Решение Планетарного Суда о том, что по взаимному согласию сторон отныне разрешаются гомокиберные браки, т.е. браки между человеком и машиной, "если та обладает всеми признаками личности" (так было сказано в решении высокого суда), принятое в 2137 году, навсегда изменило ход истории.
Это "безумное детище законников", как утверждали его противники, повлекло за собой невиданные по размаху и ожесточению волнения и массовые беспорядки. Протестанты называли себя "новыми луддитами" и предрекали неминуемую и скорую гибель самому роду Homo Sapiens. Мировое Правительство объявило общепланетарный референдум, дабы судьбу злополучного закона определил vox populi (он же - vox Déi).
Казалось, что исход референдума предрешен. Попытки "прогрессистов" напомнить о принципах Гуманизма, Добра и Справедливости выглядели тщетными даже в их собственных глазах. Но молчаливое большинство человечества, которое обе стороны льстиво называли солью земли, опять всех удивило. "Прогрессисты" победили с мизерным преимуществом в семнадцать голосов.
Сегодня, когда гомокиберные браки стали делом привычным и почти рутинным, нам трудно понять страсти, кипевшие в те давние и еще не вполне толерантные времена. Тогда из соображений безопасности даже имена брачующихся были строжайше засекречены. И лишь сейчас, спустя два века, из открывшихся для общественности архивов стали известны подробности той - самой первой и, возможно, самой прекрасной - гомокиберной love story.
***
Анне С. сказочно повезло. Ее неожиданно приняли на работу в комбинат ФД-1. Таких комбинатов на всей планете было всего три штуки. О них ходили самые фантастические слухи, но чем там занимаются, никто толком не знал. Анна случайно увидела объявление и, ни на что не надеясь, отправила по указанному адресу свою заявку с краткой биографией. Краткой, потому что ей и рассказывать было особенно нечего. В графе "особые способности, навыки и умения" она хотела было поставить прочерк. Но потом все-таки написала, что "хорошо управляется с клавиатурой". Приложила, как требовалось, и свою объемную фотографию девушки немодельной внешности двадцати лет отроду.
Она даже удивилась, когда получила приглашение на кастинг и долго колебалась, стоит ли время терять, но все-таки села в свой старенький драндулет, который и ползал-то со скоростью ниже сверхзвуковой, а высота пять тысяч метров была его пределом.
Когда добралась, в глазах зарябило от яркой и шумной толпы претенденток, в которой преобладали красотки - не чета ей. Соискательницы прошли стандартное тестирование, проверку на полиграфе и сканирование подсознания. А потом началось главное испытание. Всех усадили в огромном зале перед компьютерами и велели печатать со слуха текст, который намеренно неразборчиво произносил длинный мужчина, тарахтевший как пулемет. Испытание продолжалось больше часа. Чтец к этому времени совсем охрип, а у Анны от напряжения даже пальцы онемели.
Все работы (сотню с гаком) стали проверять тут же, предложив участницам подождать в кафетерии, где их бесплатно угощали минеральной водой и очень вкусными бутербродами. Через полтора часа к ним вышла красивая пожилая женщина, поблагодарила всех за участие, но остаться попросила одну лишь Анну.
Ее провели в кабинет, где сидел огромного роста мужчина - лысый, но с пышной бородой.
- А, вот и лучшая из лучших! - воскликнул бородач, потирая руки и ласково ей улыбнулся. - Как вас величать, милое дитя?
- Анна.
- А я Громов. Гендиректор. Вы хоть знаете, что это за заведение - наш комбинат?
- Не-е-т, - едва слышно прошептала она.
- Что ж, я кратенько введу вас в курс. - сказал Громов и внезапно спросил: - Вам сколько лет?
- Двадцать. Но скоро будет двадцать один, - поспешила добавить Анна, испугавшись, что он счел ее слишком молодой для работы на комбинате.
- Ага, значит, вы еще не родились, когда был объявлен "Федоровский год"?
- Нет, но что-то про это слышала.
- Во-от, слышала, - передразнил Громов. - Вы, должно быть, и о Федорове Николае ничего не знаете?
Анна в ответ сокрушенно покачала головой.
