Рубиштейн Борис Владимирович : другие произведения.

Крах "Северного вала"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания врача и журналиста о блокаде Ленинграда

БОРИС РЕЙН

КРАХ "СЕВЕРНОГО ВАЛА"

(воспоминания врача и журналиста о блокаде Ленинграда)

ЛЕНИНГРАД

1975 - 1977 гг.

ОГЛАВЛЕНИЕ

   От автора
   1. Первые грозные дни
   2. "Дамочки! Не ройте ямочки!"
   3. Бациллы коричневой чумы
   4. Враг у ворот
   5. Ленинградские ученые - фронту
   6. Эвакуация и эвакуируемые
   7. Фальшивые карточки немецкого фельдмаршала
   8. Директриса
   9. Как в арктических широтах
   10. Девушка из булочной
   11. Странные пожары
   12. "Мама! Чой-то за зверек"
   13. Мартовский день 1942 года
   14. Об английском сервизе и котиковом манто
   15. "Роз Мари" под аккомпанемент обстрела
   16. Весна идет!
   17. "Трамвай следует на фронт!"
   18. 4 апреля 1942 года
   19. Первомай сорок второго
   20. Белой ночью
   21. Обстрелы
   22. И снова становится врач журналистом
   23. Ленправдисты
   24. В боях не молчала наука.
   25. На полковом медпункте
   26. Вишневский
   27. В развалинах Орешка
   28. Зеленый город
   29. У военных хирургов
   30. Реставрация людей
   31. На воде, под водой, в воздухе и на земле
   32. Прорыв
   33. Путешествие на "Большую землю"
   34. Конец "Северного вала"
  
  

ОТ АВТОРА

   В истории второй мировой войны битва за Ленинград занимает особое место. Великий город намертво сковал огромные силы фашистских армий, а его окрестности стали гигантским кладбищем солдат гитлеровского рейха. То был бесценный вклад в победу под Москвой, в Сталинграде, на Курской дуге, в предгорьях Кавказа. Весь мир с волнением следил за небывалым в истории войн сражением у города на Неве.
   Стремительно рвались гитлеровцы к ненавистному им городу, стремительно строилась и оборона. Формировались дивизии народного ополчения, воздвигались неприступные укрепления. Ленинград превращался в гигантскую крепость. Но пригородная даль уже полыхала ночами заревом пожаров, и ветер гнал пепел и дым к городским окраинам. Потянулись беженцы из окрестностей и пригородов. По улицам медленно тянулись колхозные и совхозные стада - коровы, свиньи, овцы. Скот перегоняли в северные районы.
   20 августа бои грохотали уже на подступах к городу, и тысячи добровольцев взяли в руки оружие.
   Великий город готовился к решающим боям.
   ...Величественная ленинградская эпопея уже более трех десятилетий остается предметом глубокого изучения историков и неослабевающего внимания публицистов. Широко она отражена в художественной литературе.
   Однако тема блокады Ленинграда в летописи Отечественной войны, одного из величайших событий 60-летней истории СССР, далеко еще не исчерпана. Все, что о ней, о блокаде, впервые публикуется, любой эпизод, неизменно вызывает вполне понятный читательский интерес.
   В годы блокады автор - врач-хирург научно-исследовательского института - был также военным корреспондентом ленинградских газет. Записи из журналистских блокнотов, из дневников врача и легли в основу предлагаемой читателю книги, книги о суровых буднях защитников осажденного города.

1. ПЕРВЫЕ ГРОЗНЫЕ ДНИ

   Солнечное июньское утро, но родилось внезапно из призрачной ленинградской белой ночи. Ни одного облачка на воскресном летнем небе. Первым проснулся и растормошил всех одиннадцатилетний Гуля. Вскочил с кровати чуть ли не в шесть утра.
   - Мамочка и папочка, вставайте! Пора укладываться!
   Дети обожают перемену обстановки. Особенно переезд на дачу, и не менее, возвращение в город с дачи. Все, связанное с передвижением в пространстве. Любят и предотъездную суматоху, корзины, раскрытые чемоданы, процесс укладывания. Суетятся вдвоем и мешают взрослым и мой сынок, и его двоюродный братик, девятилетний Дитька (скоро они, Валерий и Юрий, объявят войну этим колыбельным прозвищам). Четырехлетняя племянница Таня занимается куклой. У всей "коммуны" настроение приподнятое.
   На дачу!
   Дача, как говорит Маруся (моя жена Мария Степановна) неплохая, в Мельничных Ручьях, по Ириновской линии. Снимать ездил с мамой и Гуля - ему там здорово понравилось.
   Скоро полдень. Машина должна подойти через час.
   Телефонный звонок...
   Звонит знакомый, инженер Черников. Голос необычный, глухой, мрачный. Настораживаюсь. Чувствую, что он расстроен.
   - Слушайте радио! Включите динамик! Сейчас выступит Молотов - правительственное сообщение!..
   Вешаю трубку. Шепотом жене: "Сейчас услышим что-то страшное!
   Отчетливо звучит голос Наркома иностранных дел.
   Война! Пока мы спали, по всей западной границе уже грохотали орудия, мчались легионы танков, на наши города сбрасывались тысячи и тысячи авиабомб.
   Война! Война с фашизмом!
   Машина, конечно, не пришла, просидели полдня на чемоданах. Все-таки собирались на дачу, под рев детей. Позже только я понял: это было похоже на какое-то безумие. На дачу... Когда все с дач уже бегут - не до того теперь.
   Позвонили из института: "Отпуск отменен! Явиться немедленно!"
   В институте - опустевшие палаты. Больных нет: одних срочно выписали, других вывезли в другие больницы и клиники. Как года полтора назад, в период финской кампании. Институт превращался в специализированный госпиталь фронтового эвакопункта (ФЭП-50) - "Эвакогоспиталь при Центральном Травматологическом институте имени Р. Р. Вредена".
   Многих товарищей уже не нашел: мобилизованы с утра. Нет ортопедов - Юсевича, Карпенко. И травматологов - Вайнштейна, Розова, Казакова, Ерецкой, Томп, некоторых стоматологов, нейрохирургов.
   Они уже развертывают медсанбаты, полевые, армейские и эвакуационные госпитали. Тяжелая ноша падает на наши плечи, плечи оставшихся, совсем немногих. Позвонили из редакции, предложили задание - отказался. Справиться бы с грядущей военно-полевой хирургией.
   Она не заставит себя долго ждать.
   Но город спокоен. Хотя по скупым сводкам Совинформбюро (во главе его встал крупный профсоюзный деятель Лозовский), немцы продвигаются стремительно. Но это как-будто не пугает ленинградцев. Правда, у магазинов и продовольственных лавок уже выстроились длиннущие очереди. Люди запасаются продуктами. Себя я объявил ярым противником всяких запасов, считая это вредным обывательским ажиотажем. Но, увы, мы тогда не представляли, что нас ожидает. Впоследствии пожалел: несколько лишних килограммов добытой в очереди крупы разрешили бы для моих погибших родных проблему жизни и смерти...
   Воздушные налеты. Их ждали с часу на час.
   Ночью пронзительно взвыли сирены. Первая воздушная тревога! Поспешно одеваемся и, всей семьей, вместе с бабушкой, спускаемся вниз. Вот только потом подумал: какая разница? Внизу или наверху. Бомбоубежища в нашем маленьком доме нет, ближайшее - от нас в квартале.
   Через полчаса - отбой воздушной тревоги.
   Через несколько дней, в конце июня, в сводках уже появилось "островское" направление. Враг вступил в исконные русские земли, он уже угрожал Пскову. И по Ленинграду, из конца в конец, прозвучало грозное:
   Эвакуация!!!
   Первые эшелоны с женщинами и детьми были эвакуированы 29 июня. Теперь каждодневно длинные пассажирские составы отходили от перрона Московского вокзала. На восток. На Волгу, Урал, в Сибирь. В среднеазиатские республики.
   Скольких трудов и моральных мук стоила нам отправка родных в далекие незнакомые края. Шестерых: троих взрослых (мою жену, ее сестру, их мать) и троих детей.
   Провожал я их 8 июля.
   Станция назначения эшелона - Рыбинск.
   Станция назначения эвакуированных - НЕИЗВЕСТНОСТЬ.
   А немецкие армии вторглись в окрестности Луги уже 8 июля... И застряли там на сорок суток. План, получивший имя средневекового рыжебородого разбойника Фридриха Барбароссы, уже трещал на подступах к Ленинграду.

2. "ДАМОЧКИ! НЕ РОЙТЕ ЯМОЧКИ!"

   Армии "Норд" стремительно продвигались к Ленинграду. Но не менее стремительно создавалась и его оборона. Миллион ленинградцев, миллион с лопатами, кирками, ломами, топорами появились на оборонительных рубежах. В июне, июле, августе. Один за другими отходили от вокзалов эшелоны с трудармейцами.
   Ленинград превращался в неприступную крепость. Уже с первых дней войны Ленсовет и Военный Совет фронта наметили два главных рубежа обороны: внешний - Петергоф, Красногвардейск, Пулково, Колпино, Колтуши и внутренний - передний край по берегу Финского залива, два километра севернее Средней Рогатки, Автово, Сосновка, Пискаревка, Ланская, Новая Деревня, Старая Деревня, Финский залив.
   От 16 до 50 лет мужчины и до 45 лет женщины были мобилизованы на оборонные работы.
   Ранним утром умчалась с женщинами на грузовике и моя жена. Работала у Средней Рогатки, рыла окопы. После семидневной работы - четырехдневный отдых.
   - Ты представь себе это фантастическое зрелище! - рассказывала жена. - Слева, справа, на многие километры чернеют фигуры людей. В основном - женщины, подростки. Далеко, далеко, до горизонта. Вот уж, действительно, весь народ вышел на защиту города!
   На другой день, возвратившись домой, она положила на стол бумажку, размером с тетрадный листочек. На листочке, под изображением русской красавицы в сарафане и кокошнике, было напечатано следующее четверостишье:
   Русские дамочки!
   Не ройте ямочки:
   Придут немецкие таночки,
   Зароют ваши ямочки!

   Немецкая листовка!
   - Откуда она у тебя?
   - Фашистский летчик с самолета сбрасывал. Появился внезапно, разбросал несколько кип и удрал.
   Рановато иронизировал гитлеровский недоумок над героическими ленинградками. То был юмор висельника. Вот перед этими "ямочками", одетыми потом в несокрушимое железо и бетон, почти 900 дней пролежали в своих глубоко пробуравленных окопах вооруженные до зубов, обовшивевшие фашистские преступники.
   Твердыни эти строили работницы и домохозяйки, студентки и школьницы, артистки и ученые, девочки-подростки.
   Они вырыли около 700 километров противотанковых рвов.
   Они вскопали 27 тысяч километров окопов.
   Они установили 635 километров проволочных заграждений.
   Они построили 5 тысяч деревянно-земляных и железобетонных огневых точек.
   Вот об это, построенное "русскими дамочками", и расшибли лбы немецкие фельдмаршалы.
  
   Город готовился к уличным боям - это не было исключено. Сенная площадь (как, впрочем, и остальные) пронизана сетью траншей и щелей.
   Готовился город и к приему фашистских авиадесантов.
   На площадях Театральной, Сенной, Восстания, на Марсовом поле, в Таврическом саду, на Дворцовой, Нарвской и других - снижающиеся самолеты и парашютисты были бы встречены зенитчиками и пулеметчиками. И повсюду - наблюдение с самых высоких сооружений Ленинграда: с Исаакиевского собора, с мельницы имени Ленина, с фабрики "Красное знамя" (отсюда обозревалось устье Невы, побережье Финского залива).
   В готовности N 1 - противодесантные резервы. Но не рискнули ни разу гитлеровцы спуститься на территорию страшного для них города.
   Вот она, вкратце, схема обороны города на случай уличных боев:
   Северный участок: граница от Финского залива до Мурина, станция Ручьи, Металлический завод.
   Восточный участок - правее, до Рыбацкого, охватывая городской район до правого берега Невы.
   Южный и юго-западный: между Финским заливом и левым берегом Невы.
   На улицах и перекрестках - противопехотные, противотанковые заграждения, ловушки, каменные мешки. Доты, дзоты, броневые, подземные сооружения. Проспекты, улицы, переулки простреливались насквозь. Наготове тридцать пять баррикад.
   Краснознаменный Балтийский флот создал свое могучее кольцо обороны. Совместно с армейской артиллерией. Совершив героический переход из Таллина, корабли - крейсера, эсминцы, канонерки - заняли позиции на Неве, от ее устья до Ивановских порогов. Жерла береговых батарей, кронштадтских и южнобережных фортов грозно смотрят в сторону фронта.
   Историческое орудие "Авроры" стало на новую боевую вахту на Пулковской горе.
   Так родилась невиданная по масштабам и мощи крепость, проникнуть в которую врагу не было дано. Но если бы он и ворвался в город, то был бы в нем и уничтожен.
   Ленинград был заминирован.
   По сигналу взлетели бы на воздух мосты, заводы, фабрики, общественные учреждения. Горы камня и железа стали бы могилой для фашистских солдат. Развалины стали бы для танков абсолютно непреодолимой преградой.
   Население и армия были к уличным боям готовы. Борьба за каждый дом - залог уничтожения целых армий. И армии "Норд" были бы истреблены на улицах и проспектах города.
   Гитлер был взбешен. Понял - взять Ленинград штурмом невозможно, пока живы ленинградцы. Остается осада, авианалеты, обстрел и его, фюрера, зловещий союзник - голод...
   Читаем один из жутких документов Нюрнбергского процесса:
  
   "ВЕРХОВНОМУ ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМУ АРМИЕЙ
   Фюрер снова решил, что капитуляция Петербурга, а позже Москвы не должна быть принята, даже в том случае, если бы была предложена противником. Если в Киеве взрывы мин замедленного действия создали величайшую опасность для войск, то еще в большей мере надо считаться с этим в Москве и Петербурге. О том, что Петербург заминирован и будет защищаться до последнего человека, сообщило само русское радио.
   Следует ожидать больших опасностей от эпидемий. Поэтому ни один немецкий солдат не должен вступать в эти города.
   ...И для всех городов должно действовать правило, что перед их занятием они должны быть превращены в развалины артиллерийским огнем и воздушными налетами, а население обращаться в бегство.
   Йодль".

3. БАЦИЛЛЫ КОРИЧНЕВЫЕ ЧУМЫ

   Последние июньские дни. Очередная воздушная тревога. Протяжный, противный, еще непривычный вой сирены. Ленинградцы устремляются в подвалы, в бомбоубежища, с детьми, нагруженные узлами, чемоданами, заранее приготовленными.
   Тревога застала меня на Кировском мосту.
   Постовой милиционер указал мне на Мраморный дворец:
   - Там, бомбоубежище!
   Предъявил я специальный пропуск.
   Постояли, взглянули на небо. И вдруг, то на одном, то на другом участке небосвода стали появляться разноцветные огоньки. Их становилось все больше и больше, они поднимались все выше и выше. Они усеяли над городом все небо.
   - Что это? - спросил я сержанта.
   Милиционер пожал плечами:
   - Наверное, наши сигналят...
   Помню, как в тот ярко запомнившийся день, напуганные, еще не опытные ленинградцы телефонно бомбардировали и милицию, и органы НКВД, и штабы противовоздушной обороны. И их часто успокаивали, умалчивая о подлинной сущности этих "огоньков". Не понимал я, чего здесь было больше - невежества или ничем неоправданной перестраховки?
   Природу этих огоньков, зловещих огоньков, взлетавших перед налетом гитлеровской авиации, нам вскоре подробно разъяснили.
   Каждый огонек - вражеская сигнальная ракета. Каждая ракета - притаившийся фашистский резидент. Уже в первые дни войны в Ленинграде оперировали немецкие резиденты, шпионы, диверсанты. А наши довоенные учения по ПВО на практике оказались неполноценны. Если нас серьезно уверяли в том, что полоски бумаги на оконных стеклах - "эффективное средство" против воздушной волны, то о ракетчиках ничего не говорили. По крайней мере, я, прошедший два курса обучения, ничего о ракетчиках не слышал.
   Таинственные, опаснейшие враги.
   Вслед за сигналами воздушной тревоги ракеты взлетали над заводами, фабриками, воинскими частями, госпиталями. Наводили воздушных налетчиков на цель. Лазутчики ухитрялись подавать и световые сигналы из окон и с чердаков. Провокаторы проникали в город через линию фронта. На допросах, уже в первые дни, они рассказывали, что сколачивалась "пятая колонна". Планировалось восстание внутри города, расправа с руководителями, еврейские погромы, захват и удержание власти до прихода немцев.
   На борьбу с ними ленинградцы вышли единым фронтом. Ракетчиков ловили тоже таинственно, скрытно, под покровом ночи. В этих операциях участвовали десятки тысяч горожан, части противовоздушной обороны. На улицах осажденного города появились истребительные отряды. Молодежь, комсомольцы. Для выслеживания ракетчиков, сигнальщиков, диверсантов, поджигателей. А позже, уже в период блокады, с этими мерзавцами было покончено сразу.
   Ночью - ложная воздушная тревога.
   На крышах, на чердаках, на лестницах и во дворах, в развалинах домов, повсюду - скрытые посты. На улицах - невидимые патрули. Каждая парадная, каждое окно, каждая подворотня - под контролем. Особо по соседству с оборонными объектами.
   По команде по "пустому" небу открыли огонь зенитки. И через минуту-две взметнулись в небо из укромных мест яркие хвостики ракет. В эту ночь никто из ленинградцев не пострадал от налета немецкой авиации. Гитлеровских резидентов брали с поличным. Особенно отличились комсомольские отряды. Распознать ракетчика несложно, особенно по ладоням рук, словно обожженным, покрытым сажей. Времени не хватало у мерзавцев смывать следы преступлений.
   Ракетчика схватили и в нашем институтском парке. На допросе он показал: нацеливал фашистских ассов на нашего соседа - Петропавловскую крепость, (немало было там военных объектов и, как нам потом говорили "под строжайшим секретом", склад авиабомб). Не зря все время крутились юнкерсы вокруг нашего института - крепость от нас отделяет только узенький Кронверкский канал... Горел уже около нас и театр Ленинского комсомола, ревела в Зоологическом саду смертельно раненая слониха Бетти.
   Наш институт даже не поцарапало.
   Увидел я ракетчика, когда вели его к машине с решетками два комсомольца с винтовками наизготовку: средних лет мужчина, одетый по блокадной "моде" - в шапке-ушанке, в ватнике и в валенках. Самый обыкновенный ленинградец. Шел он сгорбившись. Вороватые глаза беспокойно бегали с одного "провожатого" на другого... в поисках спасения.
   Знал он - пощады не будет.
   Некоторые из ракетчиков были прекрасно вооружены. У них находили бесшумные пистолеты и пистолеты-пулеметы, пистолеты-ручки, а также портативные рации. Они были снабжены конфетами с фосфорной начинкой, зажигательными сигаретами и прочими "лакомствами", несущими смерть...
   Ставка Гитлера на ракетчиков и диверсантов была бита.
   В самый разгар штурма Ленинграда, Военный Совет Ленфронта приказал: полностью оградить город от просачивания шпионов и диверсантов. Были построены три заградительных линии. Сформировались комсомольские группы разведчиков для вылавливания диверсантов. Им помогала милиция, части НКВД, школьники-старшеклассники.
   И чего только не придумывали фашистские генералы, чтобы сломить стойкость ленинградцев. Шли в Горком и Ленсовет потоки провокационных писем с предложением объявить Ленинград открытым городом. Иначе - открыть фронт и впустить немцев в город... А ведь они, немцы, такие добренькие... И в это самое время гитлеровским резидентам (ракетчикам по совместительству) было приказано войти в союз с голодом: провоцировать голодные бунты, разгром булочных, походы женщин к воинам на передовую. Дескать, пусть требуют открыть фронт, прекратить сопротивление...
   Силенок то у фон Лееба не хватало, а подлости было предостаточно.
   Те из немногих ленинградцев, поверивших, как в якорь спасения в сказку об ОТКРЫТОМ ГОРОДЕ, разумеется, не знали, какую страшную участь готовит им Гитлер.
   ...На Нюрнбергском процессе была оглашена сверхсекретная директива "О будущем города Петербурга", подписанная тем же Йодлем:
  
   "1. Чтобы внести ясность в мероприятия военно-морского флота на случай захвата или сдачи Петербурга, начальником штаба руководства морской войной был поднят перед ОКВ (*1) вопрос о дальнейших военных мероприятиях в отношении этого города.
   Настоящим доводятся до сведения результаты.
   2. Фюрер решил стереть город Петербург с лица земли. После поражения Советской России нет никакого интереса для дальнейшего существования этого большого населенного пункта. Финляндия точно также заявила о своей незаинтересованности в существовании города непосредственно у ее новой границы.
   3. Прежние требования военно-морского флота о сохранении верфей, гаваней и прочих важных военно-морских сооружений известны ОКВ, однако удовлетворение их не представляется возможным, ввиду генеральной линии поведения в отношении Петербурга.
   4. Предположено тесно блокировать город и путем обстрела артиллерией всех калибров и беспрерывной бомбежки с воздуха сравнять его с землей".
  
   Секретно... Совершенно секретно... Оно понятно: узнают ленинградцы о том, что им готовит Гитлер, удвоится сопротивление, утроится возмездие.
   Гитлер посылал эту людоедскую директиву о судьбе великого города как раз в те дни, когда наступление армий "Норд" закончилось безнадежным провалом и эсэсовские головорезы зарылись по уши в болотную землю под Ленинградом.
   Так-то, фюрер...

4. ВРАГ У ВОРОТ

   Вот уже седьмой день над городом и вокруг него не смолкает ожесточенная канонада. Несколько раз в день налетают юнкерсы, сея смерть и разрушение. Только что прибежала санитарка - на их улице разорвался снаряд. Значит, одновременно с бомбежкой и артиллерийский обстрел.
   Фельдмаршал фон Лееб штурмует город.
   Одна за другой машины привозят раненых. Среди персонала - ни малодушия, ни паники. Работаем методично у операционных столов и в перевязочных, занимаемся с молодыми врачами, обучая их элементам военно-полевой хирургии. Но... настроение... "похоронное".
   Неожиданно приехал Семен Семенович Гирголав, заместитель директора по научной работе. Профессор Военно-Медицинской академии, действительный член Академии Медицинских наук СССР, один из ведущих хирургов страны. Один из моих учителей в дни академического студенчества. Мы знали, что военно-медицинская академия эвакуировалась в Самарканд, но что профессор Гирголав остался в Ленинграде. Но нам не могло быть известно, что в Москве уже был подписан Сталиным приказ о назначении дивврача (*2) Гирголава заместителем Главного хирурга Красной армии.
   Семен Семенович принял нас в своем кабинете не в особенно радужном настроении. Обычно он подбадривал нас, поднимал дух и всегда снабжал нас интересными новостями, почерпнутыми им в высших военных сферах. Одет он был не совсем обычно: вместо военной формы, вместо столь привычного для нас генеральского кителя с двумя красными ромбиками на петлицах и с "иконостасом" орденов, на нем был "корректный" европейский темно-синий шевиотовый костюм.
   В тот день мы узнали от Семена Семеновича о наших неудачах в самом начальном периоде войны, о недостатках в вооружении. Он говорил об окружении противником наших дивизий и, даже, целых армий, о прекрасной оснащенности немецких армий. Узнали мы от него, впервые, о немецких огнеметных танках, о немецких саперных войсках, наступающих чуть ли не с готовыми мостами...
   - На нас напали внезапно. Требуется время, чтобы изменить соотношение в смысле вооружений. И это будет. А пока они, немцы, - взволнованно говорил ученый, - так вцепились в пригороды Ленинграда, что отбросить их назад может только мощная внешняя сила...
   Мне кажется, тогда он был убежден, он, заместитель Главного хирурга Вооруженных сил (о своем назначении он, конечно, знал - он вылетал в Москву на другой день), что Ленинград не устоит против натиска германских полчищ. Возможно, прощаясь с нами, он смотрел на нас, как на мертвецов... Впрочем, и мы уже опасались внезапного появления немцев со стороны Балтийского вокзала. О, как ошибался в своих предположениях профессор Гирголав, как ошибались мы!
   Почти через год Семен Семенович прилетел в осажденный Ленинград. Был он тогда уже в звании генерал-лейтенанта медицинской службы. Беседуя с нами, он не без юмора вспоминал о тогдашнем своем неверии в непреодолимость, в чудовищную силу сопротивления города трех революций.
  
   Вечером мы с доктором Баранцевичем взобрались по винтовой лестнице на крышу институтского здания, увенчанного башенкой маленькой "обсерватории". Перед нами расстилался весь город, и кольцо пригородов, охваченных пламенем пожаров. Огромное зарево нависло совсем, казалось, близко на юге - оттуда гул тяжелых орудийных залпов доносился особенно отчетливо.
   - Пулково, - глухо произнес Баранцевич. - Вероятно, горит обсерватория... И поселок Александровская... Выходит, немцы уже почти в городе...
   Вот оно перед нами, это грохочущее огненное стальное кольцо! А внизу, под нами, Ленинград, погруженный в глубокую тьму. Не спящий, в ожидании новых испытаний.
   Оказывается, мы с Евгением Владимировичем на крыше вовсе не одиноки. Вон там, у вышки - девушка в шлеме, в ватнике, теплых штанах. Наблюдатель местной противовоздушной обороны. Да и соседние крыши основательно "обжиты". Повсюду, на домовых крышах в парке имени Ленина мелькают черные фигурки. Глаза и уши штаба ПВО. Они телефонизированы.
   Осторожно подбираемся к вышке. А, так это Маруся Овчинникова! Бывшая наша санитарка. Мобилизовали ее в МПВО уже в первые дни войны. Подходим ближе. Узнала Маруся, улыбается.
   - Зря вы, доктора, в халатах по крыше разгуливаете, - уже строго говорит Маруся. - Сверху, вы - хороший ориентир... В случае налета.
   - Мы сейчас уберемся, - виновато говорит Баранцевич, - А откуда обстрел?
   - С юго-запада, - уверенно определяет Маруся. - Наверно, с Вороньей... Снаряды тяжелые. Ложатся в стороне от нас. В городе, за Невой.
   - Небось, страшно на крыше то? Да еще одной? - спрашиваем девушку.
   Ну что может она нам ответить? Когда снаряды проносятся над головой и рвутся близко, конечно страшно. Не укроешься никуда, на крыше-то. Но что поделаешь: Маруся - наблюдатель противовоздушной обороны. Идет артиллерийский обстрел района, рвутся внизу снаряды, стучат по крыше осколки зенитных снарядов - обязана оставаться спокойной.
   - А во время бомбежки?
   - Страшно... Помните, когда бомба ухнула в Зоологический сад? Вы внизу только грохот слышали. А на крыше...
   Впрочем, об этой бомбежке мы подробно слышали от наших эмпевеошников.
   ...Та ночь, как назло, была лунная, и с крыши Ленинград казался сказочным. Внезапно, нарастающий гул немецких бомбардировщиков. Свист сброшенной бомбы... Страшный грохот и... воздушная волна. Она подхватила девушку, и понесла в непроглядную, темную, ночную пропасть. В последний момент Маруся успела ухватиться за перила...
   ...На крыше холодно. Подвывает сентябрьский осенний ветер, зловеще сливаясь с гулом канонады. И, вдруг, глухой удар, один, другой. Доносятся они опять с юга, где багровое зарево все больше обволакивает небо. Обстрел! Близко! За ударом - свист, шум над головой. Летит, следом разрыв, один, другой, недалеко где-то. Похоже - на Васильевском. Страшно, конечно, страшно, когда снаряды ложатся "рядом".
   Маруся застыла у телефона.
   - Спустимся! - предложил Евгений Владимирович. - Не укроешься здесь. Как бы не хлестануло осколком нашей же зенитки - могут залететь... Ну, как, убедились, что город окружен?
   Да, в тот вечер я был твердо убежден, что мы, ленинградцы, обречены. День, два, может быть, три, и гитлеровцы с автоматами появятся в вестибюле института. Если до этого нас не погребут развалины от прямого попадания...
  
   Это было 18 сентября 1941 года. Шесть дней уже (и каких дней!) над городом висел оглушающий грохот от тысяч орудий, от разрывающихся бомб и снарядов. Ленинград был охвачен пламенем пожаров. Двенадцать суток престарелый вильгельмовский выкормыш, краса и гордость пруссачества, фельдмаршал фон Лееб штурмовал город.
   Точно помню каждый день из двенадцати - с 12 по 24 сентября.
   Двадцать пятого в городе воцарилась подозрительная тишина: не бросается ли фон Лееб на город? Но наши разведчики донесли: немцы роют траншеи глубокого профиля... Значит перемолотые, обессиленные зарываются от страха в землю.
   На ВОСЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ ДВА ДНЯ!
   В двести тысяч убитых и раненых обошлась им пресловутая "Барбаросса"!
   Еще в августе немцы остервенело рвались к Неве. Шли на соединение с финнами (шестьдесят пять километров разделяли их армии), пытаясь сковать Ленинград вторым огненным кольцом. Финны, к тому времени, заняли Выборг, оттеснили нас к старой границе по реке Сестре (Райяоки) у Белоострова.
   Немцы перерезали железные дороги - Октябрьскую, Витебскую, Варшавскую, Балтийскую. Осталась последняя - Северная. Считанные дни ниточка эта связывала город на Неве с остальной страной. Сюда и рвалась 18 немецкая армия. К Мге, а затем - к Неве. И прорвалась. Взяли 30 августа Мгу, и вышли к Неве.
   Двадцать девятого августа из Ленинграда на восток прорвались два последних поезда.
   Блокада Ленинграда началась.
   В Шлиссельбург немцы ворвались в первых числах сентября. Зацепились за Неву. Крепость не взяли - петровский "пустой" Орешек просто проворонили. А потом оказался он им не по зубам...
   Вот оно, леебовское кольцо в сентябре 1941 года.
   По Балтийской линии немцы из Сосновой Поляны рвались к Нарвским воротам. Но атакой моряков-балтийцев были отброшены к Урицку (Лигово), в 14 километрах к югу от Дворцовой площади. Здесь немцы и "прожили" всю блокаду, на этом участке ближе всего подойдя к городским кварталам. Отсюда, также, и били по ним из дальнобойных орудий.
   По Варшавской линии вражеские танки подошли к станции Александровская, за Пулковской горой. Вот туда, где полыхало зарево, которое мы видели с крыши Травматологического института.
   По Витебской линии немцы захватили Пушкин, Павловск, насели на Красный Бор (между Пушкиным и Колпином). Колпино им взять так и не удалось, хотя на него навалилась почти что вся 18 армия. Непробиваемой стеной стояли рабочие продолжавшего работать огромного Ижорского завода.
   В дни штурма к нам возили немало раненых из-под Колпина. Все раненые бойцы были в восторге от доктора Хрусталева, любимого ижорцами хирурга. Рассказывали, как он там широко оперировал в подвале.
   - И когда он спит, этот железный человек! - восторгались бойцы.
   Немцы в Поповке.
   Подойдя с нашего правого фланга к берегу Финского залива, захватив Петергоф, ворвавшись в Стрельну (куда, кстати, еще ходили трамваи маршрута N 36), немцы остановились перед огненной стеной береговых фортов и крепостных орудий Кронштадта - доставали они немцев за 50-60 километров. А берег Финского залива от Старого Петергофа оставался нашим вплоть до снятия блокады. Кусок земли, на который не ступала нога врага.
   ОРАНИЕНБАУМСКИЙ ПЯТАЧОК. Таким он вошел в историю Великой Отечественной войны. "Малая земля", плацдарм будущего победоносного наступления.
   Штурм прекратился, но налеты фашистской авиации, прицельные артиллерийские обстрелы продолжались с нарастающей силой. Но это было безделицей в сравнении с грозной опасностью, нависшей над нами, ленинградцами, на самом пороге зимы.
   Глухо прозвучало в оперативной сводке Совинформбюро:
  
   "Наши войска оставили город Тихвин".
  
   Разбитые у ворот Ленинграда (сроки взятия города назначались ими каждые две недели, на 25 августа был назначен банкет в Астории и торжественный прием в Зимнем дворце), немцы разработали дьявольский план: прорваться в восточном направлении, взять Тихвин, Волхов и соединиться с финнами. (Напомню - фашистских союзников разделяли ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ километров). Сковать Ленинград, и окончательно, вторым кольцом блокады.
   Это грозило гибелью всего населения.
   Но план Лееба разбился вдребезги о железную решимость советских воинов.
   Зима была в разгаре, когда войска генерала армии Мерецкова наголову разбили отборный эсэсовский корпус генерала фон Шмидта. Немецкие солдаты в панике бежали в леса. Семь тысяч немецких трупов вмерзли в северные снега. Между Тихвиным и Будогощью полег корпус обреченных. Тихвин стал нашим.
   Одновременно 54 армия генерал-майора Федюнинского нанесла поражение немцам на железнодорожной линии Званка - Ленинград и овладела стратегически важной станцией Войбокола.
   Затея немецких генералов лопнула, как мыльный пузырь: новое голодное кольцо было продырявлено в нескольких местах и... распалось.

5. ЛЕНИНГРАДСКИЕ УЧЕНЫЕ - ФРОНТУ

   Он не был издан - этот сборник. Он, подготовленный коллективом сотрудников ленинградского Дома Ученых имени А. М. Горького и отредактированный академиком Иосифом Абгаровичем Орбели, был доведен только до корректуры. В единственном экземпляре хранится он в рукописном отделе Публичной библиотеки.
   Краткие сведения о работе, об авторах. И все.
   Историки ленинградской блокады, разумеется, оценят этот документ - свидетельство титанической деятельности ученых-ленинградцев в условиях осажденного города, помощи фронту и тылу во всех областях науки (*3).
   В этой главе я расскажу только о некоторых важных научных трудах и открытиях ученых-ленинградцев в помощь фронту в первом периоде войны. (О работе ученых-медиков - ниже).
   Академии, институты эвакуировались в глубину страны. Они оказались на "Большой земле". В осажденном Ленинграде остались небольшие филиалы. Но ни холод, ни голод их деятельность полностью не парализовали. Многие ученые продолжали творить, часто, в одиночку у себя на квартирах.
   Творить для обороны.
   В первые же дни военная промышленность Ленинграда столкнулась с дефицитом сырья. Например, взрывчатые вещества - "пищу" фронта - Ленинград не производил.
   Тротил!
   На складах в Ленинграде его осталось только 284 тонны...
   Фронт требовал тысячи!
   Тогда в филиале Горного Института за это дело взялся профессор А. А. Кузнецов. Он смешал селитру с древесными опилками и получил "Синал"!
   Грозную смесь, не слабее тротила. Прекрасную начинку для противотанковых и ручных гранат, противотанковых мин.
   За "синал" принялись Невский химкомбинат, Алюминиевый, Магниевый и Горный институты.
   Фронт получил взрывчатку.
   Государственный институт прикладной химии (ГИПХ) дал летчикам спасательные жилеты. А вместе с учеными Химико-технологического, Сланцевского институтов и института Пластмасс (под руководством академика А. А. Байкова) - огнестойкую ткань против зажигательно-разрывных пуль.
   На фронте, особенно на безлесных участках, бойцам полюбилась экономичная газогенераторная печь - она обогревала блиндажи, ее сконструировала группа инженеров во главе с профессором Аше. Быстро наладили производство таких печей для Ленинградского фронта.
   Химики пустили в производство небольшие круглые коробки, наполненные горючей смесью. Такая своеобразная грелка обогревала бойца втечение трех часов. В разведке, дозоре, боевом охранении, не демаскируя себя.
   Вспомним и страшные для немецких танков бутылки с горючей смесью. Не забудем и их авторов - ученых ГИПХа и Сланцевого института. Надежный запал для бутылки создал совсем "штатский" Текстильный институт, а производство их наладили Ленинградский университет и Педагогический институт имени Герцена.
   Бутылками обеспечивали школьники.
   Чудеса опыта и изобретательности показали ученые при маскировке важнейших промышленных и военных объектов города. Искусно скрывали их от прицельного бомбометания. Во главе организации светомаскировки - Н. В. Баранов, главный архитектор города, впоследствии академик архитектуры. Помогло мастерство профессора И. И. Фомина, члена-корреспондента Академии Наук СССР и опыт скромных, самоотверженных сотрудников Ботанического академического института имени Комарова.
   Маскировка Смольного. Симбиоз науки - ботаники, архитектуры и искусства.
   Над всем районом Смольного и над собором раскинулись зеленые сети: весь квартал с воздуха выглядел группой садов и скверов. Стены художники раскрасили под цвет осенних листьев резко противоположными красками, искусно изменив внешний вид и контуры здания. Это было очень важно - ведь в Смольном помещались Военный Совет Ленфронта, Горком партии, Горисполком.
   Сверху контуры Смольного сливались с кронами деревьев. Здание было невидимо не только с воздуха. Оно было незаметно и для человека, проходившего неподалеку от него.
   Генерал-лейтенант А. В. Сухомлин, как-то посетивший Смольный, в своих воспоминаниях пишет: "Я вышел из машины, показываю пропуск, спрашиваю:
   - Я у Смольного?
   - Да, у Смольного.
   Я много знал и много работал в области маскировки, но маскировка Смольного меня изумила" (*4).
   "Тайну" Смольного не раскрыли фашистские ассы до конца войны. Они искали его, но не нашли. Они били по ориентирам Охтинского моста. Бомбы разрывались рядом - в Смольный не попала ни одна.
   Враг рвался к Ленинграду. Вокруг города мощные оборонительные рубежи строили крупнейшие специалисты на базе современной фортификационной науки. Во главе самых ответственных участков гигантского оборонительного пояса стояла бригада строителей ВНИТО (*5) во главе с корпусным инженером академиком Б. Т. Галеркиным. С ним - профессора Н. Н. Лукницкий, Б. Д. Васильев, И. А. Кандыба.
   Строительством руководили около ста опытных инженеров-строителей. Члены научного общества - доценты, инженеры, возводили баррикады и доты на проспектах и площадях города (на проспекте Стачек, на Международном проспекте, на Сенной площади и в других местах).
   Астрономический институт Академии Наук СССР. Казалось бы, такая далекая от дел земных наука! А в его ленинградском филиале девятнадцать ученых были по горло заняты заданиями Верховного командования: они создавали "Морской астрономический ежегодник", мореходные таблицы для военно-морского флота; таблицы стрельб для морской артиллерии и, наконец, для военно-воздушных сил - астрономические таблицы положения небесных светил на определенные дни (*6).
   Астрономы помогали армии и флоту.
   А работа кропотливая, трудоемкая, точнейшая, "ювелирная", математическая работа. В холодных, промерзших институтских помещениях, в которых дважды вылетали стекла. Работали, как и везде, с коптилками и "летучими мышами". И только 18 декабря самоотверженные ученые не выдержали. Скромные люди, они обратились к руководству ленинградских учреждений Академии Наук СССР. Их просьба - предоставить одну, только одну теплую комнату на восемь-десять человек.
   Среди них были и пожилые женщины, старшие научные сотрудники В. С. Мошкова и М. И. Фролова. И вернувшаяся в эти тяжелейшие дни на работу, по просьбе дирекции, старый ученый, сорок лет проработавшая в институте - В. С. Иванова.
   Астрономы были обессилены голодом, как и все научные работники, оставшиеся в Ленинграде. Кто-то не додумал: ведь только в феврале кандидаты наук стали получать рабочие карточки. По решению Военного Совета фронта положение ученых изменилось к лучшему.
   В осажденном городе наука не молчала ни одного дня из 872 дней невероятных испытаний. Говорил в одной из своих пламенных речей Всеволод Вишневский:
  
   "...В городе нашем за полтора года войны выросли новые силы. Сделаны многие научные и технические открытия, есть просто замечательные..."
  

