Аннотация: Опубликован в журнале "Зинзивер" номер 7 за 2011 год.
Ртищев Пётр
БОЛОТО
Рассказ фантастический
Часть 1
На пороге топтался хмурый тип в форменной фуражке почтового министерства. Что-то злобно пробурчав, он сунул мне измятую ведомость и химический карандаш. Послюнявив его, я машинально расписался и получил разорванную, уже кем-то прочитанную, телеграмму. За каким-то лешим я понадобился Шустову - главному архивариусу столичного Палеонтологического музея.
В тот же день мне удалось достать место в дирижабле, что летел в Марьяновку. Налегке, не обременённый багажом, я разместился в кубрике на подвесной койке. Но от избытка чувств, вдруг нахлынувших на меня, усидеть я не мог и потому выбрался на палубу. Мне редко приходилось летать, и всякий раз воздушное путешествие вызывало волнение. Мы довольно долго и низко шли над мутными водами Иртыша. Приятно было облокотиться на перила гондолы и поплёвывать с высоты в сигарообразную тень. Что-то завораживающее было в этом занятии. Накатило ощущение единения со всеми стихиями, в центре которых разместился я сам. Всё моё нутро пребывало в предвкушении чего-то необычайного и приятного.
- Люди говорят, в речке здешней какая-то гадость завелась, человеченкой не брезгует. - Я обернулся на голос. В метре от меня у перил пристроился детина в повидавшей виды штормовке. Судя по шеврону на рукаве и расстёгнутой ширинке на брезентовых брюках, он служил в тресте "Спецгазпром-4" и являлся типичным его представителем. Известная контора.
- Брехня, - послышалось из-за спины. Сомневающимся оказался стюард с непроницаемым лицом. На его тележке громоздились разные пустяки, на кои падок скучающий пассажир. - Не желаете ли "Марьяновского особого", господа?
Детина, как собственно и я, возжелали. Влив в себя некоторое количество вполне сносного пива, детина неожиданно согласился: "А то, - сказал он, - может и брехня", - после чего надолго замолчал.
- Гм, - решил я поддержать разговор, - в командировку или по личным делам?
- За прокладками.
Сказал, как гвоздь вколотил, потому тему прокладок я решил не развивать. Беседа не завязывалась. Истинный спецгазпромовец не склонен к отвлечённым разговорам. Жизнь его - борьба. В первую очередь с тающими газогидратами, что в последнее время поставили всех нас перед выбором: жить или не жить...
Добрались без приключений. На привокзальной площади я зашёл на почту и связался по телетайпу с Шустовым. Условились о встрече в кафешантане на Ново-Тимофеевском бульваре.
Был час, когда сластолюбцы разного рода, сливаются в подобные заведения для праздного препровождения времени. Неулыбчивые официанты за наличные подают свежее пиво, жилистый шашлык и подкисшие помидоры. Заказав пива и закусить, я, дожидаясь Шустова, предался неги под сенью акаций. Её распустившиеся розовые цветы источали тонкий аромат, дурманивший голову. Неподалёку, в апельсиновой рощице лежал камень - памятник Борцам революции. Раньше он украшал собою местный железнодорожный вокзал. Помнить об убиенных белочехами красноармейцах надобность отпала, и теперь он примостился у кафе. Хозяин заведения приспособил его под альпинарий, меж кустов эрики и казацкого можжевельника. Там же, в песочнице, под неусыпным наблюдением мамаш, копошились дети. Всё это располагало к расслабленному состоянию и я, под едва слышимые звуки блюза, льющиеся из тарелки репродуктора, задремал.
Наконец пришёл Шустов. Он был в мундире комиссара какого-то ранга, я так и не научился разбираться в знаках различия. Этот добродушный толстяк выглядел нелепо в синих галифе с красным кантом, заправленных в хромовые сапоги. Он поминутно обтирал жирную шею клетчатым платком и отчего-то нервно озирался. Хлебнув пива, он сказал:
- Извини, старина, что вытащил тебя из отпуска, но дело неотложное. Из этнографической экспедиции вернулся Григорьев. Он был на западе, за Уралом. Привёз кучу барахла, но, старина, сегодня утром почти всё затребовали к себе эти... - Шустов многозначительно мотнул головой в сторону. - Вот, удалось умыкнуть для твоей диссертации, - он положил на стол излохмаченную тетрадку. - Литературный экзерсис одного из тамошних аборигенов.
Я открыл первую страницу и углубился в чтение.
1
В дверном проёме возник канцлер Карпыч. В руке он держал дымящую сковороду.
Изучая содержимое её, он примеривался: насытит его глазунья или нет. Жарево скворчало, брызгалось растопленным салом и источало призывающие ароматы. Из глубины дома вынесло дюжего малого - Тараса, чуткого ко всему съестному.
- Карпыч! Никак подхарчиться надумал?
- М-м, - ответил канцлер, рот его был набит яичницей. Он пожевал немного и добавил: - М-м-м.
- А у меня тут перчик, - Тарас выудил из одежд пузырёк с чем-то тёмным. Его хорошо развитые надбровные дуги приглушали блеск глаз. Вид пищи заставил работать организм. Желудочный сок выделился и тут же ходуном заходили желваки.
- М-м, - одобрил канцлер.
Когда с яичницей было покончено, Тарас, прислушиваясь к лёгкому внутреннему урчанию, сказал:
- Письмо от старика получил. Пишет, дескать, Голубой залив зыбким сделался.
Вечерело. Бриз принёс облегчение. Тошнотворный болотный дух рассеялся, и те немногие, что ютились меж мысом Плака и горой Аю-Даг, высыпали из своих лачуг. Сложенные кое-как из бутового камня, они густо теснились у подножия горы. После землетрясений осталось совсем немного домов старой постройки. В сумерках заметнее стали языки пламени над коричневой гладью. Вырывавшийся метан из глубин Болота воспламенялся в наэлектризованном воздухе. Длинные нити бурых водорослей, что сковывали зловонную жижу, дымили у горизонта. Когда-то удобренное азотом и фосфатом море стало их рассадником. Они рождались, отмирали и гнили, пожирая кислород и рождая Болото.
Приспущенные веки канцлера дрогнули - явный признак появившегося интереса. Это был рано состарившийся человек обыкновенной наружности. Было ему слегка за пятьдесят, но лицо страдальца его заметно старило. Нездоровая печень окрасила желтизной белки воспалённых глаз, оттого казалось, что человек этот чем-то раздражён. Тонкие верёвочки губ разомкнулись и Тарас услыхал:
- И что же?
- В Ялте смута. Люди хана бузят. Спрашивает, мол, не наблюдал ли я его в пьяном и обнажённом виде когда-либо.
- Пишет, что вот ему пришлось в молодости лицезреть собственного папашу эдаким Адамом. Потому-то, мол, теперь в услужение подался к хану, записался лакеем к холопу, так сказать.
- Отец твой скотина известная, тут говорить не о чем.
Донимали комары. Их полчища неистовствовали, истязая плоть. Потому вечерний променад обывателям не сулил удовольствия. Впрочем, с удовольствиями последние двадцать лет было туго. Сначала пришла Большая волна, потом начались землетрясения и наконец, из бездны вырвался сероводород. Выжившие потянулись в степи, те же, кто решил остаться сбивались в "государства".В "государстве", разместившемся в Партенитской долине и окрестностях, Карпыч имел второй чин.
Меж тем взошла луна. Неоновой лампой она осветила часть Болота. Как и прежде, на чёрной глади отразились мерцающие равнодушные звёзды. Но теперь на земле многое стало не так. В стародавнее время, когда вместо моря было пресноводное озеро, здесь жили те, кому не повезло. Море пришло и выгнало древних поселенцев.Выгнало оно и теперешних. Карпыч остался. Он разместился в сохранившемся коттедже из тех, что проходимцы разных сортов тогда строили на побережье. Его новое жилище располагалось на возвышенности и почти не пострадало. Стены украшали картины в золоченых багетах, почерневшие иконы, имелась библиотека, набитая книгами с не разлипшимися страницами и много разного иного, что стоило недёшево. О бывшем владельце у него сложилось уважительное мнение: редкостная шельма.