- Между тем, это великий философ. И в тот год человечество попыталось реализовать его заветную идею об оживлении во плоти всех когда-либо живших на Земле людей.
- И что, получилось? - спросила Анна и тут же покраснела от смущения, осознав, что сморозила глупость.
- Нет, милое, хотя... э-э, невежественное создание, не получилось. Но какой был энтузиазм, какой порыв! - гендиректор в волнении зашагал по кабинету. - Увы, современный уровень знаний еще не позволяет в прямом смысле оживлять. Тем паче, во плоти. Может, через тысячу лет это и случится. Но тот великий план закончился великой же неудачей и общим разочарованием.
- Ой, как жаль!
- А мне-то как жаль! Задачка не по зубам оказалась. Но кое-чего мы достичь сумели, - сказал Громов. - Оживить, положим, не удалось, но... воссоздавать точную копию умершей личности мы научились.
- Как это?
- А вот так. Все грани личности мы смогли определить и, так сказать, реконструировать и связать воедино. Дорогое, скажу вам, удовольствие! Каждая воссозданная личность обошлась в два миллиарда баррелей . Хотя деньги нам выделили колоссальные, но даже их могло хватить лишь на три личности. Возник вопрос - кого воссоздавать? Выбор непростой - великих людей в истории много. В конце концов, решили так: Альберт Эйнштейн, Зигмунд Фрейд и... Большинство склонялось к тому, что третьим должен быть Джон Леннон. Но про литературу-то мы и забыли! Стало ясно, что хошь не хошь, но хотя бы одного самого-рассамого писателя тоже надо воссоздать. После долгих споров, переходящих в ругань и даже в рукоприкладство, бросили жребий.
Всего было пятнадцать кандидатов. Лично я "болел" за Джоан Роулинг. Вы хоть про Гарри Поттера слышали?
- Ага, я про него кино смотрела. Старое-престарое.
- Да, но жребий пал на Федора Достоевского. А о нем слышали?
- Краем уха, - честно призналась Анна.
- Эх, молодежь, молодежь. Он же гений был! Властитель умов! Матерый, доложу вам, человечище. Это, впрочем, гм... не про него, кажется, сказано... Да, но характер, увы, не сахар. Недаром его многие еще при жизни мракобесом называли. Так вот нашему комбинату выпала честь воссоздать именно его. Вот почему комбинат так и называется - ФД-1.
- И что, этот Федор Достоевский похож на того, настоящего?
- В точности.
- Робот?
- Нет, не робот, но куда сложнее робота. Вы в технике разбираетесь?
- Не так, чтоб очень... - снова застыдилась Анна.
- Тогда объясняю на пальцах - с виду это вроде как навороченный компьютер. Коробка с дисплеем. Видеокамера, с помощью которой он может читать бумажные книжки. Аудиоблок вмонтирован. Поэтому он умеет разговаривать. А мыслит он и чувствует, как настоящий Достоевский. Чувства его мы определяем по цвету экрана. Когда экран бордовым становится, значит, он в раздражении. Этот цвет, кстати, преобладает. Если цвет голубой, мы уже знаем, что Федор Михайлович пребывает в благодушном настроении. Это, правда, редко с ним бывает. Когда приступ вдохновения, экран становится фиолетовым. Серебряный экран с мраморными прожилками - значит, Федор Михайлович предается воспоминаниям и ностальгии. А если искры разноцветные по всему экрану, то его обуревают сладострастные мысли и мечты.
Словарный запас у Анны, как и ее эрудиция, был не слишком обширен, и она наивно спросила:
- Он что, большой сластена?
Громов заулыбался:
- Можно и так сказать. Но, вообще-то, он в таком состоянии по женщине томится.
- Но как же по женщине? Он ведь не может... - Анна смущенно осеклась и покраснела.
- Ну, эту проблему наши химики с физиологами решили. Когда он искрит, мы специальную плату вставляем. Получается такой электронно-гормональный коктейль. Он тогда успокаивается.
- И часто он искрит?
- В последнее время все чаще. Мы тревожимся, как бы он из-за этого коктейля в наркомана не превратился. Это будет катастрофа! Он же тогда работать не сможет.