6. ЭВАКУАЦИЯ И ЭВАКУИРУЕМЫЕ

   По улицам, по всему городу, люди впряжены в саночки. Тысячи и тысячи. С багажом, с узлами, сундуками, чемоданами. Идут девушки-студентки с заспинными мешками, пожилые профессора с чемоданчиками. Женщины на саночках везут малышей, шагают рядом с матерями ребята постарше.
   Саночек становится все больше на Литейном, ближе к Финляндскому вокзалу. Здесь они идут уже непрерывным потоком. К вокзалу, один за другим, подходят пятитонные грузовики - эвакуируются и некоторые учреждения.
   Эшелон за эшелоном от платформ отходят поезда. Отправка - строго по графику. Люди погружаются в вагоны пассажирские и "теплушечные". Следуют по Ириновской линии по направлению к конечному пункту - на берегу Ладожского озера. К легендарной "дороге жизни". Там ленинградцев уже ждут колонны грузовиков и автобусов.
   Погрузка, в первую очередь, женщин и детей (часто проходит под обстрелом). В эти дни эвакуировалось множество ленинградцев, уже находившихся в плену тяжелой голодной дистрофии. Те, которых следовало бы вывезти в первые же дни войны, здраво учитывая и оценивая темпы продвижения к Ленинграду фашистских армий "Норд".
   По настоящему, эвакуация началась только в первых числах июля. До замыкания кольца окружения выехало что-то около четырехсот тысяч.
   Из трех миллионов вместе с пригородами.
   Осталось - два с половиной. Это утяжелило трагическую эпопею города.
   ...Вот она, наконец, длинная, белая, точно укатанная, уже известная всему миру, сказочная ледяная дорога. Грузовики и колонны автобусов трогаются с места. На восток, в "сытую" зону. Трасса, примерно, в тридцать километров. Машины идут со строгими интервалами - каждую минуту может разразиться бомбежка или обстрел (немцы рядом). Колонны рассредоточиваются в зависимости от обстановки.
   Но, вот и Кабона - на восточном берегу Ладоги.
   Кабона - рыбацкая деревушка - стала известной всему миру. Тихая, затерянная в лесу, она невероятно, неправдоподобно быстро превратилась в гигантский перевалочный продовольственный центр осажденного города. В считанные дни на берегу выросли склады, навесы, площадки для грузов.
   Тридцать четыре километра железнодорожных путей от станции Войбоколо воссоединили лесную деревушку со всей страной. 10 февраля первый маршрутный поезд вплотную подошел к берегу Ладожского озера. И Кабона, и соседние рыбачьи деревни впервые огласились торжествующими гудками паровозов.
   Отсюда - путь к станции Жихарево. Она уже мало уязвима для вражеской артиллерии. Ленинградцев ждут составы с мягкими и жесткими вагонами.
   Путь на "Большую землю" открыт.
   Так, примерно, выглядела эвакуация ленинградцев зимой и ранней весной 1941-42 года.
   Историки блокады, конечно, не пройдут мимо примеров некоторого легкомыслия жителей города и отдельных руководителей в первые месяцы войны, стоившего жизни тысячам ленинградцев. Об этом прямо говорил командующий фронтом К. Е. Ворошилов на партийном активе города 20 августа 1941 года. Стремительное наступление полчищ фон Лееба властно диктовало свои законы: в первую очередь - строгий учет и хранение запасов продовольствия и боеприпасов, сосредоточенных в наиболее крупных хранилищах города.
   Рассредоточить. А времени было достаточно: с 22 июня до 9 сентября.
   А ведь только 10 сентября немцы забросали зажигательными бомбами, подожгли одно из крупнейших продовольственных хранилищ Ленинграда - Бадаевские продовольственные склады. ДЕРЕВЯННЫЕ эти склады, площадью 26 тысяч квадратных метров, построенные в 1914 году купцом 1 гильдии Растеряевым, отстояли друг от друга примерно на десять метров. И из этих деревянных строений, обреченных на гибель от первой зажигательной бомбы, огромные запасы продовольствия вывезены не были.
   В огне погибло пять с половиной тысяч тонн муки, сахара, мяса. Немалая доля городских запасов. Чувствительный удар Ленинграду в этот день нанесли немцы.
   Да и темпы эвакуации были угрожающими: в июле и до конца августа, до замыкания кольца, из Ленинграда выехало в три раза меньше, чем требовала обстановка. Многие ленинградцы даже не подозревали о страшной опасности, нависшей над миллионным городом. И, к сожалению, не знали ни в июле, ни в начале августа, где точно находятся вражеские войска. Мы тогда еще не научились расшифровывать эзоповский, подчас, язык официальных сообщений Совинформбюро. Бомбардировок, обстрелов еще не было, и процветала этакая опасная самоуспокоиность.
   Обывателя убаюкивало приличное положение с продовольствием в первые месяцы войны. Продукты по карточкам выдавались полностью. Работали еще "коммерческие" рестораны и столовые - там карточки не были нужны. Трагично, но в Ленинград еще приезжали целыми семьями, соблазненные "обилием" продовольствия.
   Еще бы! На улицах бойко торговали "эскимо", пирожками. В булочных - пирожными. Крабами можно было лакомиться без всяких карточек. Да и многие продукты продавались без ограничения.
   В конце июля, когда немцы уже прорвали лужское оборонительное кольцо, я встретил на улице родственницу - она только что приехала в Ленинград из Вологды, где работал временно ее муж, коренной ленинградец. Приехала на житье в Ленинград. Полная, здоровая, молодая женщина. А армии фон Лееба уже находились в пределах Псковской и Новгородской областей. В сводках Совинформбюро глухо сообщалось о Волховском направлении.
   - Александра Ивановна! - ужаснулся я. - Зачем вы сюда приехали, Ведь немцы приближаются к Ленинграду! А вы еще с ребенком. Своих я эвакуировал уже восьмого. Уехали и ваши родственники. Письма получаю. Обосновались на Волге.
   Переубедить упрямую женщину я не мог.
   - Здесь хорошее снабжение, здесь дают белые батоны! В Вологде мы их давно не видели.
   Ох, уж эти белые батоны! Как они усыпляли благоразумие людей, не желавших эвакуироваться! Любители батонов опомнились, но было уже поздно: 29 замкнулось кольцо блокады.
   И, впервые, 2 сентября была сокращена по карточкам хлебная норма: рабочим - 600 граммов вместо 800, служащим - 400, иждивенцам и детям - по 300... Исчезли с прилавков пресловутые белые батоны, крабы и пирожные, закрылись "коммерческие" рестораны и столовые, на годы исчезло "эскимо". Александру Ивановну встретил я уже в конце ноября, в самый разгар авианалетов. и артиллерийских обстрелов. После пятого (и последнего) снижения хлебной нормы 21 ноября 1941 года: рабочим - 250, служащим, иждивенцам и детям - по 125... Не сразу я ее узнал - полнотелая женщина превратилась в тростинку. Резко выстояли скулы, лицо стало серым, тонким и длинным. Мальчик держался - видимо его подкармливали из продуктов, захваченных из Вологды, где "не давали белых батонов".
   В декабре ее с ребенком эвакуировали по ладожской трассе.
   Голод начал убивать людей уже поздней осенью, первые смерти - в ноябре.
   Проблема питания жителей миллионного города плюс сотен тысяч беженцев из пригородов, встала во весь рост. Железнодорожные и водные пути к Ленинграду немцы перерезали.
   И тогда над осажденным городом взревели моторы сотен мощных машин. Ибо свободным (конечно, относительно) оставался только воздух. То были "дугласы". Гигантские металлические птицы садились на оставшийся (Комендантский) аэродром. Страна приходила нам на помощь.
   "Дуглас" - тяжелый мощный транспортный самолет. Пассажирским он был - на 300 мест. Прекрасно оборудованный он мог развивать значительную скорость и... конкурировать с "мессершмидтами". Легко трансформировался из пассажирского в грузовой. В этом и заключалась его большая ценность.
   Добрые эти гении сыграли свою спасительную роль. Груженые автобусы подъезжали на аэродроме прямо к самолетам, стоявшими "под парами". Вместительные кабины принимали раненых и ленинградцев, подлежащих эвакуации. Летели не только люди - по воздуху перебрасывались станки, багаж, мешки с почтой, газетные матрицы и многое другое.
   Транспортная авиация связывала осажденный город с внешним миром.
   Самолеты перелетали через линию фронта, рассекая "огненное кольцо" и садились на аэродромах "сытой" зоны. Люди с рюкзаками и чемоданами покидали самолет. Их места занимали туши мяса, бочонки с маслом, мешки с мукой и крупой для Ленинграда. Рейс за рейсом делали самолеты, налаживая постоянное пассажирское и грузовое воздушное сообщение.
   Пилотов транспортной авиации в ту пору дружески в шутку именовали (в зависимости от "квалификации") "мясниками", "мучниками", "сахарниками" или просто "извозчиками".
   Честь и хвала этим воздушным, отважным, неустрашимым труженикам!
   Переброска продовольствия самолетами с "Большой земли" в Ленинград началась 16 ноября. Пять-шесть оборотов в день. Короткий перегон: Новая Ладога - Ленинград. Две трети воздушных транспортов базировались на более отдаленных аэродромах. С этих отдаленных летели в Ленинград наиболее питательные ценные продукты - сало, копчености, консервы, яичный порошок, сгущенное молоко, масло и мясо "в блоках". Оно - прессованное и потому очень транспортабельно, Прекрасный подарок слали блокированным ленинградцам мясокомбинаты страны.
   "Дугласы" летали "шестерками" или "девятками". Вооруженные пулеметами, они прикрывали друг друга. Часто их сопровождали истребители. Опасные рейсы. Особенно для одиночек. Но ежедневно непрерывно доставляли транспортные самолеты в Ленинград продовольствие.
   Скорей! Скорей! На погрузку - 20 минут, на разгрузку - 10!
   Транспортная авиация и перевозка продовольствия в осажденный город - мероприятие исключительное. Блокадники до конца жизни не забудут героизма неутомимых летчиков, порой погибавших в поединках с хищными "мессершмидтами".
   Летчики воздушных кораблей спасли тысячи и тысячи людей.
   "Воздушных извозчиков" уважали бойцы. В тяжелейшие дни для наших вооруженных сил они перебросили из осажденного города армиям фронтов до тысячи легких артиллерийских орудий и минометов.
   Разумеется, обеспечить продовольствием город с населением в два с половиной миллиона и армию по одному воздушному мосту было немыслимо. Наступили дни, когда у лавок выстроились километровые очереди - люди мерзли в надежде получить хотя бы свой кусок хлеба. В столовых голодные ленинградцы получали по карточкам "болтушку". Острили горько: "там крупина за крупиной гоняется с дубиной". (В госпиталях все же кормили три раза в день).
   Наши воины это знали, И совершили почти невозможное. С правого берега Невы внезапным, смелым рывком немцев опрокинули, отбросили на левый. "Кольцо" частично разорвалось.
   И в эту отдушину устремился озерный ладожский флот. Запыхтели мощные буксиры, заскрипели стальные тросы, тянувшие тяжелые баржи с продовольствием в Неву, к блокированному городу. Баржи и пароходы везли и горючее, и снаряды, и боеприпасы. Шли больше ночью, тихим ходом, обходя опасные места. Налетали "юнкерсы", бомбили, накрывала немецкая дальнобойная артиллерия из Шлиссельбурга. Бывало и топили. Но многие добирались до Ленинграда.
   А тысячи и тысячи ленинградцев в эти дни самоэвакуировались, устремлялись к берегу спасительной Ладоги. Бежали от голодной смерти туда, на восток, в "сытую" зону, Они атаковали начальников, капитанов, водивших суда в Кабону за продовольствием.
   - Пустите на баржу! На пароход!
   Радостные, счастливые, достигшие восточного, свободного берега, взвалив на плечи котомки, мешки, чемоданы, уходили лесами вглубь "Большой земли". В пределы желанной зоны. А сколько их покоится на дне сурового озера или захоронено на лесных приладожских дорогах!
   Стихийная эта эвакуация происходила еще в ноябре. По хрупкому, еще ненадежному льду. Шоферы из сострадания брали людей в эти первые рискованные опытные рейсы. И уходили, порой, машины под лед вместе с пассажирами... Но, стихийному бегству - конец! Приказ Военного Совета Ленфронта: "На озеро пропускать только по эвакуационным удостоверениям Исполкомов Райсоветов".
   До конца января по военно-автомобильной дороге через Ладогу удалось эвакуировать только 36 тысяч ленинградцев. Мало, очень мало: в начале 1942 года в осажденном городе оставалось более двух миллионов жителей, 700 тысяч иждивенцев, в том числе.
   22 января Государственный Комитет Обороны решил эвакуировать немедленно полмиллиона ленинградцев: вывоз населения из Ленинграда приобрел большое государственное значение. Для непосредственного руководства и планомерной организации эвакуации в Ленинград был направлен уполномоченный Комитета Обороны заместитель председателя Совнаркома СССР А. Н. Косыгин.
   Темпы эвакуации нарастали. Набирала силы военно-автомобильная дорога - "дорога жизни". С санкции Совнаркома А. Н. Косыгин усилил на Ладоге автобусный парк. На Ладожскую трассу из Москвы через станцию Войбоколо была срочно переброшена мощная автобусная колонна.
   Эвакуированных людей принимали эвакопункты в Ваганове, на западном берегу Ладоги, и в Кобоне - на восточном. Позже пункт в Ваганове, барачный, жутко холодный, сменил эвакопункт в рыбачьем поселке Борисова Грива, у одноименной железнодорожной станции. Правда, оттуда до места посадки эвакуированных было подальше, но зато он был прекрасно организован. Обогреваемые помещения, колодец с хорошей питьевой водой. Баня, санпропускник, детский приемник. Столовая - она отпускала ежедневно до десяти тысяч горячих обедов. Настоящих, не жидкой мучной похлебки.
   Эвакопункт - военное учреждение - работал ритмично, слаженно. Двести двадцать человек персонала. Они пропустили почти полмиллиона ленинградцев, переправили их в "хлебные места по всей стране. В течение всей блокадной зимы 1941-42 года.
   Ежедневно от перрона Финляндского вокзала отходило два литерных поезда с эвакуирующимися ленинградцами - до четырех тысяч человек. С 1 марта к Ладожскому озеру отправлялись уже три поезда. Эвакопункт справлялся и перебрасывал людей в Кобону. Совсем слабых - в автобусах, остальных в открытых машинах.
   Попал я в Борисову Гриву в конце марта. Эвакуация в эти дни проходила особенно интенсивно.
   Литерный поезд подошел к станции назначения уже в туманных сумерках.
   Мой спутник - представитель Санитарного управления фронта, молодой военный врач Михалев. Начальник Санупра Ленфронта генерал-майор Д. Н. Верховский поручил ему ознакомить корреспондента с работой эвакопункта на западном берегу. Доктор Михалев посвятил меня в особенности эвакуации.
   Четко была продумана вся система. От перрона Финляндского вокзала до Борисовой Гривы и далее по озеру до Кобоны, на восточном берегу.
   В Борисовой Гриве все уже было подготовлено для встречи эшелона. На платформе встречала ленинградцев специальная команда во главе с майором - начальником эвакопункта. С нами, на этот раз прибыло полторы тысячи эвакуируемых.
   Они выбирались на платформу, укутанные чуть ли не до глаз. Женщины с молчаливыми, испуганными детьми, похожими на старичков. Старики, похожие на детей. Нагруженные узлами, чемоданами. Слаженно работала команда девушек - сандружинниц. Помогали слабым выбираться из вагонов, подхватывали тяжелую кладь. Под руки вели стариков и старух, брали на руки малюток, собирали ребят, отставших от матерей.
   Полуторатысячная масса людей, вырвавшихся их обледенелого города, из объятий дистрофии. Людей, полных желания скорей перебраться туда, на восток, в теплые, сытые места.
   Доктор Михалев предложил обождать, пока девушки уведут прибывших на эвакопункт. И вот только тогда предложил мне пройти по опустевшему составу.
   - Зачем? - удивился я.
   - Осмотрим вагоны... Может там остались... трупы.
   Долго путешествовали по вагонам. Трупов не было.
   - Вот что значит ладожский хлеб! на него в Ленинграде теперь молятся. Это значит, что смертность уменьшается. Идемте на пункт - там получим сведения более подробные.
   На эвакопункте готовились к обеду. Длинная очередь выстроилась у окошка полевой кухни. Отдаленная канонада. Где-то далеко на трассе - разрыв...
   Доктор Михалев посмотрел на часы:
   - Точно, фрицы работают по расписанию. Часы можно по ним проверять. Ничего. Этот эшелон пропустим ночью.
   Прошли в баню, в санпропускник, в детском приемнике полно ребят. Но не видно детской возни, не слышно детского смеха. Отсюда сытыми и обогретыми двинутся они далеко-далеко по Большой земле.
   Путь голодных ленинградских детей на Восток - в Сибирь, среднеазиатские республики - будет долог, изнурителен, опасен. Эпопея, о которой еще очень мало сказано, она ждет еще своего историка. Только недавно опубликованы документы о приеме эвакуированных детей в Узбекистане (*7). Началось это уже в первые месяцы войны. Теперь стало известно, что Узбекистан спас более ста тысяч детей из блокированного Ленинграда.
   Срочно на Ташкентском вокзале развернули центральный детский эвакопункт. Работали там женщины-энтузиастки - педагоги, воспитатели, врачи, домохозяйки. Круглосуточно встречали они эшелоны с детьми, преодолевшими страшно длинный путь от Финляндского вокзала в Ленинграде до вокзала в Ташкенте. Эти благородные, самоотверженные женщины кормили, мыли и размещали детей. Собирали среди населения узбекской столицы кровати, матрасы, белье, одежду. В Ташкенте, Фергане, в городах и поселках открывали новые детские дома. То была не только тяжелая, но и опасная работа: среди детей свирепствовали тиф, дизентерия, кожные болезни.
   Один человеческий документ нельзя читать без волнения - его нашли у одного мальчугана, зашитым в трусы. Вот он:
  
   "Ташкентскому Горсовету. Это дети ленинградских рабочих, оставшихся защищать город. Просим сохранить их в одном из ваших детдомов. Если их родители погибнут, Ленинградский совет позаботится об этих детях".
  
   В эти же дни Алексей Толстой говорил на собрании женского актива в Ташкенте: "Узбекистан - пионер, зачинатель великого дела помощи детям. Почин его будет подхвачен другими республиками".
   Так и произошло.
   Битва за эвакуированных детей - еще одна битва Великой Отечественной войны - была выиграна...
   - ...Только недавно перешли сюда из Ваганова. Плохо там было, - говорит рослый майор, начальник пункта. - Не люди приезжали... Призраки... После выгрузки наши девушки нередко выносили десятки трупов. Не преодолевали даже короткой дороги от Ленинграда до Ладоги. А сегодня, - и он впервые улыбнулся, - сами убедились - ни одного. Думаю, все доедут до Большой земли.
   - Но мы сейчас настороже, - заметил он. - Эпидемиологические Условия... Скопление людей... Прибывает немало желудочно-кишечных больных...
   Эвакопунктом, оказывается, и это предусмотрено.
   И здесь, в Борисовой Гриве, и в Кобоне - санитарно-контрольные посты. Колонны с эвакуированными сопровождают санитарные машины полковых медпунктов с медицинским персоналом. На 7, 11, 20 и 24 километрах - перевязочно-обогревательные пункты.
   На ледовой трассе эпидемических вспышек не было.
   Тяжело опираясь на палку, ко мне подходит высокий, сгорбленный старик, заросший седой, густой щетиной, обернутый с головой вязанным женским платком. Слабым голосом назвал меня по имени. Сперва я его не узнал. Но присмотрелся...
   - Владимир Эфроимович! Вы оставались в Ленинграде?
   Старый мой сосед, доктор Вайс, старейший педиатр Фрунзенского района. Вот уж кому бы следовало уехать из Ленинграда еще в июле! Двум одиноким старикам. Помнится, встретил его. Советовал эвакуироваться. Не послушал. И вот...
   - Как же я мог оставить свою квартиру? Вы ее знаете. Картины, ковры... Надеялся, что все это ненадолго... Вот и дотянул до дистрофии... Да и жена тоже.
   На скамейке дремала, сидя, маленькая старушка.
   Передо мной стоял один из тех, которых тогда справедливо называли "рабами своих вещей". Вряд ли, теперь его спасет и "дорога жизни": налицо явные признаки дистрофии.
   ...Грозная опасность подстерегала эвакуированных даже на восточном, берегу, в Кобоне, уже на благословенной "Большой земле". Как только ленинградцы переезжали Ладогу, они вступали в забытую уже жизнь. Уже в Кобоне, перед посадкой в вагоны, они получали горячие щи или суп с картофелем и мясом, то, о чем они мечтали последнее время, о чем грезили во сне. Ароматный запах ржаного хлеба, обилие его, опьяняло изголодавшихся людей, вызывало неукротимый аппетит. И игнорируя предупреждения врачей и в Ленинграде, и в Борисовой Гриве, и в Кобоне об опасности (первое время) злоупотребления едой, нередко, с понятной жадностью, на нее набрасывались. Уследить за ними было невозможно. Порой, избежавшие голодной смерти, они погибали... от избытка пищи.
   По возвращении в Ленинград я связался с доктором Михалевым. Узнал от него, что врач Вайс и его жена погибли в дороге. Их трупы вынесли из вагона уже в Череповце...
   Эвакуация продолжается. Уезжают некоторые институты, студенты, находящиеся в стадии выраженной алиментарной дистрофии или кандидаты на нее. На угловых домах, на площадях - плакаты:
  
   "Желающие эвакуироваться из Ленинграда обращайтесь Райсоветы".
  
   Эвакуация интенсивна. Власти спешат, Спешат спасти от бомбежек, голода максимальное количество жителей города. Женщин, детей, стариков, по преимуществу. Следует спешить, считаться с грядущей весной. Она не за горами и скоро властно вступит в свои права. Станет тоньше ладожский лед, не выдержит тяжести тысяч грузовиков, Значит, настанет перерыв между таянием льда и возможностью озерной навигации.
   Спешить! Спешить! Пока принимает чудесная " дорога жизни"!
   Вывозят детские сады. Уезжают медицинские институты (младшие курсы), профессора, преподаватели. Кое-кто из студентов везут жен, детей. Пункт назначения - Пятигорск. Двухмесячный отдых после Ленинградских ужасов. Потом - в колхозы на уборку хлебов. И только после этого оба института отправятся в Архангельск. Там и начнут учебный год.
   Но путешествие не состоялось: Пятигорск, как известно, вскоре захватили немцы, рвавшиеся на Кавказ...
   Стены домов заклеены объявлениями. Все продается или меняется. Продается чаще за бесценок. Люди уезжают (приедут ли?) - они хотят получить хоть что-нибудь, чем потерять все. Вижу обрывок бумаги, исписанный коряво и малограмотно:
  
   "Предлагаю услуги перевозки покойников, также вожу вещи эвакуированных".
  
   Миллионный город с каждым днем обезлюживается. Населения все меньше и меньше. Иду по Большому проспекту Петроградской стороны. Бывало в праздничный, выходной день не протолкаться - народу не меньше, чем на Невском. Бредут сейчас единичные прохожие прямо по сугробам, по мостовой. Здесь, на середине, не грозит опасность "душа" из верхних этажей...
   Население уменьшается.
   Многие (их тысячи и тысячи) погибают от голода, другие - от авиабомб и снарядов, третьи бегут из этого страшного города. По одной, единственной ниточке, связывающей его с остальной страной. Покидаются комнаты, квартиры, целые дома. Часто бросаются на произвол судьбы. Бросают их благоразумные, предпочитая сохранить ЖИЗНЬ БЕЗ ОБСТАНОВКИ, чем ОБСТАНОВКУ ДЛЯ СМЕРТИ.
   Неблагоразумные рассуждали иначе, как мещане, как обыватели... и губили себя и детей.
   На Кировском проспекте встретил знакомого инженера, обладателя хорошо обставленной квартиры, отца двух очаровательных мальчиков 10 и 12 лет. Завод, где он работал, давно эвакуировался на восток, но он от эвакуации категорически отказался. Не бросить же такую квартиру...
   Он был подавлен - младший сын, десятилетний Коля, вчера умер в пароксизме жесточайшей дистрофии. Двенадцатилетний Митя тоже был "на грани"... прозрачный, как воск.
   - Михаил Николаевич! Зачем вы губите и себя, и ребенка? Уезжайте немедленно! Хотите, я вам завтра схлопочу машину?
   - Нет, не могу, не поеду! Как-нибудь вывернемся... Нет, вы не понимаете... Бросить такую квартиру, такие вещи!..
   Комментарии, как говорится, излишни: вещи уже убили ребенка, убьют другого. Зато... обстановка останется...
   Многие боялись отправляться Ладогой. Эвакуация по ледовой дороге, разумеется, не была безопасной. Над "дорогой жизни" и висели юнкерсы, и грохотали снаряды тяжелой артиллерии немцев. Бомбы же больше "просверливали" дырки в толщенной ледяной коре. Но немцы гонялись за переполненными машинами, и ленинградцы, порой, находили смерть на дне озера...
   Эвакуация интенсивна. Задача понятна: освободить Ленинград от лишних обреченных ртов, превратить его в военный город, оставить только 800 тысяч жителей - наиболее трудоспособные слои населения. Для защиты города.
   Но были и скептики, пессимисты, конъюнктурщики. Они нашептывали: "Ленинграду не сдобровать, на ленинградском фронте назревают серьезнейшие события". Подобные настроения, к сожалению, имели место.
   Раскроем скобки. Приказ Гитлера о повторном штурме Ленинграда был нам известен. Фельдмаршал Манштейн действительно уже перебрасывал под Ленинград из-под павшего Севастополя тяжелые осадные орудия и своих эсэсовских разбойников. И кое-кто в городе, несомненно, готовился к сотрудничеству с "победителями".
   Однажды, в конце марта, ко мне в кабинет после рабочего дня, когда почти все врачи разошлись, заявился доктор N. Не буду называть ни его фамилии, ни фамилий других, очень немногочисленных "героев" описанного ниже эпизода: после войны эти люди честно работали, как говорится, ныне находятся на заслуженном отдыхе.
   - Борис Владимирович, - начал издалека упомянутый выше доктор. - Говорят, немцы опять готовят штурм?
   - И не без основания говорят, Николай Андреевич. - А что из этого следует?
   - Подумать следует, что нам делать, если они сюда придут. Ведь мы - врачи. Разве не можем мы у них работать? Конечно, можем. И им специалисты, такие, как мы, нужны. И Семен Абрамович с этим согласен, да и Тамара Николаевна. Только нам следует согласовать образ действий...
   Не верил я своим ушам. Неужели над нашим институтом нависает зловещая тень "пятой колонны"?
   - Видите ли, Николай Андреевич, Манштейн расшибет себе лоб, как и Лееб прошлой осенью. Ну, а если невероятное и произойдет, то образ действий - один... Не собираюсь сотрудничать с немцами. Стать предателем?
   Доктор N покраснел до корней волос:
   - Что вы? Какой же я предатель?..
   - Вы не предатель, вы трус. А Семену Абрамовичу напомните о печах для евреев, о которых недавно возвестил всем миру Молотов... И давайте раз и навсегда: такого разговора не было, и быть не могло!
   Нечто подобное услышал я и через некоторое время. Накануне Первого Мая, у меня дома. Забрел ко мне "на огонек" знакомый горный инженер Леонид Александрович Беляков. На его лице отчетливо лежала печать дистрофии. Этот широкоплечий гигант, способный гнуть руками подковы, стал собственной тенью. Худой, темно-землистый, он вошел в комнату, сгорбившись, опираясь на палку.
   Незаурядный человек. Способный горный инженер он многие годы посвятил изучению апатитов - горных сокровищ Кольского полуострова. Еще не существовало в Заполярье города Хибиногорска (ныне Кировска), когда мало кто из горняков знал что-нибудь об апатитах, а инженер побывал уже в заснеженной палатке у подножия гор Кукисвумчорра и Расвумчорра и у берегов заполярного озера Вудьявр. Там, где Сергей Миронович Киров и академик Александр Евгеньевич Ферсман намечали контуры апатит-нефелиновых рудников и шахт в пустынных хибинских горах. О Белякове нередко упоминали в газетах. Остряки-журналисты даже присвоили ему имя "Апатита Нефелиновича".
   Знал я, что Беляков не эвакуировался из Ленинграда. Жил он недалеко от меня в большой, хорошей квартире. Подозревал я, что он входит в категорию "рабов собственных вещей"...
   Мы поговорили, и я с ужасом услышал примерно то, что до этого слышал от уже известного нам доктора N. Понял, что инженер Беляков тоже рассчитывает на сотрудничество с немцами.
   А мне он предложил, в случае чего, "помощь":
   - Борис Владимирович! - шепотом сказал он, осторожно посматривая на дверь. - В квартире у меня, за кабинетом, есть потайная комната. В случае чего... Могу вас спрятать там... Там и отсидитесь...
   Мне стало жутко... Похоже на голодный психоз?!
   - Собираетесь в предатели, Леонид Александрович? Вы, советский инженер, энтузиаст освоения Заполярья! И меня туда же тянете... Слушайте! Не бывать кюхлерам, манштейнам в Ленинграде! Ну, а если и ворвутся, в нем и погибнут! В уличных боях. Город заминирован...
   Я перевел дух.
   - А вам... Вам по-дружески советую эвакуироваться. И немедленно! Идите же завтра райсовет - там работают и в праздники. Идите обязательно, пока не поздно! Вы больны, Леонид Александрович...
   Он ушел, сгорбившись еще больше. Умер он через неделю в одном из городских госпиталей. Навел я справки: в госпитале на Садовой 99 - его подобрали на улице. Умер от отека мозга...

7. ФАЛЬШИВЫЕ КАРТОЧКИ НЕМЕЦКОГО ФЕЛЬДМАРШАЛА

   Утром у газетных досок - скопление народа. Ленинградцев заинтриговало "таинственное" сообщение Ленсовета. Такого еще не было с первого дня блокады. Вот оно:

ИЗВЕЩЕНИЕ

   Доводится до сведения всех граждан Ленинграда, что регистрация октябрьских продовольственных карточек проводится до 18 октября. Карточки должны быть предъявлены к регистрации по месту их получения.
   С 19 октября карточки, не имеющие отметки о регистрации, будут считаться недействительными.
  
   Казалось, речь шла просто о выявлении "мертвых душ" (подчас, в буквальном смысле слова), вполне возможных в осажденном городе.
   Карточка была драгоценнейшим документом, несравнимым с сокровищами "эльдорадо". Потерявший карточку должен был умереть голодной смертью, нашедший ее мог выиграть жизнь.
   Процветала кое-где в райисполкомах этакая "мирная" беспечность при выдаче, хранении, учете таких жизненно ценнейших документов. Отсутствовало наблюдение за возвратом карточек гражданами, утерявшими на них право. Сколько карточек выдавалось на детей, давным-давно отправленных на "Большую землю"!
   А каждая растраченная тонна продовольствия жестоко била по населению, по армии. Беспечность эта становилась опасной. Появились и фальшивые карточки.
   Расчет карточных фальшивомонетчиков был прост: где уж девушкам в булочных разбираться при мерцающим свете коптилок!
   В те дни, когда голодная дистрофия начала уже угрожать ленинградцам, фельдмаршал фон Лееб задумал дьявольскую провокацию, Он понимал, что карточки для жителей города - это жизнь. А овладеть Ленинградом можно было, только отняв жизнь у ленинградцев. И вот однажды, вместо фугасных бомб юнкерсы сбросили на город тюки с фальшивыми, великолепно подделанными карточками.
   Ну, теперь, натурально, голодные люди набросятся на фальшивые карточки, наводнят ими булочные и продовольственные магазины, дезорганизуют снабжение. Анархия... Беспорядки... Ослабнет мощь обороны... Придем и возьмем их голыми руками... Ха! Ха!
   Как остроумно выразился тогда один ленинградский писатель, фельдмаршал фон Лееб предоставил тюкам сыграть роль троянского коня.
   Захлебнулась фашистская машина: тюки, все до одного, голодные ленинградцы доставили прямым путем в Смольный.
   "Троянский конь" был разоблачен, схвачен и обезврежен.
   Вот в чем был смысл "таинственного" объявления.
   Регистрация обрубила руки ловкачам, жуликам, фабрикантам фальшивок. Без штампа "перерегистрировано" по карточкам продукты не выдавались.
   Результаты: количество карточек уменьшилось почти на сто тысяч. Стало меньше на сто тысяч едоков за счет карточек, полученных незаконно. Фальшивые, разумеется, никто представить не посмел.
   Перерегистрация (как и вторичная - в апреле) себя полностью оправдала. Эффект, равносильный мощности залпа тысяч артиллерийских орудий.

8. ДИРЕКТРИСА

   Самоотверженно работала санитарная служба города и фронта. Территория города простреливалась насквозь. Нет, то не была обычная позиционная дуэль орудий полевой артиллерии. Чисто с немецкой педантичностью разработана система разрушения одного из красивейших городов земного шара. Продуманный организованный систематический разбой.
   Петр Карелин (мой старый товарищ по редакционной работе в "Известиях") как-то рассказывал после посещения с группой корреспондентов в Берлине штаб-квартиры Геринга на Вильгельм штрассе. Там журналисты обнаружили географические карты и планы сотен городов Европы, и среди них - огромные кипы листов - планы Ленинграда.
   С датой - апрель 1941 года.
   Такой план был в кабине каждого самолета, бомбившего наш город, в планшете каждого офицера - артиллериста, стрелявшего по городу. На планах - зловещие, смертоносные красные кружки. Под номерами. Под номером 90 - детская больница имени Раухфуса. Под номером 102 - Первый Ленинградский медицинский институт имени академика Павлова (в сентябре 1941-го гитлеровцы аккуратно всадили по этому адресу тонную бомбу замедленного действия).
   955 кружков-мишеней.
   Дьявольский, со знанием дела, детализированный план.
   ...Редактор "Ленинградской правды", встретив меня на улице в марте месяце, ориентировал меня на освещение работы гражданской медицины в еще заснеженном Ленинграде:
   - Писать надо о ваших коллегах! Работают они в тяжелейших условиях, а творят чудеса! Дух их поднимать следует - в их руках жизнь ленинградцев и их детей.
   Под каким номером числился на гитлеровских картах и планах этот "военный объект" я не знаю. Но враг не раз направлял свои удары на это детское царство. Вот сюда, к примеру, в этот каменный корпус недавно ударил снаряд. Пробил крышу, разорвался в буфетной.
   Фашистские убийцы прекрасно знали, куда они посылают свои смертоносные "игрушки". Снаряды сокрушали стены, калечили столетние деревья в институтском парке. Но убивать детей им редко удавалось. Детей охраняли скромные люди в белых халатах.
   Жестокими, морозными, темными ночами, с детьми на руках, они спускались по лестницам в бомбоубежища и подвалы. Все без исключения - от санитарки до профессора.
   Впереди - старшие дети с подушками и одеялами в руках. Малышам подобные прогулки были не в редкость. В конце концов, они переехали в подвалы. И надолго. Самые крохотные провели здесь полжизни. Жили и росли при ледяной температуре и при мерцании коптилок. Кварцевая лампа, и не часто, заменяла солнечный ультрафиолет.
   Иногда дети укладывались здесь в спальные (ватные) мешки, как в Арктике, и выносились в заснеженный парк (до сигнала сирены).
   А снаряды свистели и рвались среди институтских коттеджей.
   Обнажите головы люди нашей страны! Я буду говорить о скромных героях блокады, о погибших, но сохранявших ценой собственной жизни жизнь малюток, сегодняшних строителей мирного труда.
   Я буду говорить о героях Ленинградского Педиатрического института.
   Директриса этого первого в мире педиатрического института - Юлия Менделеева. Она создала мощное учреждение с персоналом 700 человек на 1000 маленьких пациентов стационаров. Плюс энное количество студентов, преподавателей, профессоров. Это огромное учреждение, занимающее двадцать два здания, - целый научный городок. Круглый год в институт являлись молодые и старые опытные врачи со всех концов страны. Люди после своего пятигодичного университетского курса уже практиковали в качестве врачей, а в институте снова проходили четырехмесячный курс, знакомясь с последним словом медицинской науки.
  
   До войны, как журналист, нередко встречался с этой замечательной женщиной. Вся жизнь ее, при царизме не раз заточавшейся в тюрьму, подвергавшейся не одной ссылке, большевички с 1905 года, прошла в непрестанной, суровой борьбе. С годами вкоренившаяся привычка идти против течения сказалась и в этом институте. Она пришла сюда, в пределы старого дореволюционного "воспитательного дома", чтобы создать большое, принципиально новое учреждение, неспроста восхищающее сегодня медицинский мир.
   Помнится, как до войны, несколько лет назад, она терпеливо разъясняла мне, корреспонденту "Красной газеты", и писателю Александру Садовскому роковую ошибку старой медицины, полагавшей, что ребенок - тот же взрослый человек, только в уменьшенной пропорции. А оказывается у ребенка организм совершенно самостоятельный. К примеру, у него правое легкое состоит не из трех, а всего из двух долек. "Как это, однако, обидно, - говорила Менделеева тогда с хитринкой в глазах, - что природа обделила ребенка на одну дольку!"
   Из века в век дети доказывали, что они "большие" и вот, пожалуйте, доехали ... Но, подождите, еще не все потеряно. Проиграв на легком, ребята выиграли на мозговой коре, Весь медицинский мир считал детей в возрасте от 1-5 месяцев несмышленышами. Зато новая, утвержденная в институте наука, построенная на гениальных открытиях И. П. Павлова, отстояла ребячьи права: наблюдения институтских педиатров показали - даже у полуторамесячных созревает МЫСЛЯЩАЯ мозговая кора...
  