- Такое дело, господин канцлер, - Тарас на всякий случай обошёлся без панибратства. - У Лукича удар. Лежит обездвиженный да слюни пускает. Фёдоровна говорит, мол, по делам ему, любодею. И ещё. Вчера прибились двое. Чудные.
Карпыч зажёг свечу. Запах расплавленного стеарина распространился по комнате. Дрожащие блики легли на стены, создав ощущение жизни иллюзорного моря на картинах и скорбящих святых на иконах. Канцлер со вчерашнего утра испытывал необъяснимое чувство тревоги. Он видел эту парочку, и теперь не находил себе места. Они притащились из Гурзуфа, где жизни не было. Там царствовало Болото. Свора местных дворняг тут же обнюхала незнакомцев, насытив свой собачий интерес, отстала. Это показалось странным. Молодые люди выглядели нездешними, пришельцами из забытого мира. Их стройные фигуры и удивительной красоты лица мало соответствовали окружающему миру.
- Чьи будете, - мрачно поинтересовался кто-то из толпы.
- Мы сами по себе, - ответил незнакомец. Его голос изумил. Раздавшиеся звуки были так приятны слуху, что на отупевших от долгого сидения в лачугах лицах жителей неожиданно растянулись улыбки. Они кривили губы, искажали физиономии, делая их нелепыми, но всё же более привлекательными.
- Так не бывает, - возразил тот же голос. Это был Жорка, меднолицый субъект из окружения государя. В последнее время подобных лиц стало заметно больше. То ли ядовитые испарения тому способствовали, то ли чрезмерное усердие в пьянстве. В толпе произошло шевеление и наружу изрыгнуло демагога. Он тут же начал:
- Всякий, прибившийся в страну нашу, - при этих словах он повёл рукой окрест себя. Описанный полукруг, приглашал убедиться, мол, в стране нашей, как и полагается в приличном государстве, имеется всё, что нужно. И кладбище, усеянное засохшими колючками, и молельная изба, и загоны со скотом, и, конечно же, общественная баня, примыкающая к тюрьме. По его мнению, все эти атрибуты свидетельствовали о государственности. Из чего надлежало понимать, что он, как заведующий идеологической работой, канцлер, который был где-то здесь же, и, конечно же, сам государь, находятся на месте. Среди прочих был и сочинитель - здешний летописец, описывающий события в потоке всепожирающего времени, а может и просто изводящий чернила ради удовольствия всякого рода опусы. Впрочем, среди собравшихся его не было видно. В эту пору он обычно предавался мечтам или наслаждался ничегонеделанием в своей лачуге. - В соответствии с Уложением от 21-го года может рассчитывать на добрую волю нашу и клочок земли...
Канцлер потерял нить в изливающемся словесном потоке. Он откровенно пялился на девицу, как тот бездельник, коих предостаточно встречается в захолустье, стоит появиться чужаку. Уставится такой беспардонный тип и разглядывает тебя, как насекомое. Но он ничего не мог с собою поделать. Девушка казалась божеством, сошедшим из горних миров. А потом, когда тот же хамский голос просветил, что в землях этих все принадлежат кому-нибудь, она своим ангельским голоском отрезала: "Нам в холопы определяться не с руки". Теперь на него нахлынуло. Ему показалось, что он понял причину вчерашней тревоги. На канцлера Карпыча свалилась беда - он полюбил. Осознав это, он обхватил голову руками в тщетной надежде найти успокоение. Крупицы рассудка умоляли канцлера остановиться, мол, одумайся, старый хрыч, по тебе ли ноша сия, но страсть обретала необратимые формы.
- Жорка их пока к Фёдоровне определил.
С улицы донёсся шум. Какие-то люди взошли по ступеням и дверь отворилась. Из темноты послышалось:
- Государь!
В комнату проворно вкатился человечек возраста не определяемого. В такой коротконогой и короткорукой оболочке не может обретаться благодушный жизнерадостный нрав. Это понимали все, кому хоть раз доводилось накоротке сталкиваться с правителем. Те же, кто видел его впервые, могли обмануться и подивиться фонтанирующей энергии и тёплому обаянию этакого добряка. Тарас подскочил и забился в дальний угол, Карпыч почтительно склонил голову. Человечек, приняв важный вид, подошёл к столу, зачем-то понюхал сковороду, изрёк:
- Яичница!
За его спиной сгрудились дюжие малые. Всем своим видом они давали понять готовность в клочья разорвать всякого, будь на то воля хозяина. Их отёкшие лица казались человеческими, и только. Злоба и равнодушие отражалась на них. Будто бы какое-то далёкое событие исказило их, и даже время не смогло вернуть им изначального выражения. Это были люди особого сорта. Люди-псы. Таким по вкусу ластиться к хозяину, но всех прочих они на дух не переносят. Их злит само присутствие чужого. Будь жив Платон, то, возможно, при нём государство бы и озаботилось мусическим развитием стражи, но здешние нравы были неподходящими. Дикостью, насилием и глупостью эти люди заполняли свою малопривлекательную жизнь. Очевидно, сама природа человеческая претерпела изменения с той древней поры зари цивилизации.
- Слыхал, канцлер, хан войско собирает? С чего бы это, а?
Хан, в миру Сеня Прокопенко, служил когда-то дворником при местной раде, однако, фатум распределил роли по своему усмотрению. Теперь он восточный деспот, злобный и свирепый турка, не знающий пощады. Сидит в Ливадии и дурит головы подданным.
Человечек, не дожидаясь ответов, продолжил без какой-либо связи:
- Вот какой сон, Карпыч, мне привиделся. Будто бы девка эта, что вчера объявилась, указывает мне этак небрежно своим мраморным пальчиком на людишек, толпящихся у пивной. Ты же помнишь, какие были пивные до Большой волны? "Вот, - говорит она, - система близкая к хаосу. Взгляни на страждущих. Их действия непредсказуемы, напоминают броуновское движение, так может показаться. Они толкутся вокруг этого дрянного ларька, обшаривая бессмысленными взглядами окрестности. Их мутит с похмелья. Но пивная открылась, и человеки, эти жалкие элементы сложной динамической системы, упорядочили свои движения. Они выстроились в очередь, сделались целеустремлёнными, их рожи приобрели осмысленность. Что это? Саморегулирование. Синергетика! Произошла трансформация системы ввиду изменений внешних параметров". А, Карпыч, что скажешь? Я к Фёдоровне...
Сложилось мнение, что бабка Фёдоровна была прорицательницей. Ворожила, занималась знахарством и вообще слыла старухой хитрющей, из тех, кто видит "насквозь и глубже". Расположив свою тучность на циновке под образами, она закатывала глаза и принималась раскачиваться, подобно маятнику. Так старуха познавала сокровенное, недоступное всем прочим.
- ... а она мне: "А спытай-ка ты, Андрей Иосич, Карпыча за энтропию!".
Государь уставился на канцлера немигающими колючими глазками. Прошло несколько тягостных мгновений.
- Думай, канцлер, думай. Как надумаешь, дай знать. И с ханом что-то надо делать.
Тут же всё пришло в движение и через минуту Карпыч с Тарасом остались одни. В наступившей тиши в открытую форточку врывались далёкие крики чаек, всё ещё считавших Болото морем.
2
История появления в долине Андрея Иосифовича объяснима, и вместе с тем туманна. В первое время после Большой волны в посёлок регулярно прилетали вертолёты из Мелитополя, Запорожья и даже с Тамани. Везли продукты, медикаменты и вывозили раненных, позже беженцев. С одним из вертолётов прилетел энергичный, небольшого росточка распорядитель полевого госпиталя. Вскоре спасательные работы закончились и те, несколько сотен человек, что не желали оставлять родных мест и на них безнадёжно махнули рукой, нуждались в кормчем.
Административный аппарат только тогда эффективен, когда замысловатее управляемого общества. Оттого вскоре появились: полиция, канцлер, Жорка со своей идеологией, ещё какие-то службы, собирающие подати. Структурирование привело к необходимости назначения состоятельных "феодалов", из наиболее лояльно настроенных ловких сограждан, дабы опереться на них в скверную минуту. Впрочем, что-то было не так, развития такая система не имела. Бабы рожали мало - показатель пути в никуда.
Канцлера мучила жажда. Онемевший язык отяжелел. Он с трудом ворочал им, и ему слышались глухие звуки, возникающие от соударения с зубами. Сердце стучало молотом. Тарас, почувствовавший состояние своего патрона, плеснул в кружку вина из бутыли. Тёмное каберне привнесло ясности в разобщённые мысли.
