

" Теперь в Москве об этом деле

Кино отснять уже успели

И для прекрасных наших дам

Ведут показ по вечерам.

Наверно, вечером в субботу,

Забыв, на час, свою работу,

И Вы изволили сидеть,

И "Марш Турецкого" смотреть".

" Да, да, мой друг, припоминаю.

Хоть я и часа не теряю

На эти фильмы, но жена,

Бывает так поражена,

Что целый день переживает.

Ах, жёны, жёны! Кто их знает?

Ведь смотрят вымысел, кино,

Но чем нелепее оно,

Тем больше женщин привлекает.

Моя жена, видать, включает

И "Марш Турецкого" порой.

Но фильм есть фильм, а наш герой

В натуре выглядит иначе...

Но кто старик, и что он значит?

Зачем он тоже бродит тут,

И, кстати, как его зовут?"

" С Турецким бродит Энгельс Знанский.

Хоть не мудрец он роттердамский,

И не Сенека по уму,

Зато всю жизнь везло ему.

Ведь он всегда служил в ментовке

И заработал на Петровке

Такой большой авторитет,

Каких теперь - в помине нет.

Но стал стареть он понемногу,

Не спать ночей, молиться богу,

А на работе - вялым стал,

Воров частенько упускал,

Что шли ему, казалось, в руки.

Но было жаль ему науки,

Что он на службе приобрёл,

И вот курсанта он нашёл,

Решив, что это будет смена.

Как папа Карло из полена,

Его он долго вырезал,

Про все приёмы рассказал,

Открыл ему все тайны сыска,

Где не бывает дел без риска,

И где так часто свой успех

Делить приходится на всех.

Курсант способным оказался,

Шутя, по службе продвигался,

А уж любил он мудреца,

Пожалуй, больше, чем отца.

А Энгельс - тем же отзывался

И им, как сыном, любовался,

Пока не грянула беда.

Умом он тронулся тогда

И тоже начал забываться,

Стал Диогеном называться

И говорить о том, порой,

Что он писатель, Лев Толстой.

С тех пор приятели дуркуют,

Они по трассам маршируют,

Беседы умные ведут,

А люди - корки им дают.

Они всегда гуляют в паре,

И вот об этой божьей каре

Уже поставлено кино,

И нынче крутится оно".

Узнав историю людскую,

Пусть даже грустную такую,

Полковник Фокин не грустил,

Так как давно бездушным был,

Но всё ж туда смотрел глазами,

Где светлый, радостный, кругами

Турецкий наш маршировал;

За ним старик трусцой бежал

Махая толстыми руками,

И сыпал умными словами,

Ругая нынешнюю власть,

Как будто в рай хотел попасть.

Полковник жил, тревог не зная,

Всё в нашей жизни измеряя

Холодной, мрачной головой...

Нет, от истории такой

Печально Фокину не стало;

Его одно лишь задевало,

Что обнаглевший криминал

Уже законы диктовал

И не шпане, как говорится,

А лучшим гражданам столицы.

Как оказалось, вся страна

Была на откуп отдана,

Как дом иль собственная дача,

Со всем имуществом в придачу,

Интеллигенцией - ворам.

Нет, он хотел тут править сам,

Как русский царь, самодержавно,

Чтоб все налоги шли исправно

И не ворам, а лишь в одну

Его центральную казну.

Как временщик какой, сначала,

Чтоб все потоки капитала,

И не в мечтах, а наяву,

Сходились только лишь в Москву,

Составил Фокин план жестокий;

В России кризис был глубокий,

И все пустились воровать,

А он решил - людей прижать,

И уж, вполне определённо,

Заставить слушаться закона.

Но ведь душевный человек,

Который крутится весь век,

Живёт по принципу такому:

Раз сам украл, так дай другому

Украсть, что всем принадлежит,

И Бог тебя - благословит!

Теперь такое положенье,

Что доброта и всепрощенье

Вошли в обычай мировой...

Увы! Презревши факт такой,

Полковник дал приказ и сразу,

Согласно долгу и приказу,

Менты отправились в поход

И долго мучились, но вот

В Москве двоих воров поймали,

Стыдили их и упрекали,

Потом, за кражи разбраня,

В тюрьму закрыли на три дня,

Лишив свободы в виде срока...

Но это было так жестоко,

Что, между лучших россиян,

Прослыл наш Фокин как тиран.