   - Профессор! Хотелось бы познакомиться с работой института в сегодняшних условиях. Хотя бы с некоторыми клиниками.
   - Тогда поспешим! Как бы не пожаловали эти артиллерийские бандиты. Только вы обязательно напишите, что с нашими детьми вытворяют фашистские разбойники!
   (Очерк мой "Спасенные жизни", напечатанный в Ленинградской правде", Совинформбюро передало за границу).
   Профессор Менделеева и на этот раз пошла против течения и не допустила эвакуации института. Она не хотела, не могла прерывать начатых, очень важных физиологических исследований.
   Обходим терапевтические клиники. Санитарки убирают груды стекла, обвалившуюся штукатурку, исковерканное железо. Врагу и на этот раз не удалось убить ни одного ребенка! Но есть жертвы среди персонала. Погибли медсестра и пожилая няня...
   Директрисе докладывают: во время ночного обстрела под "аккомпанемент" разлетающихся стекол в акушерской клинике появилось трое новых ленинградцев.
   Проходим с профессором Менделеевой по подземным яслям, лабораториям, клиникам, стационарам. Великое дело творят педиатры в осажденном городе. Профессора с серыми лицами, отекшими ногами обходят больных, читают студентам лекции в подвалах, превращенных в аудитории. Худущие сестры неслышно скользят по палатам, выполняя назначения врачей. Студенты курируют детей, осторожно пробираясь между столбами бомбоубежищ.
   В соседнем здании, в клинике неимоверно истощенных детей (стационар N 1), перенесших неслыханные лишения, только что закончил обход профессор Тур. Трудно узнать солидного Александра Федоровича в этом худеньком человечке. Но он в полной "форме" - в белой сорочке с полотняным воротничком. Один из авторитетнейших педиатров страны, ученый с мировым именем, ведет здесь ожесточенную борьбу со смертью. Приводится в движение весь, богатый еще, лечебный арсенал, вводятся новые диеты. Через тончайшие иглы в детские тонюсенькие венки вливаются живительные струи раствора аскорбинки и консервированной крови.
   Беда! Очень мало молока, а сливки распределяются ПО КАПЛЯМ. Но уже разработаны новые рецепты заменителей детской пищи. В самые напряженные дни блокады удавалось подбирать "диету" для страшных пациентов стационара N 1.
   На спасение жизни этих детей брошено все.
   Вот только что санитарная машина с дружинницами МПВО привезла грудного младенца. Его нашли комсомольцы бытового отряда в необитаемой квартире - почти все обитатели ее были мертвы... Сюжет для страшного авантюрного романа.
   Около младенца - весь персонал стационара номер один во главе с профессором.
   ...Малютку нашли в кровати, около истекающей кровью женщины, истерзанной голодом и холодом. Кровь хлестала из руки. Она была еще жива. Последние два дня она вообще ничего не ела. Грудь не давала молока. Да, собственно, и грудей-то не было (как и у многих голодавших женщин).
   Голодный младенец не отрывался от пустого, "мертвого" соска. Молодая женщина не выдержала моральных мук - перочинным ножом вскрыла на руке вены и быстро прижала к ним ротик малютки.
   Он жадно сосал кровь...
   Комсомольцы появились во время. И мать и ребенок были спасены.
   Но как спасти от дистрофии молодежь, студентов, "без пяти минут" врачей? Ведь их ждет и армия, ждет страна. Дни и ночи думала об этом директриса. Как спасти?
   ...То были дни, когда в осажденном городе в противовес зловещему слову "дистрофия" родилось каждому понятное, обнадеживающее слово - "стационар". Когда тысячи и тысячи автомашин устремились к Ленинграду с продовольствием по ледяной ладожской ниточке - "дороге жизни".
   Первыми произнесли это слово ленинградские комсомольцы. По их инициативе Военный Совет Ленфронта отдал приказ о срочном развертывании сети таких своеобразных лечебных учреждениях. Для лечения и питания ленинградцев с наиболее тяжелыми формами алиментарной дистрофии. При предприятиях, различных учреждениях, гражданских госпиталях, институтах. В гостинице "Астория" такой стационар для ослабевших ученых был открыт уже в январе.
   Особенные это были учреждения. Здесь лечили не только лекарствами и витаминами, не только дополнительным питанием (немного хлеба, немного сахара, чуточку масла и еще чего-нибудь). Здесь человек, измученный, истерзанный не только голодом и холодом, но и страшным бытом, получал койку с чистым бельем, тепло, уход, физический и душевный покой. Его-то и надо было сохранить во чтобы-то не стало.
   Никакого транспорта, разумеется, не было, редко, редко промчится военный грузовик (трамваи, автобусы, троллейбусы - до крыши в снегу). Больных возили в стационар больше на детских саночках родные, друзья или молодцы-комсомольцы из санитарно-бытовых отрядов. Случалось, что до стационаров доезжали... трупы.
   Но тысячам и тысячам ленинградцев, находившихся "на грани", спасла жизнь эта гуманная инициатива комсомольцев.
   Директриса видела, что большинство студентов приближаются к этой зловещей грани. Старшекурсники, по преимуществу, выпускники (младшие курсы были эвакуированы). Именно в эти тяжелейшие дни особенно интенсивно заполнялись на кладбищах братские могилы...
   И Менделеева решилась: рискуя партбилетом, рискуя головой, должностью, званием, незапятнанным именем старой большевички, пошла на "преступление": превратив одно из общежитий в "стационар", положила туда, в два приема, свыше трехсот студентов. И поехала в... Смольный, к Попкову, председателю Ленгорисполкома. И честно созналась в совершении криминала.
   Попков выслушал ее внимательно. Пару минут помолчал. Потом посмотрел пристально в глаза старой, провинившейся большевички и коротко, совсем коротко, резюмировал:
   - Товарищ Менделеева! Я ничего не знаю.
   Беседа проходила с глазу на глаз...
   Примерно в те же дни в огромном общежитии Первого медицинского института у моста Свободы множество студентов уже приближались к третьей степени дистрофии. Директор института (не буду называть фамилии покойного) абсолютно ничего не сделал, и не пытался делать, для спасения погибавшей молодежи, вот-вот должной пополнить ряды кадровых военных врачей. Бывший тогда студентом пятого курса доктор К., впоследствии главврач одного из крупных учреждений Ленинградской области, с возмущением рассказывал мне о полном безразличии директора к трагедии студенчества. А что-то сделать было можно, учитывая все более интенсивную работу "дороги жизни".
   В те дни, когда части 55 армии и гвардейцы Краснова вели тяжелые наступательные бои, отдаленный гул артиллерийской канонады доносился до парка Педиатрического института. И часто оживали репродукторы:
  
   "Внимание! Внимание! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!"
  
   И опять разлетались осколки по территории детского института, убивая истощенных людей, калеча и персонал института, и вековые деревья. А в кабинете профессора Александра Федоровича Тура заседала Государственная испытательная комиссия. Подходили уже к концу государственные экзамены. Профессора, доценты требовательны, как всегда, без скидки "на блокаду".
   И вот семьдесят уже "обстрелянных" врачей вступают в строй. За ними - еще девяносто. И все на Ленинградский фронт.
   Результат "преступления" директрисы института.
   Смотрю на профессоров-экзаменаторов. Весь этот беспримерный тяжелейший год они учили и учились сами. И носили детей в подвалы, и скалывали лед, и пилили и таскали дрова. И работали на огородах, и писали ученые труды.
   И лечили и растили малюток.
   ...Иду по широкой, асфальтированной аллее между рядами пирамидальных тополей. Поднимаю голову - верхушки столетних деревьев-ветеранов, словно бритвой, срезаны осколками снарядов. Стены коттеджей изрыты вмятинами, подобно оспе. Кое-где - глубокие воронки.
   Старинный парк сейчас звучит многоголосо.
   Под кронами деревьев - кроватки, столики, креслица. Дети играют на площадках. Уже слегка загорелые, розовощекие. Те самые... Зимой я их видел в "стационаре N 1"...
   Спасенные жизни.
   Клиники выбрались на воздух. Стали санаториями. Пока в репродукторах не завоет уже слишком знакомая сирена или прозвучит предупреждение об артиллерийском обстреле.
   И тогда опять станет безлюдно в старинном тенистом парке на Литовской улице.

9. КАК В АРКТИЧЕСКИХ ШИРОТАХ

   На голодающий город наступала классическая цинга. Как на полярников в арктических широтах. Слышу разговор, девушка, студентка медицинского института, рассказывает матери:
   - Ты подумай, мама! В институте все удивляются. И врачи, и мои подруги - у меня не обнаружили и признаков цинги. А рассказывают, во Втором медицинском цингой болеют почти все студенты.
   Ничего странного. Почти десять месяцев существуем без овощей - без капусты, картошки, редиски, моркови, свеклы, огурцов. Из нашей жизни ушли витамины. Слово-то какое - само говорит о жизни. Да, и пища без них безжизненная, мертвая, безвкусная.
   Страшен полярный авитаминоз.
   Страшен авитаминоз блокадный.
   Перевязываю раненого бойца из тринадцатой палаты. Рана зажила давным-давно крепким, здоровым рубцом. Сегодня, смотрю, рубец весь посинел, края раны расползлись. Из глубины просачивается темная кровь - кровоизлияние...
   Это цинга.
   У соседа, сержанта Киреева - огнестрельный, оскольчатый перелом бедра - тяжелое ранение. Но костные отломки уже стояли правильно, сращение перелома полное и безупречное. А сегодня... объемистый отек, ноги поднять не может. На рентгенограмме - рецидив: отломки расползались.
   Это цинга.
   Пожилая санитарка показывает опухшие ноги. Кожа пестрит темно-красными пятнами, Это признаки типичного цинготного кровоизлияния. Кровоточат десны. Понос с кровью (как у многих).
   Это цинга.
   Люди жалуются на боли в ногах, на нарастающую слабость, а я им говорю: вам может, по настоящему, помочь не врач, а огородник. И мы пускаем все, что может помочь раненым. Все, где могут скрываться витамины - "носители жизни": брикеты витамина С, экстракты витамина В, клюкву, клюквенный экстракт. Но все уже кончается.
   Хвоя! Это слово разнеслось по заснеженному городу. Вот где якорь спасения! Вот где скрывается витамин С! Иглы хвои оказались сильнее снарядов. Хвоя в изобилии, сырья хватает. И пошла в ход совсем несложная технология невиданного производства. Экстракт готовится, говоря языком фармацевтов, ex tampore, то есть, по мере надобности. Технология? Срывать с ветвей иглы и мелко нарезать. А потом настаивать.
   Экстракт витамина С готовит у нас энергичный провизор Бобович. Настоял уже две бочки. А на заготовку сырья поставили ходячих раненых. Этим занялся и персонал, вплоть до врачей, до старших научных сотрудников, до директора и его заместителей. Груды пахучей хвои - на столах сестер, в лабораториях, в "дежурке", в палатах на столиках, на подоконниках, даже на столах в канцелярии и бухгалтерии.
   Витамин С пьем стаканами. Противновато, но пьем. Иначе цинга неминуема. А нам, врачам, в такое время болеть не положено.
   Пока из нас, врачей, никто не заболел. Только я дня три промучился с кишечником - было что-то похожее на непроходимость. Но все это быстро ликвидировалось.
   Кое-что из витаминов нам перепадало - об этом заботился наш главврач. То клюквенный экстракт, то драже. Так понемногу и существовали.
   Как-то вечером зашел в "дежурку". Вижу, доктор Эдель над чем-то священнодействует. Около него на столе - бутыль, в руках - мензурка. Из бутыли в мензурку переливается темно-красная тягучая жидкость. Точно, по мерке, разливает ее по расставленным на столе стаканчикам. Точно по числу врачей. Вся "коммуна" с благоговением следит за его манипуляциями. Делит он витаминный экстракт. Где-то схлопотал его наш профессор Эпштейн.
   У меня в кабинете на столе - хрустальный бокал. До половины наполнен он темно-красной жидкостью, похожей на красное вино. Пол чайной ложки этого "вина" опускаю в стакан чая. Чай теперь вкуснее, с кислинкой. Полезное с приятным.
   В запасе у меня немного аскорбиновой кислоты. Но если бы капелька свежих овощей!
   В город подбросили немного настоящих витаминов. В кладовой появилась солидная бочка с квашеной капустой - об этом позаботилась "дорога жизни". Теперь, образно выражаясь, будем "залеплять" квашеной капустой расползающиеся цинготные раны. Дали и нам, институтским, по сто граммов на брата.
   На этот раз делил я, столовой ложкой, торжественно, с величайшей осторожностью. Еще бы! Квашеная капуста при авитаминозе - драгоценность! Вечером ел ее с наслаждением. С хлебом, посыпал ее сахарным песком.
   В поход за витамином С отправился весь Ленинград. Хвойный настой - во главу угла! Ленинградский обком - Лензаготплодоовощторгу: срочно заготовлять лапки хвои - до 30 тонн ежесуточно. Комсомольские отряды уже действовали между рекой Сестрой и Ленинградом. Ежедневно грузили до 40 вагонов хвойных лапок. Переработкой хвои занялись винный и ликероводочный заводы, пищекомбинат.
   Обедаете в столовой? Выпейте в обязательном порядке положенную порцию хвойного настоя!
   Цинга отступала и, постепенно, сошла на нет.

10. ДЕВУШКА ИЗ БУЛОЧНОЙ

   Ее привезли к нам, в приемный покой, в самом начале обстрела. Снаряд разорвался в сквере на проспекте Максима Горького, около самой булочной. Хорошо, вторая продавщица не пострадала. А то бы пришлось прекратить продажу хлеба. Стояла длинная очередь. В тот день мороз завернул градусов на двадцать пять.
   У Вали Морозовой (так звали продавщицу) осколок снаряда раздробил малоберцовую кость, да еще порвал одну из связок голеностопного сустава.
   Накладывая гипсовую повязку, я обратил внимание на истощенный вид девушки. Дистрофия ныне не в диковинку, можно сказать, обычное, почти, состояние рядового ленинградца. Но перед нами на гипсовом столе лежала продавщица булочной...
   - Валя! - осторожно спросил я. - Почему вы так истощены? Неужели вы, продавщица булочной, не можете проглотить лишний кусочек хлеба? Как говорится, это вам и сам бог велел.
   Девушка ответила просто:
   - Все думают, что мы, продавцы, едим "в три горла". Да, есть и такие, что не только едят, но и воруют. Обворовывают голодных. Вон, заведующая магазином на Кировском, Антикова... И ее продавщица, что делали...
   - А что?
   - Вот что. Обвешивали. От голодных уворовывали по 4-5 граммов. А хлеб меняли на золото, меха, драгоценности. Получили по заслугам... Сознаюсь, иногда проглотишь кусочек из того, что, порой, остается. Худая я, да... Ох, и тяжела работа наша!
   Рассказала, что работала на Печатном дворе. Комсомолка. Одна из тех трех с половиной тысяч комсомольцев, мобилизованных в торговую сеть и в учреждения общественного питания. Для непосредственной работы за прилавком и в столовых.
   - Вот и стараемся работать, как советовал Андрей Александрович Жданов.
   Адская это была работа. В магазинах, в булочных, в лавках, в столовых - в первую блокадную зиму.
   Повсюду работа начиналась в 6 часов утра и заканчивалась в 9 вечера. И почти повсюду холод, как на улице. Ни естественного освещения, ни электричества, ни воды, ни транспорта, ни телефона. Работали девушки при коптилках или при свете "летучей мыши".
   А мороз, порой, до тридцати...
   Как мучительно закоченевшими пальцами резать миниатюрные порции хлеба (да еще какого хлеба...) под настороженными, чаще неприязненными, голодными взглядами...
   - Бывает, один у другого хлеб отнимает, - рассказывала Валя, - иногда и потасовка начинается. У "психов"... Если "психов" не утихомирят.
   Да, бывает, сам был свидетелем.
   Стою в очереди за хлебом. В булочной темно - окна забиты фанерой. Продрогшие до костей продавщицы. Одна режет талоны при мерцающем свете коптилки, другая отвешивает хлеб. Вдруг, душераздирающий женский крик, какая-то возня во мраке магазина, какие-то чавкающие звуки, и страшная ругань.
   - Отдай мой хлеб, - кричит женщина в кацавейке. Вижу - она близко от меня - ее глаза наливаются кровью. Она не отпускает другую, завернутую в широченный платок молодую женщину. Не забуду ту, которая хотела украсть хлеб. Голодное, отекшее лицо, полное безразличие к окружающему, кроме вот этого куска хлеба, - она цепко держала его в руке. Вторая, та била ее. А она совершенно безразличная к побоям... Как бы съесть захваченный кусок...
   - Но самое трудное, продолжала рассказывать Валя Морозова, - привезти хлеб в магазин. Транспорта никакого, Машин для перевозки продовольствия в городе очень мало. Ручные тележки да детские санки. Вот при таком морозище на ледяном ветре и вези санки. Хорошо, до хлебозавода. А если продукты? Иногда ждешь часами, пока нагрузят прямо из вагона на железнодорожной станции.
   Это в те страшные дни, когда на городских складах уже ничего не было.
   - Не боязно было вам, девушкам, везти, да еще в такой темноте, такой драгоценный груз?
   - Сперва страшно было... Потом привыкли. Сопровождала нас часто охрана... из покупателей.
   О жутких условиях работы тружеников торговли в дни блокады Ленинграда впервые написал Д. В. Павлов (*8). Он, Нарком РСФСР, был уполномоченным Государственного комитета обороны по продовольственному снабжению войск Ленинградского фронта и населения Ленинграда.
  
   "Пример осажденного и голодающего Ленинграда опровергает доводы иностранных авторов, утверждающих, что под влиянием непреодолимого чувства голода люди теряют моральные устои и человек предстает хищным животным. Если бы это было верно, то в Ленинграде, где длительное время голодало два с половиной миллиона человек, царил бы полный произвол, а не безупречный порядок".
  
   Вот красноречивая иллюстрация.
   ...Шофер вез выпеченный хлеб к открытию магазинов. Рядом разорвался снаряд. Переднюю часть кузова снесло, шофер убит, буханки хлеба рассыпались по мостовой. Темно. Условия для расхищения благоприятные. Но прохожие, заметив, что хлеб никем не охраняется, подняли тревогу. Окружили кольцом место происшествия, не уходили, пока не приехала другая машина с экспедитором хлебозавода. Буханки были собраны и доставлены в магазины.
   Голодные люди, охранявшие разбитую машину с ценным грузом (запах свежего хлеба, несомненно, разжигал их аппетит), они стояли перед чудовищным соблазном...
   Но они устояли.
   Про них, про таких, как они, советских людей, говорил поэт:
  
   Гвозди бы делать из этих людей,
   В мире бы не было крепче гвоздей!
  
   Рассказывал про таких писатель Всеволод Кочетов:
   "...Очередной артиллерийский шквал пронесся по Петроградской стороне. Из ветхого трехэтажного домишка на проспекте Щорса кричали о помощи. Мы поднялись по лестнице на второй этаж, вошли в распахнутые взрывом двери.
   Вокруг стола, в большой комнате, сидели три белые фигуры, три старые, иссушенные голодом женщины. Стол, пол, стулья, диван были завалены кусками и пластами рухнувшей штукатурки.
   - Бабушки, - спросили мы. - Что вы тут делаете? Целы ли вы, невредимы ли?
   - Кофей пили, - объяснили нам. - Раздобыли горсть ячменя, изжарили, вот и пили. А тут такое дело, все вдребезги.
   - Бабушки, - сказали мы, - эвакуироваться надо, за озеро уезжать, на Большую землю.
   - Никогда и никуда! - ответили голодные старухи не без злости. - Уже без вас были такие "эвакуаторы", пробовали нас со старых гнездовий сдвинуть. Это, по-вашему, по-пришлому, как чуть что - ноги уносить надо. А по-нашему, по-питерскому, коренному - всем насмерть стоять на родном пороге".
   Вот он ленинградский характер: и у этих трех засыпанных штукатуркой бабушек, и у тех голодных, охранявших от опасных посягательств рассыпавшиеся по мостовой буханки драгоценного хлеба.

11. СТРАННЫЕ ПОЖАРЫ

   Вспоминается первая половина февраля. Две особенно огневые недели. Город горел. Но в этом не были повинны зажигательные бомбы: читателю известно, что последний авианалет был 9 декабря 1941 года. Неповинны в этом были и обстрелы: пожары, ими вызываемые, скрупулезно учитывались службой МПВО.
   Пожары эти возникали стихийно и почти одновременно. Кое-кто ссылался на "коптилки", на неосторожность горожан. Но горели-то угловые большие дома, особенно те, где находились гастрономические магазины, пекарни и булочные...
   Вскоре стало ясно - это была организованная диверсия.
   Дома горели по два, по три дня. Несмотря на героические усилия полуголодных пожарных и бойцов службы МПВО. Чем гасить эти факелы? Не было воды.
   Мне позвонили из дома - горит соседний с нашим дом на проспекте Маклина. Его хорошо знают старые ленинградцы. Знают как "дом сказки": на фронтоне этого монументального дома мозаикой были выложены эпизоды из сказки Метерлинка "Синяя птица".
   Отправился я на пожарище, утопая в сугробах. Еле добрался, с передышками, отдыхая на тумбах.
   На углу проспекта Маклина и улицы Декабристов тлеют развалины "дома сказки". Вдоль его фасада на тротуарах и мостовой бивуаком расположились погорельцы. На морозе. Со всем спасенным имуществом, с узлами, мебелью, утварью, керосинками...
   С детьми, стариками и старухами.
   Мелькали повсюду серые шинели энергичных, быстрых девушек из отрядов противовоздушной обороны. Это на их плечах лежала тяжелая работа по ликвидации последствий этих странных, самовозгорающихся пожаров и помощь погорельцам.
   В подвале этого семиэтажного дома помещалась пекарня, филиал ближайшего хлебозавода. Пожар вспыхнул глубокой ночью. В доме возникла паника (огонь запылал одновременно в нескольких местах). И сразу появилась у окон пекарни толпа незнакомых жителям людей. Возможно, среди них были и поджигатели. Некоторые несли мешки, ведра. Били окна, пробирались в пекарню. Неизвестно, были ли там дежурные? Дрались люди за заготовленное тесто... Вымазанные в тесте с ног до головы, освещенные пламенем горящего дома, с ведрами и мешками вылезали из подвальных окон.
   Горестно смотрели на них погорельцы. Сидела на чемоданах престарелая Р., профессор консерватории. Жутко расстроенная, в слезах. Когда началась паника, она побросала свои драгоценности в маленькую сумку и с ней, и с другими предметами выбежала на улицу. Попросила присмотреть за вещами какую-то женщину, а сама бросилась опять в квартиру за другими вещами.
   Когда она вернулась - не было уже ни женщины, ни сумки...
   "Шакалы" не пожалели старую женщину.
   Странные эти пожары прекратились 15 февраля. Так же внезапно, как и возникли.
   Диверсантов-поджигателей переловили. И была ликвидирована тщательно разработанная психологическая диверсия, рассчитанная на организацию паники.
   Конечно, почти пустые дома поджигали и "шакалы": им бы нажраться и пограбить.
   Но не всегда пожары полыхали по вине диверсантов и поджигателей-мародеров.
   Ленинградцев донимал нестерпимый холод. Ртутный столбик неизменно пересекал двадцати, а то и тридцатиградусный рубеж. Спасение - "буржуйки". Трубы совали в печи, плиты, камины, вентиляторы и форточки. Уходили на работу, в очереди, за водой. И, иногда, оставляли раскаленные печурки.
   И... горели дома...
   Жутко морозно стало в январе. Промерзал я у себя в кабинете до костей. Днем бегал по институтским лестницам, по улицам. Или уходил писать в "дежурку", где перманентно и коллективно "обслуживалась" буржуйка.
   Ночь в кабинете. Вода в стакане превращается в лед. Сплю, не раздеваясь. В зимнем пальто (под ним ватник), в меховой шапке-ушанке, в валенках и рукавицах. А поверх - два ватных одеяла. Ну, словом, как в Арктике - в спальном мешке. К утру, все равно, пробирало основательно.
   Наконец, поставили мне печурку. Трубу провели в дымоход.
   Вот это было блаженство! Можно раздеться, размяться, попечатать на машинке. А ночью - опять в "спальный мешок"...
   Но, как в старинном романсе, "так недолго длилось счастье"...
   На следующий день - ЧП.
   Вечером растопил буржуйку и погрузился перед ней в кресло, как диккенсовский персонаж перед традиционным английским камином.
   Что-то уж стало слишком жарко и потянуло... горелым. В трубе грозно загудело. Открыл дверку - и оттуда и из щелей дымохода полыхнуло пламя.
   Пожар!
   Выскочил в коридор: "Горит!! На помощь!"
   Прибежали мгновенно: с ломами, огнетушителями, ведрами... Взломали дымоход - внутри все пылало.
   И никакой это был не дымоход... Канал вентиляционный, да какой-то странный: выгребли оттуда толстенные пласты... великолепной, уже обгорелой пробки - ею был облицован вентиляционный ход. Сухая пробка, вот и вспыхнула от пламени печурки.
   Так и не узнал, почему строитель здания, знаменитый русский архитектор Бенуа одел в дорогую пробковую "одежду" многочисленные вентиляционные каналы огромного здания. Одно только известно: на постройку императорского ортопедического института царское правительство денег не жалело.
   История этого института, известного ортопедам как "вреденовский институт", требует особого описания. Здесь упомяну только, что инициатором постройки института был придворный ортопед доктор Хорн. Он лечил наследника Николая П цесаревича Алексея, чуть ли не с пеленок болевшего туберкулезом тазобедренного сустава (помимо гемофилии).
   Деньги на постройку института, своеобразный гонорар лечащему врачу, ассигновала жена царя Александра Федоровна. Та самая Алиса Гессенская, внучка английской королевы Виктории, с 1894 года русская императрица. (Сухая, надменная, всегда боявшаяся за жизнь наследника, впала в религиозность, включив в сонм медицинских светил и старца Распутина). В средствах Хорна она не стесняла, ему был открыт счет в Государственном банке.
   Отсюда и это великолепное здание в Александровском парке (Парк Ленина 5) - последнее слово архитектуры начала ХХ века.
   ...Нет худа без добра. Правда, большого "худа" этот микроскопический пожар не причинил: только зазиял (вскоре закрытый) пролом в стене кабинета да обгорела пола моего многострадального зимнего пальто.
   Но "добро" было. В проломе вентиляционного канала желтели, пощаженные огнем целехонькие толщенные пласты драгоценной пробки. Ох, какой это был дефицитный материал в годы блокады!
   Фабрика ортопедической обуви в осажденном городе "дышала на ладан". Дистрофия скосила многих мастеров-ортопедистов (да и в мирное время их явно не хватало). Не было кожи, не было пробки.
   Беда подбиралась и ко мне (с детства хожу в ортопедической обуви). Старые ботинки прохудились - зимой выручали валенки. А в чем буду ходить весной?
   Спасибо великому архитектору! Спасла меня (да не только меня) эта чудесная, точно свалившаяся с Луны, пробка: несколько больших пластов были извлечены из вентиляционного канала. На фабрике они были приняты чуть ли не с музыкой!
   Чудом остался в живых в дни блокады старейший ортопедический мастер Михаил Павлович Павлов. Он шил мне обувь еще в детстве. Выручил меня старый мастер и на этот раз. Кожу выделил директор фабрики, пробка, понятно, моя.
   И я по-дружески поделился с ветераном своим ученым пайком.

12. "МАМА! ЧОЙ-ТО ЗА ЗВЕРЕК?"

   Утром, отправляюсь на Кировский в свою булочную за хлебным пайком. Потеплело немного. Конец марта. Но еще не хочет отступать зима. Снегом завалило все. Кругом снежные сугробы. Проходя мимо дома, бывшего Витте, наталкиваюсь на необыкновенное, на невероятное зрелище.
   Рослый рыжий ирландский сеттер роется во дворе, в огромной куче мусора. Вот он что-то откопал своими большими лапами (ага, кость!) и начал ожесточенно грызть. Сеттер, понятное дело, голоден. Облезший, утерявший следы былой красоты породистого пса, весь вылинявший, с висячими комками спутанной шерсти. Про таких, погибавших в белом безмолвии Клондайка, известно из романов Джека Лондона. Но этот, живой после смертоносной блокадной зимы, как бы демонстрировал несгибаемую волю к жизни. И еще, человечность, благородство людей, несомненно, отдававших долю скудного пайка их четвероногому другу...
   Около собаки стояла худенькая молодая женщина с поводком в руке. Я. улыбаясь, смотрел на нее, она ответила понимающим взглядом.
   Передо мной был символ победы человечности над неумолимой смертью.
   Рыжий сеттер, разумеется, был одним из последних собачьих "могикан", переживших зиму 1941-42 года. Давно мы уже не слышали ни собачьего лая, ни кошачьего мяуканья. Собачье население "призывного возраста" тоже было мобилизовано в ряды Красной Армии. Умные овчарки сделались связными, западносибирские лайки, впряженные в сани, молниеносно увозили раненых с поля боя. Они стали помощницами санитаров и сандружинниц.
   Четвероногие друзья выполняли и боевые задания. И обнаруживали и обезвреживали мины. И нередко отдавали свою жизнь: обвешенные гранатами, бросались под немецкие танки, поднимали их на воздух, взрывали и "тигров", и "пантер", и "фердинандов".
   Сразу после войны в Ленинграде открылась выставка служебных военных собак и собак, переживших блокаду. Нет, ирландский сеттер с Кировского проспекта, оказывается, не был единственным в блокаде. Правда, их было немного. Выглядели они еще неважно, четвероногие друзья, голодавшие вместе с хозяевами. Но они весело лаяли, видимо, знакомые с новым, щедрым пайком, которым теперь уже могли делиться си с хозяевами, в тяжелые дни делившимися с ними последним куском.
   Толпы взрослых и детей часами простаивали около овчарки Динки, знаменитости ленинградского фронта. Умная, неустрашимая, стремительная Динка за годы блокады обнаружила более пяти тысяч мин.
   Сколько же она спасла человеческих жизней!
   Люди по достоинству всегда ценили собаку. Вспомните чудесные строки пламенного Байрона:
  
   А бедный добрый пес, услужливый и верный,
   Всю жизнь отдавший нам, безвестным погибает... (*9)
  
   Биографы Байрона подчеркивают неизменно, что в своем поместье, Ньюстедском аббатстве, поэт поставил памятник любимому ньюфаундленду Ботсвану. За верность, за преданность. В парке научного городка физиологов в Колтушах под Ленинградом великий Павлов тоже водрузил памятник собаке. За ее неоценимую помощь людям, творящим науку.
   Почему же мы, ленинградцы, еще не поставили памятника блокадной собаке - Динке и ей подобным? Перед ними мы в неоплатном долгу.
  
   Пожалуй, за двести тридцать девять лет существования "Северной Пальмиры" весной 1942 года впервые не возобновились "классические" мартовские кошачьи концерты на крышах ленинградских домов. Когда начался голод, Ленинградцы, подобно парижским коммунарам 1871 года (ровно через семьдесят лет), принялись за собак и кошек. "Гурманы" с голодухи похваливали нежное собачье и кошачье мясо. Сколько бедняг-псов сожрал со своей супругой доктор З.! Дошел до подлости: ходил по знакомым и уводил их собак.
   Наш фотограф переловил всех кошек на территории институтского парка.
   Экспериментальные животные постепенно начали разнообразить стол некоторых научных работников. Кормить животных было нечем, они погибали. Кое-кто себя ругал - мало заготовил экспериментального материала.
   Знакомая докторша картинно описывала "званый" обед у одного ученого. Был подан мясной суп, а на второе - вкусные телячьи котлеты (так говорила хозяйка). Хозяин, гуманнейший физиолог после обеда открыл секрет "телятины" - в мясорубку был пущен лабораторный сибирский подопытный кот.
   А наш бедный Серый! Думаю, его постигла аналогичная судьба.
   Достойный потомок своих доисторических предков, сильный, хитрый, молниеносный в атаке на съестное. Нередко мы с женой из-за проделок Серого нарывались на неприятности от соседей. Однажды на даче под Лугой он утащил из ледника соседа-врача громадную щуку - гордость неутомимого рыболова. Серому ничего не стоило утащить, буквально из-под носа тещи, любимые им горячие котлеты. Прямо со сковороды.
   При жизни Серого крысы, вероятно, за километр обходили нашу квартиру.
   В дни сентябрьского штурма я перешел в институте на казарменное положение. Не сомневался, что такой энергичный кот найдет пропитание на стороне. Золовка обещала его подкармливать. Тогда, в сентябре, мы еще не догадывались о том, что нас ожидает.
   Прибрел я домой как-то в конце декабря в двадцати градусный мороз. Кот исчез. Родственница моя уверяла, что во время одной из бомбардировок Серый сидел на подоконнике, Во время взрыва воздушной волной его выкинуло во двор.
   Думаю, что и он пошел на "телячьи котлеты"...
   ...Перечитываю записи в дневнике от 5 января 1942 года. Ноги отекли, Начался понос. Очереди у уборных. Дистрофия уже косила людей - началось это уже с конца ноября. "Дистрофия", "дистрофик"... Это звучало как-то пренебрежительно в устах тех, кто не испытывал еще мук голода. И кто не испытывал горьких мук за своих четвероногих друзей...
   Наш институтский делопроизводитель Михаил Петрович Петров был другом домашних животных. Жили у него черный пудель и рыжий кот. До последней возможности подкармливал он их из своего скудного пайка. Костями для пуделя его снабжал наш добряк-повар Миша Калинин. Михаил Петрович видел, что гибель его питомцев неизбежна. С болью в душе посматривал на них. Думал: "Нет, Цыган, не спасут тебя калининские кости".
   Так с грустью рассказывал мне делопроизводитель, сам уже бывший "на грани". А делопроизводителев сын, двенадцатилетний Вовка, и слушать ни о чем "таком" не хотел.
   Однажды отец, воспользовавшись отсутствием мальчика, вынул из шкафчика шприц (Михаил Петрович в молодости проходил военную службу фельдшером на флоте), забрался в ванную, чтобы Вовка не застал его "в момент"... С пуделем под мышкой, доверчиво смотрящим на хозяина (пес, вероятно, думал, что его несут купать, как обычно).
   Петрову было явно не по себе. Вспомнил тургеневскую Муму. Брызнули слезы. Резко стрельнуло в сердце... Стенокардия...
   Но быстро распластал собачье ухо, нащупал просвечивающую голубоватую ушную вену и воткнул в нее тонкую иглу. Пудель взвизгнул. Но воздух уже проник в вену. Пес затрепыхался и затих. Воздушная эмболия, закупорка сердечных сосудов... Смерть наступила мгновенно.
   Вовка возвратился совсем не вовремя. Михаил Петрович уже потрошил Цыгана. С криком ворвался мальчик на кухню, в слезах набросился на отца с кулаками...
   К обеду мать подала котлеты.
   Голод взял свое. Вовка притих. Весь в слезах, уткнувшись в тарелку, опустив глаза...
   Через неделю воздушная эмболия настигла и петровского кота.
  
   Судьба хранила меня в аспекте зоологическом - до пожирания домашних животных я не дошел. А может и не смог бы? В самые тяжелые зимние месяцы меня поддерживала корзиночка с продуктами, приготовленная женой для дачи. Но ее содержимое катастрофически уменьшалось - в соседней комнате жила родственница с двумя маленькими мальчуганами...
   Зато поддержали меня мои друзья - экспериментальные кролики.
   Незадолго до войны я закончил секретную экспериментальную работу на кроликах - изучал действие иприта на костные раны. Водил эту ядовитую жидкость в отверстия, просверленные в большеберцовых костях кроликов. Несколько дней после такой операции зверьки страдали от болей. Но через неделю они уже "чихали" на иприт (они, ведь, не читали о немецких химических атаках на Ипре в 1916 году). И продолжали вести в уютных вольерах беззаботную кроличью жизнь.
   О продолжении работы и наблюдения за животными нечего было и думать. Да и кормить их было нечем. Лабораторная сестра предупредила: кролики начинают дохнуть. Вот когда пошла в дело "воздушная эмболия". Не я ее делал - сестра. Десять раз. Поделились с сестрой "по божески".
   Да, но животные отравлены ипритом! Правда, несколько месяцев назад. Эх, была, не была! Отрезали только лапки, в которые был введен иприт. Собственно, мы с сестрой Людмилой поставили на себе исключительный эксперимент.
   Жаль, не стал он достоянием науки!
   Зато "ипритные" кролики почти неделю были украшением моего стола и, разумеется, моей золовки и ее ребят. Резко уменьшились отеки на ногах, прекратился понос, поднялось настроение. И по вечерам, уже постукивал на машинке, работая над диссертацией.
  