"С чего бы это старуха Фёдоровна советчицей стала? Слова-то, какие: "Спытай за энтропию". - Карпыч усердно тёр переносицу, с сомнением заглянул в кружку. - Видать нарежусь ближе к ночи".
С некоторых пор канцлер стал подмечать некоторую отчуждённость от самого себя. Находило на него странное, сумеречное состояние, когда он казался себе чужим. Ему чудилось в эти минуты некое воздействие со стороны. И мысли его делались чьими-то чужими, навязанными извне, будто бы подаренными неизвестным. "Две души живут во мне/ И обе не в ладах друг с другом", - Фауста мучило нечто подобное.
В голове ясно возникла фраза: "Энтропия - прародительница порядка при неравновесных условиях, она предтеча самой жизни". Карпыч тряхнул головой. Его взгляд скользнул по стенам и остановился на панорамной чёрно-белой фотографии в тоненькой ореховой рамке. Вверху её виднелась поблекшая надпись "Фрунзенское, 1955 г.". Фотография запечатлела посёлок, когда для него наступали лучшие времена. Вскоре здесь развернётся строительство, и рыбацкое поселение переродится в уютный современный городок. Хорошо были видны виноградники, татарские домишки довоенной постройки и свеженькие, только отстроенные две виллы. Предназначенные для вельмож из военного ведомства, они доминировали над всеми прочими строениями. Море имело коричневый оттенок. Его цвет был близок к нынешнему, болотному. Видимо раствор закрепителя был неважным, или фотограф недодержал отпечаток в нём, но в далёком 1955-ом море своим цветом очень походило на Болото. Возле Аю-Дага виднелся причал. Его бетонные остатки сохранились поныне и торчали сломанными зубьями свай у заиленного берега. Теперь на развалинах городка разместилось их теперешнее отечество
Над Болотом громыхнуло. Приближались осенние дожди, что обычно изливались в середине ноября. Канцлер вспомнил, как в те времена, когда правитель Андрей Иосифович не был правителем, но расторопным, деятельным созидателем по сбиванию толпы в народ, было принято решение предпринять экспедицию за гряду. Возглавить её поручили Карпычу. Надлежало выяснить, отчего это о них позабыли, отчего не уговаривают перебраться в Симферополь или ещё куда, и отчего не везут продовольствия, одежды, лекарств.
Стоял ноябрь, и в ту пору Болото только начало формироваться. Это тревожило вождей без малого тысячи несчастных, что жались, друг к дружке в надежде обрести покой. Потерявшим близких, покалеченным требовалась вера в благополучие, в исход нескончаемых бед. В группу отобрали десяток крепких мужчин. Взяли сушёных грибов, вяленого инжира, орехов на неделю и отправились к Яйле. В лесу их окружила осенняя сырость. Тщедушные дубки были покрыты мохом и красноватой плесенью. Порыжевшие деревца изредка перемешивались сосновыми рощицами с вкраплениями можжевельника. Встревоженные странниками сойки, сопровождали на всём их пути.
После того, как миновали Шархинский карьер, продвижение замедлилось. Топкий грунт чавкал под ногами. Зелёных мох долго хранил на себе следы подошв ботинок. В отпечатках собиралась чёрная вода. Вскоре набрели на речку - порождению землетрясений - и долго шли вдоль неё. Добрались до жиденького водопада и разбили лагерь. Разбрелись, в поисках валежника и невдалеке обнаружили ржавеющие остатки вертолёта с надписью "МЧС России". Вокруг него почва была студенистой. К подошвам она прилипала резиновой массой, и отодрать её было не просто. Имела она сладковатый запах и тревожила сознание своим видом. Вокруг обломков в радиусе нескольких метров растительности не было. Только липкая субстанция, ни на что не похожая из произрастающего в лесу. Человеческих останков видать не было. Либо обошлось без жертв, либо... От греха подальше решили лагерь разбить в другом месте.
На вторые сутки миновали хребет. Вышли к асфальтированной, испещренной широкими трещинами, дороге. Стали появляться брошенные селения. Полуразрушенные дома заселили дичающие собаки. Ближе к Симферополю попадались люди, большей частью сумасшедшие. Сам город представлял собою груду строительного мусора. И вновь, изредка, меж раскрошенным ракушечником и бетонными осколками, попадался так не понравившийся им в лесу студень. Он покрывал серой массой остовы зданий и, казалось, что это неведомая, недобрая жизнь, таит в себе опасность.
Когда вернулись в долину, Карпыч с неудовольствием отметил некоторые перемены. За прошедшую неделю в посёлке появились острог, "государство" и его правитель в лице Андрея Иосифовича. В остроге томился безобидный малый, посмевший ляпнуть что-то нелицеприятное о новых порядках. Донесли, посадили, дабы впредь думал. Чувствовалось, что утвердившаяся власть не опустится до заискивания с толпой. Впрочем, Карпыч сохранил свой статус. Его канцелярия с усердием занялась поисками универсального мерила труда - денег. В условиях непрекращающегося бедствия сделать так, чтобы отдаваемые обывателем драгоценные доли покоя, свободы и счастья определить в стоимости полезного товара было непросто. Остановились на вине, но употреблять его в этом качестве долго не пришлось. После очередного урожая винограда население в полной мере ощутило все прелести инфляции. Вина стало много, всего полезного прочего - мало. С той поры так ничего путного придумать не удалось, как и тысячи лет назад обходились натуральным обменом.
- Винцо что-то не того. Пресное какое-то, - Карпыч вернулся в реальность. Воспоминания навеяли грусть. Он с горечью подумал, что зовут его Михаилом Константиновичем Карпухиным, а не прилепившимся псевдонимом - Карпыч. Что был он когда-то инженером и строил в прошлом дома на побережье. Что никогда не помышлял сделаться политиком и канцеляристом, чем тяготился все эти годы. Впрочем, когда ему было сладко? Прежде он также не мог обрести душевного покоя. Жизнь вынуждала ловчить, хитрить, обманывать, поступать не по совести. И это тяжким грузом ложилось на самочувствие. "Да, жалок тот, в ком совесть не чиста", - формулировал поэт в старину. Материальный достаток никак не уравновешивал его внутреннего разлада. Став канцлером, он окунулся в работу. Наладить лечение покалеченных, обеспечить водой, пищей, кровом, одеждой - всё это на многие месяцы отогнало сомнения. Но после, когда жизнь начала возвращаться в приемлемые рамки они напомнили о себе с ещё большей силой. Наступило время самого гадкого людского сосуществования, неизбежного социального расслоения. На бедных и не очень, на умных и обыкновенных, на правителей и подданных. Внутренний мир Карпыча не был к этому готов. И он пил. - Плесни-ка, - толкнул он, задремавшего было Тараса.
- А девка-то эта, Хава, что у Фёдоровны мается, хороша, - встрепенулся ординарец. - Иосич глаз уже положил, - в сумерках Тарас не видел гримасы, исказившей лицо канцлера.
- Что ты в этом смыслишь? - выдохнул он и про себя отметил: "Хава - жизнь дарующая".
В то время, когда Карпыч уже начал туго соображать, правитель действительно притащился к Фёдоровне. Он, как и полагалось соответствовать положению, ввалился к ней без церемоний в сопровождении своих головорезов. Надо сказать, что Андрей Иосифович относился к людям редкого сорта. В нём органично сочеталось несочетаемое. Он был весьма не глуп и вместе с тем деятелен. Именно этим и объясняется его появление в долине. В молодости его амбиции требовали большего, но достойного места, как это повсеместно случается, было не достать. И ладно бы занимались они людьми способными. Отнюдь, в основном продвигались те, чей разум был нетронут, ну, если только слегка, мало заметно. Андрей Иосифович полагал себя натурой тонко чувствующей и возвышенно мыслящей. Нечета рядовым, что сидели в начальствующих кабинетах и своим существованием безмерно оскорбляли его. Потому он долго и не раздумывал перед выбором: вернуться в житейскую трясину или окунуться в болото. Он выбрал Болото.