- А что, он еще и работает?
- А как же! Потому наше учреждение и называется комбинатом. Все воссозданные личности в своей сфере трудятся. Эйнштейн, к примеру, в военном ведомстве. Коллеги на него не нахвалятся - мол, очень толковый мужик. Ценные идейки подбрасывает по созданию бомб нового поколения на случай инопланетной агрессии. Зигмунд Фрейд с клиентами психоанализом занимается. От них, кстати, отбою нет, хотя цены кусаются. За часовой сеанс пятьдесят баррелей вынь да положь.
- А Федор Достоевский что делает?
- Что писатель может делать? Пишет.
- И его читают?
- Ну, кто сейчас читает? Смотрят. Вы, кстати, не видели? Недавно по первому общепланетарному каналу детективный триллер показывали, как студент с девицей легкого поведения двух банковских клерков топориком порешили.
- Так это он придумал? Я начала было смотреть, только там всё не как в жизни, не по-настоящему. Я и бросила.
- Я, признаться, тоже был не в восторге. Но публике нравится. Когда очередная серия шла, на улицах всей планеты было хоть шаром покати. Но - ближе к делу. Вы, надеюсь, понимаете, зачем мы вас пригласили?
- Не-ет, не вполне...
Гендиректор, кажется, удивился:
- Ну как же? Чтобы за ним записывать. Сценарии, то есть.
- А разве он сам не может? - в свою очередь удивилась Анна.
- Может да не хочет. Он, вообще, большой оригинал и упрямец. Давеча очередной ультиматум выдвинул - дескать, сам он писать отказывается, а пусть за ним записывают с голоса. Так у него, дескать, выходит спонтаннее.
Анна хотела было переспросить, услышав незнакомое слово, но удержалась. И так Громов, кажется, удивляется ее неразвитости.
- Так он что, целый день диктует?
- Нет, не целый день. Когда два часа, когда три. А если фиолетовый становится от вдохновения, то и все пять.
- А в остальное время он что делает?
- Режим у него своеобразный. Не забывайте, Достоевский по нашим меркам человек позднего средневековья. Утро всегда начинает с молитвы. В его комнате есть такой красный угол. В нем образа стоят, лампадка под ними теплится. Так вот, каждое утро специальный менеджер коробку с ним перед образами ставит. Потом он свежие газеты просматривает. В основном, криминальную хронику, откуда и черпает новые идеи для будущего сериала. Ближе к вечеру бежит в казино...
- Как это бежит? - снова удивилась Анна.
- Это я неудачно выразился. Ножек-то у него нет. Но мы ему специальную трансляцию организовали из Баден-Бадена. Он там в рулетку играет. У нас с тем казино негласная договоренность, чтобы они ему выигрывать понемногу давали. Тогда у него настроение улучшается. А после казино он несколько часов посвящает творчеству. Вот тут вам придется за ним записывать. Поздним вечером снова час молится, а потом уж и на боковую. Мы его переводим в спящий режим. В общем, довольно однообразно жизнь его протекает. Он жалуется, дескать, мало новых впечатлений.
- Когда же мне приступать? - спросила Анна.
- Приступите, как только освоите специальную клавиатуру. Он ведь привереда. Обычная ему, видите ли, не годится. А надо, чтобы обязательно с "ятями" и с "фитой".
- Чего, чего? - переспросила Анна.
- Это буквы такие из старинной орфографии. Пришлось особую клавиатуру делать, чтобы эти буквы там были. Вам еще необходимо будет изучить, где и когда их ставить. Он ведь вдобавок ко всему и граммар-наци. Если где ошибку углядит, то бордовым становится и весь текст, фигурально выражаясь, в клочья рвет. Да, с ним непросто. Но, уверен, вы справитесь.
***
Целую неделю Анна осваивала старую орфографию и привыкала к незнакомой клавиатуре с лишними буквами. Ее торопили, потому что Достоевский ни за что не соглашался сам записывать, а новый сериал под названием "Игрок" уже был в работе.
В ночь перед первой встречей Анна почти не спала, так волновалась. "Конечно, это всего лишь коробка, но ведь гений, - лихорадочно думала она. - А если он меня о чем-то спросит, а я и ответить толком не смогу?"