Тут, раз стряслась беда такая,

Кипя огнём негодованья,

Правозащитники страны,

Призванью чистому верны,

Чтоб прекратить расправу эту,

Толпой полезли к президенту,

Там истоптали весь ковёр,

Крича, что вор теперь не вор,

А деловой предприниматель,

Достатка нашего создатель...

И понял бедный президент,

Что от придурков - спасу нет!

И Фокин снова стал нестрогим,

Он воровать позволил многим,

А всё, конечно, потому,

Что мысль явилась вдруг к нему,

Над и все точки расставляя:

"Вот мы живём теперь, гадая,

Куда Россию направлять,

И все пустились заседать,

Как будто дел уж больше нету,

Как строить разные прожекты,

И, вместо множества побед,

Изобретать велосипед...

Не лучше ль взять пример Европы?

Вот я, пока что лишь для пробы,

Как полномочный президент,

И проведу эксперимент...

В Европе правят демократы,

Они уверенны, богаты

И наслаждаются всю жизнь,

А вот, поди ж ты, обойтись

Они без мафии не могут,

И все воруют понемногу,

Что попадётся под рукой...

Увы, характер их такой!

А раз в Европе мафиозной

Воруют крупно и серьёзно,

То что ж и нам не воровать?

Нам надо мафию создать,

Потом разбить её на кланы,

В которых буйные братаны

Успешно грабили б людей,

И людям станет - веселей!

Короче, если разобраться,

То нам - не надо унижаться,

Ведь мы воруем не одни,

В Европе, как ни поверни,

Настолько мафия заметна,

Что, говорят, - она бессмертна!

Она с правительством срослась,

Вошла в политику, во власть,

В литературу и в искусство,

И у меня такое чувство,

Что как ни бейся, ни крутись,

А без воров - не обойтись

В демократической России,

Ведь воры - люди деловые!

Вот я свершил переворот,

Так пусть всё так же и идёт:

Для Думы мы - оставим споры,

Владеть деньгами будут - воры,

Я - буду править, а попы,

Пусть правят мнением толпы,

И тем нас, грешных, примиряют,

Что зёрна веры рассевают

В народной праведной душе,

Что вся изверилась уже..."

Часть двадцать девятая.

Программа Фокина.

Как часто наши заблужденья

Доводят нас до исступленья,

Когда мы видим результат

Своих свершений и затрат.

В Кремле, задумавшись глубоко,

Сидел наш Фокин одиноко

И никого не принимал.

Вопрос о власти он решал.

Ему нужна была опора,

Чтоб править прочно и без спора,

Но ведь известно, что у нас

Не создал Беня средний класс,

Вверху - сидели олигархи,

Почти что вольные монархи,

Внизу - ютилась нищета.

Но схема эта так проста,

Что быть не может долговечной...

К тому ж, её бесчеловечной

В Европе могут посчитать,

И всё придётся вновь менять.

О средствах власти размышляя,

Но их совсем не понимая,

Он, наконец, зашёл в тупик,

И головой своей поник,

Так как её слепые страсти

Уж разорвали на две части,

Неодинаковых на вес,

Ведь не туда он, видно, влез!

Не мог ни в чём он разобраться,

И надо было вновь стучаться,

Для избавления от мук,

В обитый серебром сундук.

Вот президент, дождавшись ночи,

Бежать пустился, что есть мочи,

В пустую внутренность Кремля,

Где в сундуке лежал, дремля,

Забыт, на время, и заброшен,

Владелец истины, Оплошин.

Вот он Оплошина поднял

И сразу так ему сказал:

" Прошу униженно прощенья

За шум, но нет уже терпенья

Сидеть бездельником в Кремле,

Пустым, ненужным на земле.

Пришёл я к выводу, отчасти,

Что не гожусь для высшей власти,

Где я совсем не идеал,

И предо мной уже провал

Готов, как смерть моя, открыться.

И к Вам решил я обратиться,

Чтоб Вы, проживший столько лет,

Мне дать изволили совет".

Оплошин, к этому моменту,

Протёр глаза и президенту

С неудовольствием сказал:

" Ты что! Какой ещё провал?"

На это Фокин возбуждённый,

Хоть президент он был законный,

Трясясь и дёргаясь, сказал:

" Меня ужасный ждёт провал!

У нас страна - на переломе,

А, значит, споры в каждом доме,

Ведь связь разорвана времён!