- Какой гость! - засуетилась Фёдоровна. Старуха относилась к тому типу людей, кои начавши говорить, останавливаться не желали. Может в чём другом Фёдоровна и не преуспевала, но в сотрясании воздуха была неутомима. - Радость, какая! Яичек выпьете, господин Иосич? Только из-под курочки.
- Неси, - коротко бросил правитель.
На столе появилась миска ещё тёплых яиц, банка с крупнозернистой солью, ржаная лепёшка и сосуд с мускатом.
- Странников к столу зови. А вы, - небрежный поворот головы в сторону охранников, - на улице потопчитесь. Нечего тут.
- И как ты, Иосич, яйца этим компотом запиваешь? И не стошнит же тебя!
- Ты, бабка, удались покамест. Мы потолкуем о том, о сём.
Тем временем в комнату вошли Хава и её спутник. Меж ними всеми случился разговор.
Правитель: Как зовут тебя.
Парис: Когда Парисом, а когда Александром.
Правитель: Вот как! Скажи, что занесло вас к нам, что слыхать в Гурзуфе?
Парис: Гурзуф мёртв, так думаешь ты, но это заблуждение. Жизнь есть везде. Формы её порой разнятся. И какая из них теперь приживётся - вопрос не решённый.
Правитель: Известно ли тебе, Парис, что земли от Ялты до Гурзуфа ханские? Закон мы блюдём.
Парис: Нужда сильнее закона.
Правитель: Вы бедствуете?
Хава: Как все. Судьба благоволит хвату, мы же к сему сорту людей не относимся. Хватающих единицы, нуждающихся тысячи.
Правитель: В сомнении я. Вот видение мне было...
Фёдоровна: Иосич! Из хляби Болотной они явились, истинный крест!
Правитель: Сгинь! Я где тебе быть велел?
Фёдоровна: Бегу, бегу, сердешный.
Правитель: О чём бишь я? А! о видении. Пивная, синергетика, энтропия. Ты мне, Хава, раскумекать этот предмет помоги. Я воплощением своим человеческим ограничен, потому и органы познания мои примитивны: глаз, ухо и проч.
Хава: О видениях лучше с бабкой толковать. Что касается энтропии, то за нею следует жизнь. Таков порядок.
Послышались шаги. Они донеслись из длинного тёмного коридора, что вёл от входной двери. Кто-то шёл неуверенной поступью. В комнату, чуть пошатываясь, вошёл канцлер.
Канцлер: Не помешаю честной компании?
Правитель: Присаживайся, Карпыч, сотрапезником будешь. Пришлый народ не жалует наших разносолов.
Канцлер: Закусить? Это можно. М-м, юноша, Хава кем тебе приходится?
Парис: Мы родственные души.
Канцлер: Звучит исчерпывающе. И куда путь держите?
Парис: Нам тесно тут. Философ учит: "Средь малых действуя, мельчаешь./А средь больших и сам растёшь".
Правитель: И откровенно, и зло. Но мысль не нова.
Парис: Разве найдётся мысль, что не знали бы до тебя?
Наступило неловкое молчание. Постичь всю глубину своего теперешнего ничтожества, перед толщей прошедших веков было отвратительно. Барахтаясь в потоке всеобщей жизни, не каждому суждено очеловечиться. И разве определено, что прежде чем сделаться человеком предстоит прелюдия превращений из гада в более совершенного гада? Отчего новый человек не может возникнуть внезапно, и мешает ли тому тина болотная? Вопросы, вопросы... За мутным окошком чувствовалось присутствие дышащей массы. Болотное тленье мерцало синими огоньками. Они будто бы подмигивали, приглашая в бездну. Лёгкие ночные шорохи доносились до вдруг обострившегося слуха.
Хава: Я слыхала, мол, все тут принадлежат кому-либо. Несчастная страна! Вам представился случай забыть о "своём" и "чужом". Вы имели возможность жить в золотом веке, но неслыханная жадность определила вам убожество. Может оттого у меня такое ощущение, будто бы стою я среди навозной кучи - вашего обиталища, где сытые и не очень черви, делят меж собою скудость свою. Я всё же скажу о хватах. Тот, кому дано богатство не знает, насколько он жалок, нищ и несчастен. А если таковому дано понять свою духовную наготу, то не навредит ли это его рассудку?
Правитель (пошарил у себя в кармане, достал вчетверо сложенный тетрадный лист и, со словами: "Возьми-ка, Карпыч, на досуге почитаешь, какими словами балуется наш Сочинитель доморощенный. Болит у него там что-то, понимаешь", - передал его канцлеру) : Что-что? Это про кого же?
Канцлер: Да, да. Ты права, девочка. Вот взять меня, к примеру. Лет мне немало, но прибытка мудрости нет. Скорее наоборот, прожитые годы отняли те немногие крупицы разума, что отмечались у меня в молодости. В ту пору думалось, что не быть мне таким, как прочие. Не говорить всякому о деньгах и курортниках, их привозящих. Ничего иного в головах здешних людей почему-то не рождалось. Но, поди ж ты, прошла жизнь, а чего-нибудь стоящего, ни сделать, ни сказать я не в состоянии. Всё какая-то дрянь: вино вместо денег, Жорка с его болтовнёй, административные изыски... Эх-х!
Правитель: И ты, Карпыч, туда же. Пресытился, значит. У богатея так: набьёт брюхо, и нет сна. Я никак постичь не могу, про чью наготу идёт речь? Мы люди маленькие. Живём своим мирком в силу своих представлений...
Хава: Большой постигает высшее, малый - низшее.
Правитель: Тебе палец в рот не клади, языкастая. Куда там Фёдоровне нашей.
Фёдоровна: Тут я, Иосич! Ещё винца подлить?
Правитель: Ты, бабка, неисправима. Иди от греха...Что за напасть! Сосредоточиться не могу. Карпыч! Чую я, нехорошее есть во всём этом. Наша задача - обеспечить безопасность государства. А тут одной Хавы достаточно для его разрушения.
Канцлер: Таких государств, Иосич, не бывает, чтоб от одного только взгляда красавицы они разрушались.
3
Под утро в окошко кто-то стукнул. Тарас высунулся в форточку и из темноты послышалось: "Лукич представился". Известие это неприятно встревожило. Лукичу не было и 35-ти. "Бежать надо, - мелькнула унылая мысль. - Что-то вредно стало жить тут".
Раздалась возня у входной двери. Стряхивая прилипшую глину с подошв штиблет, вошёл канцлер. Вид он имел помятый, но, вопреки ожидаемому, протрезвевший.
- Ну?! - Карпыч был угрюм. Белки его глаз, испещренные розовыми кровяными сосудами, зловеще отсвечивали желтизной. - Может ты, Тараска, отыщешь мысль до тебя не высказанную?
- Какие мысли, Карпыч? Лукич дуба дал. Того гляди и мы...
- Не скули. Так заведено: один переживает другого. Лукича закопаем честь по чести. Придёт время, и нас зароют. Слава богу, погост вместительный.
- Я не тороплюсь. Я что думаю. Может до Москвы податься. Где-то же должна быть нормальная жизнь.
Карпыч безнадёжно махнул рукой.
- Нет ни Москвы, ни какой иной Аркадии, есть только Болото и радостная перспектива заполучить новую жизнь. Ты не дрейф, Тарас, она родится из хаоса. Из всей этой помойки. Может и родилась уже. И заживёт припеваючи, если ей тут понравится, - саркастически закончил он.
- А нам куда деваться?
Карпыч не ответил. Ему нечего было сказать. Ни одному мудрецу не дано знать, что есть жизнь и где определено место смертному. Единственное, что он знал твёрдо, она являла собою лишь естественный недостаток, да и то временный. Он развернул листок с каракулями, тот, что передал ему Иосич. "О наболевшем", - значилось в нём. Далее следовало: "Что есть государство? - озаботился на досуге я вопросом. Ничего особенно, скопище людей, задавшихся целью насытить себя, удовлетворить потребности за счёт других, таких же бедолаг. Потребности, собственно, и вынудили сбиться в совместное поселение. И теперь, кто в меру сил, пестует скотину, кто пьянствует, а кто сидит над теми и другими - руководит, населяют оное.