Ни жива, ни мертва, она вошла в проходную комбината и показала хрустящий, пару дней назад выданный пропуск. Ее тут же проводили к Громову. Тот тут же вскочил, увлек Анну на огромный балкон и усадил в двухместный флайтер. Через мгновение они очутились возле изящного здания в старинном стиле, утопавшего в зарослях сирени.
- Вот его особняк, - со значением сказал Громов. - Сюда-то вам, Аннушка, и надлежит являться каждый день в два часа.
Из-под пола слышался тихий убаюкивающий гул. Это работали сложнейшие механизмы, обеспечивающие функционирование воссозданной личности Достоевского. Они поднялись на второй этаж, где Громов чуть ли не насильно втолкнул вконец оробевшую Анну в комнату и зашел следом за ней.
- Доброе утро, Федор Михайлович, - обратился он к стоявшему на полированном столе в центре небольшой комнаты прибору, выглядевшему совсем как обычный ДНК- компьютер. Только экран его, по виду мягкий, похожий на желе, был бордового цвета, и в разных его точках, как на болоте, вдруг вздувались и пучились пузыри. "Гневается", - поняла Анна. - А я вот вам, как вы изволили, стенографистку привел. Самую наилучшую.
Воцарилась тишина. Только мигал зеленым светом объектив видеокамеры, медленно, как глаз осьминога, двигавшийся то вправо, то влево, пока окончательно не застыл, поймав в фокус Анну.
Писатель разглядывал ее до неприличия долго, а потом произнес неожиданно глуховатым фальцетом:
- Уж больно молоды-с...
- Так вам же лучше. Милая девушка, но, уверяю, специалист высшей квалификации, - почти подобострастно вымолвил гендиректор.
- Посмотрим-с, - после длинной паузы проскрипел компьютер, но бордовый цвет экрана стал бледнее.
- Ну, слава богу, - облегченно выдохнул Громов. - Я, пожалуй, пойду. А вы тут знакомьтесь.
Он вышел из комнаты.
- Вы, барышня, присаживайтесь, - снова скрипнул компьютер. Анна огляделась, куда бы сесть. Собственно, особого выбора не было. Единственный стул стоял прямо перед компьютером, в полуметре от него. Анна присела на краешек и огляделась. Обстановка, в отличие от кабинета гендиректора, была более чем скромной. Стол с компьютером, стул, в одном углу стояла большая кадка с фикусом, а в другом висели какие-то закопченные картинки ("Как их... ах да, иконы" - вспомнила она). Под ними тускло светилась, изрядно чадя, лампадка, похожая на керосиновую лампу, которую Анна когда-то в детстве видела в музее. И это всё.
- Ну-с, как вас звать-с?
"Почему он все время произносит "с" в конце слова? Или это у него такой дефект речи?" - подумала она.
- Аней.
Голос из коробки внезапно дрогнул:
- А... ежели по отчеству?
- Анной Григорьевной.
Тут компьютер начал вибрировать и пронзительно вскричал:
- Но это просто невозможно-с! Немыслимо! Да знаете ли вы?..
Голос осекся. Анна побледнела. Она испугалась, что брякнула что-то не то. Ей внезапно почудилось, что если бы перед ней была не металлическая коробка, а живой человек, то он бы сейчас бегал вокруг нее, в волнении заламывая руки.
- Да знаете ли вы, барышня, что точно так же звали моего ангела? Покойную супругу мою, царствие ей небесное? - голос все еще дрожал и прерывался. - А знаете ли вы, как мы с той Анной Григорьевной, с голубушкой моей, познакомились?
- Не-е-ет.
- Она ведь тоже пришла за мной записывать. Какое, однако же, невероятное совпадение! Господи боже мой!
Бордовый цвет экрана окончательно померк и сменился серебристым. Анна поняла, что на писателя нахлынули воспоминания. Наконец, он взял себя в руки ("Глупость какая! Как он может взять себя в руки?" - подумала Анна) и уже относительно спокойно произнес:
- Вот и хорошо-с. А меня Федор Михайлович.