   Как-то после работы извлек из ящика письменного стола папку с документами. Что за черт! Многие и довольно важные, ценные документы продырявлены, как бы изгрызены. Дырочки крошечные, неровные. И повсюду накрошены кусочки бумаги. Полез в карман пальто за табаком. Оттуда, брысь, крошечный серенький зверек... Мышка. Пожаловала на запах съестного. Шутки в сторону! неровен час, она все документы превратит в труху.
   Мышка... Но как установить ее примерное местожительство? Не в адресном же столе. Мышка... И выплыл из памяти эпизод из плавания в 1927 году на первом советском пароходе.
   Диалог буфетчика и капитана.
   Буфетчик Артемий Фомич:
   - А у нас в буфете появилась мышка!
   - Ну и что же, - сказал капитан Воронин, не отрываясь от бумаг. - Удалось ее поймать? А то скажите боцману: пусть поставит мышеловку.
   - Что вы, что вы, Федор Иванович! - переполошился буфетчик. - Ведь, мышка-то к житью, к благополучию. Если статься чему, она непременно ушла бы на берег. Ушла бы обязательно. Перед выходом в море. А чтобы не совала свой нос куда не следует, ставлю я для нее на полку особое кушанье. В кладовке. Враз и привыкла к порядку. Живет себе и вреда не приносит...
   Вот и мелькнула мысль, как у старого буфетчика: выработать у зверьков, обосновавшихся у меня где-то в письменном столе, условный рефлекс - отвлечь "специалистов" по порче документов от этого вредного занятия.
   Достал у буфетчицы крошечное блюдце, насыпал туда горсточку хлебных крошек и сахарного песку. Поставил на подоконник. Наблюдаю. Час, два. И вдруг, на краю подоконника появились две серенькие мордочки (видно семейная парочка). Осторожно, втянув воздух, подбежали к блюдцу. Сообразили: в блюдце что-то повкуснее противных документов. Мое неосторожное движение их спугнуло. Но вскоре они появились опять. Осмелели, обнаружив меня в полной неподвижности.
   Условный рефлекс сработал, как у мышки Артемия Фомича на пароходе. Полностью очистили блюдце. Заявлялись каждодневно, дважды в день - утром в 10 и в 5 часов дня - такой был установлен порядок.
   Так были спасены ценные документы.
   ...Разумеется, тогда никто, кроме ученых-биологов, не задумывался о громадном значении для человечества экологических принципах равновесия в природе. Но когда в осажденном городе исчезли кошки, подняли голову их древнейшие антиподы - крысы. На Ленинград надвинулось новое бедствие: грызуны атаковали продовольственные склады, базы, лавки, магазины, квартиры.
   Кое-кто пытался сравнить голодную блокаду Ленинграда с голодной осадой Парижа в дни коммуны 1871 года. Да разве здесь возможна какая бы то ни была аналогия?
   В Ленинграде происходило то, что никогда нигде не происходило.
   В дни коммуны парижане имели достаточно сил для ловли крыс и для изготовления из них котлет.
   В осажденном Ленинграде крысы бросались на обессиленных людей.
   В первые же дни после январского прорыва блокады (1943 год) армиями ленинградского и волховского фронтов по новому железнодорожному пути (в нескольких километрах от переднего края немцев), связавшему Ленинград с "Большой землей", одним из первых проследовал особый эшелон товарных вагонов. В них находились "военные подразделения" котов и кошек, "мобилизованных" за пределами кольца для защиты осажденного города от прожорливых врагов. (Был такой прецедент в ХУШ веке, когда длиннущий конный обоз с грузом кошек потянулся, по приказу императрицы Елизаветы, в Петербург из Казани: уж больно много крыс и мышей расплодилось в императорском дворце).
   В магазинах, лавках, на складах они (коты и кошки) стали желанными и уважаемыми персонами, persona grata, выражаясь дипломатическим языком. За каждым Васькой, за каждой Машкой следили десятки глаз - как бы четвероногий охранник не выскочил из магазина или лавки на улицу без провожатого!
   Забегая вперед, дополню этот рассказ эпизодом из жизни блокированного города в конце 1943 года, еще до полного снятия блокады.
   Как-то, не то в конце ноября, не то в начале декабря нас троих всей семьей пригласило на концерт командование танкового полка. (Еще в начале октября жена и сын возвратились из эвакуации. См. главу 33). Концерт давался в одном из зданий Политехнического института, в расположении 23 армии. В концерте участвовали композиторы братья Покрасс, неплохой железнодорожный ансамбль, популярные артисты эстрады. Приняли нас радушно - многие танкисты лечились у меня в отделении.
   Танкисты доставили нас домой на маленьком "газике" уже поздно ночью. Осторожно добирались мы до квартиры в абсолютной темноте, по полуразрушенной лестнице. Добрались. И слышу голос жены: "Морковка- то? Морковка где?"
   Бегу. На полу, где была сложена, полученная по "лимиту", морковь (двадцать килограммов) - пусто. И в помине ее нет. Украсть, конечно, никто не мог.
   Тайна раскрылась через несколько минут: там, в углу комнаты, где в паркете зияла дыра, что-то краснело... Большая морковка, застрявшая в щели под паркетом. Не смогли "они" ее протащить.
   Словом, крысы поработали на совесть.
   По ночам они устраивали шумные "фестивали" в коридоре.
   И полетело паническое письмо в Вологду, моему ученому шефу, профессору Куслику: "Вашего помощника не смогли съесть гитлеровцы. Не допустите, чтобы его сожрали крысы! Бога ради, прикажите Вашим ребятам из санитарного поезда захватить для меня какого-нибудь солидного вологодского кота!"
   Через неделю в вестибюле института появилась девушка в военной форме с погонами старшины медицинской службы. С небольшим мешком в руках.
   -Подарок вам привезла из Вологды. От главного хирурга РЭП-95 - сказала она, извлекая из мешка двух котов, одного за другим. - Приказано сдать вам под расписку!
   Какая радость! Спасены от нашествия жадных грызунов! Мы с женой нагрузились вологодскими котами, крепко пожав руку симпатичной сестре. Не без юмора она рассказывала, как в Вологде сестры санитарного поезда гонялись вот за этим рыжим котом. А черно-белого поймали в Тихвине, на разрушенном вокзале.
   Остается рассказать о триумфальном приеме котов с "Большой земли" маленькими ленинградцами. В восторге крутились вокруг нас на улице любопытные малыши. Те, которые родились и выросли в осажденном городе. Не видели они еще ни собак, ни кошек.
   - Мама! Чой то за зверек? - восклицает трехлетний бутуз.
   Оба кота, основательно проголодавшиеся (некогда было ими заниматься в санитарном поезде) быстренько навели в нашей квартире порядок. Особенно рыжий (его традиционно нарекли Васькой), ставший отличным бойцом в коридорных сражениях с крысами.
   Рыжий Васька прожил у нас много лет. Это был неутомимый, классический четвероногий дон Жуан. До сих пор по нашему двору носятся рыжие, конечно с различными нюансами, коты и кошки, потомки нашего вологодского Васьки.

13. МАРТОВСКИЙ ДЕНЬ 1942 ГОД

   Весна! Первая блокадная весна. Разумеется, еще теоретическая, официальная. Осторожно, слегка пригревает солнце, обнажая раны уходящей зимы. Но те же бесконечные снежные сугробы, недвижны под снежным покровом троллейбусы, автобусы, трамваи. Бредут люди с зелено-восковыми лицами, согнувшиеся, опирающиеся на палку.
   Дистрофия-3 еще косит людей. Пайки основательно увеличены, но у многих болезнь уже зашла далеко. И тянутся, тянутся санки с трупами в морги и на кладбища. Два часа брожу я по Петроградской стороне. Меня встречают, меня нагоняют трупы. Как-то отдаленно напоминают эти саночные обозы телеги с трупами из пушкинского "Пира во время чумы". О них напоминают и грустные слова Александра Гитовича:
  
   Весна идет, и ночь идет к рассвету.
   Мы все теперь узнали на века
   И цену хлеба, если хлеба нету,
   И цену жизни, если смерть близка.
   ...И многие, наверно, не поверят,
   Что было так, как рассказали мы.
  
   В парке Ленина, у театра Ленинского Комсомола, две хорошо одетые девушки тащат санки. На них - труп, закутанный в пестрое одеяло. Из под него торчат голые мужские ступни. Может отец, брат, муж? Смотрю на девушек - они невозмутимы. Не доходит, вероятно, до них. Ведь это похоже на кощунство. Разве уж так трудно заботливо прикрыть мертвеца?
   Санок не хватает - трупы везут на фанере... Кое-где чернеют трупы, припорошенные снегом: обессиленные родственники, иногда, сами погибали рядом с санками...
   (На днях, проходя по Фонтанке, увидел я грузовик у ворот больницы имени 25 октября. Оттуда выносили трупы. Заглянул во двор: трупы были уложены штабелями, как дрова...)
   Велика еще голодная смертность в Ленинграде, хотя беспрерывно, героически работает "дорога жизни". Передо мной - официальные цифры (*10). Мрачная сводка треста "Похоронное дело". Только одного его:
   В ноябре он захоронил 9000 человек, в декабре - 27000, в марте - почти 90000!
   Официально голод убил шестьсот тридцать две тысячи ленинградцев. Данные неполные: думается, страшная цифра превышает миллион.
   Бессмертный реквием им, погибшим, посвятил Габор Габай, поэт венгерский:
  
   Город мертвых вырос под землей,
   Город сильных на земле остался.
   Как он выжил, выстоял, не сдался,
   Как сумел он справиться с бедой?
   Вызывая страх у палачей,
   Он оплотом был своей отчизны,
   Знаменем непобедимой жизни
   Целых девятьсот ночей и дней!
  
   Встретил знакомого психиатра. Поведал он мне о некоторых вариантах голодного психоза. Маловато говорится о нем в учебниках психиатрии. Пробел этот заполнит практика блокады.
   При легкой форме больным владеет только одна мысль - о еде. Даже, если он сыт. Голодные сны - форма невинная. О! Я их переживал. Часто снились блины - я их обожал.
   Тяжелый психоз развивается особенно при отечной форме. Когда отек захватывает и мозг.
   - Вот на днях я видел кое-что пострашнее, - заметил психиатр. - В одном из домов на площади Воровского жильцы вдруг почувствовали запах гари - он доносился сверху, из мансарды. Горела комната, где жило семейство - муж, жена и маленький мальчик. Когда пожарные добрались до мансарды, в живых застали только мужчину. Страшно отекший, он смотрел на всех безумными глазами.
   В углу комнаты лежал уже обуглившийся трупик ребенка. Обезглавленный труп жены нашли во дворе - голова валялась рядом.
   В пароксизме голодного психоза (отек мозга) человек убил своего ребенка, сжег его, обезглавил жену - труп и голову выбросил во двор...
   - Столкнулся я на днях, - продолжал он, - еще с одной формой дистрофического слабоумия... при наличии продуктов. Недавно один врач, мой сокурсник по Военно-медицинской академии, приехав в командировку с фронта, обнаружил дома трупы родителей, с признаками крайней степени истощения. А из-под отцовской кровати он вытащил корзинку с продуктами. Их берегли на... черный день.
   ...Но город оживает. Люди уже не промерзают в очередях. Путешествия к прорубям на Неву, Мойку и Фонтанку за ледяной водой прекращены. На улицах, площадях - водоразборные колонки и краны. Во многих домах уже вода идет - управхозов, за крайнюю бездеятельность, отправляют в трибунал.
   Ох, и тяжело же, мучительно переносим мы табачный голод! Правда, балует нас, временами, табачком "всемогущий" Андреенко. Но какой это был табак! Каким сырьем пользовались тогда фабрики имени Урицкого и имени Клары Цеткин, мы еще не знали. Табачок тогда в городе пользовался громкой известностью под маркой "матрас моей бабушки".
   Курево!
   Курево для бойцов на фронте - великое дело в обстановке жуткого однообразия землянок. Она - цигарка, "козья ножка" - незаменимое средство коротать время.
   Солдаты мрачнели, когда не было курева.
   Одно время для экономии остродефицитного табака разрешили по желанию солдат "баловать" их сладким: заменять 300 граммов положенного табачку на 200 - шоколада или на 300 - сахара или конфет.
   Однако, сладкоежек оказалось мало.
   Учитывалось настроение бойцов, переносивших легче нехватку пищи, чем курева. И рассуждения вроде "был бы харч, а без табака прожить можно", популярностью в армии не пользовались
   Эрзац-табак ("матрас моей бабушки") при курении трещал, словно в цигарку подсыпали пороху. Но, несмотря на это, он был желанным: в городе-фронте не было ни "Беломора", ни "Казбека".
   ...Запасы табака на табачных фабриках подходили к концу. Оставить солдата без курева даже на очень короткое время было невозможно. Бросились в поиск суррогата для смеси с табаком. На пивоваренных заводах обнаружили остатки хмеля. Пошли в ход и опавшие листья дуба, березы, осины, клена. Проба подтвердила высокое качество листьев клена. Их табачники собирали с помощью школьников в пригородных лесах в кольце блокады, просушивали на ветру и в мешках доставляли на табачные фабрики. Под фабричными полами собирали табачную пыль и, как никотинную приправу, смешивали с табаком.
   Так рождался "матрас моей бабушки".
   Магом и волшебником в изготовлении этого "табака" был главный табачный мастер фабрики имени Урицкого В.И.Иониди. Невероятно изобретательный, он искусно обрабатывал листья деревьев в пропорции с хмелем и табачной пылью. Такой суррогат создавал для курильщиков вкус натурального табака.
   И солдаты снабжались табаком бесперебойно.
   Рады мы были и "матрасу моей бабушки". Получение его было праздником. Старались, естественно, максимально продлить удовольствие. Одни - жесткой экономией, другие - своеобразной рационализацией, как один остроумный доктор: он не выбрасывал оставшийся окурок, а бережно этот окурок развертывал, высыпал из него прокуренный табак, потом сушил его, свертывал из него цигарки и пускал снова в "оборот".
   Решил и я использовать такую рационализацию. Противно, а курить-то хочется.
   Увидел как-то мое "производство" наш институтский провизор Бобович, хороший, услужливый, доброжелательный человек. Помогал нам, чем мог.
   - Бросьте же вы эту гадость! Курите лучше ромашку! Да, да, ту самую ромашку для полоскания горла... Ее у меня в аптеке предостаточно.
   Ухватились мы за остроумное предложение догадливого провизора. И что вы думаете, понравилась ромашка. Скручивали из нее цигарки и покуривали из подаренных бойцами самодельных деревянных мундштуков. Иллюзия курения и никакого тебе никотина!
   Мартовское солнце тоже помогало курильщикам. Зимой жутко донимала нас "спичечная проблема". Спички из обихода исчезли - фабрики не работали. Появились спички на бумажках - продукция какой-то еще жизнеспособной артели. Вот и бегай прикуривать по всему институту!
   Солнце! Теперь наслаждайся! Хочешь ромашкой, а если есть, и "матрасом моей бабушки"! Только обзаведись лупой или увеличительным стеклом.
   Привычная картинка для ленинградской улицы тех дней.
   Стоит гражданин на залитом солнцем тротуаре. В одной руке уже свернутая цигарка, в другой - увеличительное стекло с рукояткой. Ловит он солнечный зайчик на свою цигарку. Смотришь, и задымилась. Цигарку в зубы, стекло в карман. Закурил. А около него уже очередь - двое-трое, желающих прикурить от солнца. Дает охотно: солнца на всех хватит.
   ...По радио передают очередное извещение городского отдела торговли - что нам "дадут"? Иногда грустное, как ария Ленского: "Что день грядущий мне готовит..." А готовил он нам на этот раз 300 граммов сахарного песку или кондитерских изделий. Неплохо. Это нам, докторам. Всем остальным в институте и иждивенцам - 250.
   Вот эти короткие газетные и радиообъявления , пожалуй, на данном этапе самая популярная в городе литература. И один из самых знаменитых, самых популярных в сегодняшнем Ленинграде граждан - И. Андреенко, заведующий городским торговым отделом. Он и подписывает все извещения от Горисполкома. Между прочим, об Андреенко пишут и влиятельные английские и американские газеты. Для них он - "человек, который кормит жителей Ленинграда".
   Вот одно из его "произведений", занесенных в мой дневник:

ИЗВЕЩЕНИЕ

ОТ ОТДЕЛА ТОРГОВЛИ ИСПОЛКОМА ЛЕНГОРСОВЕТА ДЕПУТАТОВ ТРУДЯЩИХСЯ

  
   Исполнительный комитет Ленинградского городского совета депутатов трудящихся разрешил объявить с 22 марта 1942 года продажу сахара и кондитерских изделий населению по мартовским продовольственным карточкам в счет месячных норм:
   рабочим и ИТР - 300 граммов
   служащим - 250 граммов
   иждивенцам - 250 граммов
   детям до 12 лет - 250 граммов
  

заведующий отделом торговли

Исполкома Ленгорсовета

И.Андреенко

   Едва из репродукторов доносится стандартная фраза "Слушайте извещение от Горторготдела Исполкома Ленгорсовета" повсюду наступает тишина: на улицах, в учреждениях, в магазинах и в больничных палатах, в столовых и в почтовых отделениях, в тысячах и тысячах квартир. Толпы людей замирают на улицах у громкоговорителей. Смолкают автомобильные гудки. Что скажет Андреенко?
   Для многих это вопрос жизни.
   И для ученых, оставшихся в Ленинграде. Им было плохо, очень плохо. Писал я уже, что даже кандидаты наук, одно время, не получали рабочих карточек.
   Военный Совет фронта решил:
   Работникам науки - особые пайки. Директор института добился включения и нас, шестерых ортопедов-травматологов, кандидатов наук, в эту изголодавшуюся ученую "элиту".
   Раз в месяц нас приглашали в назначенный день (до введения специальных лимитных карточек) в магазин Гастроном N 1, известный ленинградцам как "елисеевский" магазин. Вручение этих пайков представлялось нам каким-то "священнодействием". Кандидаты на ученый паек, в большинстве, выглядят невзрачно, по-блокадному. Кое-кто в грязноватых ватниках, валенках. А по огромному залу магазина неслышно скользят девушки-продавщицы в ослепительно белых халатах.
   Осматриваюсь. Вокруг, за столиками, в ожидании драгоценного пакета - цвет ленинградской профессуры. Рядом со мной - один из крупных геологов страны, Фамилию его забыл. А, ведь, когда-то я его интервьюировал, в бытность корреспондентом "Правды". Еле я его узнал - так он похудел.
   Вот там, у большого окна собрались медики. Вижу Петра Георгиевича Корнева, директора института костного туберкулеза. Профессора хирурга Николая Ильича Блинова из ГИДУВа, профессора Менделеву, профессора терапевта Ловицкого. Вот пожаловал в Гастроном N 1 наш маститый хирург, создатель советской онкологии, Николай Николаевич Петров.
   Вызывают по списку. У прилавка корректные, выдержанные продавщицы. Задают три "анкетных" вопроса и протягивают очередному "абитуриенту" ведомость - расписаться. И вот уже у вас в руках благословенный паек - ящичек, как посылочный (поэтому ученые и назвали этот паек "посылкой"). Получив посылку, покидаешь магазин, прижимая ее к груди, как любимую женщину. Там несколько килограммов - всего понемногу, от муки до табака.
   "Посылки" спасали науку.
   Если кто-то из ученых, обессилев, сам явиться в магазин не мог, "посылку" ему доставляла на дом девушка-продавщица.
   А жизнь в городе налаживается.
   И вдруг, внезапно, прерывается музыка и из громкоговорителей доносится знакомый женский голос:
  
   "Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!"
  
   Снаряд разрывается где-то позади белого особняка в начале Кировского проспекта (бывший дом царского министра графа Витте). Сейчас там "военный объект" - детский сад и ясли Петроградского района.
   Обстрел не прекращается, но магазины открыты. Граждане спешат по своим делам.
   Жизнь продолжается.

14. ОБ АНГЛИЙСКОМ СЕРВИЗЕ И КОТИКОВОМ МАНТО

   После вечерней топки нашей спасительной "буржуйки" собираемся за огромным столом дежурной комнаты врачей. Мы - на казарменном положении. Наша "дежурка" превратилась в врачебное общежитие.
   При коптилке мы, правда, не сидели: нам чертовски повезло, жили при электрическом освещении. Нас никак не могли отключить - мы были на одном общем кабеле с нашим соседом хлебозаводом. Ограничили нас только жестким лимитом.
   Повезло и с водой - она была у нас все 872 дня блокады
   Беседуем под уютным светом оранжевого абажура. О настоящем - о блокаде, о будущем - о победе, О голоде, о наших питомцах - раненых бойцах. О тех, кто нам особенно дорог, там за огненной стеной фронта.
   Кого теперь могут интересовать мелочи жизни, быта, вещи?
   Оказывается, есть и такие. Которых они очень интересуют.
   Беспримерные лишения, суровые блокадные будни обнажали души людей. Они раскрывали часто благородство, мужество, духовную красоту самых обыкновенных людей, не сломленных страшной действительностью. С других же эта действительность безжалостно срывала лицемерные маски, беспощадно разоблачала обывательское малодушие, стяжательство, корысть и мещанскую алчность.
  
   Так вот, о сегодняшнем путешествии на Сытный рынок, на эту "барахолку" Петроградской стороны, рассказывает доктор Ю. Он видел там великолепную шубу с бобровым воротником - ее продавали за тысячу двести рублей. А роскошный обеденный английский сервиз - за него просили восемьсот рублей! "Жаль! У меня было только пятьсот..."
   - А если бы вам уступили за пятьсот, - спросил я, - вы его бы приобрели? Зачем он вам понадобился?
   - Конечно, - ответил он, и прибавил, - потому что в другое время я такого сервиза приобрести не смогу...
   Это говорил человек, бывший на самом пороге дистрофии.
   ...Понаблюдаем внимательно за обитателями сегодняшнего, блокадного Ленинграда.
   Выдержат или не выдержат? Одни - и их большинство - работают для победы из последних сил, другие умирают от голода, бомб и снарядов, сгорают в пламени пожаров, многие покидают город - эвакуируются на восток, и их можно понять.
   Что больше предпочитают люди? Жизнь или вещи, обстановку, всякие ценности? Большинство, конечно, жизнь. Потому стены и ворота домов, двери парадных покрываются объявлениями о срочной продаже. На "барахолке" Сытного рынка появляются меха, изделия из мрамора или севрского фарфора, хрусталя, золота, серебра. Продаются, по существу, за бесценок полуголодными "продавцами", или в обмен за продукты.
   Ну, а кто же покупатели? Кто же они, в эти трагические дни наживающие состояния на чужом несчастье? Эти, потенциально будущие "миллионеры", если они до этого не окажутся в тюрьме, или их не прихлопнет бомба?
   Во-первых, профессиональные спекулянты (они всеми силами уклоняются от эвакуации под разными предлогами). Раз есть возможность поживиться, благо сыты - рожа лопнуть хочет.
   Во-вторых, пройдохи, пролезшие в продовольственно-снабженческие организации, в торговую сеть, в сеть общественного питания. Хлеб, продукты - золотая валюта голодающего города. Так давай севрскую вазу за буханку украденного хлеба! Или рояль - за пять кило продуктов! Или дорогой шевиотовый костюм - за полкило масла!
   Сестры рассказывали мне об одной девушке - работнице хлебозавода. Скромная такая. А недавно встретили ее, едва узнали. В каракулевом пальто, на руке - золотые часы, на пальцах кольца. Обошлось, вероятно, это недорого - несколько дней только потаскать с завода по буханке хлеба. Как? Ну, наверняка в этом, в свое время, разберется Городской Военный Трибунал...
   Эти шакалы боятся открыть свое лицо, конспирируются от правосудия. На одном из окон первого этажа на Большом проспекте Петроградской стороны читаю наклеенное объявление:
  
   "Куплю котиковое манто или пальто из каракульчи.
   Могу уплатить и продуктами, и деньгами.
   Желающих продать прошу здесь же написать свой адрес"
  
   Вот, ведь, шакал в женском обличии! Вокруг льется кровь, люди погибают на улицах, лежат брошенные детские трупики. А она собирается разгуливать по этим улицам в котике или, на худой конец, в каракульче. Действует ловко, Наверно, работает где-то около торговой сети. За котиковое манто придется, ведь, отдать много. И предусмотрительно своего адреса не дает. Прощупывает... Принюхивается.
   Шакал двуногий.
   Иная порода шакалов - мародеры. Они, обычно, оперируют в квартирах, где погибают люди. Ведь многие погибают в одиночестве, Обнаруживают их не сразу. А у мародеров они уже на "учете": приходи и забирай, что хочешь. К сожалению, попадаются такие и среди дворников, управхозов.
   Их не милуют...
   3 февраля от голода погибли моя матушка и сестра. Они жили в населенной коммунальной квартире, на Литейном. Кроме них там никто не умер. Мертвецы были ограблены. Утащили стенные часы, некоторые старинные вещи. У матери с пальца сняли обручальное кольцо. Но из-за отека снять его не смогли - содрали с пальца вместе с кожей... Спешили... Соседи по коммунальной квартире...
   Не всегда это проходило безнаказанно.
   Борьба с расхитителями продовольствия, спекулянтами, жуликами, мародерами была беспощадной.
   Выступая перед делегацией трудящихся Горьковской области, посетивших Ленинград, секретарь Ленинградского Горкома партии Алексей Александрович Кузнецов говорил с горечью в голосе:
  
   "Я должен прямо сказать, что мы расстреливаем людей за полфунта хлеба, украденного или скрытого от населения".
  
   Для усиления борьбы с ворами, мародерами Военный Совет Ленфронта преобразовал ленинградский Городской суд в Военный трибунал, а Городскую прокуратуру - в Военную прокуратуру.
   Направляя три с половиной тысячи комсомольцев в торговую сеть, говорил им товарищ Жданов:
  
   "Важно достигнуть того, чтобы даже намека не было на подозрение у человека, что его обворовывают в магазине".
  
   Проверка работников магазинов и столовых была жесткая - кое-кого передали в Городской Военный трибунал.
   ...Так вот мы отклонились от дискуссии в "дежурке.
   Она продолжалась. Доктор Ю. защищал свой тезис об "английском сервизе". Ведь, говорил он, в Ленинграде есть люди с деньгами - они имеют возможность приобретать. Они же не воруют. Тем более, в Ленинграде сейчас тратить деньги не на что. Квартира, паек, вот собственно, и все расходы.
   - Григорий Николаевич! - спрашиваю. - Вот вы купили этот замечательный английский сервиз или за гроши приобрели пианино. Но, представьте (ведь, мы живем на линии огня) - бомбежка, обстрел, пожар, наконец, не исключено и прямое попадание... И вашему сервизу, и пианино, и вам - капут... Зачем вам все это?
   Но доктор Ю. упорно защищал свою, с позволения сказать "позицию":
   - Да, я несу определенный риск, Но, повторяю, мне больше не представится такого случая.
   Страшные дни. Под боком - озверелый враг. Смерть, смерть ежесекундно на носу! И мечты об английском сервизе... Лучше бы он подумал о своих детях, находящихся в эвакуации! Патология какая-то приобретательская, мещанская. А, может уже, проявление голодного психоза?
   Дискуссию четко резюмировал наш профессор Эпштейн:
   - Пройдет время, кончится война, победная война. И если мы останемся живы, кто-нибудь из единомышленников Григория Николаевича назовет нас дураками. Дескать, не сумели приобрести английский сервиз или севрскую вазу, другие ценные вещи, обстановку, хорошую квартиру... За счет чужого горя... Но мне это даже в голову не приходит, хотя моя квартира разбомблена, и значительная часть имущества пропала. Главное сейчас - выстоять, выдержать. Для страны, для победы, для семьи, для детей.
   - Вот это и будет "сервизом", уважаемый доктор!
  
   Шли дни. Жизнь в осажденном городе полегчала. Нас подкормила "дорога жизни", что позволило нам подумать уже и о помощи нашим эвакуированным семьям.
   И жизнь заставила нас воспользоваться услугами Сытного рынка, но далеко не с позиций доктора Григория Николаевича.
   Что же произошло?
   Те из нас, у которых семьи в эвакуации терпели лишения, фигурально выражаясь, вступили в эпоху "натурального товарообмена". Помогли и мероприятия властей, понимавших положение эвакуированных ленинградцев.
   Однажды директор нашего института Машанский, возвратившись из Смольного (он был прикреплен к смольнинской столовой как член Исполкома Ленсовета), зашел в "дежурку". И с места в карьер:
   - Слушайте, доктора, новость, думается, для вас сугубо приятную! Сегодня мне привелось обедать за одним столом с большим человеком - начальником ленинградского управления связи. Рассказал, что совсем на днях по решению Военного Совета фронта почтовики начнут отправку посылок на "Большую землю".
   - А нам разрешат? - нерешительно спросил доктор Садиков.
   - А для кого же я старался ,- засмеялся директор. - Конечно, для вас. Он мне и разрешение уже подписал. Вот оно, тут все координаты. Учтите - разрешены только посылки с одеждой, домашними вещами. Съедобного - ни в какую: категорически запрещено!
   И начались наши путешествия на Сытный рынок. Не за фарфоровым сервизом, не за котиковым манто, не за собольей шубой шагал я по заснеженным улицам и сугробам Петроградской стороны.
   По письмам из Саратовской области (города Балаково) я догадывался о нелегком положении в эвакуации жены и сына. Высылал я им свою зарплату - 1000-1500 рублей. Но деньги там были обесценены. Впоследствии я узнал, что в то время на балаковском базаре крынка молока стоила 150 рублей, а кило масла - свыше 500. Я узнал, что на день рождения моей жены ее сестра подарила... коробку спичек. Ценный это был для той "эпохи" подарок.
   Посылки из блокированного Ленинграда должны были помочь в "сытой зоне". Тогда мы, отцы эвакуированных семейств, и вспомнили про Сытный рынок.
   Начал с "заготовок". Каждое утро делил я свой хлебный паек на четыре части: три - на завтрак, обед и ужин. Четвертую - в "фонд эвакуированных". Граммов сто двадцать пять-сто пятьдесят. Четыре, пять дней - и к уже внушительной краюхе хлеба добавляется что-нибудь из полученного в "елисеевском святилище".
   Отправляюсь на "толкучку" Петроградской стороны, сиречь, на Сытный рынок. С "валютой" в карманах. На этот раз из-за пазухи выглядывает и соблазнительная для местных аборигенов головка поллитровки, полученной по карточке. Она тоже входит в "фонд эвакуированных" Могу получить за нее кое-что.
   Менял я, менял. Не на изделия из карраркого мрамора, не на статуэтки танагра, не на фужеры из венецианского стекла. Нет. Менял на то, что там, на берегу Волги, могло превратиться в мясо, молоко, масло и муку.
   На днях мы отправили первые посылки (по десяти килограммов). Они уже давно миновали огненное кольцо.
   Посылал я выменянные на рынке ботинки, туфли для детей и взрослых, платья, трикотаж. Словом, по тем временам, настоящую валюту. Однажды я торжествовал: удалось мне незаметно от девушек-почтовиков сунуть в посылку жестяную (из-под чая) коробочку с американским фигурным шоколадом, полученным мною по карточке, по сахарной норме. Порадовать хотел ребят. Ну, кто бросит в меня камень за это "преступление"? Мой сын и мой племянник, ныне инженеры, а тогда десяти-двенадцатилетние ребята, до сих пор помнят эту коробочку с американским шоколадом, присланным в город на Волге из осажденного города на Неве.
   А молодцы-почтовики набирали темпы. Разрешили отправлять на Большую Землю бандероли. Книги - до двух килограммов. И начал я делать систематические визиты в книжные магазины, а оттуда на почту. Каждую неделю получал от меня двенадцатилетний Валерий книги из Ленинграда. Собралась у него небольшая библиотека. К сожалению, пришлось оставить ее там, в маленьком городке на Волге. С таким багажом мы бы тогда не добрались до Ленинграда, еще осажденного армиями Кюхлера.

15. "РОЗ-МАРИ ПОД АККОМПАНЕМЕНТ ОБСТРЕЛА

   В один из морозных декабрьских дней голодной зимы, пробираясь по сугробам улицы Росси, я столкнулся с женщиной в элегантной беличьей шубке, но... в огромных черных валенках. Посмотрев на мой тоже далеко не элегантный вид, она улыбнулась. Узнал - Катюша Бриль, вдова моего приятеля по Психоневрологическому институту, ныне примадонна Театра Музыкальной Комедии.
   - Катюша! - осторожно осведомился я, - Почему вы остались в Ленинграде, не эвакуировались с театром?
   - А вы разве не знаете, что наш театр и не уезжал? Нас оставили... Оперетту. Веселый жанр. Должны же мы поднимать ваш дух! Улыбкой, пением, шуткой, смехом. А честь-то нам какая! Играем на подмостках классической "александринки". Только играть-то ужасно холодно. Да еще в нашем опереточном, легком реквизите, - улыбнулась она.
   И на самом деле - все театры были эвакуированы. А вот оперетту оставили. И не зря. Население блокированного города оперетту обожало. Хоть на два-три часа забыться от тяжелой действительности в атмосфере чудесной музыки, веселых острот, шуток, отдохнуть душой! А артисты? У них самих подгибались отекшие ноги и хрипела грудь.
   Но они развлекали голодных, безумно усталых людей. Они доставляли им радость и вызывали у них забытый смех...
   Шли месяцы, пришла весна. Разворачивалась в осажденном городе театральная жизнь. Открывались и другие театры, концертные залы.
   В морском общежитии на одной из тихих улиц Аптекарского острова в считанные недели родилась талантливая, злободневная оперетта трех морских писателей-драматургов - Всеволода Вишневского, Всеволода Азарова, Александра Крона и композитора Минха - "Раскинулось море широкое". Оперетта эта стала беспрецедентным могучим элементом в системе обороны Ленинграда.
   Достать билет в Театр Музыкальной комедии было очень трудно. Только счастливцам удавалось выменять билет, к примеру, на "Раскинулось море широкое" на двухдневный хлебный паек по рабочей карточке. Билеты распространялись, преимущественно, через заводские и военные организации.
   Нам помогла Катюша Бриль - достал я через нее пять билетов для наших докторов. На "Роз-мари".
   Начало апреля. Это когда после четырехмесячного перерыва (с 9 декабря 1941 года) возобновились налеты немецкой авиации.
   ...К входу в "александринку" пробираемся с трудом через толпу, на площади перед театром. Это жаждущие попасть на сегодняшний спектакль. Идем сквозь строй исхудавших людей, но уже не с такими серо-землистыми лицами, как месяцем раньше. Ладога уже кормит неплохо.
   "Нет ли лишнего билетика?" - говорит пожилой гражданин. Из-под кашне выглядывает беленький воротничок. Протягивает пакет, обернутый в газетную бумагу: "Пятьсот граммов". Отдает за оперетту почти весь свой дневной рацион.
   "Нет ли лишнего билетика?" - умоляюще смотрит на меня черненькая девушка, затянутая в аккуратную шинель с одиноким треугольником на петлице. "Сахар тут у меня..." - краснея, показывает она из обшлага на кулечек.
   "Тетенька, тетенька! - хватает за рукав мою спутницу, докторшу Е., белобрысый паренек лет пятнадцати на вид. - Нет ли лишнего билетика? Смотри, во!" И тащит из-за пазухи стограммовую фигурку американского шоколада. Ведь расстается "за билетик" с сокровищем, полученным по карточке.
   Нет, даже за такое сокровище невозможно попасть сегодня в оперетту, стать зрителем Театра Музыкальной Комедии.
   Входим в зрительный зал, такой же, с детства знакомый, зал "александринки". Он уже переполнен до краев. Спектакль начинается в три, сейчас - без пяти минут. Театр пока не отапливается - в зале, пожалуй, холоднее, чем на улице. Зрители в пальто, в шинелях, в шубках. Но совсем не та картина, что месяца два назад: тогда в партере, в ложах, да везде - ватники, теплые штаны, валенки, меховые шапки ушанки... Ленинградский зритель постепенно принимает "приличный", театральный вид.
   Зал погружается во мрак, дирижер в подозрительно широком фраке взмахивает палочкой и веселая музыкальная комедия начинается. Улыбки, смех и даже хохот. А вот и моя Екатерина Бриль, изрядно похудевшая (между прочим, ей это здорово идет) с задорным огоньком в глазах, носится по сцене в костюме героини. Такой же и раньше я ее видел и в той же "Роз-Мари", и в "Корневильских колоколах".
   На этот раз оперетта проходила без дополнительных фашистских эффектов. Только временами спектакль сопровождал, помимо оркестра, отдаленный отрывистый гром разрывающихся где-то снарядов. Обычная в блокированном городе, уже привычная театральная обстановка.
   В антракте пробрался в уборную примадонны. Сразу бросился в глаза совершенно необычный "опереточный" реквизит: мешочки с песком, железные щипцы, клещи... все это рядом с зеркалами, трельяжами и прочим привычным артистическим аксессуаром.
   Катюша разрешила мое недоумение:
   - Сегодня играем спокойно. Спокойно и вам, зрителям. А во вчерашний налет... Помните? Точно 5 апреля. "Сильву" мы давали. И вдруг в конце второго акта... Сирена, воздушная тревога. Зрителей из театра - в бомбоубежище. А мы, не снимая грима, ни костюмов, вооруженные вот этим... Это клещи для сбрасывания "зажигалок"... Забрались на крышу, встали на свои посты, около бочек с водой, около ведер с песком...
   А из рупоров на Невском:
   "Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!"
   И опять зал полон доверху. И опять артисты, как ни в чем ни бывало, продолжают на сцене веселую оперетту. И опять в партере, в ложах, на галерке - веселье, улыбки, смех.
   Встреча эта с Екатериной Бриль относится к апрелю 1942 года, когда уже канули в Лету ледяные дни Ленинграда. А, ведь, героический театр (героический, это не гипербола) зимой не прекращал своей работы. Ослабленные и полуголодные, как и все ленинградцы, артисты пели, играли для таких же измученных людей. И те платили им большой любовью. Сюда часто шли всем рабочим коллективом.
   Передо мной сохранившаяся вырезка из "Ленинградской Правды":

Заводской коллектив на спектакле

Музыкальной комедии.

  
   500 рабочих Машиностроительного завода пришли вчера в Театр Музыкальной Комедии на спектакль "Любовь моряка".
   Перед началом третьего акта на сцену вышел представитель завода. Заместитель секретаря парткома товарищ Бровкин горячо благодарил коллектив театра за его неустанную творческую работу, которая не прекращалась в самых тяжелых условиях. С взволнованным ответным словом выступил заслуженный артист республики орденоносец Н. Я. Янет.
  
   Артисты баловали ленинградцев все новыми и новыми зрелищами.
   Блокада еще не была прорвана, а в театральных и концертных залах зазвучала музыка Чайковского: "Евгений Онегин", "Эсмеральда". В Большом зале Филармонии - концерты оркестра радиокомитета под управлением неутомимого Элиасберга. Из зала Филармонии на весь мир прозвучала мощная Ленинградская симфония Шостаковича. Часто слышим по радио знакомые голоса. Поют Андреев, Нечаев, Вельтер, Преображенская. На эстраде - Горин-Горяинов, Студенцов, Шульженко. Появились очереди у кассы Театра Комедии.
   Впервые в Ленинграде, осенью, была поставлена нашумевшая тогда пьеса Александра Корнейчука "Фронт". Лично меня она тогда потрясла, настолько она была злободневна. Она сорвала завесу тайны, она честно, открыто, беспощадно обнажила истоки наших неудач в первые месяцы войны.
   Гитлеровские солдаты, несмотря ни на какие запрещения, слушали в своих подземных берлогах радио осажденного города.
   ...Пару лет назад знакомая переводчица Интуриста рассказала мне об одном туристе из ФРГ, посетившим недавно Ленинград. Он - бывший солдат 18 армии, блокировавшей город, по профессии музыкант, показал ей записную книжку тех лет. Он аккуратно заносил в нее даты передач классической музыки, ухитряясь систематически прослушивать Брамса, Бетховена, Чайковского в исполнении симфонического оркестра ленинградской филармонии.
   - Понял я тогда, - разоткровенничался этот пожилой человек, - что если город, удушенный огненной и голодной блокадой может спокойно наслаждаться классической музыкой - он непобедим.
   И я сдался в плен.
   ...Осень, темнеет рано. Возвращаемся из театра уже в кромешной тьме - человека в двух шагах не видно. От столкновения лбами гарантируют (правда, не всегда) "светлячки" - кругленькие, пришпиленные к пальто, фосфоресцирующие бляшки.
   Но в этом отношении я вооружен лучше моих спутников - у меня в руках электрический фонарик. Он питается от вмонтированной в него миниатюрной динамо-машинки, работающей от руки. Прозвали его "жжжеу-жжжу" - жужжит, как пчела. Ленинградский завод "Электросила" снабжает ими и фронт, и тыл. Мне такой подарили врачи одного из полковых медицинских пунктов 42 армии.
   Ну, а в случае воздушной тревоги или сигнала об обстреле мое беспрепятственное путешествие по городу обеспечено: в кармане - пропуск гарнизонной комендатуры. Вот он передо мной, квадратный кусок желтого картона. Пропуск N 213086 датирован 25 августа 1941 года. Дата знаменательная. Последние дни августа: генерал-фельдмаршал Риттер фон Лееб замыкал вокруг Ленинграда огненное кольцо. Готовился к победному банкету в "Астории" он, любимец Гинденбурга, краса "старой гвардии" императорских вильгельмовских офицеров.
   В дни штурма Ленинграда наши разведчики захватили "языка", щеголеватого немецкого полковника. У него отобрали специальный пропуск для автомашины, следующей, после захвата город, на этот гипотетический банкет. Уверены были, что будут веселиться...
   У него же нашли листовку:
  
   "Если вы думаете, что сможете защитить Ленинград - вы ошибаетесь. Сопротивляясь немецким войскам, вы погибните под развалинами Ленинграда, под ураганом немецких бомб и снарядов.
   Мы сравняем Ленинград с землей, а Кронштадт - с водой".
  