Когда Создатель лепил высших иерархов, то не забыл примешать к той протоплазме злата, так полагал Платон. И вот они, Правитель, коего избыток злата деформировал (впрочем, я излишне ёрничаю), Канцлер, позолотивший глаза посредством увеличения печени (тут ничего не попишешь - факт), достойнейшие из достойных, вознёсшиеся над прочими. Прочих Создатель тоже не забыл. Кому добавил серебра, те за спиной у Правителя в виде держиморд, а тем, кто удосужился меди, суждено быть свинопасами. Такое вот распределение. И если дело дойдёт до потомства, то и оно будет жить в рамках родительской деятельности. Таков порядок. Испокон веку так живут люди в государствах. Однако имеется одно но. Можно ли в полной мере считать наше поселение государством? Взять экономическую его основу. Нет, и уже вряд ли предвидятся пути её развития. Они, судя по ленинским представлениям, должны выглядеть в виде следующей цепочки: свободная конкуренция - концентрация производства - монополия (комбинирование предприятий) - созревание для экспроприации и сама экспроприация. Нехитрый итог всякого экономического развития. Не хватает одной мелочи, а именно, "спекулятивных гениев финансовых проделок". Без них никак не быть обобществлению производства, что облегчит впоследствии неким тороватым и жуликоватым деятелям его отъём. Ведь не Канцлеру же занять их место с его оригинальной выдумкой - винными деньгами. И не Правителю, с его патологическим стремлением к реализации своих амбиций, что зародились в нём на хорошо унавоженной почве физических недостатков. А других, пригодных к управлению, нет. Другие - это мы и удел наш, как всех нищих, вдаваться в мелочи. Мелочи - это не власть, это всего лишь кормление её. Эти люди - нищие, считают позорным для себя прослыть домогающимся власти, ибо означало бы это стать человеком весьма низких свойств. Не каждый готов пасть так глубоко.
Я пытаюсь понять, какова же политическая форма государственной конструкции? Ни олигархия, нет нужного числа богачей, ни тем более демократия, и уж, конечно, ни тирания - естественное продолжение демократии (избыток чего-либо, как известно из исторической практики, приводит к противоположному). Но вот очень похожа она на зачатки тимократии - власти честолюбцев, зараженных страстью к обогащению. Вот она и является предтечей олигархии и далее по списку. Так и катимся...".
Трактат был явно не закончен. Карпыч пожал плечами: "Ну и что? Пусть так, но ведь живём как-то. А для чего, не нам убогим постигать". Он, взяв шандал, ступил на скрипучую лестницу и неторопливо взошёл на второй этаж. Там, в лоджии у него хранилось съестное. Несколько времени спустя он спустился с лукошком в руке.
Яичница ещё только подходила, когда Тарас возник в проёме двери и сказал:
- Опять глазунья? До чего хорошо! А?
- М-м, - согласился Канцлер.
Утренние сумерки развеялись. Потянул слабенький ветерок, насыщая атмосферу болотным духом. Через минуту над горизонтом показался край малинового диска. Он прочертил кровавую дорожку по поверхности Болота, осветив колыхающие нити водорослей. Хлопнула форточка. Сквозняком задуло свечи. Вдруг ветер усилился, нагнул верхушки кипарисов, зашумел, оторвал от земли палые листья платанов. Покружив их, и всякий другой легковесный сор, он утих. Всё в мире приготовилось к рождению дня.
***
Я глянул на Шустова. К тому времени он осушил четвёртую кружку "Марьяновского особого". Глаза его помутнели, в них появилась наглая уверенность, и теперь архивариус уже нервно не вертел головой. Из тарелки репродуктора сквозь хрипы детекторного приёмника диктор зачитывал доклад одного из триумвирата. Кажется главного, того, что лыс, чрезмерно тучен и неопрятен. Он нёс что-то о важности капитальных вложений в борьбу с метаном, сочащемся из глубин мерзлоты, о создании очередного треста "Спецгазпром-9", о назначении на должность управляющего своего давнишнего дружка или родственника, толком и не разберёшь. Ещё о чём-то таком, за что полагалось любить его и прочих начальников. "Эх, - подумалось мне, - плакали наши денежки, во веки веков, аминь".
- Что же сталось с аборигенами? - спросил я, прислушиваясь к шорохам из ежевичного куста. В густых колючках запутался птах и теперь прилагал усилия к спасению. Наконец он вырвался, пискнул и умчался прочь, скрывшись в кизиловых зарослях.
- А чего им сделается? - изобразил деланное удивление Шустов. - Пожирают яйца, борются с какой-то плесенью или студнем, и "рождают" новые дни. Как и мы.
Часть 2
1
Григорьева я видел впервые. Он сидел за столом и делал вид, будто бы изучает важную бумажку. Бумажка хоть и была гербовая, но текст на ней значился чепуховый. Заявка в снабженческое управление. Что-то о столах да стульях, без коих музей загибается. Меня же он в упор не видел. Сидит себе этакий чин и мнит себя падишахом. Отчего-то мои ладони сначала похолодели, а потом сделались липкими. Так меня разобрало в личине ничтожества. По всему видать к ним меня определил Григорьев, оттого я и топтался на вытертой ковровой дорожке. Присесть не предлагалось, видимо, в воспитательных целях. Стоял я и раздумывал: кашлянуть, дабы о себе напомнить, или повременить покуда?
Я огляделся, в кабинетах начальствующих такого ранга мне бывать не приходилось. За хозяйской спиной висела старенькая политическая карта мира, на отдельном столике стоял супергетеродинный приёмник - редчайшая вещь, на столе телефонный аппарат, но без номеронабирателя, тут же лежала деревянная указка. У входной двери, оглянуться я не решался, время от времени постукивал телетайп. Одним словом - роскошь. Григорьев был коренаст, хорошо развит физически и в свои пятьдесят выглядел весьма и весьма, дай бог каждому. Его портило одеревеневшее лицо, таких полно можно встретить в кадрах "Спецгазпрома", колючий взгляд и внушаемое им у меня чувство вины. Как ему это удавалось, я постичь не пытался - не моего ума дело. Какая-то внутренняя сила, что не каждому дана. На нём был защитного цвета френч и из такой же материи брюки, заправленные в сафьяновые сапоги. Смахивал он чрезвычайно на секретаря захолустного обкома в известные времена. Похоже, что и повадки его были теми же.
Наконец я решился и кашлянул.
- Крюков?
- Крюков, - эхом отозвался я.
- Почему не в форме? - вопрос резанул слух.
- Так я за штатом. Аспирант.
Григорьев пружинисто вскочил с кресла. Он схватил указку и ткнул ею в карту.
- Вот тут - болото, здесь, - кончик указки прыгал по Скандинавии, - ледник. Великобритания, аки Атлантида, в пучине морской и т.д. Что по этому поводу думаете?
- Ничего не думаю, - честно признался я и на всякий случай принял глуповатый вид. Для этого я использовал простой приём: расслаблял мышцы лица и расфокусировал взгляд. Обычное дело.
Григорьев почему-то мгновенно успокоился. Может, сработал мой всегдашний приём? Хотя чувствовалось, что мужчина он серьёзный и на моих фокусах такого не проведёшь. Он переворошил бумаги на столе, выудил какой-то листок, буркнул:
- Ознакомьтесь.
Это был приказ о моём назначении в какую-то лабораторию. Из приказа следовало, что лаборатория эта в его ведении. Григорьев был тёмной личностью. С одной стороны он являлся вечным руководителем всех этнографических экспедиций нашего Палеонтологического музея, а с другой отирался в структурах "Спецгазпрома".
- Июньская партконференция определила главные задачи текущего момента, - донёсся до меня замогильный голос. Я поднял глаза и отметил произошедшую с лицом Григорьева метаморфозу. Его первоначальный одеревеневший вид окаменел. Подбородок зловеще вытянулся, обрёл квадратную форму, и на нём резко обозначилась ямочка, её я раньше не заметил. О каких задачах он говорил, я не знал. Темы моей диссертации: "Вопросы развития коммуникаций Евразии в период с 2013 по 2033 годы", текущие задачи не касались. Потому я был не в курсе. - Первоочередной из них обозначена разведка европейской части. Теперь ясно?
- Ясно, - не раздумывая, ответил я. Ясно мне было лишь одно, что безмятежная жизнь закончилась, и теперь мне предстоят горячие денёчки под началом Григорьева. У него не подремлешь, это я себе уже уяснил.