- Очень опрятно, - от смущения оговорилась Анна.
На экране явственно проступили желтые пятна. "Ой, что это? Громов про желтое ничего не говорил", - испугалась она.
Компьютер, видимо, угадал причину смятения гостьи и пояснил:
- Когда экран желтый, это я улыбаюсь. Чайку не желаете ли?
Внутри коробки что-то щелкнуло, и на дисплее появилась надпись: "Чайку-с".
Тут же распахнулась дверь, и девушка в переднике вкатила в комнату тележку, на которой стоял небольшой чайник, сахарница и единственный стакан в серебряном подстаканнике, в котором плавала долька лимона.
"Почему один? - удивилась было Анна. - Ах, да, он же пить не может..."
Когда она допила свой чай, компьютер произнес:
- Что ж, теперь за дело. Работа предстоит авральная, как Громов выражается. За месяц надо написать текст на 12 печатных листов. Я буду диктовать, а вы уж потрудитесь записывать.
Анна кивнула и внимательно оглядела клавиатуру. Ять и фита были на месте.
Экран стал наливаться фиолетовым, и Федор Михайлович начал:
- Так, голубушка, пишите: "Игрок. Из записок молодого человека".
Речь писателя была плавной. Иногда только он на секунду задумывался, ища подходящее слово, а потом снова начинал быстро диктовать:
"...Наконец он рассердился совсем и круто прибавил: А то вы, пожалуй, их в воксал, на рулетку, поведете... Хоть я и не ментор ваш, но по крайней мере имею право пожелать, чтобы вы, так сказать, меня-то не окомпрометировали..."
Анна едва поспевала за ним. Но при этом обратила внимание, что слова звучат как бы не вполне по-русски. К тому же он обильно уснащал текст лишними и совершенно ненужными на ее вкус словечками: "Пожалуй, слишком, так сказать и пр."
Тут внезапно Достоевский сделал паузу, уставил на нее глазок объектива, а потом сказал, опять проявив свою невероятную способность к чтению мыслей:
- Вы, Анна Григорьевна, вероятно, находите, что многие слова мои вроде бы лишние. Сплошные, так сказать, повторы, без коих можно обойтиться. А в них-то, в словечках-то этих, как раз и проявляется мой стиль. И на обилие уменьшительно-ласкательных тоже не обращайте внимания. Это всё из-за болезни.
- Болезни? Что за болезнь? - поразилась Анна.
- Болезнь?.. А, не важно. Продолжитем-с.
И он снова принялся диктовать.
Анне никогда раньше не приходилось встречать живого писателя и, печатая, она невольно восхищалась: "Какое у него воображение... богатое. И словарный запас".
Наконец, фиолетовый стал блекнуть. Видимо, Достоевский устал.
- Что ж, мы неплохо нынче поработали. Дайте-ка я проверю, что вы тут понаписали.
Анна испугалась, что сейчас граммар-наци устроит ей разнос, а то, пожалуй, и выгонит. Но нет, экран только пару раз побордовел, на нем появились несколько подчеркнутых слов (в основном, с ятями), но Достоевский мирно сказал:
- Это исправьте, и можете идти отдыхать. А завтра снова вас жду-с.
В следующие дни все шло точно так же. Но Анна освоилась, куда меньше робела и в перерывах между диктовками довольно уверенно отвечала на многочисленные вопросы Достоевского о себе, о родителях и, вообще, о своей коротенькой и ничем не примечательной жизни.
Во время одного из перерывов она вдруг заметила, что Федор Михайлович начал искрить, и не на шутку всполошилась. Сказавшись, что ей надобно в туалет, она выскочила из комнаты и бросилась к Громову.
- Федору Михайловичу срочно требуется электронно-гормональный коктейль! - закричала она с порога.
- Он вам сам это сказал?
- Нет, но он искрит.
- Сейчас посмотрим.
Внезапно возник экран, а на нем - комната, где пребывал Достоевский.
- Нет, когда он нуждается в коктейле, это не так выглядит. Тогда весь экран искрит. А здесь только редкие вспышки. Эротический компонент, конечно, имеется, но, думается мне, что это добрый знак. Похоже, вы, Аннушка, ему приглянулись.