   То было в конце августа 1941 года.
   Сегодня - 20 ноября 1942 года. Фон Лееб получил от "обреченных" ленинградцев хороший пинок под зад, и уже в декабре сорок первого ушел небытие, сдав командование фон Кюхлеру. Недосягаемой для обоих оказалась "Астория", доступная, разве что, для бандитского обстрела. И осталось только старому вильгельмовскому волку слушать по радио у себя дома в обреченном Берлине из "уничтоженного" им Ленинграда веселую оперетту с участием Янета, Кедрова, Колесниковой, Бриль...
   Вот о чем я думал, возвращаясь из театра 20 ноября 1942 года.

16. ВЕСНА ИДЕТ !

   Уже слегка согревает мартовское солнце. Согревает и тело, и душу. Засверкали улыбки, и уже тишину пустынных улиц нарушает звонкий девичий смех. Самое страшное позади. Хлебная норма растет. Уже четвертый раз наш "кормилец" Андреенко извещает нас о повышении хлебного пайка. По рабочей карточке уже 600 полновесных граммов. Да еще какого хлеба! Не того, декабрьского, наполовину с целлюлозой - тот провалился в трагическую Лету. Нет! Настоящего ароматного ржаного хлеба, как его нежно именуют ленинградцы, "ладожского", благословляя бойцов "дороги жизни".
   Вместе с радостью нарастает и тревога. Город остается не только в "огненном кольце", но и в снежной, ледяной блокаде. Снежные сугробы высятся до второго этажа, снег забивает подвалы, ледовым панцирем одеты тротуары, мостовые и дворы. Снега стоят бастионами. Город - в ледниковом периоде. Когда ледники начнут таять, город будет затоплен грязными, зловонными потоками нечистот.
   Наблюдавший жуткие зимние картины их не забудет никогда. Воды не было даже в первых этажах. Мертвой, обледенелой стала канализационная система.
   Сначала нечистоты выносились в ведрах и опорожнялись во дворах или на улицах. Ну, а с нарастанием голода и "эпидемии" дистрофии, люди уже не могли спускаться и подниматься по лестницам. И все это выплескивалось на площадки или в лестничные пролеты. Или прямо через окна на улицу...
   Осматривайтесь, когда шагаете по тротуару! Лучше, хотя и тяжеловато, по "полярным" сугробам на мостовой, ближе к середине! Неровен час, выплеснут всю эту гадость вам на голову.
   Тридцатиградусный мороз сковал обледенелую заразу во дворах, на лестницах, на стенах домов, в уличных траншеях и щелях (в них вмерзло и немало трупов). Отбросы пищевые, хозяйственные. Вывозить их не на чем, некому и некуда. Вывоз отбросов прекратился. А до войны в Ленинграде работали сто ассенизационных машин и шестьсот ассенизационных подвод. И вот уж полгода - ни одной.
   Снег и лед стали врагами людей. Над осажденным городом навис дамоклов меч грозной опасности - эпидемий! Подкрадывался сыпняк, дизентерия, холера и, может быть... чума!
   И на бой с ними, страшный и неравный, смело вышли ленинградцы. 28 марта Исполком Ленгорсовета объявил трудовую мобилизацию населения. Всех, кто мог стоять на ногах. От подростков до стариков.
   Дело было поставлено четко, по военному.
   Каждый ленинградец получил трудовую книжку (пригодился опыт гражданской войны, когда основным документом была трудовая книжка. Даже песенка была такая: "Трудкнижка - буржуям крышка"). А в осажденном Ленинграде это был трудовой паспорт с обязательными отметками об отработанных часах по очистке города. Имел право проверить вас любой милиционер. Нет отметки - "устроит" вас на работу здесь же, "не отходя от кассы".
   Как чистили ленинградцы свой город послушаем лучше Николая Тихонова, того самого "певца блокадного Ленинграда", который в те дни, по его собственным словам, "был худ, как скелет, и состоял из костей и неистребимого оптимизма":
  
   "... Сначала казалось, что не хватит рук, не хватит сил, чтобы истребить это снежное царство. Но постепенно, под весенним теплым ветерком чуть окрасились щеки, люди ожили, даже шутки появились... Молодой смех нет, нет, да прорвется у девчат в зеленых ватниках с противогазами...
   Кто возит снег на санках в железных ящиках, кто сваливает снег на грузовики, кто сгребает его с грузовиков в каналы и в Неву... День за днем, с утра до вечера, длилась битва с зимой.
   Это работали не гиганты, а самые обыкновенные люди... Дети, похожие на взрослых, серьезные, без смеха..., тонкорукие с восковыми пальцами женщины, отдыхавшие после двух-трех ударов ломом... (*11)
  
   "Умри, Денис! Лучше не напишешь!" (*12)
   Героическая ленинградская молодежь! Страшная ноша легла на твои обессиленные плечи! Зимой щели и траншеи были завалены трупами. Задача: очистить их от трупов, трупы захоронить. Комсомольцами задача эта была разрешена.
   Видал я эти траншеи... Страшная картина, более жуткая, чем верещагинский "Апофеоз войны". Говорил мне В. Н. Иванов, секретарь комсомольского горкома: "Мы боялись за психику молодежи, девушек и ребят, при обращении с этими трупами, от которых очищали город... В сводке это должно было выглядеть так: комсомольские организации привели в порядок траншеи и убежища. НА САМОМ ДЕЛЕ ЭТА РАБОТА НЕ ПОДДАЕТСЯ ОПИСАНИЮ".
   ...И мы, травматологи, вышли на работу. Наш великолепный парк был заснежен, засугроблен и основательно загажен... Ослабевшие санитарки в те дни, когда снаряд парализовал институтскую канализацию, не добирались до выгребных ям - лили нечистоты куда попало. Теперь принялись за уборку сами.
   Хирургам, разумеется, поручили более чистую работу - сколку и уборку льда на нашей территории и на участке, примыкающем к парку Ленина, Бригадир наш - профессор Эпштейн. С непривычки лом показался нам весьма тяжелым хирургическим инструментом. Опыт, сноровка - понятно, великое дело. На второй, на третий день уже кололи им ожесточенно. Сгребали с нами снег, разбивали ледовый панцирь и женщины - врачи и сестры - их нежно именовали "лошадками". Возили они нашу продукцию на санках, к Петропавловке, сбрасывая ее в Кронверкский канал, против Артиллерийского музея.
   Санки, детские санки! Неоценимые услуги оказали они миллионному городу. На них возили ледяную воду из прорубей на Неве, Фонтанке, Мойке, Пряжке и бесчисленных каналах; промерзшие девушки-продавщицы магазинов и булочных привозили на них хлеб из хлебозаводов; на детских санках увозили на кладбища для погребения и взрослых, и малюток, только что увидевших этот страшный свет. А сейчас они включились в борьбу со снежными горами, с корой обледеневших улиц.
   Кто-то недавно сказал: в будущем музее блокады Ленинграда рядом с грозным танком КВ, который строил Кировский завод под носом у немцев, достойное место займут скромные детские санки.
   - Ну-ну, лошадки! Быстрее поворачивайтесь! - покрикивал бригадир-профессор, ловко орудуя ломом. "Лошадки" улыбались, поднатуживались и санки веселее скользили к кронверку по заснеженной еще дорожке.
   Откалывали, ломали доктора многослойные глыбы льда, порой толщиной полметра и поболее (всю зиму, ведь, к нему не прикасались). Взмахнешь тяжелым ломом, отколется толщенная глыба - радуешься, как ребенок!
   Отработал по трудовой книжке двадцать шесть часов из положенных сорока, но отстранили от работы срочно. На пальцах появились потертости - небольшие ранки, понятно, из-за неумелого пользования ломом. Запретили работать: моя хирургия оказалась под угрозой.
   А, все-таки, в работе с ломом я маленько поднаторел. Хотя...
   Как-то, до этого, работал в институтском парке. Слышу хохот, откуда-то сверху, из институтского здания. Вижу, у открытых окон ортопедического отделения собрались раненые бойцы - мои пациенты. Прямо покатываются со смеху, наблюдая, как я "виртуозно" оперирую ломом.
   На другой день прихожу в палату с обходом. Так ничего, молчат. Только один, Куликов, артиллерист, эдак вежливенько спрашивает, с хитрецой в глазах, выражаясь по Зощенко, "проявляя некоторое хамство":
   - Видели мы, доктор, как вы с ломом обращаетесь... Наверно физическим трудом никогда не занимались?
   Обидело меня это, задело, как ортопеда:
   - Да верно, специально не занимался. Вот... только на ваших здоровенных костях десятки лет работал долотом и молотком, пилой и ножовкой то ж... И коловоротом и сверлами, да щипцами, да острогубцами, бывало и топорком... Вот, вы правы... Лома еще не освоил... Слонов-то оперировать еще не приходилось.
   Ушел, больше ни слова не сказав.
   Извинилась на другой день вся двенадцатая палата.
   Да, немало было сделано по очистке территории институтским коллективом. Парк очищен. И асфальтовые аллеи, и тротуары вокруг института в парке Ленина. Хоть танцуй!
   Город чистился, умывался, прихорашивался. Снежные горы медленно, неохотно отступали под натиском сотен тысяч людей. Медленно, да - ослабели люди. Еще отечные, еще с остатками пятен цинготного авитаминоза. Но Горисполком действовал по законам военного времени, по законам осадного положения. Преступное бездействие ответственных лиц, волокита, бюрократизм, очковтирательство карались беспощадно.
   Работы принимались по актам. Очистка считалась выполненной, в частности в домах,
   если дворы полностью очищены от нечистот и мусора,
   если население обеспечено водой из домового водопровода или водоразборного крана,
   если дождевые и канализационные каналы очищены,
   если во дворах очищены помойные ямы,
   если уличные и дворовые панели очищены ото льда и снега,
   если очищены от снега и льда крыши домов и водосточные трубы,
   если, наконец, бомбо- и газоубежища приведены в порядок.
   Титаническая работа сотен тысяч еще ослабленных зимним голодом и холодом ленинградцев!
   Прозвучало по радио восторженное выступление Ольги Берггольц. Поэтесса только-только прилетела из Москвы и была буквально потрясена метаморфозой города. И всего за две недели:
  
   Как чист, как прекрасен наш город!
  
   Так она начнет свою новую поэму.
   Так все-таки, что же сделали с городом ленинградцы за две недели?
   В архивах хранится документ, который заслуживает наименования ИСТОРИЧЕСКОГО. Решение Ленгорсовета от 16 апреля 1942 года: " О предварительных итогах работы по очистке дворов, улиц, площадей и набережных в городе Ленинграде".
   Цитирую в сокращенном виде.
  
   ... в период с 27 марта по 15 апреля 1942 года в городе проводилась работа по очистке дворов, улиц, площадей и набережных от снега, мусора и нечистот. Очищено за этот период 12 000 дворов, свыше 3 000 000 квадратных метров улиц, площадей, набережных и тротуаров. Вывезено со дворов, улиц, набережных около 1 000 000 тонн нечистот, мусора, льда и снега.
   В работах по очистке города принимало участие ежедневно свыше 300 000 человек.
   Трудящиеся города проделали большую работу по наведению в городе чистоты и порядка, проявив при этом должную организованность т дисциплину, высокий патриотизм и любовь к родному городу.
   Исполнительный Комитет Ленгорсовета решает: объявить благодарность всем гражданам, принявшим участие в работе по очистке города. Предложить исполкомам райсоветов представить в Исполком Ленгорсовета особо отличившихся граждан для награждения их грамотами Исполкома Ленгорсовета
  

Председатель Исполкома

Ленгорсовета

П. Попков

Секретарь Исполкома

Ленгорсовета

Н. Пономарев

17. "ТРАМВАЙ СЛЕДУЕТ НА ФРОНТ"

   Два доктора - Евгений Владимирович Баранцевич и Григорий Львович Эдель - с шумом влетели в институтскую "дежурку", сообщая, действительно сенсационную, потрясающую новость:
   - По Невскому шли грузовые трамваи, честное слово! Сами видели!
   А сегодня, 14 апреля, сам в этом убедился. Иду по городу и любуюсь чистотой и порядком. Приятные черты. Трамвайные пути свободны ото льда и снега. Чистая трасса. И, как мне сообщила повстречавшаяся медсестра нашего отделения, чистые пути тянутся до самого трамвайного парка.
   А дальше! Радость для ленинградца, за зиму потерявшего надежду на транспорт.
   Стоит на пути готовый к путешествию трамвай, блистающий свежей краской, совсем как новенький. Моторный вагон с грузовым прицепом. И по форме одетый вожатый, как в доблокадные времена, уже у контроллера. Пронзительный, прямо победный сигнал. Вагон двигается, постепенно развивая скорость, по расчищенной трассе. И прохожие с удивлением и восторгом взирают на "диковинное чудо".
   Словом мы, ленинградцы, встречаем эту диковинку, наверное, с большим энтузиазмом, чем сто тридцать лет назад англичане встречали первый поезд с неуклюжим стефенсоновским паровозом.
   Скромный трамвайный грузовик был символом победы, был вестником нашего освобождения от изнуряющей, отнимающей последние силы, длительной ходьбы.
  
   15 апреля 1942 года. 11 часов утра.
   До "дежурки" доносится из коридора шум, радостные возгласы: "Ура! Трамвай пошел!". Мчимся через парк Ленина, в халатах, без пальто, Чудесной музыкой звучит для нас этот знакомый, пронзительный звонок.
   На Кировском - толпы народа. Люди и смеются, и плачут от радости: "Трамвай пошел!!". Обнимаются. Вагоны переполнены, люди висят на подножках - знакомая ленинградская картина. Кондукторши, вожатый, совсем не сердитые, тоже улыбаются. Вожатому кричат: "Позвони! Позвони еще!" Как дети... Вожатый нажимает, нажимает... Это - сигнал победы!
   На моторном вагоне "тройки" кто-то повесил на бечевке доску. На доске - красные буквы:
   "Трамвай следует на фронт!"
   Точно. "Тройка" с сего дня, на южном конце маршрута ходит до железнодорожного переезда (где ныне построен красивый виадук).
   Контрольно-пропускной пункт. Невдалеке - передний край.
   "Трамвай следует на фронт".
   Собственно говоря, и другие маршруты подходили к линии фронта - ибо вокруг Ленинграда фронт был везде. Но маршрут номер три был наиболее суровой фронтовой дорогой, ближе всего подходил сюда передний край.
   Нередко приходилось мне до самого снятия блокады следовать этим маршрутом по заданиям редакций в расположение частей 42 армии на Пулковской горе.
   Веселые трели пронзительных звонков возвещали нам о близком освобождении. Но то был и погребальный звон для армий фельдмаршала фон Кюхлера. С ужасом прислушивались к нему немецкие солдаты.
   Когда пленного немецкого ефрейтора Фолькенхорста, - писала газета "На страже Родины", - спросили, верит ли он Гитлеру, он ответил:
   "Раньше я верил Гитлеру, но с пятнадцатого апреля верить ему перестал". И он рассказал:
  
   "К ночи пятнадцатого апреля пришли на точку я и Шпицбубе, мой второй номер... Там, над Петербургом, по тучам бегали какие-то голубые огоньки... Не ракеты, нет, нечто совсем другое... Курт! - сказал я, - что за странная иллюминация? Курт долго смотрел в сторону города. "Черт меня возьми, Фолькенхорст! Они пустили трамвай!.. На седьмом месяце блокады?""
   Зачем же мы мерзли здесь всю зиму? Зачем росли леса крестов на дивизионных кладбищах?.. Если они пустили трамвай..."
  
   Нечто похожее на рассказ ефрейтора Фолькенхорста художественно отразил Эрих Мария Ремарк в своем известном романе "Время жить, время умирать".
   ...По пяти маршрутам (3, 7, 9, 10 и 12) в 6 часов 30 минут двинулись из парков 116 трамвайных поездов. Заливистые звонки объявляли ленинградцам о вступлении в строй "нового грозного оружия". Оно бездействовало, погребенное под снегом с 29 декабря 1941 года. Оно ожило на двести девятнадцатый день блокады.
   И вызвало осатанелую ярость гитлеровских генералов.
   К 955 мишеням на планах Ленинграда, найденных после войны в поверженном Берлине, на Вильгельмштрассе в штаб-квартире Геринга, они, несомненно, приплюсовали и самые людные трамвайные остановки всех пяти маршрутов. Ну и последующих, конечно.
   Очень привлекали их перекрестки на углу Невского и Садовой или Невского и Литейного...
   С дьявольской педантичностью вели они жесточайшие обстрелы в часы "пик", утром и по окончании работы. Врага искусно дезориентировали - систематически переносили трамвайные остановки в глубину маршрутных трасс. Не устраивало это пассажиров. Но что делать? Война!
   Но когда снаряд накрывает трамвайный поезд...
   Так погиб в числе других пассажиров мой двоюродный брат Леонид Бенцианов: поезд маршрута N 12 заворачивал с Невского направо, на Дворцовую площадь. Здесь и настиг его снаряд с Вороньей горы.
  
   Миллион пассажиров за первые два дня восстановления трамвайного движения, - информировал журналистов товарищ Сорока, начальник Трамвайно-троллейбусного управления Ленинграда. - Поезда, выходя из парков в 6.30 утра, возвращаются в 21.30.
   Стремимся мы к интервалу между поездами в 6-7 минут. Ленинградцы нашу работу ценят, а мы стараемся улучшать их обслуживание. Вот этим, в особенности, заняты вторые кондуктора. Они на передних площадках следят, чтобы пассажиры не нарушали правил движения.
   Лучшей помощи, - подчеркнул вождь трамвайщиков, - ждем мы от милиции. К сожалению, постовые милиционеры пока считают, трамвай сам по себе, а они сами по себе.
   Милиции следует немедленно пресекать нарушения пассажирами правил движения. А таких нарушений пока немало.
  
   Райской музыкой прозвучало для нас это интервью со страниц "Ленинградской правды".
   Миллион пассажиров, миллион ослабленных, истощенных людей, которым трамвай сохранял силы и многих снимал с последней, может быть, "грани"!
   Измученных блокадой людей возили тоже измученные трамвайщики. В долгу мы перед ними, жители осажденного города.
   Разумеется, не сразу наладилось безупречное трамвайное движение. Вряд ли стоило сразу говорить о 6-7 минутных интервалах. А, ведь, об этом говорилось по радио, об этом писали в газетах.
   Порой, первое время после трамвайной прогулки возвращался я домой чуть ли не на четвереньках.
   Народ томится на остановках: интервалы, иногда, достигают тридцати-сорока минут. На подошедший трамвай бросается толпа. Милиции, почти не видно. Сражения происходили у задней площадки. Люди сильно ослабели - от одного толчка стукаются об асфальт.
   "По техническим причинам", особенно по утрам, вагоны, порой, безжизненно застывают на путях. С легкой руки остроумного профессора Михаила Сергеевича Юсевича родился в нашей среде дружеский сатирический термин "теоретический" трамвай. Правда, острота не отражала истинного положения вещей, но стала довольно популярной.
   Решил съездить домой на трамвае. Не доехал...
   Почему?
   На остановке, на Кировском проспекте, прождал свою старую знакомую "тройку" почти сорок пять минут. Вскарабкался на заднюю площадку "с опасностью для жизни", отважно работая локтями и ногами. Спасибо нашему госпитальному комиссару - он меня поддержал и толкнул вперед.
   Облепленный пассажирами вагон, с пронзительным, как бы торжествующим, звоном рванулся вперед. Но "недолго длилось счастье". На середине Кировского моста моя "тройка" остановилась. Как оповестил кондуктор, свернулся, соскочил, что ли, бугель.
   Ох, уж эти бугеля! В первые дни налаживания регулярного трамвайного сообщения они жутко портили людям настроение - ломались или соскакивали на некоторых действующих маршрутах. Да не обидятся отважные трамвайщики блокированного города: пассажиры прекрасно понимали, что невозможно сразу наладить трамвайное хозяйство, разрушенное за несколько месяцев.
   Так вот, продолжаю рассказ об этом путешествии в родные пенаты.
   Вожатый что-то поколдовал, подправил бугель и вагон, позванивая, весело двинулся вперед. Но... минут пятнадцать толкался взад-вперед: не взять подъем на мост, и все тут. Наконец, мост переехали. Но тут бугель отказал наотрез - сломался окончательно, сложился вдвое... Высадили нас, конечно. Угнали поезд на ремонт.
   К счастью, дождался следующей "тройки", влез в нее исключительно удачно. У Гороховой сошел, чтобы пересесть на "семерку" - к Театральной, оттуда до дому "рукой подать". Час ожидал "семерку" - напрасно. Использовал захваченные в "дальний путь" продовольственные запасы (кусочек хлеба и пару сухарей). И... отправился на встречной "тройке" в обратный путь. Свою остановку проехал: было не выбраться. "Выкинули" на остановке у улицы Скороходова... с утратой на пальто пары пуговиц.
   И побрел пешочком в институт.
   Так, бывало, в первые дни выглядел "теоретический" трамвай. Но только в первое время. Шли дни, трамвайщики набирали темпы. И вскоре ленинградский трамвай стал таким же доблокадным старым ленинградским трамваем.
   Одна опасность (кроме обстрелов) грозила первые дни трамвайным пассажирам. В вагоны влезали завшивленные люди. Смотри в оба! Неровен час, нарвешься на сыпняк!
   С такими типами (среди них встречались и женщины) не церемонились - их просто выкидывали из вагона. Вожатый в таких случаях делал вынужденную остановку "по требованию".
   - Катись раньше в санпропускник, вшивая морда! - кричали такому вслед из вагона. - Да забудь ту блокадную зиму! Воды для мытья теперь достаточно!

18. 4 АПРЕЛЯ 1942 ГОДА

   Пронзительно завыли сирены. Сигнал воздушной тревоги! Вновь, и неожиданно, пожаловали фрицы, Впервые после 9 декабря, когда в тридцатиградусный мороз отказал им синтетический бензин.
  
   В первые месяцы войны бомбардировки были особенно зверскими, одновременно с обстрелами. Но до сентября немцы непосредственно над Ленинградом не появлялись. Бомбили они только пригороды и дальние подступы к городу.
   Первая бомбежка - 6 сентября, за шесть дней до начала штурма. Впервые тогда прорвалась к Ленинграду немецкая авиация. Одна бомба надвое расколола дом N 119 по Невскому проспекту. В последующие дни бомбы посыпались, как из рога изобилия. Через два дня немцы забросали зажигательными бомбами Московский район.
   Двенадцать тысяч зажигательных бомб! Термитных - в один килограмм. Геринговские отборные ассы впервые разыграли в воздухе над Ленинградом эту адскую феерию. Казалось, горит весь Московский район. Не было такого дома, двора, улицы, переулка, проезда или пустыря, где бы, шипя, как змея, не пылала зажигательная бомба.
   Немцы били по психике населения, брали на испуг. Вспышки ярких огней, пожары (а служба МПВО насчитала их в этот день сто сорок четыре), сплошной грохот бомбовых разрывов, артиллерийских залпов - чем это не фантастическая феерия!
   Не вышло, герр Геринг! Вы напали не на беззащитный Роттердам! Население района далеко не безуспешно вело героическую борьбу с "зажигалками". От девятилетних школьников до глубоких стариков.
   Немцы и налетели на другой день, и 8-го и 9-го и, особенно, 10-сентября (когда подожгли Бадаевские склады и маслозавод Красная Звезда). Ночью - налеты, днем - артиллерийские обстрелы. Иногда по несколько часов. Мы помним эти испытания, господин Геринг, и никогда их не забудем! Поговорим о них в зале заседаний Международного Трибунала (жаль, что вы, вождь бандитского Люфтваффе, трусливо, воровски уйдете от петли!).
   Заиграли зенитные батареи. Одна, другая, третья. Одинокие, всхлипывающие выстрелы через минуту слились в сплошной орудийный гул. Дребезжали стекла, сотрясалась почва. Крупный зенитный "разговор" возвещал о массированном налете. И о том, что Ленинград совсем не тот. Били какие-то сверхмощные зенитки: от их залпов, совсем близких, здание института "ходило ходуном".
   Из палат, "ходячих" в бомбоубежище не загнать.
   - Подумаешь! - философствовал лейтенант Звягин из 9-й палаты. - Над нашими позициями по шестьдесят штук их летало и ... ничего.
   Раненые взгромоздились на подоконники.
   Зрелище необыкновенное. Солнечное, синее апрельское небо нафаршировано белыми барашками взрывающихся зенитных снарядов. И сквозь этот сплошной заградительный огонь прорывается очередная девятка юнкерсов.
   - Смотри, ребята! - и старшина Булатов едва не свалился с подоконника в своем тяжелом гипсе. - Вон, одного сбили!
   Хорошо видим: один бомбардировщик вдруг накренился, вспыхнул и, оставляя хвост черного дыма, устремился вниз, в свою могилу. Второй тоже вспыхнул, "клюнул", потом попытался набрать высоту, но тоже полетел вниз. И вся эта волчья стая разлетелась, как воробьи.
   И вдруг:
   - Сбросили, гады! - проскрипел со своей койки политрук Гребнев. - Сейчас грохнет!
   Нарастает противный, завывающий свист. И... тяжелый удар, сотрясающий здание. В палатах третьего этажа посыпались стекла. Бомбу сбросили где-то по соседству. Позже узнали: бомба, вероятно адресованная Петропавловской крепости, прямым попаданием угодила в дом N 19 по улице Куйбышева, в двух кварталах от института. Дом разрушен.
   Через минуты... второй удар. Третий, чуть дальше. Идут юнкерсы волна за волной. Отвыкли мы за четыре месяца от этих зловещих воздушных симфоний. И вновь переживаем пережитое, только более закаленными. Как и прошлой осенью, крутятся над нами фашистские летчики, пытаются бомбить Петропавловскую крепость. Неважно работают кюхлеровские ассы, хотя и собираются сравнять Ленинград с землей...
   Прицельно бьют, но ни одна бомба в крепость не попадает.
   Директор явно нервничает. Ведь он прилетел из Вологды только в конце декабря, то есть когда налеты немецкой авиации уже прекратились. Бегает, суетится, загоняет всех в бомбоубежище, видно, что трусит. Необстрелянный. Ничего, пройдет. И мы, на первых парах, такими же были.
   Через час в эфире начинается великолепная музыка:
  
   "Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!"
  
   Перед такой музыкой, в такие моменты, бледнеют чудеснейшие звуки Моцарта, Бетховена, Чайковского.
   Радио сообщает: налет был грандиозным - 300 бомбардировщиков было брошено Гитлером для разрушения "Северной Пальмиры". Столько же на другой день - 5 апреля. Но большинство их было рассеяно за пределами Ленинграда. Только часть прорвалась, обрушив смертоносный груз на жилые дома. Ленинградцы острят: "Гитлер решил преподнести верующим яичко ко "Христову дню". В канун Пасхи.
   Сбито 18 бомбардировщиков.
   Основательно напакостили гитлеровцы в Октябрьском районе. Пытались они разрушить кораблестроительные заводы - Судомех, завод имени Марти. Но, как обычно, мазали и гробили жилые дома вокруг. На Пряжке, на проспекте Маклина, на улице Декабристов.
   В развалинах дома на улице Декабристов суетятся люди. Фугасная бомба грохнула в центр этого пятиэтажного дома. В бомбоубежище были люди, говорят, немного. Работают пожарные и отважные, энергичные девушки из отряда местной противовоздушной обороны.
   Идут раскопки.
   Нет, не та уже у Гитлера авиация, на которую он ставил ставку. И наша - не та. Соотношение изменилось в нашу пользу. И количественно, и качественно. Над Ленинградом - беспрерывный шум моторов: наши "ястребки" патрулируют воздух.
   24 и 25 апреля снова были брошены на Ленинград армады вражеских бомбардировщиков.
   Вот оно, сообщение Совинформбюро:

"НАЛЕТ НЕМЕЦКИХ САМОЛЕТОВ НА ЛЕНИНГРАД

   Днем 24 и 25 апреля немецкие самолеты совершили налет на Ленинград. Большая часть самолетов противника была рассеяна и в Ленинград не допущена. Вражеские самолеты, по одиночке проникшие в город, беспорядочно сбросили бомбы на жилые дома.
   Во время налета 24 апреля уничтожено 24 немецких самолета, а 25-го - 11 самолетов.
   Всего 24 и 25 апреля сбито 35 немецких самолетов. Наши потери - 5 самолетов".
  
   Скромная информация. Налетели, отразили, сбили. Обычная фронтовая операция. А для Гитлера - это гениальная операция уничтожения огромного города в течение нескольких дней. От этой "идеи" явно пахло классической паранойей. Педантично, как по Клаузевицу, теоретическому богу германской военщины: "ди эрсте колоннь марширт, ди цвайте колоннь марширт..." Кто-то сравнивал апрельские налеты на Ленинград по количеству брошенных в атаку самолетов, по массированности нападения с операцией союзной авиации по уничтожению Дрездена.
   Волна за волной неслись к Ленинграду воздушные полчища геринговских пиратов. Но "прошли золотые денечки..." Спасая шкуру, эти носители смерти удирали, сбрасывая свой смертоносный груз в открытом поле.
   Жаркие были часы. Но "институтский народ" сохранял спокойствие.
   Вот, похоже, начался воздушный бой. Из окон любуемся великолепным пилотажем наших истребителей. Из-за облаков вынырнула одна семерка, за ней - другая. То опускаются совсем низко, то взмывают вверх. Фашистские бомбардировщики пытаются скрыться за перистой вуалью облаков и появиться вдруг для прицельного удара.
   - Не выйдет у него, - говорит лейтенант Звягин. - Чуть разойдутся облака, ему, черту, житья не будет.
   Продолжаю работать у себя в кабинете, благо директор в Смольном и некому гонять нас в бомбоубежище. Через окно наблюдаю за воздушным боем, вспоминая первые, сентябрьские бомбовые дни. Тогда, каждый день и целый день, только и бегай в бомбоубежище...
   Как-то говорил мне, много повидавший уже, врач полкового медицинского пункта на переднем крае обороны:
   - От прямого попадания не спасет вас никакое бомбоубежище... Погребет заживо под развалинами. На улице безопасней. Возможность попадания именно в вашу персону почти исключена. А от осколков... Когда засвистит, быстро на землю! Она, матушка, от них и защитит.
   При налете ходить по улицам запрещено. У меня - специальный пропуск. Оставаясь дома, иногда ночью выходил и прохаживался по улице Декабристов или по проспекту Маклина к Покровке (так мы по петербургской привычке называем площадь Тургенева). Повезло, Ни одна бомба не разорвалась на этом "променаде".
   ...На страницы историй болезни вношу привычные записи: "состояние больного хорошее, рана эпителизируется, перевязка..." Но, вместе с тем, не отрываюсь от окна, наблюдаю за боем.
   Из облаков вывалился немецкий самолет. Теперь мы распознаем их по звуку мотора. У наших "голос" грубее, они ревут басом. А немецкие завывают как-то по особенному: с усилием и с затиханием.
   Сейчас начнется бой! За разбойником со свастикой на фюзеляже помчались наши истребители. Бомбят, похоже, на Васильевском. Потом было сообщено в газете: немцы сбросили две полутонные фугаски на дом N 20 по Седьмой линии, на детский сад. Тяжело ранило восемнадцать малышей.
   Васильевский остров на этот раз основательно пострадал. Слышу, рассказывает пришедшая на дежурство санитарка:
   "Мой муж как раз во время бомбежки оказался на Первой линии. Завывая, над ней появился "немец". Муж сразу залег у стены здания военной пехотной школы. Тут-то и трахнула бомба - от школы метрах в ста. Полетели рамы, посыпались стекла. Моего маленько только тряхануло", - улыбнулась молодая женщина.
   Немцы еще бомбят. Видимо прорвались в район Балтийского завода, Северной верфи. Большинство нашли там смерть.
   Маленькие 10-13 летние мальчуганы с упоением и без страха гоняются за "зажигалками": в этом деле ленинградские ребята приобрели уже немалый опыт. Смотрю, в институтский парк влетела ватага мальчуганов - "противозажигалочная" команда. Один из них, заложив руки в карманы своего "морского" бушлата, бегает, задрав головенку в поисках "своего" Юнкерса.
   И опять ходячие раненые категорически отказываются спуститься в бомбоубежище.
   - У вас, там внизу, опаснее, чем на фронте... Там зароешься поглубже в землю... Уйдешь от осколков... У вас же внизу наверняка завалит кирпичом!
   Но уже утихает гул зенитной артиллерии. Все больше и больше наших истребителей бороздит голубеющее небо. Ага! Замолчал метроном. Значит юнкерсы удирают несолоно хлебавши.
  
   "Отбой воздушной тревоги! Отбой воздушной тревоги!"
  
   И на этот раз остались живыми. Внешне, во время этого зверского налета, был я спокоен. Но в глубине сознания бесконечно сверлила мысль: "Пронесло, опять..."
   Хвалятся некоторые доморощенные храбрецы - дескать, не боятся вовсе. Неправда, смерти боятся все. Боятся и вот эти сестры, спокойно, невозмутимо разносящие лекарства, делающие "уколы". Боятся и санитарки, разносящие по палатам обед. Боятся и хирурги, стоящие у операционного стола и их помощницы, операционные сестры.
   Но все выполняют свой долг.
  
   Наша лаборантка из патологоанатомической лаборатории рассказала вечером. Живет она на Васильевском острове, где-то недалеко от Балтийского завода.
   Когда над городом завыли моторы вражеских самолетов и заухали зенитные расчеты, в разгаре воздушного боя, по Первой линии бежали две женщины, старая и молодая, с сумками в руках. Едва за ними поспевала десятилетняя девочка. Они спешили в спасительное укрытие. Немецкий самолет появился над улицей внезапно. Обе женщины с ребенком уже добежали до арки ворот. В этот момент раздался страшный взрыв. Улицу заволокло дымом...
   Очнулась молодая. Она провела рукой по лицу - пальцы окрасились кровью. Под ней что-то зашевелилось. Сколь было силы - приподнялась. Валька! Падая, она подмяла под себя ребенка.
   - А где же тетя Саша? - осмотрелась кругом молодая женщина. Подворотня и тротуар были усеяны трупами. Тетю Сашу отбросило во двор: она лежала в луже крови с распоротым животом...
   Юнкерс-88 сбросил фугасную бомбу, а потом пустил по бегущим людям очередь из пулемета. Вряд ли бандиту удалось уйти от возмездия: как и остальные тридцать четыре, прорвавшиеся на этот раз к городу он, вероятно, валяется полусожженный где-нибудь в канаве на пригородных полях.
   Екатерина Васильевна (это наша лаборантка) жила в одной квартире с несчастной тетей Сашей. Квартира опустела - все ушли, спасаясь в этот трагический день от бомбежки и жестокого обстрела. Когда она возвратилась домой - обнаружила в квартире полный погром.
   Судьба! Именно в эту квартиру влетел артиллерийский снаряд.
   ...Доктор Садиков встал очень рано - решил навестить свою квартиру на Васильевском острове, который вчера терзали немцы. Дом был жутко разворочен, несомненно, тяжелым снарядом. По полуразрушенной лестнице, с риском ежесекундно сорваться, он дошел до "дверей" квартиры. Далее зиял провал...
   Внизу разбирали завал девушки из МПВО.
   Секунды - и человек остался без ничего.
   - Это зловещая иллюстрация к вашей "теории" об английском сервизе, Григорий Николаевич! - мрачно бросил доктору Ю. профессор Эпштейн. И вышел из "дежурки", хлопнув дверью.
  
   Архивы военных лет. Они приоткрывают секреты, в те грозные дни недоступные рядовому ленинградцу. Они повествуют о результатах, о следствиях зверских бомбардировок, жестоких обстрелов, направленных на полное уничтожение великого города.
   Перебираю тронутые желтизной разноцветные листки грубой бумаги. Срочные донесения, рапорты, отчеты. Учтена каждая бомба, каждый снаряд, каждая смерть, каждое ранение. Архивы отражают зарево пожаров, развалины домов, где откапывают заживо погребенных людей. Временами черные строчки бесстрастной машинописи невольно представляются окрашенными кровью... Незримы в них следы неописуемых страданий. И тех, о ком эти архивы говорят, и тех, кто сохранил их в образцовом порядке для грядущих поколений, не взирая на холод, голод, на смерть кругом.
   Скромных, незаметных тружеников архивов местной противовоздушной обороны Ленинграда (МПВО).
   Вот они, цифры из этих архивов.
   Три осенних месяца 1941 года враги бомбили город 99 раз. В ленинградском небе носилось свыше полутора тысяч немецких самолетов.
   Убито 1382 ленинградца.
   1942 год. Девять месяцев - с апреля по декабрь немцы бомбили 46 раз. К Ленинграду прорвалось 175 самолетов.
   Убито 290 ленинградцев.
   1943 год. 202 самолета совершили 104 налета, сбросив 600 фугасных бомб.
   Убито 139 человек.
   О Дрездене уже говорилось. Напомню читателю и о трагедии Роттердама. Палач его известен всему миру: Ганс Третнер, военный преступник, впоследствии генерал-инспектор аденауэровского бундесвера. Он же и палач Герники (*13).
   14 мая 1940 года Роттердам капитулировал. Но Третнер сделал вид, что это ему неизвестно (ему нужно было заснять учебный фильм) и бросил на мирный цветущий город зловещую армаду - триста тяжелых бомбардировщиков. Они растерзали этот древний фламандский город. В течение двух часов. Тридцать шесть тысяч домов было разрушено. Под развалинами погибли десятки тысяч жителей.
   Гитлер готовил Ленинграду судьбу потяжелее Роттердама. Но бывший ефрейтор Шикльгрубер безграмотно просчитался. Откуда ему было знать природу советского человека? Не имел представления - ни он, ни его генералы - о потенциальных возможностях советского государства. Получил под Ленинградом ошеломляющий удар от "колосса на глиняных ногах".
   - Конечно, - говорил мне знакомый полковник авиации, - если бы немцы летали над Ленинградом так же безнаказанно, как над Роттердамом, то вряд ли что осталось бы от Ленинграда за несколько дней. Триста, пятьсот мощнейших бомбардировщиков. Разрушали бы квартал за кварталом, улицу за улицей...
   Август 1941 года. Около трехсот юнкерсов рассеяны на подступах к городу, а соотношение тогда было далеко не в нашу пользу. Но даже в сентябре над Ленинградом было уже сбито 130 вражеских самолетов.
   "Звездные" налеты на Кронштадт 18 и 23 сентября. И тоже триста, пятьсот самолетов. Удирали налетчики, оставляя на дне Маркизовой лужи сотни машин со свастикой на борту.
   Две тысячи самолетов потеряли гитлеровцы над Ленинградом и около него до снятия блокады.
   "Гостеприимно" теперь встречал осажденный город воздушных налетчиков. Их заливал ливень зенитных снарядов и трассирующих пуль зенитных пулеметов.
   Знаменитый "тихоновский" дом на Зверинской улице. Оттуда беспрерывно били по крыльям с черными крестами "зенитные" строчки пламенных стихов. Их, как и поэму "Киров идет по городу", и мы, ленинградцы, и фронтовики на передовой заучивали наизусть:
  
   На крыльях черные кресты
   Грозят нам нынче с высоты.
   Мы стаи звезд на них пошлем,
   Мы их таранить в небе будем,
   Мы их кресты перечеркнем
   Зенитным росчерком орудий.
  