- Идите в кадры, становитесь на довольствие и через полтора часа быть у меня, как штык!
"Вот влип! - думал я, бредя по мрачному коридору административного здания музея. - Не иначе как Шустов удружил. Порекомендовал, что называется. Вызвал из академического отпуска, подсунул "литературный экзерсис", всё шито белыми нитками. Заманил! Теперь не отвертишься. С музеем - государственным учреждением, шутки плохи".
На вещевом складе нескладная тётка довольно скоро подобрала мне галифе, гимнастёрку, сапоги. Оказалось, что по моему чину сапоги полагались яловые, а не хромовые, как у Шустова, да и сукно, из которого сшита гимнастёрка, было не высшего сорта. Значит чин мой, невелик. Это не радовало. Облачившись во всё новое, я подошёл к зеркалу. На меня глянуло унылое лицо обречённого двадцати восьмилетнего новобранца, отправляемого на закланье. Тётка поправила пилотку, критически меня осмотрела и, с сомнением поджав губы, сказала:
- Не по уставу патлы, остричь бы надо.
Выудив из-под стопки кальсон механическую машинку, кладовщица тут же принялась за дело. Кое-как обкорнав, она успокоилась и подтолкнула меня к зеркалу. Теперь я выглядел хуже прежнего. Лицо моё не могло не вызвать жалости у человека с сердцем. Щёки провалились, резче выявив скулы, уши излишне торчали, на носу обозначилась капелька, чего за собой прежде я не замечал. Но, подумалось мне, Григорьева мой вид только позабавит. Я чертыхнулся и пошёл в кассу, дабы получить подъёмные. Подъёмными оказались несколько банок тушёнки, два хлебных кирпича, кулёк рафинированного сахара и пачка талонов в какую-то столовую. При нынешнем жаловании не разжиреешь, на Ново-Тимофеевском бульваре не посидишь за кружкой пива. Между теми талонами я обнаружил контрамарку в Центральный клуб "Спецгазпрома" на какую-то комедию. Всё это я запихал в вещмешок, в коем у меня обреталось разное полезное тряпьё со склада. Жизнь принимала неведомые мне формы. Она и прежде не изобиловала, но скудость её теперешнего состояния настораживала. Когда же появилась запыхавшаяся тётка со склада и протянула мне кобуру жёлтой кожи я и вовсе приуныл. Ещё она мне сунула промасленный бумажный кулёк с двумя десятками патронов. В кобуре оказался револьвер бельгийца Нагана.
Наконец я вновь зашёл к Григорьеву, и застал его возле радиоприёмника. Он крутил ручку настройки, прислушиваясь к едва различимым голосам. Велись переговоры между диспетчерами трестов "Спецгазпрома", и отличались они изобилием титульных словес. Григорьев всё крутил и крутил ручку пока не услыхал чей-то встревоженный голос. Говорили по-немецки и явно взывали о помощи.
- Это где-то в Альпах, - он не обернулся, но каким-то чутьём уловил моё присутствие. - Второй месяц помирают. На сколько их хватит?
- Крюков прибыл для дальнейшего прохождения службы, - выдавил я. В каком закоулке мозга родилась эта фраза, не знаю, ибо чужд был всему военному. Всё же требовалось разъяснение, кем я теперь являлся. Но что-то Григорьев не очень-то торопился меня просветить на этот счёт.
- Вот что, Крюков, - Григорьев навис над столом своим тренированным телом, - вам придётся научиться думать. Думать много и плодотворно. "Ничего не думать" - отменяется. Полагаю, справитесь. Корчить рожицы требует изрядной доли интеллекта, потому не вижу причин в неблагоприятном исходе мероприятия. Понятно излагаю?
Я уныло кивнул. Все эти вводные слова, что предвосхищали нечто мне ещё не открывшееся, энтузиазма не прибавляли. И вскоре эти опасения нашли подтверждение. Я поступал в распоряжение к Шустову. Как оказалось, он был в курсе дела. Между тем из динамика продолжали слышаться жалобные призывы несчастного немца, и я окончательно загрустил.
Вскоре я убедился, что Шустов никаких угрызений совести не испытывал. Он кивнул мне, но не столь приветливо (куда подевалось добродушие?), как при встрече в кафешантане. Сунул под нос какие-то диаграммы, планы, решения, из чего я мог заключить, что будущность неопределённа не только моя, но и куда большего числа людей. Что жизненное пространство, словно шагреневая кожа, сжимается, и потому нет ничего удивительного в решениях февральской партконференции. Природа всех нас записала в пасынки.
- Принято решение отправить экспедицию в район Русской равнины. Оценить её на предмет пригодности для обитания. Есть мнение, что там либо ледовый пояс, либо плещутся волны Ледовитого океана, либо чёрт знает что. Тебе поручается выяснить это, - сознание фиксировало слова, но выстраивало защитный барьер, и смысл их до меня не доходил. - На сегодня всё, не понадобишься. Завтра в путь. Вот тебе ордер в общежитие. Удачи.
Мы довольно холодно простились, и я вышел из музея. День клонился к вечеру и как его провести мне в голову не приходило. Так в раздумье я стоял уже довольно долго у парадного подъезда музея, пока в реальность меня не вернул чей-то сердитый голос:
- Приветствовать надо старшего по званию, молодой человек! - какой-то скособоченный старичок блеснул своим гунявым черепом и заковылял дальше по тротуару. Через сотню метров по направлению его движения я увидел вывеску клуба и вспомнил о контрамарке.
Представление уже началось, когда я вошёл в полупустой зал. На сцене лицедействовали актёры, изображая жизнь давно минувших эпох. Один из них - толстяк, особенно усердствовал. С неистовым видом он перемещался по сцене настолько быстро, насколько позволяли ему немалые телеса. Подумалось: "По нашей бескормице как исхитрился нарастить излишки?". Он всем своим видом играл вдруг охватившее его волнение и, надо сказать, ему это удавалось. На сцене, в её середине, сидел в кресле-качалке субтильный субъект с невозмутимым лицом. Толстяк задохнулся от беготни, остановился перевести дух и прохрипел:
- Невероятно! Тридцатые годы двадцатого века! Не находите? Что-то тридцать четвёртый, начало тридцать пятого!
Толстяк: Обыкновенно звучит. Вам, как человеку с тёплым местечком, может показаться голословным моё утверждение, но, имеющий глаза да видит, уважаемый Михаил Борисович. Снимите шоры, оглянитесь вокруг! Уж если гонения на студентов начались, на этих агнцев - детей времени, то держи ухо востро! Одного опасаюсь, после тридцать пятого до тридцать седьмого всего ничего. Не пора ли запасным отечеством обзавестись, как думаете?
Субтильный: Не утрируйте, дорогой Никита Сергеевич! Порядки у нас заведены людьми просвещёнными, не хуже чем у иноземцев. Хотя, должен сказать, у тех, кто в высших сферах, отечеств изрядно. Космополитизм у них в чести. Хочу напомнить, сегодня обещался прийти Секретарь, так мой вам совет: приложите всё своё былое мастерство, дабы снискать его благосклонность. Мне совестно говорить банальности, но не могу не напомнить. Чтобы покорить вышестоящего надобно употребить лесть. Вот универсальный инструмент пробивания дороги по жизни. Только лесть размягчает суровый ум начальствующего человека, как и любого прочего. Скажи посредственному, что он мудр, и он у тебя в кармане. Скажи слабаку, что он силач, и он твой. Потому озаботьтесь расположением гостя.
Толстяк: Секретаря?
Субтильный: Что это вас так удивило? Секретарь весьма влиятелен, когда Директор бывает не в себе.
Толстяк: В запое, то есть.
Субтильный: Меньше слов, дорогой Никита Сергеевич! Насколько мне известно, вы не отнесены к тем мудрецам, коим дозволено говорить правду. Чином, извините, не вышли. Повторюсь, ваш удел обрести себя среди льстецов. Случается, бывают люди добры, но только в силу необходимости. Во всё остальное время они злы. Это азбучные истины, мой дорогой! Потому нет причин у Секретаря быть к вам благосклонным, но подольститься к нему вам следует, мало ли чего... Такая вот логика: вы излучаете добро, он - зло. Своего рода распределение.
Толстяк: Вот так речи!
Субтильный: Ах, оставьте. Вы знаете Смирнова из Думы?