Закон нам нынче - не закон,

И жизнь не в жизнь, а от морали

Везде отмахиваться стали

Как от ненужности пустой.

И, в ситуации такой,

Я сам немного растерялся

И стал уж думать, что попался

Своим же собственным страстям.

Но мне теряться - стыд и срам,

Я не хочу фортуне сдаться!

Мне надо срочно разобраться

Как государством управлять.

Нельзя ли путь мне подсказать?

За эту важную услугу

Я Вам, как преданному другу,

Отменно, щедро отплачу.

Я Ваш сундук позолочу,

Его отделаю с любовью,

Поить Вас буду только кровью,

Той самой кровью, что не раз,

Вам слал воинственный Кавказ".

Оплошин так сказал на это:

" У нас зима теперь, не лето,

А ты шумишь, мешая спать.

Ну что тебе, мой друг, сказать?

Ты посмотри: вот старый Беня,

Забыв о нуждах населенья,

Спокойно правил, ел да пил,

И если б мне не досадил

Своим пустым политиканством,

То управлял бы государством

Вполне спокойно и без мук.

Вот так работают, мой друг!

Пора б тебе остепениться,

Наесться плотно да напиться

И спать спокойно целый день,

Как это делал старый пень".

Замолк Оплошин... посетитель

Тут был не царь, а лишь проситель,

И, хоть имел над Русью власть,

Ответил, весь перекосясь:

"Нет, я характером - не Беня,

Я полон страстного волненья

И не могу спокойно спать, -

Хочу я памятник создать

Себе крутой, нерукотворный,

Чтоб он сиял вершиной горной

Среди заснеженных равнин.

Уже давно, как исполин,

Я к славным подвигам стремился,

И вот уж власти я добился,

Что мне возможности дала...

Но где же славные дела?

Я не сумел побед добиться

И должен буду раствориться

Пылинкой жалкою в веках...

Но ведь забвенье - это крах!

А мне нужна лишь только слава,

Ведь эта сладкая отрава

Мутит мне ум и жжёт меня

Сильнее адского огня!

Откройте властные секреты,

Я всю Россию Вам за это

До капли буду выжимать,

Чтоб Вас поить и оживлять!"

Но тут Оплошин равнодушно

Сказал в ответ: " Как это скушно,

Смотреть, как жалкий человек

Живёт и крутится весь век.

Полковник, братец, успокойся,

К теченью общества пристройся,

Плыви туда, куда велят

И будешь счастлив и богат".

Но наш полковник был упрямым,

Хотел он быть лишь самым-самым,

Чтоб прогреметь на все века,

И так ответил он пока:

"Пусть Беня наш живёт богато,

Раз он поступок Герострата

Сумел в России повторить,

Но я б хотел - великим быть!
Теперь мне сделалось понятно,

Что хватит двигаться обратно,

А надо вырваться вперёд

И возвеличить свой народ,

Руководя реформой лично.

Ведь это так демократично,

Когда великий индивид

Над целым миром прогремит!

Но вот беда, что сделать это

Нельзя без мудрого совета

И я его, в последний раз,

Прошу униженно у Вас".

Оплошин наш, пожав плечами,

Сказал опять: " Беда мне с вами,

Вы всё тревожите мой сон...

Пишите сами свой закон

И сами в дело воплощайте!

А мне - поспать немного дайте,

Ведь я - древнейший здесь старик

И к сну спокойному привык".

Полковник бедный растерялся,

Он помолчал, слегка помялся

И, наконец, вот так сказал:

" Да я бы Вам не досаждал,

Когда б сумел я догадаться,

Куда мне надо направляться,

С кем враждовать и с кем дружить

И как страной руководить,

Чтоб жизнь закончить триумфально...

Ах, если б знал я изначально,

Что президентский путь - непрост,

То я не взял бы этот пост.

Но жребий брошен, я - попался,

И, чтоб в народе не остался

Я как источник только бед,

Подайте, бедному, совет".

Привыкший жить без всякой спешки,

Оплошин молвил: " Люди - пешки.

А ты - Алёша-простота!

Ведь всё на свете - суета.

Тебе ж - не надо суетиться,

А надо крепко зацепиться

За трон московский, мой, дружок,

И там засесть на долгий срок.

Потом тихонько, понемногу

Себе прокладывать дорогу

К большим, ответственным делам.

Ты это должен знать и сам.