   И с каждым днем росла мощь таких орудий. Над городом - грохот взрывающихся бомб, залпов наземной и корабельной артиллерии. Мы, соседи "петропавловки", особенно ощущали ее артиллерийскую мощь.
   Сотни прожекторов скрупулезно обшаривали небо... Вздымались языки пламени - сбрасывали немцы тысячи и тысячи "зажигалок", сотни авиабомб. Двух-трехэтажные здания разрушались почти до основания. Тонная бомба замедленного действия уходила в землю на глубину нескольких метров.
   За два дня - 4 и 5 апреля - налетчики наделали много бед. Дома разрушались тонными бомбами, Увидел я на другой день один такой. Огромный, шестиэтажный, с высокой красивой аркой. Бомба расколола его, как топором полено. Середина разрушена, а с боков, как в театре, открытые интерьеры квартир верхних этажей. Видна часть комнаты, где уцелели широкая кровать, небольшая картина и декоративные тарелки на стене. А напротив, в другой половине этого гигантского "полена", видимо, кабинет: небольшой письменный стол, кресло, полки с книгами. Второй половины комнаты, разумеется, не существует.
   Жуткая картина вандализма.
   Подобное увековечил Владимир Шефнер:
  
   ...И пусть я все забуду остальное -
   Мне не забыть, как, на ветру дрожа,
   Висит над бездной зеркало стенное
   На высоте шестого этажа.
  
   Четвертого и пятого, двадцать четвертого и двадцать пятого апреля 1942 года - пароксизм бессильного бешенства фашистов. То были последние массированные налеты немецкой авиации на Ленинград. Сто восемнадцать юнкерсов осквернили ленинградское небо, сбросив на город 611 фугасных бомб.
   Они убили 233 ленинградца. Но не многие добрались до своих аэродромов.
   Это вам весна 1942 года, герр Геринг, а не фантазии 1939-го!..
   До снятия блокады налеты почти прекратились. Одиночки - ассы за девять месяцев убили 57 ленинградцев. Последнюю авиабомбу немцы сбросили на осажденный город 17 октября 1943 года.
   Наступил закат геринговской Люфтваффе.

19. ПЕРВОМАЙ 1942 ГОДА

   Необычный нынче он для ленинградцев. Нас сегодня приветствует вся страна. Сегодня благоволит нам и природа. Погожий весенний день, ни облачка на небе. Флаги на домах, на трамвайных вагонах. Не умолкает радио. Поют любимые артисты, выступают писатели, ученые. Трелью весело заливаются звонки трамваев, стреляют выхлопными газами защитно-размалеванные военные грузовики. Толпятся ленинградцы у афиш театров и кино.
   На неделе - в магазинах предпраздничное оживление. Оптимисты были правы. Во-первых, ленинградский "меркурий" Андреенко побаловал нас "для праздничка" белым хлебом. Давненько мы его не видели - со времен исчезновения пресловутых батонов. Во-вторых, кое-что еще подбросил нам к праздничному столу, о чем и известил за несколько дней до праздника. Вот оно, это "сказочное" извещение:
  
   Исполнительный комитет Ленинградского Городского Совета депутатов трудящихся разрешил объявить продажу населению дополнительно сверх месячных норм по апрельским продовольственным карточкам:
  

27 апреля 1942 года

   Чая - всем группам населения по 25 граммов
  

28 апреля 1942 года

   Рабочим Служащим Иждивенцам Детям
   Сухофруктов 150 г 150 г 150 г 150 г
   Клюквы - - - 150 г
   Крахмала - - - 100 г
   Пива 1,5 л 1,5 л 1,5 л -

29 апреля 1942 года

   Сол. рыбы 500 г 400 г 250 г 250 г
   Сыра 100 г 75 г 75 г 100 г
   Какао с мол. - - - 2 табл.
   Табаку 50 г 50 г - -
   Водки или
   виноградного
   вина 0,5 л 0,5 л - -
  

Заведующий отделом торговли

Ленгорсовета депутатов

трудящихся

И. Андреенко

   Сенсация! настроение поднялось!
   Значит, "дорога жизни" обеспечила резервы!
   Значит, побаловали Ленинград и ленинградцев.
   Вот, вероятно, поэтому и решил поздравить нас генерал-фельдмаршал фон Кюхлер. Предпраздничной ночью с Вороньей горы осадные орудия открыли по Ленинграду огонь. Спать не дали, безобразничали до трех часов, пока в "диалог" не вступили кронштадтские форты и главные калибры балтийских кораблей.
   Днем 1 мая немцы пытались бомбить принарядившийся город. Сигнала воздушной тревоги штаб МПВО не подавал: стоит ли портить людям праздничное настроение? Но немцы обстреляли площадь Труда - нескольких поранили. Ни один Юнкерс в город не прорвался. Осколки тяжелого снаряда на площади Воровского чуть-чуть поцарапали гранитные колонны Исаакия.
  
   Путешествуя по городу теперь, человек, не имеющий часов (вроде меня - наручные часы, мою единственную драгоценность, отдал жене, отправляя в эвакуацию: "Бери! Пригодится!) имеет полную возможность ориентироваться во времени.
   В городе уличные часы бездействовали. Стрелки часов на Публичной библиотеке застыли на "семи" уже в начале ноября. Ныне двинулись вперед. Ожили стрелки и на башне бывшей Городской Думы. Но ни на одну минуту не замирали в обледенелом городе стрелки точнейших часов на башне Главной Палаты мер и весов на Международном проспекте (*14).
   Часы работали.
   Вся страна теперь знает, что в страшную зиму ежедневно поднимался на знаменитую башню, шатаясь от голода, на высоту седьмого этажа старейший сотрудник Главной Палаты Иван Федотович Федотов и заводил МЕНДЕЛЕЕВСКИЕ часы.
   И они точно отсчитывали мгновения, ритмично, как и сердце Ленинграда.
   Май сорок второго года. Первый блокадный футбольный матч, хоть и обстреливается Приморский район. Футболисты обеих команд - целиком военные, почти все примчались с переднего края. Стадион переполнен. Судья - капитан, слегка прихрамывает, И никто не кричит "судью на мыло".
   Май сорок второго. Множеству детей он открыл дорогу в жизнь.
   Говоря откровенно, школьные дела обычно меня оставляли равнодушным. Но, сегодня, детвора, во множестве появившаяся на улицах... Это казалось фантастическим зрелищем.
   Третьего мая возобновились регулярные занятия в ленинградских школах.
   Девочки в нарядных платьицах, многие в беленьких передничках, мальчики тоже аккуратно, заботливо прибраны. Это они пережили первую блокадную зиму. Это они выстаивали в очередях за скудным пайком. Укутанные в десять одежек, добывали ледяную воду из прорубей. И разыскивали в обезлюженных смертью квартирах осиротевших малышек. А в часы бомбежек бесстрашные ленинградские мальчишки и девчонки гонялись за зажигательными бомбами.
   Школьники Петроградской стороны держали под особой охраной деревянный дом N 2 на Петровской набережной. Здесь "жил" "Дедушка русского флота" - исторический ботик Петра Великого. Вместе со сторожем и его семейством гасили сыпавшиеся на этот участок "зажигалки".
   "Охотники за зажигалками". Они их находили, тушили на улицах, во дворах, на чердаках и крышах. Сколько пожаров они предупредили!
   Помню, как в один из дней сентябрьского штурма две "зажигалки" пробили крышу нашего трехэтажного дома на проспекте Маклина и "приземлились на чердаке, как раз над нашей квартирой. Побежал туда сосед Ушаков. Куда ему! Его обогнали два паренька, лет по двенадцати, с нашего двора. Ушаков примчался... А ребята уже бомбы песочком посыпают. Светятся радостью их торжествующие рожицы.
   ...Спокойно, чинно шли девочки и мальчики в чистые и просторные классы. Накануне побывали в бане. Всех их проверили врачи.
   В течение первого дня школьники знакомились с расписанием, с обязательными правилами режима. В младших классах - три урока, в старших - четыре-пять. В школах ребят кормят. Горячая пища три раза в день.
   Все для них, для тех, кто выжил.
   Склоним же головы перед памятью тех, кто уже не увидит этих, залитых солнцем классов, кто покоится в братских могилах на кладбищах Ленинграда!
   Не могу не напомнить читателю про один трагический документ. Он был опубликован уже в 1946 году (*15). (Если мне не изменяет память, он тоже фигурировал на Нюрнбергском процессе).
   Маленькая записная книжка - дневник умершей от голода тринадцатилетней школьницы Тани Савичевой. Жила она на 2-й Линии Васильевского острова. Вот что успела написать умирающая девочка:
  
   "Женя умерла 28 декабря 1942 года в 12 ч. 30 м.
   Бабушка умерла 25 января 1942 года.
   Лена умерла 17 марта 1942 года.
   13 мая в 7 ч. 30 м. умерла Мамочка".
  
   Коротенький этот дневник, пожалуй, пострашнее известного всему миру дневника Анны Франк, голландской школьницы, сожженной гитлеровцами.
   Памятник Тане Савичевой водружен на Ладожской трассе, его соорудила пионерия Ленинграда.

20. БЕЛОЙ НОЧЬЮ

   Иду по городу белой призрачной ночью. В предрассветном полумраке устремляются вдаль прямолинейные "петербургские" магистрали улиц и проспектов.
   Прекрасен мой город такими белыми ночами, драгоценным даром северной природы. Израненный, терзаемый жестокими врагами, он остается величественным и могучим. Таким я его вижу и в эту ночь, возвращаясь с научной конференции в одном из городских госпиталей. С Театральной площади к парку Ленина, на Петроградской стороне.
  
   "...и ясны спящие громады
   пустынных улиц и светла
   Адмиралтейская игла..."
  
   Улиц, по которым когда-то шагал сам Петр Великий, где мелькала черная крылатка Александра Пушкина. Но жаль, игла сейчас не блестит, закрашена. Иначе - прекрасный ориентир для врагов.
   Прохожу по улицам, где, пожалуй, каждый второй дом для меня - история. Тысячами нитей связано мое существо с этим городом, в котором родился, в котором провел всю жизнь. Город, что ступаю по священным плитам тротуаров, на которые никогда не ступала нога врага.
   Все знакомо, все привычно. Улица Герцена. Напротив, на берегу Мойки - дворец с колоннами, вошедший в историю России. Дворец близкого родственника последнего царя, князя Феликса Юсупова, того самого, который вместе с Владимиром Пуришкевичем здесь и прикончил временщика Распутина.
   Выхожу на площадь Воровского. Слева на углу, против "Астории", серое монументальное здание. И опять императивно выплывают видения далекой юности. Здание бывшего германского посольства.
   1914 год. Первые дни первой империалистической войны. Разгром посольства. Огромная толпа (в том числе и я, восемнадцатилетний) устремляется на крышу здания. Сбрасывать огромных металлических коней и тевтонов, вооруженных палицами. Тогда казалось, что эти дикари сейчас вскачут на коней и бросятся на Исаакий, на Государственный совет, на "Медного Всадника", на Петербург, на Россию...
   Иду мимо гостиницы "Англетер". Вспоминаю, почему я сюда приходил семнадцать лет назад? Да, да! В 1925 году... Тогда я увидел здесь Сергея Есенина, только что вынутого из петли... Наверно в том самом номере, где поэт покончил счеты с жизнью, лежат теперь раненые бойцы: "Англетер" - госпиталь.
   Наискосок, с детства памятный, этот огромный утюгообразный дом (до революции - военное министерство). Гимназистом простаивал здесь, глазел на мраморное чудо из "Медного всадника". Поэму-то знал почти наизусть:
  
   Тогда, на площади Петровой,
   Где дом в углу вознесся новый,
   Где над возвышенным крыльцом
   С подъятой лапой, как живые,
   Стоят два льва сторожевые,
   На звере мраморном верхом,
   Без шляпы, руки сжав крестом,
   Сидел недвижный, страшно бледный,
   Евгений...
  
   Подошел поближе. Великолепно! Львы целы. Только небольшой угол здания оторвало снарядом. Наверно, в тот самый день, когда взрывной волной вышибло стекла в половине домов на площади Воровского.
   - Гражданин!
   Две девушки в военной форме, в гимнастерках с треугольничками на петлицах. Из-под пилоток выбиваются непокорные белокурые кудряшки. Взгляд строгий, испытующий. В руках - автоматы.
   - Дежурный патруль МПВО, - откозыряла та, что постарше. - Не знаете, разве, гражданин, что в это время хождение по городу воспрещено? Ваши документы!
   Паспорт, корреспондентский билет, пропуск комендатуры изучались при свете "жжжеу-жжжу". Улыбаясь, лихо откозыряла корреспонденту.
   Но я не уходил.
   -Девушки! А вы знаете, около какого дома вы дежурите?
   Удивленно и лукаво заморгали ресницами.
   - Пушкин этот дом воспел. В "Медном всаднике". Помните, бедняга Евгений на льве верхом сидел? Да, да, на нем. Вот на одном из них... Жаль, если снаряд в них попадет...
   - А мы не позволим фрицам, - решительно и уверенно сказали обе...
   ...Сенатская площадь. Любил я, как и мои земляки, сидеть именно здесь, в белую ночь, пока разведены мосты. Шумела тогда набережная, Когда "одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Парочки на набережной в обнимку, как в Париже не бульварах...
   Пустынно сейчас на площади. Она чиста, опрятна, но... скучна. Без "Медного Всадника". Нет, он здесь, он никуда не ускакал. Скрыт под мощным панцирем из камня, песка и дерева. И прикрыт надежно. Сердце сжимается от мысли: ворвись Гитлер в Ленинград, он бы разрезал на куски гениальный фальконетовский монумент, как в Петергофе "Самсона"...
   Любуюсь панорамой Невы. На набережной, за зданием Сената-Синода (*16), чувствуется оживление. Мелькают краснофлотские бескозырки, слышится команда. Прижался к гранитной набережной огромный корабль. Крейсер "Киров". Замаскирован искусно: не то, что с воздуха - с земли его нелегко обнаружить. Орудия Главного калибра грозно нацелены на юг...
   Патрули то и дело проверяют документы. Патрульные не удивляются: любуется ленинградец белой ночью. Ну и пусть, если документы в порядке.
   Мимо прошел военный с вещевым мешком за плечами. Взглянул на меня... Остановился. В предрассветных сумерках я его не сразу узнал. А он, положив мешок на скамью, протянул мне руку:
   - Неужто не узнали, Борис Владимирович?
   Вот теперь узнал, Коля Быстров - один из популярных в Ленинграде, в прошлом, футболистов. Да, случай был интересный.
   ...Давненько это было, лет десять назад. Шел, помню, решающий матч ленинградцев с москвичами. Ну вот, одному футболисту-москвичу устроили классическую "накладку". Футболисты знают этот хулиганский прием, он, подчас, ломает партнеру берцовую кость. Так и случилось с москвичом.
   "Скорая" доставила его к нам, в Травматологический институт. Был я дежурным врачом. Перелом оказался несложным, и я ограничился наложением гипса. И опять сигналы "скорой" у дверей приемного покоя. С того же стадиона. На этот раз на ортопедическом столе - центральный нападающий ленинградцев. Тоже с переломом голени - москвичи взяли реванш. Я сознательно уложил футболистов в одну палату, рядышком: пусть, на досуге, обсудят правила игры в футбол, исходя из собственного опыта.
   Москвича вскоре увезли, а ленинградец (это был Коля Быстров) пробыл в институте до полного выздоровления.
   Оказалось, что он окончил университет, был филологом. Подружились мы. Сблизила нас любовь к литературе и, особенно, к поэтам нашего города - Пушкину и Блоку. Пушкина он знал изумительно. Читал наизусть "Полтаву", подкрепляя ее отрывками из байроновского "Мазепы". Обрушивал на нас, лежа в гипсе, целые главы "Евгения Онегина".
   Он был "столбовым" ленинградцем, страстно влюбленным в свой город. Какой же вулкан бушевал у него в груди, когда там, за кольцом блокады, узнавал о бомбардировках, об обстрелах, о разрушении его "Пальмиры"!..
   - Добился командировки в Институт истории Академии Наук - у вас в Ленинграде остался его филиал. Вот и прилетел сегодня из Москвы. Работаю в аппарате генерального штаба, там филологи тоже нужны. (Рассмотрел я на петлицах гимнастерки четыре красных "шпалы". Полковник). Но я рад, бесконечно рад!
   - Чему, Коля? - так назвал его "по старинке".
   - Чему? - он встал. - "Красуйся град Петров и стой неколебимо, как Россия". Сегодня убедился: он - наш город - несокрушим. Собирался сюда - ожидал худшего. А вот мы с вами сидим этой безмолвной белой ночью, как и десять лет назад. А вокруг нас - творения великих зодчих, целые и невредимые. Пришел на Дворцовую площадь... Чуть не заплакал от радости. И колонна, и арка - все на месте!
   Помолчали. Каждый из нас, в эти минуты, думал о своем, связанным с этим городом. Быстров не отрывал глаз от монумента, скрытого под каменной броней.
   - Помните, Борис Владимирович, о чем с вами спорили тогда, в палате? Я-то помню - о Петербурге, о городе Пушкина и Блока.
   Да, мы тогда часто говорили о Блоке, литературном боге нашей юности, о поэте вот таких же призрачных белых ночей, о поэте лиричнейшего из городов. О Блоке, задолго до революции чувствовавшем ее в своей символике. Символика Блока была в союзе с грозной реальностью будущего:
  
   Двадцатый век... Еще бездомней,
   Еще страшнее жизни мгла.
  
   И черная земная мгла
   Сулит нам, раздувая вены,
   Неслыханные перемены,
   Неслыханные мятежи.
  
   - Вы правы. Он своей символикой как бы предсказывал грядущее. Гении, как геологи, погружаются в глубину тысячелетий, предвидя будущие катаклизмы... Разве в символе наводнения, грозящего уничтожить город, нельзя найти аналогию с символом фашизма, видеть то, что город переживает сегодня:
  
   ...так злодей
   С свирепой шайкою своей
   В село ворвавшись, ломит, режет,
   Крушит и грабит: вопли, скрежет,
   Насилье, брань, тревога, вой!
   И грабежом отягощенны,
   Боясь погони, утомленны
   Спешат разбойники домой,
   Добычу по пути роняя.
  
   - Верно, Коля, символика это. И заметьте, как гармонично она перекликается с Блоком. Вспомните его запись в дневнике в 1910 году: "Медный Всадник". Все мы находимся в вибрациях его меди". Мы - это не только вчера, мы - это сегодня. Все этим сказано.
   Стало совсем светло. Белая ночь молниеносно превращалась в день. Перекликались звонки трамваев, покидавших парки. Быстров забрал вещевой мешок. Простились с невидимым великим всадником, прошли под арку Красной улицы. Под аркой я остановился. Быстров вопросительно посмотрел на меня.
   - Прошлое, Коля, наплывает, когда прохожу под аркой... Работал в продовольственном комитете. 25 октября, в семнадцатом это было... Комитет вон там находился, видите, где часы. Дом 14 по Адмиралтейской набережной... Еле пробрался до этой арки по Галерной. Солдатские патрули документы проверяли, обыскивали, оружие искали. Насилу пропустили - матросы - ими командовал молоденький мичман.
   - Стемнело, когда я уходил из комитета. Часы над подъездом показывали шесть. Да разве могло мне тогда в голову придти, что через три часа сорок пять минут (выстрел "Авроры"), в нескольких сотнях метров от подъезда, где я стоял, произойдет то, "ЧТО ПОТРЯСЕТ МИР"...
   ...Вышли мы с Быстровым на площадь Труда. Вдруг, где-то далеко, звероподобно ухнуло. Раз, другой. И вот уже взрываются снаряды, похоже на этот раз, на севере города, на Выборгской. Вероятно, били по заводам.
   - Хищники с Вороньей горы начали утренний концерт, - сказал я Быстрову. - После завтрака... Не переживай, полковник! Через несколько минут наши артиллеристы преподнесут им дополнительное блюдо...
   Подошел мой трамвай.
   ...Следующая встреча с моим бывшим пациентом, доктором филологических наук, профессором Николаем Васильевичем Быстровым состоялась в конце пятидесятых годов на страницах толстого московского журнала. Это было капитальное исследование петербургского периода творчества двух великих русских поэтов.

21. ОБСТРЕЛ

   "Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны! район подвергается артиллерийскому обстрелу! Движение по улицам прекратить, населению немедленно укрыться!"
   Почти ежедневно слышали мы это, начиная с того дня, когда на ленинградской улице разорвался первый немецкий снаряд.
   А разорвался он 4 сентября 1941 года. Немцы били по московскому и Володарскому районам, по заводам "Красный нефтяник", "Большевик", да и по другим. На следующий день, 5 сентября, снаряды разорвались у дома N 3 по Ременской улице и на Глазовой улице в доме N 13 (*17).
   То была прелюдия задуманного Гитлером варварского разрушения одного из лучших городов планеты. Начало непрерывного его обстрела не только дальнобойной, но и полевой артиллерией (4 километра до Кировского завода, 14 - до Дворцовой площади). О предстоящем уничтожении Ленинграда были хорошо информированы немецкие солдаты. Об этом они уже рассуждали в октябре 1941 года:
  
   "Наступать на Ленинград не будем, будем вести только артиллерийские обстрелы, и Ленинград сам сдастся от голода, или же с Ленинградом поступим так же, как поступили с Варшавой".
  
   Всему миру известна трагедия Варшавы.
   Ленинградцы вступили в период 872-х суточной борьбы за спасение великого города.
  
   Естественно, условия для разрушения города и истребления населения у немцев были идеальные. Тяжелая и осадная артиллерия заняли позиции в районе Стрельны, Урицка, Пушкина, поселка Володарского и на Вороньей горе (Дудергоф).
   С Вороньей горы великолепно просматривался весь город.
   В 1942 году немцы перебросили сюда осадные орудия со всей Европы, и, главным образом, из-под павшего Севастополя. Это Манштейн, который, выручая Паулюса, получил "по зубам" под Сталинградом, пригнал к Ленинграду мощные мортиры Шнейдера и Шкода и тяжелые французские гаубицы.
   Гитлер собирался покончить с Ленинградом в несколько дней. И крепко, очень крепко немцы били по городу. В сентябре сорок первого выпустили по Ленинграду около 5000 снарядов, в октябре - 7000, в ноябре - 11000. Наносили раны домам, убивали людей. Но город был несокрушим.
   Артиллерийская наша разведка засекала "адреса" орудий, бивших по городу. И начинался контрбатарейный поединок. Советские артиллеристы давали немецким "прикурить".
   Как только на улицах начинали рваться снаряды, подавался условный общий сигнал "Гром" или "Стрекоза". И вся тяжелая артиллерия ленинградского фронта, Кронштадта, береговых фортов и кораблей Балтфлота обрушивалась на ранее засеченные разведкой объекты: штабы, железнодорожные станции, скопления войск, склады и так далее.
   И обстрел прекращался - слишком дорого врагу обходился каждый снаряд...
   Даже в 1943 году - 560 обстрелов. В Ленинграде разорвалось 67000 снарядов тяжелой артиллерии.
   Но город был несокрушим.
   Его спасли артиллеристы, "жрецы бога войны". Их вели в бой командующий фронтом, один из талантливейших советских артиллеристов генерал-полковник Л. А. Говоров, блестящий организатор контрбатарейной борьбы, командующий артиллерией генерал-полковник Г.Ф. Одинцов и по поручению Ставки Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов.
   В часы обстрелов, конечно, от первого, внезапного снаряда не укроешься. Ну, а от следующего может спасти и ближайшая парадная, и подворотня, и первый этаж... Здорово "обстрелянными" стали ленинградцы.
   Часто спрашивают: "Страшно, небось, было во время обстрелов?"
   Первое время, действительно, было страшновато, а потом, наверно, тоже "обстрелялся"... Вот, сигнал застал меня в нашем институтском парке. Отчетливо слышу свист приближающегося снаряда. Надо бы броситься на землю... Но уже доносится оттуда, где-то за крепостью, глухой удар... И на этот раз пронесло! Боязно было за себя, да. Но и за институт... Шальной снаряд... Ударит, опять что-нибудь выйдет из строя... Опять без света, тепла, канализации... Вылетят стекла, а зима приближается... Вот это страшно!
   Минут через десять немцы прекратили огонь - видимо батареи наши "засекли". В ворота института влетела "Скорая": привезли двух девушек, бойцов МПВО. Тяжелый снаряд разворотил угол дома на Большом проспекте, где кинотеатр "Элит". Пострадали немного и дома на Вульфовой улице, и на улице Ленина: здесь стояла очередь у водоразборной колонки. С ведрами, чайниками, кастрюлями. Некоторые граждане пострадали - отделались царапинами. Повезло.
   На Печатном дворе разворотило цех. В больнице имени Эрисмана снаряд влетел в столовую: двух рабочих в клочья разорвало. Как видите, и нижний этаж не гарантирует. Вчера на улице Чкалова один снаряд разворотил подъезд, другой пробил пятый этаж.
   А в городе жизнь не замирает. Даже при самом жестоком обстреле. Свист над головой, разрывы, казалось бы, рядом! Вот тогда бросаются под защиту подъездов, арок, подворотен. Продолжают торговать магазины. Пассажиры собираются у трамвайных остановок, а невозмутимый милиционер их гоняет ("Не знаете, что ли, что немец по остановкам бьет?").
   По радио отзвучал отбой.
   Выхожу спокойно на Кировский. И вдруг опять оглушительный грохот разрыва, где-то на проспекте Максима Горького, ближе к Зверинской. Еще один разрыв. И тишина.
   Понятное дело. Просветили меня недавно друзья из 42-й армии. Этакая воровская хитрость гитлеровских генералов: оказывается, в Урицке появился бронепоезд вооруженный тяжелым орудием. Поезд, так сказать, "местного сообщения". Выползает из тоннеля, дает два-три выстрела и опять трусливо скрывается под землей.
   Придет время, и наши артиллеристы не дадут ему уползти.
   Где-то еще бухает.
   Четыре девушки везут тележку. Две впряглись в нее спереди, две подталкивают тележку сзади. На ней - большие бидоны с обедом из столовой для работников института. На грохот разрывов - ноль внимания. Девушки увлечены своей девичьей болтовней.
   Тележка въезжает в ворота института.
   Приобретаем помаленьку артиллерийский опыт. Научились отличать "академическую" деятельность наших артиллеристов от беспорядочного, воровского обстрела. Вот откуда-то с юга доносится глухой гул, нарастает, приближается - несомненно, немцы - вот-вот разразится взрыв. Но вот учащаются залпы, сливаясь в отдаленный гром. Это наши батареи "затыкают" глотку немцам. Теперь им, обычно за редкими исключениями, удается выпустить по городу только несколько снарядов. Особенно, когда в диалог вступают и форты, и главные калибры кораблей.
   В эту ночь доносится до города громоподобный гул. Ясно, бьет Кронштадт. Узнаю его сумасшедшую "музыку", памятную мне еще по двадцать первому году - в дни кронштадтского восстания. По-видимому, кронштадтцы бьют фашистов на побережье, по соседству с "ораниенбаумским пятачком".
   Но недооценка обстрела, пренебрежительное к нему отношение опасны. Хорошо, если повезет.
   Однажды утром немцы принялись за наш, Петроградский, район. Собираюсь спуститься в бомбоубежище (приказ по МПВО). Оглушительный взрыв. Где-то совсем близко. Похоже, в нашем парке... В коридоре - многоголосый говор, нарастающий шум, смех... Что-то случилось? Выхожу из кабинета и передо мной операционная сестра Поля Иванова, коротышка Поля. Но в каком виде! С трудом ее узнаю: лицо облеплено землей, вся она покрыта грязью с ног до головы. И хохочет...
   А была, оказывается, на волосок от смерти. Шла по парку в лабораторию (приказ нарушила: предупреждение об обстреле уже было сделано). Снаряд грохнул рядом... Повезло девушке. И осколки ее пощадили. И даже не контузило. И испугаться не успела... Обстреляна... Посудите сами, ужасно смешно!?
   Ну, если разобраться, случай для Ленинграда начала сороковых годов, пожалуй, банальный.

22. И СНОВА СТАНОВИТСЯ ВРАЧ ЖУРНАЛИСТОМ

   Май сорок второго.
   В вестибюле Травматологического института появляется человек в модном габардиновом плаще, в серой фетровой шляпе. Сестры, санитарки с любопытством ахают при виде такого "чуда" на десятом месяце блокады.
   "Чудо" - это я. Сбросил, наконец, страшную зимнюю амуницию: потрепанный ватник с парой темных, когда-то белых, рукавиц, огромные черные валенки. Сменил все это на доблокадное, "мирное" одеяние с белым воротничком и галстуком.
   Мой путь - в редакцию "Ленинградской правды". Последний, мирный материал сдал 21 июня перед самым отпуском. Конечно, света он не увидел. На несколько месяцев подпись моя исчезла с газетных полос.
   Но медицинская наука не переставала давать свою продукцию и в блокированном городе. На этот раз вез я в редакцию отчет о первом блокадном заседании Пироговского научного хирургического общества.
   Зал нашего института, где, на этот раз, заседало общество, уже принял почти прежний, "вреденовский" вид. Хирурги поднимались по лестнице, как и раньше, устланной красным ковром. Им даже не верилось, что и над институтом поработала вражеская артиллерия. Мы, молча, показывали на стены со следами осколков, на выбоины штукатурки.
   Не многолюдно нынче Пироговское общество. Значительная часть институтов эвакуирована, большинство ученых-хирургов оказались на фронтах - за пределами "кольца".
   В президиуме, из хирургических "китов" - Николай Николаевич Петров, он категорически отказался покинуть Ленинград. Нет в президиуме ни Ю. Ю. Джанелидзе, ни С. С. Гирголава. Оба они по приказу Ставки срочно, на самолете были отправлены в Москву еще в сентябре. Первый стал Главным хирургом военно-морского флота, другой, как уже известно читателю, заместителем Главного хирурга Красной Армии.
   Внешний вид ленинградских хирургов еще далеко не блестящий, несмотря на введенные научные пайки. Поголодали основательно. На многих пиджаки висят, как с чужого плеча. Но настроение боевое - это видно по оживленным прениям. Военные тянутся молодцевато, стараются выглядеть "огурчиками".
   Через несколько дней и ленинградские терапевты собрались тоже на первое блокадное заседание терапевтического общества имени С. П. Боткина.
   ...Не спеша, шагаю по весенним улицам.
   Как помолодел Ленинград! Солнечный майский день невольно рождает мысли о скором освобождении из огненного кольца. Ласковые лучи уже щедро отдают тепло тем, кто был лишен его надолго. Оно превращает последние лед и снег, еще скрывающиеся в развалинах, в потоки воды, низвергающиеся в канализационные люки.
   На Театральной площади - киоск ассирийца. Чем он торгует мне неясно. Но ботинки начистил до блеска... за кусочек колотого сахара (из ученого пайка).
   Против дверей Консерватории - газетный киоск. Родился буквально в последние дни. У окошка выстроилась очередь. Старый киоскер обещает - вот-вот привезут центральные газеты. И вдруг, где-то, не так уж далеко, глухой удар и знакомый, уже привычный, свист. И вслед - разрыв. Из очереди никто не уходит: громкоговоритель на стене Консерватории безмолвствует, молчит Октябрьский штаб МПВО. Значит, немцы хулиганят в каком-то другом районе.
   Шумнее, веселее в городе, хотя он и кажется довольно пустынным. Грохочут трамвайные "американские" вагоны, носятся военные мотоциклисты. На скамейках в скверах, у домовых ворот люди греются на солнце, играют дети, те самые, победившие ужасную зиму.
   Солнце безжалостно обнажает и уличные раны, нанесенные врагом: зияющие развалины домов, рухнувшие флигели, черные пустоты окон. Огромные зеркальные окна магазинов осенью были прикрыты деревянно-земляными щитами. Зимой, в трескучие морозные ночи, жители растаскали дерево на топливо для буржуек. Прикрытые только кучами песка, эти окна неприятно режут глаза.
   Осиротевший Аничков мост. Без могучих клодтовских коней. Куда они умчались, куда они увлекли античных всадников? Увидел бы гениальный немец барон Клодт фон Юренсбург свои творения, известные всему миру, спущенными в подземелье Аничкова дворца для спасения их от его преступных соотечественников!
   Не сверкает золотом купол Исаакия. На улице Халтурина могучие атланты терпеливо держат на плечах одну из богатейших сокровищниц планеты. Чудится мне, что гиганты в бешенстве взирают на дыру на фронтоне Эрмитажа: ее проделали фашистские бандиты.
   ...На улицах нет-нет попадаются еще люди "восковидного" типа. Грязно-серые лица, отвисшие, отечные щеки. Какие-то безразличные и, вместе с тем, ищущие голодные глаза. Не идут - передвигаются, переставляя ноги, как палки.
   Дистрофия-3. То есть третьей степени. Те, которым уже не справиться - процесс необратим.
   В ноябре сорок первого этого слова не знал никто (кроме врачей). В декабре его уже знали все, включая детей.
   Как это происходило?
   После работы едва добирались до дома. Ложились, вытянув отечные ноги. Шутки, улыбки исчезали. Лица суровели. Люди слабели с каждым днем. Нормальный, "доблокадный" вид был тогда "заморским" чудом. На таких дистрофики смотрели недоверчиво и подозрительно. На бомбежки, обстрелы - ноль внимания. Больные погружались в свои мысли, они больше не слышали ничего. День за днем слабели руки, ноги, тело немело, цепенело и останавливалось сердце.
   Наступала смерть.
   Она настигала человека на улице - шел, падал и уже не поднимался. Настигала дома - ложился спать и уже не просыпался. Падал на работе, в цехе, у станка...
   Последние это жертвы голода...
   Плоховато выглядят подростки, лет тринадцати-четырнадцати. Ребята "идут в рост". Но теперь-то подправятся, выживут.
   Навстречу - группа детсадовцев с воспитателем на прогулке. Любуюсь их здоровым видом, розовыми щечками.
   Мчится крытая грузовая машина. Доносится оттуда задорная песня. Поют девушки в военной форме, по петлицам - санинструктора. Они возвращаются с фронта. А может, едут на фронт. Фронт - кругом.
   Город-фронт.
   Две девушки остановились у доски с театральными афишами. Репертуар Театра Музыкальной Комедии. Слышу, девушки решили идти на "Сильву". Вероятно, им не известно, что получить билет в "Музыкальную Комедию" - мировая проблема.
   Читаю афиши кино: в "Молодежном" - "Разгром немцев под Москвой", в "Спартаке" - опять "Большой вальс" (долгонько не сходит с экрана). И повсюду - "Ленинград в борьбе". Там, на "Большой земле", фильм этот потрясал эвакуированных ленинградцев. "В зале кинотеатра, - писала мне жена, - слезы, всхлипывания, рыдания..."
   Похоже, что союзники стали чаще "баловать" нас своими фильмами. В институте, на днях, нам показали документальный фильм "Разгром армии Роммеля под Эль-Алямейном".
   Гостиный Двор. Ему здорово досталось. Черный, обуглившийся. Он горел в январе. Я видел - весь фасад по Невской линии пылал, как факел. Не хватало воды, пламя засыпали снегом. Тысячи людей. Особо опасный очаг. По соседству - Публичная библиотека...
   На углу Невского и Садовой ко мне подошел человек в форме моряка с серебряными командирскими шевронами. Сергей Васильев, старый журналист. Вместе до войны сотрудничали в газете "Красный Балтийский флот". Сейчас работает в ПУБАЛТе (*18). Только что возвратился из командировки на Ладожскую Военную флотилию.
   - Сергей Николаевич! - обрадовался я, узнав, что он только что с Ладоги. - Знаете, мы ленинградцы, немного огорчены. "Дорога жизни"-то растаяла. Как нас кормить будут?
   Журналист улыбнулся:
   - Долго рассказывать. Вы куда? В "Ленправду"? И я туда, в "Красный Балтийский флот". Провожу. По старой дружбе. Так вот, Борис Владимирович: для огорчений - оснований никаких. Была "дорога жизни" ледяная, на смену идет "дорога жизни" - водяная, озерная. Пожалуй, еще более могучая. Эх, видели бы вы, что делается сейчас на Ладоге! Неподалеку от немцев... Чуть ли не новые порты строят. В Осиновце. В Кобоне. Причалы механизированы, пирсы, краны.
   - Причалы, краны, а возить-то на чем будете? - во мне просыпался скептик.
   Васильев безнадежно развел руками:
   - Строят-то порты для судов, а не для легковых автомобилей. Есть самоходные баржи. Но их действительно мало. Так вот: по приказу Государственного Комитета Обороны срочно строят деревянные баржи на Сясьской судоверфи. Ленинградские судостроительные заводы тоже срочно строят металлические озерные баржи и малотоннажный самоходный флот. Скоро повезут они продукты в Ленинград, а на "Большую землю" - орудия, станки, снаряды, машины.
   Пришел я в редакцию в прекрасном настроении: теперь-то ясно - Ладога не подведет!