Толстяк: Конькобежца и чемпиона?
Субтильный: Не только. Он ещё и председатель комитета по усовершенствованию существующих порядков и ещё там чего-то.
Толстяк: И что же?
Субтильный: По моим подсчётам на днях Директор благополучно захворает. А это что означает?
Толстяк: Не тяните мне душу!
Субтильный: Означает, что Секретарь пойдёт вместо него на доклад к Смирнову. Улавливаете, наконец, бестолковый вы ей-богу человек!
Тут на некоторое время произошло затемнение. Послышалась возня на сцене, что-то громыхнуло, когда же свет зажёгся, представилось новое явление. Были те же и некий тип с портфелем. Надо полагать Секретарь. Он был довольно молод, подтянут, деятелен. На лице выражение то ли брезгливости, то ли недовольства. Такие лица попадаются в гастрологическом отделении районной поликлиники. Во внешности Толстяка произошли перемены. Он слегка согнулся, на лице обозначилась готовность, показалось, что он даже за эти секунды слегка исхудал. В актёре явно скрыт талант. Субтильный по-прежнему покачивался в кресле. На сцене появился комод. На нём в беспорядке разместилась разная безделица: стеклянные слоники, глиняные фигурки и проч. Видимо, рабочие сцены забыли об этой детали интерьера и не поставили комод перед началом спектакля.
Секретарь: Какая забавная статуэтка! Откуда она у вас?
Толстяк: Китайский фарфор. Нравится? Возьмите, так сказать, в качестве презента.
Секретарь: С чего это вдруг?
Толстяк: Помните этот старинный обычай, если гостю показалась в доме хозяина какая-нибудь вещица, то всенепременно она должна быть подарена.
Секретарь: Вот как! Вероятно не наш обычай. Что-то припоминаю из литературы о кавказских войнах. Как бы то ни было, спасибо.
Субтильный: Надо дополнить нравы дарителей одним обстоятельством. Гость в доме священен. Стоит ему покинуть его, как хозяин, не будь дураком, за околицу и чик ножиком по горлу, вот вещица и опять на своём месте.
Секретарь: Всё же не наш обычай. В современном просвещённом государстве такое недопустимо. Однако думаю, что до ножика дело не дойдёт?
Толстяк: Не дойдёт.
Секретарь: Мне рекомендовал вас Михаил Борисович, как человека деятельного, гибкого и понимающего. Именно поэтому, собственно, я и пришёл сюда, дабы прояснить некоторые технические детали.
Толстяк: Не беспокойтесь, с прейскурантом я знаком.
Секретарь: Вот и чудненько. Вот сюда, в портфель, пожалуйста. Ах, проклятый замочек! Засим, разрешите отклоняться, а вам, Никита Сергеевич, надлежит быть завтра в полдень на Охотном ряду в известном доме. В вестибюле я вас разыщу. Прощайте! (уходит).
Субтильный: Ну и хлюст!
Толстяк: А ведь это наша вина, Михаил Борисович! Помните, как полтора десятка лет тому назад мы с восторгом принялись заносить помаленьку таким вот хлюстам. Тогда это выглядело упрощением бюрократического ритуала. А теперь?
Голос за сценой: Отец мой дворник, а мать воровка, / А я девчонка - сорвиголовка.
Субтильный: Что это?
Толстяк: Нинка. Прислуга приходящая.
Нинка: Здрасьте, граждане начальники!
Толстяк: По какому поводу веселье?
Нинка: Повод есть. Папаша наконец откинулся. Ввечеру напьётся с друзьями-приятелями и мне на душе спокойнее.
Субтильный: Большой срок?
Толстяк: Изрядный. Нынче мошенником быть накладно. Пять, кажется?
Нинка: Четыре. Кому и это вечность. На шконке чалиться, это вам не забавляться с бюджетом, как некоторые.
Толстяк: Я бы попросил, Нина! Ведите себя прилично при посторонних.
Нинка: Ах, простите, извините! Всякому ничтожеству, Никита Сергеевич, мнится, что люди переполнены дрянью, и только он - сама добродетель. Порицать действия других и оправдывать свои, вот его внутренняя философия.
Субтильный: Однако! Впервые наблюдаю уборщицу-философа.
Нинка: Раз уборщица, то и хабалка? Всё у вас расписано, по полочкам разложено. Всех по ранжиру выстроили. А в отечестве как был непорядок, так непорядок и остаётся на все времена! Не слыхала я о законах к пользе народа, всё большей частью пекутся о высших классах. Вот потому-то в смуте заложена большая польза, ибо только она способна родить добродетельный закон. Это понимали люди ещё пятьсот лет назад.
Субтильный: Макиавелли?
Нинка: И он тоже. Страх потери нажитого порождает те же страсти, что и жажда приобретательства. И в этом источник смуты. Люди склонны обнаруживать свою испорченность, что не удивительно при их скверной сущности, потому и одержимы в перераспределении добра - этого вечного источника человеческих страданий. Было время, когда однажды, после очередной смуты, всем нам представился случай забыть о "своём" и "чужом". Обрести мир доселе невиданный, человеческой природе претящий, исключающий первооснову злодейства - собственность. И что же? Жадность победила Человека.
( Толстяк удалился за кулисы. Он был рассеян, задумчив и явно выключился из разговора. Я же вдруг почувствовал, что где-то совсем недавно слышал, а может, читал про мир без "своего" и "чужого". Меня это обстоятельство неприятно удивило. Точнее сказать, насторожило. Будто появилось ощущение витавшей в воздухе тревоги. Так иногда натягивается струна общественного терпения, когда же она рвётся, то люди в едином порыве делают большие глупости. Но прежде, людей единит что-то близкое каждому. "Чужое" и отсутствие "своего", как нельзя лучше подходит к тому связующему, что объединит толпу в скоротечный бунт ).
Субтильный: Не будьте столь строги к человечеству. Без определённых государственных институтов у него мало шансов выжить.
Нинка: Институты - это да! Это вещь серьёзная. Папашу моего упекли за зиц-председательство, есть такой институт в нашей экономике. Он по недоумию своему всё какие-то договоры подписывал, за толику денег. Воровали другие, а недоумок за них отсиживал. И всем хорошо, за исключением папаши, конечно же. Есть институты посолиднее. Монархия, к примеру. Каждый раз она обращается в тиранию. Власть аристократии непременно скатывается к олигархии. Что касается демократии, то её удел распущенность. Заколдованный круг. Престолонаследие обязательно вырождается, так как ничтожный потомок из трусости делается угнетателем, а значит, ненавистным подданными. Тирания не может не породить бунта, и как следствие, власти аристократии, а впоследствии олигархии. В свою очередь олигархия сметается народным правлением, выливающимся в распущенность, и снова возврат к монархии в надежде обрести порядок. А в монархии народ сведён до грубого животного, вскормленного в рабстве. Стоит ему освободиться от него, как он тут же будет порабощён ловкачами из высших слоёв. Круг замкнулся.
Субтильный: Какая безнадёга! И нет выхода из этого порочного круга?
Нинка: Есть. Целых два. Первый заключается в том, что вращение по кругу не бесконечно. Каждый новый цикл напрягает народные силы до предела, ослабляет их и в конечном итоге губит такое государство. Второй выход хитрый. Устройство должно быть комбинированным. Если оно будет содержать в себе признаки всех форм, в разумных пропорциях, то оно будет достаточно устойчивым и просуществует долго. В исторической перспективе долго, ибо всякому государству предначертано, так или иначе, погибнуть. Отдалить смерть в силах народа, его населяющего. И здесь форму правления трудно переоценить.
Субтильный: Судя по всему, нас ждёт скорый крах?
Нинка: Ещё не крах, только смута, что есть благо, с одной стороны, и беда с другой. Благо для народа, ибо из неё обязательно выльются законы для человека толпы, а беда для государства, его силы иссыхают, и будет ли оно состоятельным в ближайшей перспективе большой вопрос.
Субтильный: Мне думается, Ниночка, что вам не следует так много думать об этих скучных материях. При вашей внешности следовало бы озаботиться чем-нибудь земным, может, плотским даже.
Нинка: Уберите лапы, любезнейший!
Субтильный: К шалостям вы не расположены. Жаль. Тогда продолжим. Мне кажется, вы упустили из виду религиозный фактор.