Вон Сталин, тот не торопился,

Но, не спеша, того добился,

О чём и сам он не мечтал.

Ведь он, назло врагам, создал,

Такую мощную державу,

Что сам он сделался, по праву,

Наигрознейшим из царей.

Вот так и ты, мой друг, сумей!"

" Но ведь его из мавзолея

Как самозванца и злодея,

Во тьме таинственной ночной,

Солдаты вынесли толпой

Чтоб бросить в сумрачную яму...

Не дай мне бог такого сраму!

Хочу я, Цезарю подстать,

Бессмертной славой обладать,

Но славой чистой, лучезарной,

Чтобы в России благодарной,

До окончанья всяких лет

Висел бы гордый мой портрет!"

" Что Цезарь? - сморщился Оплошин, -

Не он ли был судьбой подкошен?

Он взял предателей в друзья

И был заколот, как свинья.

А Сталин царствовал до смерти

Лишь потому, что всех на свете

Своей душой он твёрже был

И что задумал - всё свершил.

Пусть Сталин нынче не в почёте,

И вы его не признаёте,

Но этот деятель - не глуп.

Согласен я, что хладный труп

Подвергнуть можно осмеянью,

Но не стереть его деянья

Из цепкой памяти людской;

Ведь человек он не простой,

И в нём была такая сила,

Что всех, как молния, разила,

И, до скончания времён,

Упоминаться будет он".

" Конечно, Сталин много бился

И тем бессмертия добился...

Пусть так. Но Сталину легко

Подняться было высоко,

Ведь он, как знаете Вы сами,

Свои дела вершил с друзьями,

А для поддержки этих дел

Великой партией владел!

Пред этим демоном речистым

Я предстаю авантюристом,

Ведь я - полковник рядовой,

И никого-то нет за мной!"

Тут призрак тихо засмеялся

И так на это отозвался:

" Браток, зачем тебе друзья?

Любых друзей полезней - я.

И за ничтожную услугу,

А, может, просто так, как другу,

Тебе отдам я нынче, брат,

Весь президентский аппарат

И всех чиновников России.

Дела высокие, большие

Ты можешь с ними совершить

И через них - бессмертным быть!"

" Мне странно Ваше предложенье,

Ведь я считал, что в управленье

Нельзя чиновников пускать.

Чиновник может всё продать -

Страну и власть, со мною вместе;

В нём нет ни совести, ни чести,

А только жадность в нём сидит,

И он, как форменный бандит,

Живёт сегодня грабежами,

Но только грабит не ночами,

Не с пистолетом, не с ножом,

А лишь с одним своим пером...

Однако, очень эффективно.

Да на него смотреть противно,

Не то, что дело доверять,

И как дружить с ним, - не понять!"

" Тебе нужна, полковник, слава,

Но как неопытен ты, право!

Аж удивительно, порой.

Ведь правит обществом герой

На столкновеньях интересов,

И тут игра противовесов

Решает личный твой успех.

Поверь, людей столкнуть - не грех!

Вот ты, хоть властью обладаешь,

А ведь того не понимаешь,

Что хоть даёшь стране закон,

Но Думой собственной - стеснён.

Чтоб Дума править не мешала

Ты преврати её сначала

В пустой, ненужный балаган,

Чтоб ни рабочих, ни крестьян

В неё бы больше не пускали,

А в ней бы важно заседали,

Тебе послушные всегда,

Одни бояре-господа".

Полковник Фокин удивился,

На привиденье покосился

И помолчав, вот так сказал:

"Но Беня ведь давно изгнал

Чернь бестолковую из власти,

Да и из высших школ, отчасти,

И в Думу, честно говоря,

Попасть не могут слесаря".

"Э нет, - откликнулся Оплошин, -

Я сам был сильно огорошен,

Когда, в Семнадцатом году,

Увидев общую беду,

То есть разбой и беспорядки,

Отдал победу в этой схватке

Борцам за чернь, большевикам...

Ведь мне за это - стыд и срам!"

Полковник Фокин, потрясённый,

Хоть и крутой, неугомонный

В делах политики он был,

Но растерялся и спросил:

"Какая жуть! Скажи на милость!

Но как же это получилось,

Что Вы, на горе, бедным, нам,

Пошли служить большевикам,

Забыв царя, закон и веру?

Как ни крути, но я, к примеру,

Как непостижное уму,

Никак всё это не пойму".