От этих слов Анна невольно зарделась.
Когда она вернулась к Достоевскому, тот снова принялся диктовать. Анна печатала, но на душе ее стало вдруг легко и весело, и она неожиданно для себя почувствовала, что, отвечая на расспросы Федора Михайловича, невольно начинает кокетничать, что ей, в общем-то, было не свойственно.
***
Достоевский не вылезал у Анны из головы. Она неотрывно о нем думала. И вечерами, и даже ночью. Она ворочалась в постели и будто видела текст, который он ей диктовал. Она припоминала отдельные фразы и невольно про себя восклицала: "Как это верно и как... мощно!" Она нашла в гугляндексе портреты Федора Михайловича разных лет и повесила их над кроватью. Несколько раз за ночь она вскакивала, включала настольную лампу и внимательно всматривалась в его изображения. Особенно ей нравилась фотка молодого Достоевского с едва пробивающейся бородкой, но с большими уже залысинами. Она обводила пальцем его лицо, словно бы гладила, и, сама того не замечая, тихонько шептала: "Да, некрасивый, но... какой же он... милый. Милый!"
***
Теперь, когда Анна входила в комнату к Федору Михайловичу, он тут же начинал искрить. Ей от этого становилось необыкновенно приятно. Но однажды произошло ужасное. Он привычно диктовал своим высоким фальцетом и вдруг остановился на середине фразы, застонал и пронзительно закричал:
- А-а-а!
В тот же момент компьютер затрясся, а по экрану побежали частые черные и белые полосы. Потом всякое движение прекратилось. Анну охватила паника, и она опрометью кинулась в кабинет гендиректора.
- Он завис! - воскликнула она в отчаянии.
- Кто завис? - не понял Громов.
- Федор Михайлович завис! Ну, вернее, коробка, в которой он... Ну, я не знаю, как объяснить, - лепетала Анна.
Но Громов ничуть не встревожился:
- А, понятно. Это очередной припадок. Такое с ним бывает.
- Припадок?!
- Ну да, он же страдает падучей. В смысле, эпилепсией.
- Так почему же вы?.. Ведь современная медицина... Это же теперь лечится?..
- Да, лечится. И мы бы рады были ему помочь, но, как он выражается, нельзя-с.
- Почему нельзя-с?
- Да потому что эта болезнь - неотъемлемая часть его личности. Не будь ее, он был бы совсем другим человеком. Может, даже и писать бы не начал. Пусть себе болеет дальше. А вы, Аннушка, не волнуйтесь. Он через пару дней оклемается. Так что завтра можете на работу не выходить.
- Как это не выходить?! - Анна вдруг задохнулась от внезапного гнева. - А он так и будет висеть... в смысле, один-одинешенек? И никто ему даже стакан ча... В смысле, слова ему не скажет? Нет, я обязательно приду и буду ... за ним ухаживать.
- Как хотите, Аннушка, ваше право, - пожал плечами Громов, огладил бороду и задержал на ней свой проницательный взгляд, от чего Анна вдруг смутилась.
***
"Игрок" подходил к концу. Оставалось от силы пара дней диктовки. "И как теперь? Все, конец? И я его не увижу до... до следующего сценария? А он когда еще будет..." - тревожилась Анна. Федор Михайлович тоже, похоже, был не рад. Экран все чаще коричневел, что означало, что он пребывает в смятении.
В тот день он внезапно оборвал диктовку и спросил:
- А хотите, я расскажу, как признался в любви той, другой, Анне Григорьевне?
Сердце Анны вдруг забилось, и она лишь кивнула, не в силах вымолвить ни звука.
- Я ведь от природы человек робкий, - начал он свой рассказ. - Мне было стыдно прямо сказать, что я ее полюбил. Тем более, я не здоров, да и разница в возрасте была значительной. Тогда я сказал, что вот задумал новую книгу, где старый и больной художник трудной судьбы внезапно влюбляется в юную девушку. И вот, мол, я хочу спросить, достоверно ли будет, если она ответит ему взаимностью. Вот, спросил я, чтобы вы сказали, окажись вы на месте той девушки?