Нинка: Без него государству не быть. Так было. Но современное устройство вполне может обходиться и без религии. Нынче на Синай взбираться нужды нет, чтоб опосля дурить головы толпе. Оно, конечно же, полезность в тех заповедях Моисеевых кое-какая имеется. Кто спорит с тем, что убивать хорошо? Нехорошо! И красть плохо, так может показаться, но уже не сейчас. Теперь не крадёт глупый. Не лжесвидетельствовать? Как без этого? Без вранья никак нельзя. Без него не отнять того, что тебе не принадлежит, не упрятать в кутузку, того, кто по неразвитости ума цепляется за добро, наивно полагая, что оно его. Не прелюбодействовать, а тем паче не желать жены ближнего твоего, вообще из области абсурда, здесь и обсуждать нечего. Почитать родителей не вписывается в оптимальное существование. Остальные заповеди и вовсе не существенны и малопонятны нынешнему "делателю". Так что религия в современном мире есть бутафория. Декор. В смысле государственного стержня. Что касается психотерапевтического эффекта, то людям, нуждающимся в такой поддержке, она ещё вполне годна.
Субтильный: Да, это верно подмечено: без вранья мы пропадём. Другие могут как-то без него обходиться, мы - нет. Облапошить ближнего, вот краеугольный камень нашего социума. Идея фикс, заложенная в каждом, или в большинстве из нас. Тем хуже для оставшихся, не охваченных ею. Каково им живётся? До сей поры я об этом не задумывался, а, поди ж ты, уборщица всё мне растолковала. Думается мне, что вы, Ниночка, не очень благосклонны к нынешней власти.
Нинка: Любая власть есть насилие. Где тот сумасшедший способный возлюбить насильника? Во всяком случае, себя отнести к ним не могу.
Субтильный: Похоже вы анархистка. Общественный договор при полном отсутствии государства, вот что вам понравилось бы. Только нам всем не сговориться. Беда нашего этноса в том, что в тонком деле компромисса мы ведём себя по-бараньи. Как бараны проводят жизнь известно. И как заканчивают тоже не секрет. Таков и наш удел.
На сцене произошло новое явление. Из-за кулис вышел озабоченный Никита Сергеевич, невнятно бормочущий:
- Однако... Не дороговато ли? И что на выходе? Производит впечатление приличного человека... С другой стороны...
Субтильный: Никита Сергеевич, что это с вами, вроде как не в себе?
Толстяк: В себе, в себе. Только сомнения одолевают. Будто бы у омута стою. Прыгнуть, не прыгнуть? Бог ты мой! И что толкает человека пуститься во все тяжкие? Казалось бы, живи себе припеваючи. Дела налажены, прибыль, какая-никакая, регулярно капает и всё ладненько. Так нет же! Подавай масштабы, расширяй горизонты. Жадность человеческая границ не приемлет.
В антракте я прибился к буфету. Было самое время освежиться. Я взял "Марьяновского особого", примостился в уголке за столиком и принялся изучать неспешно бредущую публику. Люди большей частью пребывали в мрачном, угнетённом состоянии духа. "Вот так комедия! - подумалось мне, - обхохочешься!". На стене висела афиша: "У бездны". А. Михельсон. Комедия в 2-х действиях. Премьера состоялась 5 марта 2012 года. Действующие лица:
Никита Сергеевич - простоватый, но весьма успешный делец лет сорока пяти, тучен, суетен, одержим страстями;
Михаил Сергеевич - приятель Никиты Сергеевича, человек тайных помыслов, болезненно худосочен;
Секретарь - посредник в тёмных делишках, без физических недостатков, однако, с лицом, выражающим вселенское недовольство;
Нинка - прислуга, вульгарная и вместе с тем не в меру образованная девушка;
Полицейский".
Над стойкой бара висели портреты руководящих товарищей. В центре размещалось изображение лысого и самого главного, слева от него молодого, похожего на вдруг состарившегося мальчика, и справа типа в очках, ответственного за народное благосостояние. Надо сказать, о нём ходили самые невероятные слухи, что пёкся он, мол, большей частью о благосостоянии значительно меньшего числа людей, входящих в его окружение. Но я в те слухи не верил. Не мог человек красть, когда только-только отменили продовольственные карточки, когда многие тысячи ещё совсем недавно погибали голодной смертью, когда идут ещё трибуналы над каннибалами. Так думалось мне. В ином случае мне пришлось бы потерять веру в человечество, к чему я ещё готов не был.
Репродуктор, голосом самого младшего из триумвирата, вещал о воспоминаниях юности: "В детстве, - доносилось сквозь атмосферный шум, - мама мне конфетку за здорово живёшь не давала. Только за дело. И это правильно! Всякое благо надо заслужить. Вот помнится, был у меня приятель, Вовочка, миленький такой, розовощёкий крепыш. Так он всё норовил напакостить ближнему. Нашкодит, а виноватым выставит кого-нибудь из нас, дружков своих. Мастак был по этим штукам. Что-то патологическое просматривалось в этом его стремлении. Поверите, до сей поры понять не могу его этого стремления. Тайное удовольствие получал что ли? Ну, не важно! Вот ему моя мудрая мама никогда конфетку не давала". Тут пронзительный звонок заглушил рассказ воспоминаний, возвещая об окончании антракта. Зрители потянулись в зал.
Разыгрывалось следующее действие. На сцену была водружена клетка, в ней метался Толстяк. Он натурально играл возмущение, граничащее с отчаянием. Очевидно, декорации изображали полицейский околоток. В глубине сцены, за барьером виднелся правоохранительный чин, там же, облокотившись на стойку, стоял Секретарь. Между тем Толстяк разошёлся не на шутку:
- Надул! - вопил он, - Погубил! Уничтожил!
Полицейский: Задержанный, ведите себя прилично! Тут вам не театральные подмостки, тут государственное учреждение.
Секретарь: Да, именно, господин полицейский! Попался прохвост, так ещё норовит честных людей замарать. Всякие небылицы сочиняет. Я вам больше скажу: вот такие и погубили Россию! Да, да, погубили.
Полицейский: Держимся ещё. А вы, собственно, чего тут, кто будете?
Секретарь: Так ведь звонили же вам. Оттуда. От Михал Михалыча.
Полицейский: Ну, звонили, так что?
Секретарь: Здесь всё, что полагается в этом случае. Берите-берите, пересчитывать не надо, люди мы порядочные, работаем на доверии. И протокол пожалуйте.
Полицейский: Протокол - не бумага, но документ. А документ, да будет вам известно, других денег стоит.
Секретарь: Побойтесь бога, почтеннейший! Всё по таксе. Жадность, жадность погубит Россию! Ведь сам Михал Михалыч звонил!
Полицейский: Ладно, ладно. Пошутил я. Забирайте своего "прохвоста", раз за него такие люди хлопочут.
Толстяк: Что, что это было? Вы все сговорились! Обчистили, обобрали, караул!
Секретарь: Тише, болван, ваше возмущение выходит за рамки оплаченного.
Толстяк: Ага! Как я раньше не догадался, глупая моя голова! Вы все в сговоре, шайка мошенников. И конькобежец-депутат, и вы, и даже Михаил Борисович! Вот так сюрприз! Как он мог! С Нинкой шашни затеял, разговоры умные вёл, а меня под каток кинул. Ничего святого. Сегодня же в Ригу! Навсегда из этой иррациональности, беспросветной дикости!
Секретарь: Прежде придётся расплатиться по счетам, а там, как душе угодно.
Толстяк: Когда это я успел задолжать?
Секретарь: Такие как вы, Никита Сергеевич, должны по определению. И совершенно напрасно упрямитесь. Сами виноваты. В здравом уме разве кто открывает активы перед людьми в силе? Завелась копейка - молчи в тряпочку и не рыпайся. Так нет, неймётся вам, почуяли запах больших денег. Накопленного барахла показалось мало, в высшие сферы полезли. И к кому сунулись? К людям кристальной чистоты, патриотам, можно сказать, бессребреникам в некотором смысле. Попались, так выходите из затруднения достойно и без лишнего шума. И главное, благодарите бога за снисхождение к вам самого Михал Михалыча. Он подарил вам возможность выехать беспрепятственно, после оплаты счетов, конечно же.