Оплошин молвил сокрушённо:

" Да, отступил я от закона

И так преступно отступил,

Что Бога нашего - забыл,

Его правленьем недовольный...

Но этот грех мой - грех невольный,

Так как грешить я не хотел,

А просто - духом заболел,

Врагами трона соблазнённый...

Вот ты стоишь тут, удивлённый,

А я ведь, честно, говоря,

В большевики попал не зря;

Ведь в сундуке я прозябаю

Не просто так, я в нём мечтаю,

Отбросив боль свою и грусть,

Как возвеличить нашу Русь.

А коммунистов председатель,

Сказать по правде, был мечтатель

И так красиво говорил,

Что и меня он заразил

С одной попытки, просто разом,

Таким крутым энтузиазмом,

Что я характером - размяк,

Как смерд какой-то, как простак.

Я, к сожалению, поверил,

Что люди - люди, а не звери

И будут строить коммунизм;

Вот за такой идиотизм

Сегодня мне безмерно стыдно,

Ведь из ума я выжил, видно!

А Бунин ведь предупреждал,

Что революция - провал

В войну и в бедствия лихие,

Что это - горе всей России!

Но я подумал, раз Иван,

То обязательно профан;

Ведь Бунин наш в литературе

Был очень мелким, по натуре,

И незначителен умом...

Но тут, полковник, дело в том,

Что Бунин - правым оказался.

А я, естественно, попался

В силок, как заяц, хоть и стар,

И нынче ставлю - на бояр.

Вот так случается, ребята,

Ведь, пусть у нас ума палата,

Порой нас круто вертит жизнь...

И ты, смотри, не соблазнись!".

" Так, значит, надо возродиться,

К таким корням, как говорится,

Где простоватый наш народ

Хозяйство только лишь ведёт,

А держат власть одни бояре,

Как бы при новом государе?" -

Полковник вежливо спросил.

" Да нет, - Оплошин возразил, -

Стране нужны четыре власти:

Сперва чиновники, отчасти;

За ними - мощный криминал;

Потом бы церковь я назвал.

Возьми любое поселенье

И, чтоб наладить управленье

И обеспечить жизнь людей,

Предельно просто, без затей,

Поставь в него попа и мэра,

А от бандитов, для примера,

Поставь смотрящего туда,

И всё устроится тогда.

Представь: чиновники - жируют,

Бандиты - грабят и воруют,

Попы ж - оправдывают их,

И покрывают, как родных.

Пусть люди названные эти

Шалят, резвятся словно дети,

Своим умишком им сродни,

Пусть делят должности они,

Пускай крадут и убивают

Но, ни на миг, не забывают,

Что у тебя в руках - тюрьма.

Она придаст им всем ума,

Привьёт к короне уваженье.

Вот так, мой друг, всё населенье

Ты соберёшь в руке своей

И будешь - Сталина сильней!"

" Создать в стране четыре силы?

Идея эта приходила

И мне, признаться, иногда,

А, значит, в этом нет вреда...

Противовесы... Что ж, отлично!

Но не совсем демократично,

Как будто, выглядит сей план...

Где тут народ?"

" Народ - баран!

Во все века, без измененья,

Тупая масса населенья

Туда безропотно идёт,

Куда пастух её ведёт.

Иди, мой друг, раскинь мозгами

И воцарись над простаками,

Чтоб самовластия достичь,

И будешь "резать или стричь"

В стране любого гражданина.

Была б для этого причина!

А можно вовсе без причин,

Лишь был бы только гражданин!"

" Вы так прекрасно рассудили,

Но оттого, что много жили,

Я ж не могу никак постичь,

Что значит "резать или стричь"?

"Ты должен быть предельно строгим,

С безумной массы стричь налоги,

А если кто начнёт вредить,

Так взять его - и замочить,

То есть зарезать как барана...

И мне приятель, очень странно,

Что ты Россией управлял,

А этой мелочи - не знал!"

Полковник бедный - растерялся

И так на это отозвался:

" Я не болтун и не игрок

И признаю, что мир - жесток;

Ведь, как сказал Макиавелли,

Мочить людей и в самом деле

Имеет право человек,

Чтоб тем избавиться навек

От нежеланного соседства,

Ведь цель - оправдывает средства!

Но где мочить, а также как,

Я не могу понять никак".

Оплошин вновь развёл руками

И так сказал: " Решайте сами!