И что она вам ответила? - замирая сердцем, прошептала Анна.
- О, она сказала, и, поверьте, это был миг самого полного счастья в моей жизни!.. Она сказала: "Я бы вам ответила, что вас люблю и буду любить всю жизнь!"
Анна сидела, низко опустив голову, чтобы он не заметил слез, навернувшихся ей на глаза, а он после паузы продолжил:
- Да, тогда я был уже немолод, но живой. А сейчас... О, как ненавистна мне эта коробка, в которую как в клетку заточена живая душа моя! Но если бы... Если бы я вас спросил... Но нет! Глупо и стыдно! Вы лучше мне скажите, читали ли вы в детстве сказку про аленький цветочек?
- Да, читала.
- Я себе в своем нынешнем виде напоминаю то страшное чудовище, в которое превратился прекрасный принц. Я, конечно, не прекрасный принц и никогда им не был. И глупо спрашивать. Но я все-таки спрошу. Можно ли представить, что реальная девушка из плоти и крови могла бы почувствовать к этой жестянке что-нибудь, кроме отвращения и презрения? Вот, я все сказал. Теперь можете смеяться...
Федор Михайлович замолчал. Анна слышала только его прерывистое дыхание. И тогда эта простая с виду девушка совершило такое, что и представить было невозможно. Словно вечный и великий инстинкт дочерей Евы в эту секунду управлял ею. Она встала со своего стула, подошла вплотную к компьютеру и коснулась экрана ледяными губами. Да, Анна повела себя, как героиня той самой сказки, поцеловавшая страшное чудовище. Она почувствовала, как ее не больно ударило током, ощутила характерный горьковатый вкус и разрыдалась.
Увы, жизнь не сказка. И если читатели ждут, что коробка вдруг превратилась в молодого, а хоть бы и в старого, но живого Достоевского, то я вынужден их разочаровать - нет, не превратилась. Но в тот миг многое, если не всё в жизни Анны и Федора Михайловича изменилось.
Он вскричал:
- О, Анна, подвиг ваш неслыханный и беспримерный! Я счастлив! Об одном жалею, что не могу взять ваши руки в свои, и нет у меня губ, чтобы покрыть их поцелуями.
***
В следующие дни они беспрерывно обсуждали вопросы, касающиеся их будущей совместной жизни, включая и самые деликатные. Анна долго не решалась, но в конце концов заговорила о главной проблеме, которая ее волновала:
- А как же детки? Я деток хочу.
Но Федор Михайлович утешил ее, объяснив всё про искусственное оплодотворение.
- Детки у нас будут, и, поверь, Анечка, я буду относиться к ним, как к родным.
В остальном же разработанный ими план казался обоим безукоризненным: Каждый вечер после работы Анна будет увозить с собой компьютер с личностью Федора Михайловича. Вечер и ночь они будут проводить в ее доме, как муж и жена. Ну, пусть не совсем, как муж и жена. Вернее, не во всем. Но это не так уж важно. А утром она снова будет привозить его обратно, и он будет, как и раньше, диктовать ей новые сценарии, а она записывать. А когда детки появятся, то им же будет необходим отец. Тем более, такой незаурядный, как Достоевский. Вот они и будут их совместно воспитывать, как и положено в настоящей семье.
После долгих колебаний Анна решила рассказать об их любви Громову. Тот вместо поздравлений устроил дикий скандал.
- Вы с ума сошли? О вашем трехсотлетнем кавалере я уж не говорю. Как же! Она каждый вечер к себе домой станет увозить предмет, который обошелся в миллиарды и находится под круглосуточной охраной. В рабочее время милуйтесь, сколько хотите, но за порог комбината его вынесут только через мой труп!
На это Анна, подученная Федором Михайловичем, сказала:
- Тем самым вы нарушите закон о воссоединении семей!
- Ишь ты, - захохотал Громов, - семья! Да вам никто и не разрешит семью создавать.
Действительно, когда они подали заявление во Дворец Бракосочетаний, чтобы официально зарегистрировать свои новые отношения, оттуда пришел отказ. Вот тогда-то они и обратились с иском в суд, который после долгих разбирательств вынес решение в их пользу.