23. ЛЕНПРАВДИСТЫ

   Появление мое в редакции произвело некоторую "сенсацию".
   Путешествовал по редакционным коридорам десятилетиями, и... пропал на целых десять месяцев!
   - Как? - откровенно удивлялись газетчики, - жив еще... Да в каком модном виде!
   Из отделов выходили сотрудники. Всё товарищи по многолетней газетной работе. Посматриваю на них внимательно - вид, в общем, не важнецкий, но вполне жизнеспособный, несмотря на серьезные лишения. Как и мы, в институте, многие - на казарменном положении. Кое-где в отделах заприметил я предметы домашнего обихода, Живет здесь и Лев Никольский с женой Марией Кропачевой. И старейший сотрудник, литературный правщик Аркадий Леонтьев. Похудел здорово, но жизнерадостный и остроумный.
   В военном отделе встречаюсь с Симой Драбкиной. Такая же улыбчивая, но бледная, осунувшаяся. Соавторами мы были с ней в довоенные годы в "Вечерней Красной газете" (*19), разоблачали директоров некоторых медицинских институтов, перестраховщиков и коньюктурщиков, разгонявших ценные научные кадры.
   Рассказали мне, что зимой дошла она до тяжелой дистрофии. Отекла. По скромности молчала. Внимательные шефы во время положили ее в стационар в гостинице "Астория".
   Встретил и Ирину Головань. В свое время с удовольствием читал ее интересные, литературно отделанные очерки, что вполне законно позволяло мне отзываться о них, как о тонком "дамском рукоделье".
   Хотелось побеседовать с товарищами по перу - Ланским, Михалевым, Езерским, Рискиным. Но они - военные корреспонденты - в это время разъехались по частям 42-й и 55-й армий.
   Оторвался от газетной работы и, разумеется, не знал, как в дни блокады рождалась "Ленинградская правда". Видел только, что она, как и все мы, за это время основательно похудела - выходила на двух полосах, вместо четырех довоенных.
   Историк блокады, конечно, не пройдет мимо героических дел ленинградских газетчиков, в том числе и моих друзей, ленправдистов, о чем они скромно повествуют в своих воспоминаниях. Ардашников и Карп, Михалев и Сливкер, Ланской и Рискин, Драбкина и Шувалова, Никольский и многие другие. И неизменно живой, неисправимый оптимист, талантливый правдистский художник - карикатурист Владимир Гальба. Между прочим, он часто сам давал подписи к своим рисункам (как и сейчас, в семидесятых годах).
   Почему-то запомнилась одна из них. Когда англичане начали "прилежно" бомбить крупповские заводы, Володя Гальба отреагировал на это острым рисунком и эпиграммой:
  
   Круп фон Болен
   Очень болен.
   Он не может тринкен, эссен,
   Колет в Рур, стреляет в Эссен.
  
   ...Так вот, как делалась газета зимой сорок первого - сорок второго?
   Только один день не вышла "Ленинградская правда", только один из 872-х:
   В воскресенье 25 января 1942 года.
   Страшный это был день. Отпечатать номер не удалось - не было тока. Остановились хлебозаводы. В трубах окончательно замерзла вода.
   Пришел я в редакцию, когда она уже переехала наверх, в свои обычные апартаменты. А в сентябре 1941 года все сотрудники переселились в так называемое казарменное помещение. В две небольшие комнаты склада бумаги, отсек бомбоубежища.
   Ленправдисты рассказывают про жизнь в этом "общежитии". Так вот, сперва спали прямо на рулонах бумаги. Потом постепенно стали "обрастать" бытом. В подвал притащили диваны, из дома - подушки, кастрюли, тарелки, ложки. Представьте картину, обычную рабочую обстановку. Здесь писали, здесь же разговаривали по телефону. Здесь же стучали на машинках машинистки, здесь же громко вычитывали гранки корректоры, здесь же "принимали пищу" (если она была).
   Редакция жила, работала и жила одной жизнью с населением. Газета поднимала его дух. Она была нужна каждому ленинградцу.
   Понятно, что немцы "засекли" и здание редакции и типографии. В типографии печаталась не только одна "Ленинградская правда". И военно-морская газета "Красный Балтийский флот".
   Печатались здесь и продовольственные карточки.
   Цель для немцев соблазнительная.
   И однажды нацелились. В начале декабря, ночью. Заходили деревянные подпорки в подвале редакции. Все здание сотряслось. Бомба пробила крышу, разорвалась в переплетном цехе.
   Сбросил немец и ящик с "зажигалками". Их спокойно, привычно обезвредили.
   (Уже после прорыва блокады немцы, видимо, решили покончить с газетой, этим страшным для врага словесным оружием осажденного города. 24 марта 1943 года фашистский летчик сбросил на здание редакции и типографии три полутонные бомбы. Одна разорвалась у входа в вестибюль.
   Я потом видел результат "работы" немца: в образовавшейся воронке свободно поместился бы небольшой грузовик. Рассказывали, что при взрыве вырванные пласты диабаза разлетелись далеко вокруг, через улицу Росси. Их находили на площади Островского около Театра драмы имени Пушкина.
   Нажми летчик кнопку на секунду раньше - не было бы ни редакции, ни типографии.
   А ленправдисты говорят:
   "Ну, а газета все равно бы вышла!"
   ...Сто двадцать пять граммов хлеба! "Бедный ленинградский ломтик хлеба, он почти не весит на руке" - таким обессмертил его поэт. В нем и целлулоид, и древесные опилки, и ... немного муки. А журналист пешком шагал по городу за материалом, а потом в редакции писал, растрачивая последние заряды мозговой энергии.
   И коллектив таял. У оставшихся падали силы. В типографии - свирепый холод. Еще живые наборщики. В наборных кассах смерзались руки. Наборщики в шапках с наушниками, в перчатках. Обнажены только кончики пальцев - ведь наборщики пальцами "читают"...
   Газета выходила регулярно. Она не могла не выходить.
   Она была нужна, как снаряды, как хлеб!
   Электроэнергия в городе была в дефиците - ее получали только цеха, делавшие боеприпасы, некоторые хлебозаводы и газетная типография.
   И герои-ленравдисты регулярно выпускали "Ленинградскую правду".
   В тисках железной блокады погибали ленинградские журналисты на своем посту, как солдаты. Солдаты слова! Сколько их пало за эти недолгие годы! О них я узнал в первый же день в редакционном коридоре.
   Погибли старый красногазетчик и ленправдист Аркадий Ильинский и способный журналист Абрам Левин. Погиб в блокаде старейший ленинградский газетчик и непревзойденный репортер Мартын Двинский. Молодой ленинградский журналист, ведущий сотрудник "Ленинских искр", любимец ленинградской пионерии Марк Гейзель, с ним Владимир Смирнов, бывший ответственный секретарь "Ленинградской правды", были убиты при переходе Балтийского флота из Таллина в Кронштадт.
   Погиб, замученный гитлеровцами сотрудник "Ленинградской правды" Леонид Афанасьев. В районе Волхова бойцы наступавшей 54-й армии генерала Федюнинского нашли яму, заполненную трупами замученных советских людей. Рядом - следы костра. Изуродованные тела. Следы пыток. В яме нашли и труп Леонида Афанасьева, руки его были связаны проволокой.
   А в кармане пиджака - удостоверение собственного корреспондента "Ленинградской правды".
   В скорбном списке погибших ленинградских журналистов мы находим и Владимира Борисовича Ардашникова. Мы его попросту называли Володей. Жизнь его оборвалась после снятия блокады, когда уже была близка победа, на фронтовых дорогах Псковщины.
   Талантливый журналист, обаятельный, кристальной души человек. Таким мы его помним.
   Старый ленправдист В. Карп вспоминает маленькую квартирку на Греческом проспекте Володи Ардашникова. Здесь, во время блокады был приют военных корреспондентов. Они приходили сюда, возвращаясь с передовой, замерзшие, грязные, уставшие.
   "Скупо, но исправно светила здесь коптилка. Крошечные порции пищи подавались здесь на чистых фарфоровых блюдечках", - вспоминает Карп.
   И не только внешняя чистота привлекала сюда военкоров "на огонек".
   Не раз в блокадные годы и я бывал в этой уютной квартирке. И на меня чудесно влияла царившая здесь атмосфера высокой нравственной чистоты, излучаемая и хозяином, и его женой и другом Симой Драбкиной. Обстановка подлинного оптимизма и жизнеутверждения, несмотря не на что!
   Проникновенно, страстно писал о Родине Володя Ардашников, и за нее отдал жизнь.

24. В БОЯХ НЕ МОЛЧАЛА НАУКА

   С этого дня моя журналистская работа приняла фронтовой характер.
   Как и до войны, после рабочего дня в институте отправлялся я или на трамвае, или на присланном грузовике, или на легковушке, а то и пешочком, в расположение медицинских учреждений 42-й и 55-й армий и гвардейской "красновской" дивизии. У гвардейцев я столкнулся сразу с любопытной традицией. Родоначальник ее - командир дивизии генерал Краснов, обладатель великолепных усов. Командиры и бойцы стали подражать легендарному генералу. И усы в дивизии стали как бы обязательной деталью боевой амуниции.
   В военной работе помогали старые газетные связи: начальником санитарной части Ленфронта стал генерал Д. Н. Верховский, в мирное время - заместитель заведующего Ленздравотделом. Главным хирургом фронта был профессор П. А. Куприянов, впоследствии Герой Социалистического Труда. С ними до войны я был тесно связан, освещая крупные события в области здравоохранения.
   Однажды (летом 1942 года) меня срочно вызвал в Горздрав профессор Машанский. В кабинете - профессора-хирурги и ведущие работники Горздрава.
   - В Горкоме решено, - сообщил заведующий Горздравотделом, - созвать первую научную конференцию хирургов города и фронта. Андрей Александрович Жданов рекомендует обсудить итоги нашей многомесячной работы в условиях блокады.
   Научная конференция! Под грохот бомбовых разрывов и артиллерийских обстрелов! Чудесно! Пусть об этом почитает Гитлер! Родился оргкомитет и ответственный его секретарь - ваш покорный слуга. Мелькнула мысль: а будут ли научные работы? Холод, голод, дистрофия...
   Долой сомненья! Доклады обрушились на оргкомитет, как из рога изобилия. Из больниц, клиник, фронтовых госпиталей.
   Конференция заседала в зале Петроградского райкома партии на улице Скороходова. В моем распоряжении наряд милиции во главе с молоденьким сержантом. Для порядка. Валом валили на научную конференцию полуголодные хирурги Ленинграда. В зале появились член Политбюро, член Военного Совета фронта А. А. Кузнецов и П. С. Попков - председатель Исполкома Ленгорсовета.
   Объявлен состав президиума, и научная конференция хирургов блокированного Ленинграда открылась под гул артиллерийской канонады - немцы обстреливали соседний район.
   Вот что я писал об этом исключительном событии в "Ленинградской правде":
  
   "Ни суровые зимние испытания, ни тяжелые условия блокады не снизили интенсивности научной деятельности ленинградских хирургов. Пятнадцатимесячный итог их героической работы подводится на открывшейся вчера ПЕРВОЙ за это время общегородской конференции хирургов.
   Первое заседание конференции было посвящено актуальным вопросам военно-полевой хирургии, в частности, проблеме переливания крови, лечения огнестрельных ран препаратами стрептоцида и сульфидина.
   ...На открытой к конференции выставке большой интерес вызывает аппаратура для исправления и лечения переломов костей, сконструированная в Ленинграде в дни Отечественной войны военврачом 2-го ранга тов. Перминовым. Она уже применяется в хирургических учреждениях Н-ской армии, где армейским хирургом является профессор Белозор.
   На конференцию прибыли врачи из многих эвакогоспиталей, медсанбатов, подвижных полевых госпиталей и с переднего края обороны.
   В работе конференции принимают участие секретарь Горкома ВКП(б) тов. Смирнов, заместитель председателя Ленгорсовета тов. Федорова, главный хирург Ленинградского фронта заслуженный деятель науки профессор Куприянов."
  
   Информация об общегородской конференции хирургов осажденного города появилась и в центральных газетах. Об этом позаботилась редакция газеты "Медицинский работник", присвоившая мне "звание" своего военного корреспондента. Позже нам стало известно: приведенную выше заметку об открытии конференции, как сенсацию, опубликовали влиятельные зарубежные газеты - лондонская "Таймс" и заокеанская "Вашингтон Пост".
   Словом, не молчала в те беспримерные годины, во вражеской осаде, медицинская наука. Ученые не жалели ни сил, ни жизни, чтобы помочь тем, кто сдерживал натиск озверелого врага, тем, кто погибал от голода и холода в своих обледенелых жилищах. Будь то молодой аспирант или убеленный сединами, известный всей стране, ученый.
   В утренние часы, когда ледяной рассвет вставал над осажденным городом, открывались ворота монументального здания на берегу Невы. Тощая лошаденка тащила по заснеженным улицам неказистый экипаж-дровни с ящиком, на котором были уложены доски. Седоки были всегда одни и те же: худощавый седой человек в шубе и меховой шапке и женщина в шубке, закутанная широким платком.
   Дровни с трудом пробирались по снежным сугробам пустынных, настороженных улиц. Откуда-то доносились глухие залпы артиллерийских орудий. Снаряды рвались где-то невдалеке, но дровни упорно продолжали опасный путь. Много времени проходило, пока "путешественники" добирались до улицы Маяковского и дровни въезжали в ворота Ленинградского Нейрохирургического института.
   Такие рейсы, до конца декабря 1941 года, ежедневно совершали директор и основатель института семидесятилетний профессор Андрей Львович Поленов и его жена Мария Александровна. В палатах института шестьсот раненых воинов ленинградского фронта ждали помощи от первого нейрохирурга страны.
   Деятели ленинградской медицины напрягали все силы в поисках наиболее эффективных методов диагностики и лечения боевых травм, в борьбе с "травматической эпидемией", как их называл великий Пирогов.
   В один из сумрачных сентябрьских дней 1942 года стройная, подтянутая девушка в военной шинели с петлицами сержанта, откозыряв, вручила мне пакет:
   - От профессора Рейнберга!
   Вскрываю пакет. Книга. "Очерки военной рентгенологии". Заглянул на последнюю страницу. Вот это здорово! "Ленинград. Издание ГИДУВа (*20). 1942 год".
   Он, профессор Рейнберг, один из выдающихся рентгенологов страны, не покинул своего города в роковые для него дни. В предисловии подчеркнуто: "... писал эту, крайне нужную для фронта, книгу во время вынужденного досуга в бомбоубежище, лишь урывками, преимущественно в ночные часы, свободные от практической нагрузки, в холодную ленинградскую зиму1941-1942 года".
   А обессиленные, изможденные рабочие типографии, наборщики сделали в тех условиях, казалось бы, невозможное: книга, тот час же взятая на вооружение военно-санитарными организациями Красной Армии, вышла в свет уже летом 1942 года!
   И вот она у меня в руках.
   Небольшая эта книга - сгусток опыта трех войн: первой империалистической, гражданской и Великой Отечественной. Студентом-медиком был профессор Рейнберг в годы первой мировой войны, когда непреложным законом для военного хирурга была "заповедь": "если нашел в теле пулю или осколок - убирай!"
   "Очерки военной рентгенологии", родившиеся в блокированном городе, четко установили ОБРАТНОЕ: пулю или осколок удаляй только тогда, когда это настоятельно необходимо! Таким образом, было снято еще одно "белое пятно" в военно-полевой хирургии.
   ...Под гул артиллерийской канонады в затемненном кабинете рентгенолога светится матово-зеленый экран. Могучий поток невидимых лучей пробивает толщу тканей, "просвечивает" их. Медленно на экране рождаются контуры "инородного тела" - пули, осколка. Остается измерить глубину и, если нужно, действовать хирургическим ножом.
   Уже в начальном периоде блокады автору "Очерков" удалось раскрыть одну, новую, принципиально важную деталь: вначале абсолютно непонятный извилистый путь инородного тела. Вот, пожалуйста - пуля вошла в руку выше локтя. А рентгенолог, последовательно просвечивая "откапывает" ее в грудной клетке, по соседству с сердцем.
   У другого бойца пулю, пробившую бедро, рентгенолог находит под диафрагмой. Молодым хирургам немедленно даются исчерпывающие рекомендации. Не разыщешь их ни в одном учебнике. Ни по рентгенологии, ни по баллистике.
   Кардинальная проблема военно-полевой хирургии - диагностика и хирургическое лечение огнестрельных ран живота. Ее не разрешила война 1914-1918 годов. Ни организационно, ни технически: пуля или осколок, проникшие в живот, как правило, приводили к смерти.
   Разрешена она в осажденном городе. Усовершенствованные передвижные рентгеновские аппараты приблизили ученых-рентгенологов к полковым медпунктам, полевым подвижным госпиталям. В результате - быстрота транспортировки и возможность немедленного исследования раненых в живот рентгеном, а отсюда и оперирование их в самые ранние сроки.
   Так удалось максимально снизить смертность от этих зловещих боевых травм.
   Наука не молчала.
   В декабре 1942 года ТАСС сообщил, что ленинградский Медгиз выпустил первый научный сборник "Работы ленинградских врачей за год Отечественной войны". Он сейчас у меня в руках - маленькая книжка в синей обложке.
   Вот оно - сообщение ТАСС:
  
   "... Первый из четырех сборников посвящен деятельности Травматологического института имени Р. Р. Вредена. Его сотрудники проделали за год большую теоретическую и практическую работу. Проводимые ими операции позволяют быстро возвращать в строй раненых бойцов. В сборнике, в частности, напечатана статья заслуженного деятеля науки профессора Лимберга о пересадке костей на лице, профессоров Машанского, Эпштейна и многих других.
   В ближайшие дни выйдет второй сборник со статьями профессоров Самарина, Виноградова, Блинова, Рейнберга. Третий посвящен работам терапевтов (авторы - профессора Тушинский, Черноруцкий и другие").
  
   В первый сборник вошла и скромная частица моего труда о перевязке подколенной артерии.
   Обрадовала нас этакая героическая оперативность (так ее можно назвать) работников Медгиза и типографских рабочих. К сожалению, название типографии до сих пор не могу расшифровать: оно скрылось под секретным шифром "ЛТ УН-1". Подчеркиваю даты: рукопись сдана в набор 14 сентября 1942 года. Сколько времени ушло на издательскую обработку рукописи? И вот, 7 ноября книжка, размером почти в восемь печатных листов, уже у меня в руках.
   Такой оперативности могут позавидовать издатели семидесятых годов. А писали эту книжку ученые в самые тяжелые дни, готовили к печати истощенные медгизовцы во главе с заведующим ленинградским отделением Медгиза, неутомимым, седым Шевченко.
   Опыт первых месяцев войны передавал в этой тоненькой книжечке эвакогоспиталям научный коллектив Травматологического института. То были зачатки будущей реставрационной хирургии, сыгравшей в послевоенные годы большую роль в ликвидации последствий войны.
   Нейрохирурги Ленинграда испытывали методику восстановления нервов после их огнестрельных ранений свободной пересадкой нервов животных. Ортопеды сообщали о важных деталях пересадки костей при их дефектах после огнестрельных переломов. Челюстно-лицевые хирурги подводили первые важные итоги оперативного восстановления раздробленных осколками челюстей.
   Медгизовцы, издавая эти первые книжки, набирали темпы. Они увеличили объем книжек этой серии: в первом выпуске опубликовали восемь работ, в последующих - по шестнадцати.
  
   Наука не молчала и в армиях, на фронте.
   Летом сорок второго я уже установил контакты с медицинскими учреждениями 55-й армии и с начсанармом Семеном Михайловичем Гофманом. Судьба! Десять лет спустя я оказался помощником бывшего начсанарма-55, тогда уже генерал-майора запаса и главного врача Токсовской больницы.
   У него в армии бывал часто. И в госпиталях, и в медсанбатах.
   Как-то осенью того же сорок второго Семен Михайлович позвонил мне: "Приезжайте! Есть интересный материал!" Присланный им "козел" (продрог я в нем основательно) быстро доставил меня в штаб 55-й армии, к большому пятиэтажному дому за заводом "Большевик".
   С трудом прошел через строгое бюро пропусков. Пропуск для меня уже был "спущен". Но дежурный капитан допрашивал меня, этакого гражданского "ферта" в шляпе, с оправданным пристрастием...
   Начсанарм принял меня сразу и, как было договорено, точно в 16.00.
   - Хотите сюрприз, товарищ военный корреспондент? - загадочно усмехнулся Гофман. - Вот!
   И он протянул мне довольно объемистую книгу в серой обложке. Взглянул я на заглавие и чуть не ахнул от удивления. Подлинная сенсация!:
   "Армейский научный сборник Н-ской армии".
   На пятнадцатом месяце тяжелейших для города и армии событий! Действительно, наука не молчала и на фронте. Вот моя информация в "Ленинградской правде":
  
   "Санитарный отдел Н-ской армии издал первый научный сборник работ армейских медицинских учреждений с начала войны. В сборнике отражена самоотверженная деятельность коллектива медицинских работников, обеспечивших медицинское обслуживание в условиях наступления, обороны и сложных маневренных операций. Санитарные работники Красной Армии получают в сборниках много ценных сведений о лечении ран в войсковом районе, об организации системы переливания крови в медсанбатах и т. д".
  
   На прощание начсанарм шепнул мне "по секрету": к печати готовится второй армейский сборник.
   "Сюрпризы" посыпались на корреспондента и из 42-й армии.
   У институтского подъезда - военная машина. Приехали за мной начсанарм-42 Борейша и армейский хирург профессор Белозор.
   - Собирайтесь побыстрей! - торопил Белозор. - Поедем на конференцию, Нас ждут.
   - На какую конференцию? Куда?
   - Куда? Недалеко, в расположение нашей армии. А вот на какую - пока военная тайна. Впрочем, не пожалеете!
   Точно, не пожалел.
   Привезли меня на армейскую конференцию... санитаров. Вот такого я, журналист с опытом, еще не видел.
   Амфитеатр монументального здания Союзпушнины на Международном проспекте заполнили юноши и девушки в военной форме. Пройдут немногие недели, и на их гимнастерках появятся погоны. А пока, только петлицы со знаками различия. На груди у многих - ордена и медали. Нет-нет, да блеснет Золотая Звезда Героя.
   Санитары, санинструктора, сандружинницы...
   Они прибыли с переднего края обороны. От этого зала совсем недалеко, считанные километры. С крыши здания ясно просматриваются вражеские позиции. О! Если бы немцы знали об этой конференции! Испытало бы здание Союзпушнины мощь вражеской осадной артиллерии.
  
   "С санитарными сумками, жгутами, шинами, плащ-палатками появляются эти юноши и девушки, - писал я 12 октября в "Ленинградской правде", - в наиболее опасных местах. Бесстрашно и, подчас, с исключительным героизмом решают они благородную задачу спасения жизней своих товарищей. Санинструктор Молочников, например, вынес с поля боя 42-х, а санинструктор Чигашев - 53-х раненых, вместе с их личным оружием".
  
   Когда-нибудь педантичный историк расскажет о такой невиданной солдатской конференции в осажденной, полуголодной армии. Впрочем, что я говорю? Тогда, в октябре сорок второго и 55-я и 42-я армии от голода не страдали: "Дорога жизни", как могла, неплохо кормила бойцов этого необыкновенного фронта. Что-то уж очень медленно созревало "яблочко", сдавливаемое костлявой рукой голода. И не падало к ногам фюрера, о чем мечтал он в своем волчьем логове осенью 1941 года, когда расшиб лоб о Пулковские высоты.
   В армиях встречали меня, военного корреспондента в фетровой шляпе, гостеприимно. Первым делом угощали солдатским обедом, и к нему - "живительной жидкостью" в жестяной кружке. Любопытно, что на мои корреспонденции (больше научно-медицинского характера) порой реагировали не только врачи, военфельдшера, сестры и санитары, но и хозяйственные работники и, даже, повара.
   Об этом мне рассказала недавно доцент Наталья Александровна Дембо, тогда - ведущий хирург одного из эвакогоспиталей фронтового эвакопункта (ФЭП-50). Как-то написал я в "Ленинградской правде" об успешных результатах примененного ею оригинального способа пересадки кожи.
   - И что вы думаете? - смеялась Наталья Александровна. - С этого дня повар стал выдавать мне на обед вместо положенных двух котлет - четыре. Да еще с усиленной порцией гарнира... из уважения к науке.
   На фронтовые и армейские конференции профессора, и в мундирах, и в скромных пиджачках приезжали охотно. О последующем после конференции ужине всегда заботился тот или другой начсанарм. Эти ужины, конечно, очень мало походили на наши довоенные банкеты в "Метрополе" или "Европейской". Но здесь многие гражданские профессора (и корреспонденты также) немного компенсировали себя за семнадцатимесячную блокадную "диету"...
   Иногда, перед конференцией, за мной заезжал главный хирург Ленфронта генерал-лейтенант, заслуженный деятель науки профессор Куприянов. Стоило только нам появиться в президиуме, весь зал вставал. Ко мне, разумеется, сие никакого отношения не имело, а было адресовано главному хирургу, генералу. Петр Андреевич подобных церемоний не любил и старался входить незаметно. Редко это ему удавалось. На меня же взирали сотни любопытных глаз: что за тип в пиджачке сидит среди генералов и полковников?
   На ужине после фронтовой научной конференции 9 декабря 1942 года я оказался за столом генералитета. Наискосок от меня сидел командующий фронтом генерал-полковник артиллерии (впоследствии маршал Советского Союза) В. А. Говоров. Рядом с ним - прилетевшие из Москвы заместитель Главного хирурга Советской Армии профессор С. С. Гирголав и Главный терапевт профессор М. К. Вовси.
   Моим соседом по столу был Петр Андреевич Куприянов.
   Один из наиболее талантливых "шевкунят" (так мы, студенты Военно-медицинской академии, именовали ассистентов знаменитого ученого профессора Виктора Николаевича Шевкуненко), в годы блокады он стал очень популярным среди ленинградцев. Его заслуга - создание хирургической службы ленинградского фронта, организация ее в огненном кольце, в условиях небывалых, неповторимых.
   Нет, это не преувеличение, если я позволю сравнить деятельность Петра Андреевича в осажденном Ленинграде с деятельностью великого Пирогова в осажденном Севастополе. Разумеется, не та эпоха, не те условия, не те масштабы, не та наука. А в принципе то же: организация и еще раз организация. Да еще в совершенно беспримерных условиях.
   На похвалы Куприянов обычно реагировал шуткой:
   - Это потому, что я теперь в моде...
   Невиданное доселе в военно-санитарной службе развернулось и в осажденном Ленинграде. Это создание специализированных служб.
   Раненые воины, с чьими ранами (из-за их сложности) невмоготу было справиться медсанбатам, полевым, подвижным и, даже, армейским госпиталям, транспортировались немедленно в госпитали специализированные. Собственно, это были целые военно-санитарные "институты", возглавляемые виднейшими учеными страны.
   Например, в огромном здании бывшего института Отта (*21) на Менделеевской линии развернулся крупнейший нейрохирургический госпиталь, Здесь под руководством главного нейрохирурга Ленфронта профессора И. С. Бабчина сложнейшими операциями восстанавливали функции пострадавших от ранения головного и спинного мозга.
   По соседству, в этом же здании, разместился специализированный челюстно-лицевой госпиталь, возглавлявшийся крупнейшим челюстно-лицевым хирургом страны профессором Александром Александровичем Лимбергом. Шла здесь методичная терпеливая "ювелирная" работа. Восстановление лица. Тончайшие пересадки пораженных и обожженных тканей лица. Реконструкция носов, глазниц, челюстей... У летчиков, танкистов.
   Появились специализированные госпитали для воинов, получивших огнестрельные ранения и переломы рук, ног и позвоночника. Их хирургическую работу возглавили наши ведущие травматологи, в основном, питомцы Травматологического института - профессора В. Г. Вайнштейн, В. И. Розов, доцент М. М. Казаков и другие.
   Открылся, даже, госпиталь специально для воинов, раненых в кисть. Им руководила профессор Усольцева.
   Специализированная хирургическая помощь! опыт ее безграничен. Сколько, казалось бы, безнадежных раненых после сложных реконструктивных операций возвращались в строй! Поднялся бы из своей усыпальницы Николай Иванович Пирогов, великий хирург и великий организатор, порадовался бы он чудесам организации, достигнутым его хирургическими потомками меньше, чем через столетие! Да в условиях много хуже времен Севастополя 1855-56 годов!
   А наш институт стал специализированным госпиталем с ортопедическим уклоном.
   ...За столом Петр Андреевич рассказал о своем недавнем путешествии в город, куда эвакуировалась его семья. У меня екнуло сердце: почему бы и мне не слетать к своим, в Балаково? Нет, не пустят меня - только один Андрей Александрович Жданов разрешает вылет специалистов из Ленинграда.
   - Наблюдал я там жизнь, на "Большой земле", - рассказывал Петр Андреевич, расправляясь одновременно с заливной рыбой. - Тяжеловато, но жить, конечно, можно. Не блокада. Вот одно, только меня расстроило...
   -Что же такое? - насторожился я.
   - Дочке-то моей старшей уже восемнадцать. Ухаживают там за ней разные лейтенантики местные. Письма любовные получает. Жена уже одно перехватила. Беда! Делать-то что, не знаю...
   - Петр Андреевич! - задал я ему ехидный вопрос. - Вспомните, что вы выкидывали в восемнадцать лет?
   Он расхохотался:
   - Ох! Даже вспоминать не хочется.
   - То-то же, - резюмировал я, принявшись за рюмку ямайского рома.

25. НА ПОЛКОВОМ МЕДПУНКТЕ

   На переднем крае обороны, в расположении 55-й армии, оказался я в середине сентября 1942 года. Два фронта - Ленинградский и Волховский - в те дни ломали и перемалывали отборные резервные армии гитлеровского любимца, фельдмаршала Манштейна - исполнителей варварского плана вторичного штурма и уничтожения Ленинграда.
   Шли тяжелые бои у Синявинских высот.
   Генерал-майор Верховский задумчиво вертел в руках мою очередную редакционную командировку:
   - Так, ведь, там не тыловой эвакогоспиталь, - искоса посмотрел он на меня. - Бои идут там, там стреляют.
   Проверяет, хочет взять на испуг.
   - А здесь, в городе, разве не стреляют, товарищ генерал-майор? - прервал я Верховского. - И, в конце концов, должны же мы показать работу наших медиков на переднем крае, в боевых условиях. А не только в палатах эвакогоспиталей! В данный момент, кроме меня - некому: все наши военные корреспонденты по горло заняты освещением боевых операций.
   Доводы мои, видимо, показались начальнику санитарной части фронта достаточно убедительными. И он дал команду.
   ...У ворот Инженерного замка (там тогда дислоцировался штаб Ленинградского фронта) предъявляю командировочное предписание генерал-майора медицинской службы Верховского, Меня ждет машина (опять "классический козел") 45-й гвардейской стрелковой дивизии. Доставит меня в полковой медицинский пункт молодая женщина-врач с погонами капитана медицинской службы.
   Путь наш - в расположение 55-й армии, сейчас ломающей хребет манштейновским головорезам.
   ...На этом участке фронта уже шестые сутки не прекращается артиллерийская канонада и продолжаются жестокие бои.
   К склону невысокого холма подъезжают санитарные машины. Они изрешечены осколками и продырявлены пулями. Оттуда выносят носилки с ранеными бойцами. Носилки мгновенно исчезают в землянках. А машины уже снова мчатся туда, к недалекому переднему краю.
   В подземной перевязочной полкового медицинского пункта, в глубине холма, сутками выстаивают у хирургических столов врачи (все молодежь), сестры, фельдшера, санитары, сандружинницы.
   Начальник полкового медпункта майор Иванов только что оттуда, с линии огня. В мокрой гимнастерке, вымазанной липкой грязью. На разговоры скуп - драгоценна каждая минута. Санитары работают отлично - таково его впечатление. Вот и сейчас они работали, действовали на совсем открытом месте. Этакое "блюдце", простреливается насквозь. Ползли под мостками, как пластуны.
   - Наши автоматчики ворвались в немецкие окопы, - уже на ходу рассказывал Иванов. - Ну, а фрицы - в контратаку. Раненые наши остались между теми и другими... Пополз туда с санитарами - вытащили наших, все- таки.
   В землянке ждали старшего врача. Пришел. Тоже весь перемазанный. Смущенно извинился "за непорядок в туалете". Задержался вот почему: трое наших раненых лежали около немецкого дзота. Но немцы их не видели. И пополз туда старший врач вместе с санитарами Черновым и Михайловым, прямо к вражескому логову. Несли бойцов по канаве, по сплошной грязи.
   Подошел и старший инструктор Алексей Гуськов.
   Маленький, щупленький такой. Ох! Уж и какой неразговорчивый! А ведь, есть что рассказать этому смельчаку. Да! Посмотришь, здесь сплошные герои.
   Всего только час назад старший инструктор Алексей Гуськов с товарищами оказался, откровенно говоря, в трагической ситуации. Перевязывали раненых в траншее, когда неожиданно появилось несколько немецких солдат. Гуськов и санитары Лаптев и Михалев, схватив автоматы, вскочили на бруствер и бросились на наседавших немцев. Часть уничтожили, остальных отогнали. Автоматы отложили, принялись за перевязки.
   Старший врач полка подводит итог дневной работы медпункта. Оказывается, уже знакомый нам Алексей Гуськов сегодня вынес из-под огня двадцать раненых бойцов. Столько же - Валя Мерщикова, смелая такая девушка. Вон она, беленькая, кудрявая, тоненькая. Силы-то, силы откуда берутся?
   А старший инструктор Камальдинов сегодня вынес пятнадцать раненых прямо из-под носа немцев, из-за проволочных заграждений.
   А вот и сам Нурулах!
   Он вошел в землянку, аккуратный, гладко выбритый, стройный и подтянутый. Пылает на груди орден Красной Звезды (за спасение тридцати семи раненых). Вынес их из-под жестокого огня, да еще вместе с их личным оружием и, даже, с трофейным, станковым немецким пулеметом.
   А за пулеметом Нурулах сбегал после того, как доставил раненых в безопасное место. Пуля пробила руку Нурулаха - никому не сказал, сам потихоньку руку перевязал. Ушел с поля только по приказу командира.
   Нурулах Камальдинов до армии был в колхозе опытным комбайнером, трактористом, шофером. В начале войны работал на санитарном танке (впервые тогда я узнал, что существуют и такие).
   Однажды обошли нашу колонну немецкие машины. Разворотило башню, загорелся санитарный танк. Санинструктор успел выпрыгнуть из люка и погрузить раненых на оставленный кем-то грузовик. И уже заводил мотор. И... вдруг заметил немца-автоматчика: тот полз, как змея, к грузовику. Нурулах вскинул автомат - гитлеровец ткнулся носом в землю. Ну, а вскочить в машину и умчаться с драгоценным грузом для опытного шофера было делом нескольких мгновений.
  
   В дверях землянки-"кабинета" старшего врача мы встретили мальчика лет двенадцати, в тщательно пригнанной военной форме, в пилотке и высоких сапогах. Он немедленно сообщил мне свое имя и занимаемую должность:
   - Коля Шейдин, адъютант старшего врача!
   - Коля! - приказал старший врач. - Скажи шоферу, чтобы подал машину. Мы едем в медсанбат.
   - Есть! Сказать, чтобы подали машину! - мальчик сделал "налево кругом" и растворился в темноте.
   - У нас их трое, - объяснил старший врач. - Отважные, наши советские ребята. Один из них, ровесник "адъютанту", считается у нас разведчиком. Ходил он уже с бойцами в немецкие траншеи. Все трое хотят быть снайперами.
   - Колю Шейдина подобрал зимой на заснеженной дороге наш батальонный комиссар - мальчик был истощен до крайности. Месяца полтора отлеживался в нашем полковом "стационаре". Поправился.
   - Теперь он у меня связной. Четкий, исполнительный. Настоящий адъютант...
   -Спустимся лучше в подземелье, - предложил старший врач, - осторожность не помешает. Немцы отсюда в сотнях метров...
   Извлек я свой блокнот.
   Скупо старший врач отвечал на вопросы газетчика. Мало из него удалось вытянуть. Только потом, в штабе армии, начсанарм Семен Михайлович Гофман подробно поведал мне о героических делах этого коллектива, одного из первых в сорок пятой стрелковой дивизии.
   Полковые врачи помогают активно перегруженному во время боев медсанбату, занимаясь в своем подземном медицинском пункте "малой хирургией" - переливанием крови, обработкой ран, перевязкой сосудов.
   - Коллектив в этом полковом медпункте подобрался замечательный, - подчеркнул начсанарм. - По заслугам и оценен: пятнадцать героев-медработников полка награждены орденами и медалями.
   ...Маленький адъютант вынырнул из темноты:
   - Машина подана, товарищ старший врач полка!
   Автомобиль осторожно выбрался из темноты на дорогу. Прожектора бороздили небо. Немецкие ракеты на парашютах рисовали линию фронта. Взлетали огненные снопы трассирующих пуль. Вдали ухали наши тяжелые орудия.
   А из полуразвалившегося каменного строения доносились переборы баяна.
   Санитарные работники гвардейского полка "отводили душу" после шестидневной боевой работы.

26. ВИШНЕВСКИЙ

   Год тысяча девятьсот сорок второй на исходе.
   В эту новогоднюю ночь мы, врачи, научные сотрудники института, собрались за праздничным столом. Уютна сегодня наша "дежурка".Стол, конечно, очень скромный, но... "роскошный", в сравнении с прошлым годом. Ждем: по радио предупредили - будет говорить Вишневский. И собираются у репродукторов ленинградцы. Что сегодня скажет писатель, драматург, воин, моряк, один из популярнейших людей города-фронта, пламенный трибун осажденного Ленинграда?
   Мы, ленинградцы, жившие в блокаде, не забудем страстных выступлений писателя-воина. Призывом звучали его речи, с неповторимой интонацией и тембром. Не из репродуктора льется его речь, нет, казалось, он сам стоит около вас, беседует с вами.
   Слушать его было наслаждением.
   Около 100 речей произнес Вишневский по ленинградскому радио. С некоторыми можно познакомиться в отдельных статьях военных лет. Без них вряд ли по-настоящему можно представить страшную действительность блокады.
   Художественная панорама сражающегося города в начале ноября сорок первого, когда падали первые жертвы голода:
  
   "Город-фронт живет, в нем бьется по-прежнему сердце революции. По-русски, по-ленински спокойный, уверенный. Репродукторы передают очерк Льва Толстого "Севастополь зимой 1854 года". Толпа стоит, как зачарованная. Это рассказ о сегодняшних днях. Толстовский "четвертый бастион" - это сегодняшний Ленинград. Все-все у Толстого абсолютно точно, верно, как у нас сегодня. Спокойный русский героизм, скромный, чистый. И затемненный трамвай N 9 идет (тогда трамвай еще ходил. Б.Р.) на передний край обороны, идет на "четвертый бастион".
  
   Передо мной вырезка из "Ленинградской правды" уже от 23 июня 1942 года. Речь Вишневского произнесена по ленинградскому радио в канун годовщины войны. Речь - "Душа Ленинграда".
   Рисует писатель величественный образ уже победившего (в этом он убежден) города. Грозной музыкой звучат его слова:
  
   "Ветры, воды, огонь - стихии штурмуют город, враги у его стен, а город стоит, и над арками и воротами его бешеные квадриги и шестерки бронзовых коней, летящих на запад, на север. Бурно дышат эти кони, летящие в будущее... Это воинственный и грозный Ленинград, это раскаленный дух его, победная судьба!"
  