Ведь я, кажись, уж говорил,

Что Сталин всех подряд мочил,

Времён и мест не разбирая.

По мне, так практика такая

И нынче очень подойдёт,

Возьми чекистов - и вперёд!"

"Нет, нет, про Сталина - молчите!

Вы что, позвать меня хотите

К позору общества, назад?

Ведь я по духу - демократ!"

"Ну, полно, полно! Замолкаю.

Тебе я вот что предлагаю:

Ведь на Руси священной встарь

Уж был мудрейший государь,

Оплот законности и веры,

И он оставил нам примеры

Как надо подданных держать

И их ошибки исправлять.

Допустим, некие бояре,

Не видя проку в государе,

Ему решались изменить,

То царь велел их так казнить:

Сидел он, в праздничном наряде,

Вверху, а в замкнутой ограде

На них медведей напускал,

А сам спокойно наблюдал

Как звери грешников терзают,

И те, хоть страшно умирают,

Зато и быстро и без мук.

Ты возроди-ка это, друг,

Поставь в Кремле московском клетки,

Как это делали все предки,

И посади туда скорей

Больших медведей - злых зверей".

Полковник крупно содрогнулся,

Рукой он вяло отмахнулся

И выдал вот какой ответ:

" Кормить медведей? Нет и нет!

В земле далёкой, европейской

С улыбкой подлой, фарисейской

Нас дикарями назовут.

Другой нам способ нужен тут ".

" Ты, Фокин, слишком благороден...

Но, если способ непригоден,

Его отвергнуть я готов.

Чтоб замочить своих врагов

Других есть способов немало.

Иван Васильевич, бывало,

В темницу к пленникам войдёт

И всех их тут же перебьёт

Своею собственной рукою.

Мне это нравится, не скрою.

Да и тебе, мой друг, пора,

Одеться, выйти со двора,

Прийти в тюрьму, закрыть ворота,

И всех врагов из пулемёта

Перестрелять в один момент,

Чтоб был ты - грозный президент!"

Полковник чтил обычай предков

Да и хвалил его нередко,

Но он сказал примерно так:

" Военный я, но не дурак

И признаю вполне, что Грозный,

Был царь и умный, и серьёзный,

Врагам своим - не потакал,

А через то и славным стал.

Увы, депрессией объяты,

Не могут нынче демократы

В тюрьму противников тащить,

И там их - массами мочить!

Мягки мы стали с населеньем,

Вот потому-то, с сожаленьем,

Признать сегодня должен я,

Что и коллеги и друзья

Теперь не носят пистолетов

Для устраненья конкурентов,

И, встретив в сумраке ночном,

Не убивают их ножом,

А лишь убийцу нанимают,

Но ведь того не понимают,

Что этот грязный педераст,

Как попадётся, так продаст.

К тому ж, в Европе просвещённой

Тот способ верный и законный

Не стали нынче одобрять.

И нам пора - другой искать".

"Ну, хорошо, - сказал Оплошин, -

Уж если мне вопрос предложен,

То я решу его в момент.

Вот так-то, друг мой президент!

Вот мы стоим да рассуждаем,

А ведь того не понимаем,

Что нынче ходит целый мир,

Для облегчения, в сортир.

И самый опытный проныра

Прожить не сможет без сортира

И всё равно в него войдёт.

И не поймёт же, идиот,

Что он в ловушку попадётся!

Его лишь только остаётся

В кабинку тесную закрыть

И тихо, мирно - замочить!"

" Мочить в сортире? Я - согласен.

Ведь этот способ - не опасен,

И результат он должен дать.

Но не пойму я, как назвать

Сей мудрый метод управленья,

А ведь, для пользы населенья,

Иметь названье должен он,

Как и любой другой закон".

Сказал тут призрак удивлённый:

" Ты президент теперь законный,

И что стране сегодня дашь,

Принять придётся - и шабаш!"

" Нет, так не могут демократы,

Для нас законы нынче святы,

Ведь мы - народные друзья,

И без названий нам - нельзя".

" Какая чушь, как говорится!

Ведь что теперь у вас творится,

Не произвол господ, не месть,

А демократия и есть.

Оставить комментарий © Copyright Рожин Павел Степанович Размещен: 07/01/2012, изменен: 07/01/2012. 597k. Статистика. Стихотворение: Поэзия		Ваша оценка:

Рожин Павел Степанович : другие произведения.

Русский детектив