А дальше случилось то, с чего мы начали свое повествование. Массовые протесты, не стихающая ни на миг полемика в социальных сетях и, в конце концов, референдум.
Словом, прошло долгих три года, прежде чем они официально стали мужем и женой. Но нет худа без добра. За это время им удалось найти компромиссное решение с Громовым. Тот, видя их страдания, втайне им сочувствовал. В конце концов, договорились: чтобы не вывозить Федора Михайловича за территорию комбината, предоставить молодым апартаменты прямо тут же - в том самом особняке в старинном стиле, где состоялась их первая встреча. Особняк этот отныне был полностью в их распоряжении.
***
На первой в мировой истории гомокиберной свадьбе гуляло великое множество людей. Все радовались, ведь всегда приятно смотреть на дом, в котором поселилось счастье. Через три года в семье Достоевских уже щебетали две очаровательные крошки. Громов часто гостевал у них после работы, держал на коленях обоих деточек и высоко их подбрасывал, а те визжали от страха и восторга. Глядя на них, Громов восхищался:
- Как похожи на отца! Вылитый Федор Михайлович в детстве!
Анна краснела и счастливо улыбалась. Она оказалась прекрасной хозяйкой, но не только... Все поражались ее деловой хватке. В ходе жестко и умело проведенных переговоров с руководством комбината она добилась, чтобы отныне, когда у Федора Михайловича возникла семья, он получал достойный гонорар за свое творчество, а не так как раньше, когда, по ее словам, "он вкалывал за спасибо и за электричество".
Вдохновение же Федора Михайловича, казалось, удесятерилось. Он один за другим выдавал сценарии, которые, будучи воплощенными на экране, немедленно становились хитами. Вскоре семья Достоевских просто купалась в баррелях.
Они прожили вместе долгую и счастливую жизнь. Много внимания уделяли воспитанию детишек, а потом и внуков. Анна Григорьевна умерла вскоре после того, как отпраздновали их золотую свадьбу. Умерла легко, в окружении многочисленных родственников и друзей.
После ее смерти экран дисплея Федора Михайловича стал чернее ночи. Он был безутешен, проклинал свое бессмертие и часто повторял, что хотел умереть с Аннушкой в один день. Казалось, что и эту историю любви ждет печальный конец. Но все кончилось небывалым хэппи-эндом, к которому мы немедленно и перейдем.
***
Это удивительное решение осенило старшего сына четы Достоевских. Он не мог более видеть страдания вдовца и однажды сказал:
- Дорогой отец! Почему бы нам не воссоздать личность покойной мамы? Пусть она будет в том же виде, что и ты, но зато вас уже никакая смерть не разлучит. Знаю, что такая реконструкция стоит дорого. Но деньги у нас есть. Может быть, и хватит?
Федор Михайлович возликовал и тут же бросился проверять состояние семейного счета.
Хотя технология с тех пор, как были реконструированы личности первых трех человек, шагнула далеко вперед и соответственно удешевилась чуть ли не вдвое, после того, как выскребли до последнего барреля все счета и была распродана шикарная обстановка особняка, все равно не хватало изрядной суммы. Но тут на помощь пришел Громов. На совете директоров комбината он внес предложение (принятое единогласно), чтобы комбинат взял на себя недостающую часть суммы, поощрив тем самым работника, благодаря которому, собственно, сам комбинат существует. Таким образом, финансовый вопрос был закрыт, и можно было приступать к реконструкции личности Анны С.
***
Не прошло и полугода, как на том самом столе, где когда-то одиноко стоял темно-серый компьютер с Федором Михайловичем, появился другой - чуть поменьше и розового цвета. Пусть теперь, после распродажи всего имущества, в комнате кроме стола, двух коробок на нем, фикуса и икон в красном углу ничего не осталось, но, как известно, с милым и в шалаше рай.
Теперь темно-серая и розовая коробка уже навеки оказались рядом, одна подле другой. Из их комнаты слышался счастливый смех и по всему особняку разносились восклицания: "Анечка!" - "Феденька!" Работники комбината растроганно говорили друг другу: "Воркуют ровно голубки" и смахивали слезы умиления.