   Мудро, глубоко определил Вишневский неповторимость, вернее, небывалость огневой судьбы Ленинграда. С чем ее сравнить? С осадой Парижа в дни Коммуны? Или с трагедией Вердена? Или с осадой Порт-Артура? Севастополя? Или даже с античной гомеровской Троей? По Вишневскому Ленинград
  
   "вобрал в себя историю всех осад, по-своему прочел их, смял, как глину мнет скульптор, и стал творить свой осадный год, свою оборону".
  
   В полночный новогодний час по притихшему городу твердый, звонкий, темпераментный голос, приводящий в бешенство окопавшихся под городом гитлеровских генералов:
  
   "Вспомним, товарищи, конец прошлого года. Мрак, стужа, голод, во тьме кромешной - зарницы вражеских выстрелов. Почерневшие от пожаров дома. Очереди жутко ослабевших людей у прорубей - на Неве и на Фонтанке... Виновника мук нашего города мы знаем: это фашизм. Да, у этого города хватило силы осенью сорок первого остановить Гитлера и заставить его сорок дивизий месить грязь в болотах.
   Прошел год. Ленинградцы прошли через чудовищные испытания, не ослабив сил. Ум их ясен! Нервная система не надломлена! Руки уверенно орудуют винтовкой, гранатой, автоматом, орудийным прицелом, корабельными приборами, заводским оборудованием, пером. Наша страна отразила и второй гитлеровский вал. Он разбился об окопы Сталинграда и о предгорья Кавказа.
   Враг задумал опять пойти на штурм Ленинграда.
   Отборные дивизии и осадная артиллерия Манштейна, штурмовавшая Севастополь, осенью были двинуты к Ленинграду. Стремительный удар ленинградцев и бойцов Волховского фронта размолол немецкие войска. Кости штурмовых полков Манштейна всосаны Синявинскими болотами. И новая попытка захватить Ленинград - десант на перехват Ладожской трассы. Десант наголову разгромлен балтийскими моряками".
  
   Город и фронт, вернее, город-фронт, собравшийся у репродукторов, дружно аплодировал невидимому оратору в ответ на его новогодний боевой призыв:
  
   "1943 год на пороге. И этот год будет наш! Идет он по русскому морозу, лапу нам протягивает. И мы протянем: "Ну, здравствуй!.. Давай-ка, брат, на Гитлера всем весом..." Он улыбнется: "Всегда готов!" Примет пост и дела у нашего 1942 года (неплохо послужил), взвалит груз на себя, крякнет и зашагает вперед..."
  
   И, вслед, читает очередную "лекцию" гитлеровцам:
  
   "Они нас сейчас слушают, от бессильной ярости, пожалуй, еще начнут обстрел... Эй, вы, немцы! Вы лучше займитесь изготовлением березовых крестов для ваших дивизионных кладбищ! Времени у вас потом не хватит!"
  
   Темпераментный, оптимистический тост писателя напомнил мне того молодого Вишневского, с которым я впервые встретился в 1926 году в редакции газеты "Красный Балтийский флот". Он был ее ведущим сотрудником, редактировал специальный "морской сборник" и журнал "Краснофлотец". Уже тогда вырисовывались контуры героической "Первой Конной" и "Оптимистической трагедии".
   Всеволод Витальевич, тогда уже признанный теоретик военно-морского дела систематически снабжал нас, журналистов, актуальной информацией по военно-морским вопросам. Информацию, получаемую от него для "Правды", я начинал, обычно, так: "Как нам сообщили в авторитетных морских кругах..." Под "авторитетными кругами", естественно, скрывался редактор "Морского сборника" Всеволод Вишневский.
   Сотрудничал и я в военно-морской газете и в журнале "Краснофлотец". Очерки о заграничном плавании на торговых судах печатались там периодически.
   Однажды, в одном из очерков, о шторме в Атлантике, я признал (по морской малограмотности) справедливыми рассуждения одного торгового моряка:
   "В шторм - амба! Уж ежели "коробка" тонет, уходи в каюту и жди, когда тебя сожрут акулы... Шлюпку, все равно, расплющит в секунду!"
   Написал и... налетел на гневную отповедь Вишневского. На другой же день после опубликования злосчастного очерка, встретив меня в вестибюле Главного Адмиралтейства, он чуть было не вцепился мне в горло:
   - Эх вы, морской "писатель", маринист! Уходить в каюту и ждать, пока окажешься на дне морском!? Какой вы моряк? Вы - расслабленный человек, сухопутный мореход... Глупости чудовищные, да еще в морской газете! Я вам еще покажу!
   И показал.
   Через пару дней в той же газете "Красный Балтийский флот" была напечатана разгромная статья разгневанного Вишневского.
   Всеволод Витальевич обрушился на порочную идею моего очерка. Он сравнил подобный опус с очковтирательным рапортом Меньшикова Петру, когда в шторм в 1716 году около Ревеля погибли русские корабли. Меньшиков тогда отписывал императору: "... так воля божья благословила, и мы тому противиться не можем".
   Вишневский писал:
   "Покорность и смирение пронизывают оба "опуса". Безнадежность борьбы со стихией проповедуется в них. Отвергаем их! Великие хроники флотов мира воодушевляют нас на борьбу. Надо всегда держаться, свирепо защищая корабль! До конца бороться за жизнь и спасение имущества".
   "Так вот, друзья, - обращался к краснофлотцам Вишневский. - Держись до конца - правило моряков-краснофлотцев! Уходить в каюту, если в груди бьется сердце, если мозг командует телом, уходить в каюту не будем!"
   Он, Вишневский, не признавал безнадежности борьбы со стихией. Со всякой. А сейчас - с мрачной, с разнузданной, бесчеловечной стихией фашизма. Верный сын Родины, всегда верен ей до конца.
   "Если в груди бьется сердце, если мозг командует телом..."

27. В РАЗВАЛИНАХ ОРЕШКА

   Начсанарм-55 собирается в инспекционную поездку по правому берегу Невы. С ним - армейский хирург. Армия готовится к серьезным операциям. Свободное место в "зисе" предлагают мне.
   - Попадем, может, и в Орешек, - предупреждает Гофман. - Там своеобразный ПМП. Только придется перебираться по Неве. Немцы простреливают трассу. Рискнете? - посмотрел на меня начсанарм.
   - А в Ленинграде разве мы с вами не рискуем? Только там, на Неве, побольше... Но, ведь, это Орешек! Упустить такую возможность! Тогда никудышный я журналист. "Зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разыгран", - процитировал я, решительно влезая в машину, знаменитые слова Петра.
   - А вот Гитлеру оказался он не по зубам, - улыбнулся полковник Могучий, армейский хирург.
   ...Серая громада развалин старинной крепости темнеет на крошечном каменном островке. Точно на середине Невы. На замке держит ее "ворота". Ключ к Неве и, далее, к "окну в Европу".
   Так его и назвали - Шлиссельбург, Ключ-город.
   Государевой тюрьмой стал он после рождения Санкт-Петербурга. А двадцать пять лет назад, в ночь на 18 марта (5-е по старому стилю) 1917 года, по постановлению Ревкома Шлиссельбургского порохового завода "государева тюрьма" была предана огню.
   Грозная, как символ императорской власти, на неприступном островке, утонула она в дыму и пламени. Красным гигантским факелом несколько дней и ночей полыхала она в водах Ладожского озера.
   Ныне израненная, истязаемая каждодневно гитлеровскими бандитами стоит она у истоков Невы непреодолимой преградой на пути к великому городу у ее устья.
   Пришли мы к переправе в глубокой тьме после полуночи. Работают здесь больше в темноте. До Орешка всего триста метров... Но каких! Трасса простреливается насквозь. Не радовали здесь бойцов белые ночи: немало лодок шло на дно. Гибли люди, грузы для защитников невской твердыни. Их друзьями стали тьма и тишина. На переправе говорили шепотом: слово громкое, как эхо, передавалось в чистом воздухе на занятый врагами берег.
   А там услышат, и взлетают оснащенные парашютами осветительные ракеты. Мертвенный свет изливают они на невские воды и на переправу. Увидят, и... море огня. А не увидят - тоже стреляют для перестраховки.
   Унылая, мокрая октябрьская ночь. Она выгодна для переправы: фашистские вояки не любят в осеннюю слякоть вылезать из своих укрытий. Нас трое - начсанарм, армейский хирург и я - садимся в лодку. Три гребца уверенно берутся за весла. Бригада лодочников со старшиной - смелые, ловкие, находчивые, быстрые. Слабые, медлительные здесь не приживутся.
   Триста метров... Всего триста... По гладкой зеркальной воде.
   Легкая лодка летит стрелой, точно ее подгоняет мотор. Только мелькают голые руки лодочников в тельняшках. Вот уже нос нашего "судна" уткнулся в песок Орешка. Сколько времени плыли - не знаю. Немногие минуты. Быстро направляемся в крепость. Встречают нас комендант - старший сержант Коршунов и его товарищи - шесть первых "землепроходцев" легендарного Орешка. Их имена знает вся 55-я армия.
   Когда немцы захватили Шлиссельбург, они не взяли крепость. Возможно, подозревали, что в крепости остался большой гарнизон. Расправу отложили "на потом". Несколько дней земля Орешка оставалась "ничейной" землей. И одной сентябрьской ночью шестеро причалили к безмолвному Орешку. Крепость обошли осторожно - никого, кроме животных - кота, кошки, собаки и лошади. Лошадь, правда, сразу забрали на берег. Пес - большая симпатичная дворняга - уплыл туда же, вероятно, в поисках старого хозяина. Старого кота погубил осколок немецкого снаряда.
   С разведчиками осталась только кошка Машка - знаменитая кошка Орешка. Раненая дважды, она научилась надежно прятаться при артиллерийских обстрелах. Прожила в крепости с солдатами больше года.
   Шли дни. Орешек ощетинился жерлами крепостных орудий, переправленных через Неву. Население Орешка увеличилось сильно. О цифрах не говорят - военная тайна. Но их не мало, советских солдат, в сердцевине этого "ореха", под самым носом окопавшихся врагов.
   Орешек продолжает сражаться, он стойко держится, он - непобедим.
   В нижних служебных помещениях, где после аутодафе девятьсот семнадцатого остались только стены, соорудили медицинский пункт с койками и необходимым оборудованием.
   Начальник медпункта - капитан медицинской службы Константин Васильевич Николаев. С ним - медицинские сестры, подтянутые и аккуратные старшие сержанты.
   -Галя Попова и Светлана Ходжаева, - отрапортовал капитан Николаев,- мои помощники. И раненых выхаживают, и... с разведчиками к немцам "в гости" ходят.
   - Как вы поступаете с тяжело ранеными? - спросил я молодого врача.
   - Переправляем на берег ночью. Ну, а неотложных - в полевой подвижной госпиталь (ППГ) немедленно, в любое время, на специальной лодке. С Галей или со Светланой.
   - По обстрел на переправе попадали? - внимательно посмотрел на Светлану начсанарм
   - Всякое бывало, товарищ полковник медицинской службы, - бойко ответила рыжеволосая Светлана. Разок только мякоть на ноге прострелили.
   Полковник что-то отметил в своей записной книжке. И мне потихоньку: "Всех их - к правительственным наградам".
   До глубокой ночи мы беседовали с защитниками Орешка. Водил нас комендант, вооруженный "летучей мышью", по солдатским казармам, развернутым в этих каменных развалинах. Где в течение двух столетий томились узники страшной "государевой тюрьмы".
   Может, в этом помещении, где сейчас богатырским сном спят усталые артиллеристы, коротал свои страшные дни и ночи Иоанн Антонович, никогда не царствовавший император. Заключенный в казематы, узник двух императриц.
   Не томился ли в соседней мрачной, сырой комнате, где стекает со стены вода, кто-нибудь из декабристов? И витают над нами незримые тени лицейских друзей Пушкина - Вильгельма Кюхельбекера ("Кюхли") и Ивана Пущина ("Жана").
   С этого мрачного островка их и отправляли на сибирскую каторгу. А после них и Поджио и братьев Бестужевых...
   Ночь мы провели с солдатами. А ночи октябрьские темные (это было хорошо), длинные (тоже неплохо). Разведчики заинтересовались народовольцами. Кто из них страдал в этих каменных мешках? Жив ли кто-нибудь из них?
   Ну, как же, сидели здесь Вера Фигнер, Михаил Фроленко. Двадцать пять лет сидел здесь, в каменном бастионе, народоволец Николай Александрович Морозов. После четырех лет Алексеевского равелина Петропавловки.
   - Жив он, товарищи, - отвечал я на град вопросов. - Жива и Вера Фигнер - 90 лет ей. В прошлом году Морозова эвакуировали из Ленинграда. Скоро ему тоже исполняется 90 лет. Видел я его не раз и, даже, с ним беседовал однажды.
   Солдаты хором попросили об этом рассказать подробней.
   За стенами крепости ухали орудия: немцы в ночи, видимо, чего-то испугались. А в глубине крепостных развалин журналист рассказывал гвардейцам о своих встречах со знаменитым революционером-народовольцем.
   ...Выпустили его из Орешка в девятьсот пятом году. На воле, как и в крепости, он продолжал заниматься науками - математикой, астрономией и энтомологией.
   - Увидел я Морозова впервые, товарищи, в 1916 году. Был я тогда студентом, а он - профессором Психоневрологического института. А через двадцать лет, уже как журналист, встретился с ним в Естественнонаучном институте имени Лесгафта в Ленинграде на проспекте Маклина.
   Николай Александрович был тогда директором института и почетным академиком.
   Передо мной сидел худощавый старик, с седой, аккуратно подстриженной бородкой и с необычайно живыми и, я бы сказал, молодыми глазами. Был он в теплом халате. Из-под стекол очков приветливо смотрел на посетителя.
   - А о чем вы, товарищ корреспондент, тогда с Морозовым беседовали? - спросил доктор Николаев.
   - О проблеме рака.
   И вот что он мне в тот вечер рассказал.
   ...Энтомологией - наукой о насекомых - увлекался он еще в детстве, гимназистом. Изучал превращение гусеницы в куколку, а потом и в бабочку. Вскрывая куколку, всегда находил в ней белую массу, похожую на сметану. Оказалось, что эта масса - плавающая нервная система. Так как же вырастает бабочка?
   -Размышлял я об этом, - говорил он, - еще в Алексеевском равелине. Времени хватало, - усмехнулся он, кутаясь в халат. - И вывод сделал: Превращение "сметаны" в бабочку, видимо, происходит под действием каких-то могучих веществ - катализаторов. Это они возрождают ткани в бабочке, омолаживают их.
   Выйдя из здешнего каземата, Морозов связался с учеными. В Москве встретился с молодым врачом Лифшицем, работавшим над ОМОЛАЖИВАЮЩИМИ сыворотками. Химики того института выделили экстракт из "сметаны" дробной перегонкой.
   - И натолкнулись мы, - вспоминал Морозов, - на обнадеживающие факты: вводили в ткани морской свинки "сметану" - происходило омертвение тканей, появлялась незаживающая ранка. А когда сюда вводили экстракт, ранка заживала полностью. Мелькнула мысль: а если этот экстракт обрушить на страшную раковую клетку?
   Молодой врач пошел на эксперимент на безнадежно больном человеке, страдавшем неизлечимым раком нёба. Уколами экстракта окружили злокачественную опухоль. И она начала "таять" и... постепенно исчезла под напором таинственного вещества.
   - Это была волнующая тайна, - говорил Морозов. - Лифшиц срочно отправился в Закавказье за новой партией куколок бабочки.
   Случайная смерть прервала его опыты.
   Идея Морозова тогда не была реализована.
   В глубокой тишине слушали гвардейцы рассказ об этом замечательном узнике "государевой тюрьмы".
   - Скажите, товарищ, - спросил высокий разведчик в белом маскхалате, - а как, сейчас, Морозов этим занимается?
   - Николай Александрович как директор института для этой проблемы выделил лабораторию. Мало этого. Необходимо содружество ученых. Вот возвратится Морозов из эвакуации, к этому вопросу и вернется. (*22).
   Долгий, интересный был разговор с артиллеристами.
   У них в Орешке родились свои традиции. Каждое тяжелое крепостное орудие называют нежно, по имени: "Воронкой", "Чайкой", "Дуней". "Дуня" - самое любимое гвардейцами, самое мощное орудие. Хороший у "Дуни" подобрался расчет - смелый, быстрый и умелый.
   Они, артиллеристы, внимательно следят за "Дорогой жизни", как могут, поддерживают ее безопасность.
   Как только немецкие орудия ударяют по ледовой трассе - крепость открывает артиллерийский "диалог". С тыла гвардейцы обрушиваются на немецкие батареи. Сперва разговор начинают "Воронка" и "Чайка", разрешает орудийную "дискуссию" могучая "Дуня".
   И надолго умолкают орудия врага. А на трассе с удовольствием прислушиваются к этой контрбатарейной деятельности далекого Орешка. (После прорыва блокады гвардейцы Орешка проверили в Шлиссельбурге свою "работу". Остались довольны: разбитые немецкие доты, перепаханные землянки, развороченные блиндажи, искромсанные орудия, исковерканные минометы...).
   ...На исходе ночи та же тройка гребцов молниеносно перебросила нас на правый берег.

28. ЗЕЛЕНЫЙ ГОРОД

   Осенью сорок второго рассказывал мне раненый летчик:
   "Летишь над Ленинградом, и не верится, что это тот самый истерзанный, израненный город. Он цветет зелеными пятнами, сверху похожими на ровные ковры разного размера. Вижу большой ковер Марсова поля, зелень площадей, садов и парков. Пестреют отдельные кусочки зелени почти на всех проспектах города.
   Феерическая картина! Волшебный чарующий город. Он таким не был никогда".
   Зелень, которую видел летчик, это - огороды. Они уже появились весной, когда пришли люди с лопатами, точно для рытья окопов. Впрочем, такие "окопы" для немцев оказались более опасными, чем настоящие.
   Весна пришла! За ней идет лето и ранняя осень, время, когда вырастают овощи. Так обрабатывайте, засевайте овощами каждый свободный участок земли, пустыри, сады, скверы и парки! Чтобы обеспечить овощами семью и себя. Чтобы обеспечить наших воинов. Берите участки сами или коллективно. И через два-три месяца у вас будут собственные овощи!
   К этому призвал исполком Ленгорсовета.
   И ленинградцы - от уборщицы до академика - взялись за кирки и лопаты.
   В институте мы почти все стали огородниками. И первым из нас самый старший по возрасту - доктор Баранцевич. Он - уже с опытом. Вопрос изучил и развернул перед нами (не без оснований) радужные перспективы:
   - Знаете ли вы, сколько можно собрать овощей с десяти соток? 560 килограммов капусты, 470 - свеклы, 80 - огурцов. Будет и морковка, брюква и всякое другое.
   Планирует он, кроме того, цветную капусту, помидоры.
   Слушатели хохочут: "Да откуда же вы столько тепла возьмете?"
   - Маленький парничек... Одну раму... Сварганю!
   И что вы думаете? Помидоры, правда, у него не состоялись, но цветная капуста получилась отменная.
   Предоставили нам для сельского хозяйства институтский парк. Ходил я по парку с консультантом. Подбирал место для пары грядок. Хватит мне, ведь я пока одинокий. Семена и рассаду дадут - дело это в Ленинграде ныне организовано прекрасно. Посажу капусту, морковь, маленько картошки. Может что-нибудь и вырастит.
   Хотите, можете получить участок в пригородной зоне - пятнадцать соток. Областной исполком для этого выделил 7000 гектаров свободных земель.
   Пригородная зона? Какие же у осажденного города пригородные районы? Ведь в них скоро год, как вцепились гитлеровцы. Но вы забыли, читатель, про северный участок, место расположения 23-й армии. От Ленинграда - к финской границе, до Белоострова. От Ленинграда - к Ладожскому озеру. И от Ленинграда - на север, включая Токсово, до Васкелова (там - передний край).
   Спокойно в этих пригородах можете выращивать овощи. Получайте участок, работайте весь летний период. Специальные уполномоченные расселят вас, приезжающих ленинградцев. Вам сохранят городские продовольственные карточки. Милиция выдаст вам пропуск для выезда в пригороды.
   ...Перед снятием урожая немцы свирепо обстреливали огороды в уязвимых местах. Например, на участке Металлического завода размером в 40 гектаров, в нескольких километрах от линии фронта, на отдельных грядках разрывалось по 10-15 снарядов.
   Неподалеку от огневых позиций нашей артиллерии - земля подсобного хозяйства Кировского завода. Полевые работы нередко проходили под артиллерийским огнем. А он велся с двух сторон. Были и жертвы среди огородников. И, все же, оба завода землю засеяли и урожай получили приличный.
   Осенью ленинградцы записали в свой актив 80 000 тонн овощей.
   Дикорастущие, съедобные растения. Ленинградцы не забыли и о них. Много их нашей области. Ну, кто же их не знает? Щавель и крапива, лебеда и хмель, водяная лилия и можжевельник, голубика и шиповник... До ста наименований. Полезные растения.
   Их следует хорошо обработать, как примесь к первым и вторым блюдам. Годятся и для приготовления напитков. Вот соберет ленинградец травы, помочит суток пять в лимонной кислоте или в уксусе, пропустит через мясорубку. Пожалуйста, можете готовить зеленые щи! Готовили такие щи и в столовых.
   А вы, читатель, когда-нибудь пробовали студень из одуванчиков или ромашки, или из лопуха и подорожника? Вкусно и полезно, да и витаминов немало. Ленинградские женщины собирали их на обочинах окрайных улиц, в садах, парках, скверах.
   Природа помогала ленинградцам.
   Рассказ раненого летчика показался мне символичным. Вспомнились строки из романа Бруно Ясинского "Я жгу Париж". Фантастичная трагедия Парижа. Чтобы истребить парижан, Сену заразили чумой. Блокированный карантином Париж был обречен. Покончив с жителями, чума дошла до стен тюрьмы и прекратилась, обессиленная. Заключенные открыли ворота и вышли на улицы Парижа...
   Прошли года. Французские летчики летели над "погибшим" городом. А развернулось под ними фантастическое зрелище: внизу бурлил, шумел, веселился Париж, утопавший в буйной, пышной зелени, прекрасный, как никогда. Город, победивший чуму.
   Как и утопающий в зелени Ленинград победил чуму коричневую.

29. У ВОЕННЫХ ХИРУРГОВ

   На этот раз я пишу с территории ППГ. Расшифрую это таинственное слово: Полевой подвижной госпиталь - один из важнейших элементов фронтовой военно-санитарной службы. Только в годы блокады я, как военный корреспондент, познакомился с организацией нашей военно-полевой медицины, созданной Николаем Александровичем Семашко и Зиновием Петровичем Соловьевым. Невольно сравнил ее с организацией санитарной службы царской армии, в которой привелось мне принять некоторое участие.
   ...Еще осенью 1915 года я работал в студенческой добровольной санитарной организации при эвакопункте Варшавского вокзала.
   Мы, студенты-санитары, выгружали раненых из вагонов санитарных поездов, на носилках распределяли их по баракам. Вот здесь, на Варшавском эвакопункте мы сталкивались с жуткой и, пожалуй, преступной постановкой эвакуации. От самой линии фронта - никаких этапов эвакуации. Военно-санитарные поезда, наполненные ранеными солдатами, перевязанными только на месте, с переломами, скрепленными дощечками... Войдешь в вагон - чуть не теряешь сознание от страшного зловония, запаха гноя и гниющего мяса.
   В перевязочной видел я эти пораженные гангреной руки и ноги, черные, страшные. Обнаженные кости, уже охваченные остеомиелитом. Это же все, которых можно было спасти еще на этапах эвакуации...
   ...Картины эти промелькнули передо мной, когда, сидя в Н-ском ППГ 42-й армии, я писал о нем корреспонденцию в газету "На страже Родины", фронтовую газету Ленинградского фронта. Да, такого не могло быть в условиях нашей советской военно-санитарной службы. Вот они, четко разграниченные этапы эвакуации от самого переднего края (конечно, в общих чертах):
   ПМП - полковой медицинский пункт,
   МСБ - медсанбат (медико-санитарный батальон),
   ППГ - полевой подвижной госпиталь,
   АГ - армейский госпиталь,
   ЭГ - эвакуационный госпиталь.
   Каждый со своими функциями, на ему положенной территории. Как по цепочке, двигаются по этой схеме раненые от передовой в глубокий тыл.
   Но в период блокады Ленинграда "все смешалось в доме Облонских", вопреки законам советской военно-полевой тактики. В особенности, в зоне расположения 42-й армии - ее передний край, как известно, проходил через юг Автова, в считанных километрах от Кировского завода. Так что эвакуационный госпиталь мог находиться на проспекте Стачек, а армейский - на Сенной площади.
   Вот этот самый Н-ский подвижной полевой госпиталь, о котором пойдет речь, занял верхние этажи многоэтажного дома на Воронежской улице, около Лиговки, а нижние занял медсанбат. И как во всем этом "хаосе" разбирается всемогущий ФЭП-50 - фронтовой эвакопункт? Разбирается, и разбирается неплохо.
   Выйдя из машины, район этот узнал сразу, хотя много лет здесь не бывал. Воронежская, Лиговка... Снова фронтовая обстановка. Точно, как в октябре девятнадцатого. Именно на этом направлении белогвардейская армия Юденича тогда ближе всего подошла к красному Петрограду. И, как и в те дни, бульвар перерезан траншеями, окутан проволочными заграждениями. Из амбразур угловых домов смотрят на юг пулеметы и жерла полевых орудий.
   Тогда, в девятнадцатом, располагался здесь IV сектор обороны 1-го городского района (был я тогда помощником начальника сектора). А штаб обороны, как и сейчас, располагался на Тамбовской улице, отсюда в двух кварталах, в бывшем народном доме графини Паниной, построившей это великолепное здание в центре рабочего района, в самом начале века.(*23).
   Юденич рвался к Петрограду. Он уже занял пригороды, где настоящее время пребывает и фельдмаршал Кюхлер со своими эсэсовцами, закопавшимися в землю. Народный дом, как и сейчас, был опоясан траншеями и ощетинился орудиями. Стал мощной крепостью. Юденича прогнали, крепость разоружилась.
  
   Итак, я - на территории Н-ского подвижного полевого госпиталя, который, располагаясь неподалеку от переднего края обороны, никуда пока сдвинуться не может.
   Уже в самом начале знакомства с госпиталем военные хирурги уличают меня в вопиющей военно-санитарной безграмотности. Вы думаете, говорят они, что мы, полевые хирурги, занимаемся только ампутациями или сложной обработкой ран. А реставрацию оставляем узким специалистам на последующих этапах эвакуации - армейским и эвакогоспиталям.
   Нет, они - хирурги тоже "не лыком шиты". И сейчас, будучи временно, по их собственной терминологии ПНГ, то есть "полевым неподвижным госпиталем", они, по мере возможности, пользуясь обстановкой, специализируются.
   Показывая корреспонденту свой госпиталь, военные хирурги с места в карьер преподносят ему "острое блюдо". А что оно "острое" в этом убеждаешься немедленно.
   Старший хирург госпиталя, полковник медицинской службы Ковалевский, обращает внимание журналиста на разгуливающего по просторному коридору молодого высокого, белокурого бойца в новенькой цветистой пижаме. Он, поясняют мне, и есть то самое "блюдо".
   Месяц назад - ранение в живот. Осколок? Большой кусок металла легко прощупывался в развороченной ране. Велик он был, велик этот осколок, какой-то гладкий, необычный. Экстренно подведен рентгеноаппарат. (В полевом госпитале? Об этом раньше можно было только мечтать!). Лучи обнаружили только длинную, плоскую тень.
   Операция через считанные минуты - закон полевого госпиталя. Осторожно раздвигая ткани живота, хирург через несколько минут извлек этот "таинственный" металлический предмет. Вот он демонстрирует захваченный щипцами предмет ассистентам, сестрам, всему персоналу... Вот какие сюрпризы, порой, преподносит хирургия!
   Сплющенная металлическая ложка!
   Она была в кармане бойца. Пуля ударила в ложку и со страшной силой вдавила ее в разорванный живот.
   Обеденная ложка как "инородное тело". Кем подобное могло быть описано?
   Оставим в стороне подробности искусной восстановительной операции на тканях живота (для любого хирурга тоже увлекательная повесть). Добавим только, что боец уже отправляется для долечивания в эвакогоспиталь (где-то на соседней улице), а хирург прячет злополучную ложку в "трофейный" полотняный мешочек.
   Покопавшись, полковник Ковалевский вынимает из этого же заветного мешочка пулю. Вот она! Он ухитрился извлечь ее из второго шейного позвонка. Оправдана была смелость и тонкость техники этого "общего хирурга": ведь и опытные нейрохирурги манипулируют в этом опасном районе хирургическим ножом, как альпинист с веревкой на краю глубокой пропасти. Неровен час - сорвешься: совсем рядышком - продолговатый мозг, такая его область, где сосредоточены главные центры жизни.
   Малейшее к ним прикосновение - смерть!
   Оправдано в полевом госпитале это прогрессивное стремление "общего хирурга" к специализации. Пригодится оно после войны при ликвидации ее последствий.
   Заведено здесь - привезли раненого в голову, его будет оперировать нейрохирург. Громко, правда, сказано: он, майор медицинской службы Лебедев, далеко еще не нейрохирург, как нынче острят, еще только "нейрохирургоид". Потому что пробыл месяц во фронтовом нейрохирургическом эвакогоспитале - учился там у профессора Бабчина.
   Удалось уже этому будущему узкому специалисту удалить у раненого бойца пулю, засевшую глубоко в позвоночнике, у самого ствола спинного мозга. Иначе говоря, предупредить вечную инвалидность - полный паралич ног.
   Н-ский полевой подвижной госпиталь учитывает, что после войны будет непочатый край для восстановительных операций. И ориентирует на них хирургическую молодежь. Капитан медицинской службы, недавняя выпускница медвуза, Гоголева усиленно занимается челюстно-лицевой хирургией, а молодому глазному хирургу Маркизовой некоторые бойцы и командиры обязаны возвращением зрения.
   Полевые хирурги Ленинградского фронта совершенствуются в условиях боевой обстановки. И недалек тот день, когда Н-ский ППГ опять станет подвижным и будет в кратчайшие сроки возвращать раненых бойцов в строй на пути к последнему штурму фашистского зверя в его собственном логове.

30. РЕСТАВРАЦИЯ ЛЮДЕЙ

   Утренний обход начинаю под привычный аккомпанемент фашистского "оркестра". Но редко теперь нарушает он обычный распорядок госпитальной жизни. Прошли, к тому же, времена блокадноподобных, "замороженных" операционных сестер в обледенелых операционных, закутанных с ног до головы, и нас, хирургов, в зимних пальто, меховых шапках, валенках... Сверху прикрытых не очень-то белоснежными халатами.
   В операционной бывало это...
   Конечно, производились только операции срочные, резко неотложные. И удивительное дело. Страшное время... Голод, холод, грязь... А послеоперационная смертность была ничтожной.
   Ну, а теперь мы - ортопеды-травматологи - планируем, по нашей терминологии, "комплекс ортопедической реставрации". Пришла уже пора, даже в условиях блокады, приступить к сложной работе по восстановлению потерянных, в результате ранения, функций.
   К реставрационной хирургии.
   Этим уже занимается вся масса научных сотрудников "вреденовского института". И оставшаяся "могучая кучка", и те, мобилизованные, ставшие преимущественно ведущими хирургами специализированных госпиталей.
   Итак, продолжаю обход.
   В пятой палате задерживаюсь около Коли Пятышева, бойца гвардейского минометного расчета, то есть "разговорчивой катюши". Парень крупный, плечистый, казалось бы, совсем здоровяк. Да, если бы крошечный осколок вражеской мины не вонзился бы в тонкую ниточку лучевого нерва...
   Нерв не работает: правая кисть беспомощно свисает книзу.
   - Ничего, Коля, дело поправимое! Операцию сделаем - заработает кисть. Только после операции - длительная, очень длительная лечебная физкультура. Многое и от тебя зависит...
   Записываю в блокнот: пересадка сухожилий мышц-сгибателей на тыл кисти. То есть войдем в конфликт с природой - превратим часть мышц, сгибающих кисть - в разгибающие. Между прочим, пересадка сухожилий и мышц - тема моей докторской диссертации.
   На крайней койке, у окна, сидит худощавый брюнет тридцати пяти лет. Читает книгу. Рядом на скамейке разложены какие-то чертежи. Инженер-капитан Селиванов. Ранен давно, на Невской Дубровке. Ранение тяжелое. Тазобедренный сустав разрушен. Нога совершенно не опорная.
   Изучаю рентгенограмму. Да, реконструкция сустава неизбежна. Иначе капитан обречен на ортопедический аппарат. Наша задача - добиться того, чтобы он ходил без костылей.
   У соседа - тяжелый, несрастающийся перелом плечевой кости, как мы называем, ложный сустав. Планируем костную пластику, то есть пересадку, по нашей терминологии - трансплантацию, костей, после предварительной пересадки кожи.
   Заполняются листки блокнота. Составляется план наступления, план предупреждения грядущей инвалидности. Поэтому заключительный этап обхода - палата ампутированных. Их у нас немного, не так уж много их вообще. Это результат организации санитарной службы Красной Армии, последовательного неотложного лечения на этапах эвакуации.
   В эту войну у нас, у современных ортопедов-травматологов, отношение к ампутациям - очень сдержанное. Наш учитель, покойный Вреден, один из выдающихся костных хирургов мира, учил нас "сберегательной хирургии": "Прежде всего, лечите! Ампутировать всегда успеете!"
   Резко отрицательное отношение к ампутациям родилось у меня еще во времена студенчества. Насмотрелся я на ужасные последствия скоропалительных ампутаций во время работы в студенческой организации при эвакопункте Варшавского вокзала в период первой мировой войны (об этом пункте я рассказывал в предыдущей главе).
   ...Осенью пятнадцатого разгружали мы на Финляндском вокзале первый военно-санитарный поезд с нашими ранеными солдатами, пленными - из Германии, обмененными по акции Международного Красного Креста.
   - Господа! - объявил нам староста. - Вам скажет несколько слов его высочество принц Ольденбургский.
   Студенты насторожились: принц этот, родственник Николая Второго, числился начальником санитарно-эвакуационной части русской армии. Недалекий, суматошный. Дали ему прозвище - "Сумбур-паша".
   Вот это был инструктаж! Суматошный принц поучал "носильщиков" (так он нас называл) - как носить раненых! Страшный был инструктаж "его высочества", страшный был и эшелон: триста солдат, ампутированных. Без двух ног. Отрезанных выше колена. Эшелон обмененных обрубков... Эшелон подходил за эшелоном...
   ...В ортопедической палате несколько ампутированных по строгим показаниям, уже на первых этапах эвакуации. К нам привезли их для реставрации, для создания культи, удобной для протеза, опорной для ходьбы.
   Лейтенант Скиба, подвижной, веселый кубанский казак, артиллерист. Жутко раздробленную стопу ему отхватили еще в медсанбате, в 42-й армии. Приехал к нам для костно-пластической операции - реампутации.
   Объясняю сообразительному артиллеристу "гвоздь" этой операции:
   - Культю мы тебе, Сережа, чуточку укоротим. Зато концы обеих берцовых костей - большой и малой, закроем пластинкой из твоей же кости. Ясно, что получится?
   - Крышка получится, - смеется Скиба.
   - Вот именно, крышка твоей порочной культе. Пластинка, о которой я говорил, потом срастется с костями намертво. Опора. На кости голени. Удобный протез будет, как сапог.
   - А вы сами эту операции изобрели? - смотрит на меня черноглазый лейтенант.
   - Куда уж мне, - отвечаю. - Четверть века назад, во время первой мировой войны немцы знаменитые придумали, Бир и Кохер. А наш советский хирург-протезник Альбрехт, Герман Александрович (он и в нашем институте работал), операцию эту упростил.
   - Значит и раньше, до войны, - спросил сосед Скибы капитан Моргунов, - в вашем институте занимались тем, что вы называете реставрацией?
   - Вот именно, реставрацией людей. Начал ее здесь и мой, и многих из нас учитель, профессор Роман Романович Вреден. Институт носит его имя. И хирургам нашей страны он известен, как "вреденовский" институт.
   - Расскажите, Борис Владимирович, что вы интересного делали здесь до войны? - вмешался опять в разговор неугомонный Скиба.
   - Придется, пожалуй, рассказывать целый месяц... Как-нибудь на досуге, во время дежурства.
   - Ну, как чувствуешь себя, Ковалев? - мой вопрос обращен к бородатому солдату, сорока пяти лет.
   - Да так, ничего. Маленько побаливает, особливо по ночам. Сняли бы эту бандуру, - показывает он на гипсовую повязку, заковавшую его чуть ли не до подмышек.
   Бывалый солдат Ковалев, старшина, из одной из пехотных частей 55-й армии - институтская достопримечательность. Его доставили с переднего края в тяжелейшем состоянии. Осколок мины раздробил бедренную кость в нижнем ее конце. Было это пару месяцев назад. Огромная рана, из которой выглядывали осколки раздробленной кости, рана, сильно загрязненная землей.
   Старшина был в полном сознании и сильно страдал от болей.
   Газовая гангрена!
   Бактериолог Тамара Александровна Колпакова сразу установила: два самых страшных микроба газовой гангрены - "перфрингенс" и "вибрион септик"! Два самых зловещих! Иногда они скручивают раненого в двое суток. Вот когда выжидать нельзя! Или ампутация, или... смерть!
   Собрались уже везти его в операционную. А старшина ни в какую:
   - Отрезать ногу не дам!
   И все тут.
   - Как не дашь? Умрешь!
   - Не умру... Отрезать не дам... Колхозник я! Что я за работник без ноги буду?
   Чрезвычайное происшествие. Уговаривали Ковалева все: врачи, сестры, санитарки, раненые бойцы. Пришел директор, профессор Машанский. И опять то же самое:
   - Умрешь без ампутации!
   - Не дам резать! Не умру!
   Сколько уверенности в человеке! Какая несгибаемая сила воли!
   Что ж, попробуем сильнодействующее средство (оно, к счастью, рядом). Уж оно-то поможет наверняка!.. Как раз в этот день нас навестил профессор Семен Семенович Гирголав, заместитель главного хирурга Советской Армии. Прилетел только что из Москвы в связи с развертыванием операций на Синявинских болотах. Сидел в директорском кабинете.
   Я - к нему: "Помогите, Семен Семенович!" Вкратце объяснил небывалую ситуацию. И вот заместитель главного хирурга Советской Армии, генерал, при всех орденах и медалях - у постели обреченного старшины Ковалева.
   Не помогло и это:
   - Не дам отрезать ногу, товарищ генерал-лейтенант!
   И опять "диалог": "Умрешь без ампутации!" - "Не дам резать, не умру!!!"
   Насилу тащить на операционный стол, при сознании больного, права не имеем.
   - Ведите тогда консервативно, - посоветовал Семен Семенович. - Создайте идеальную гипсовую иммобилизацию. Внутривенно - все, что возможно. Только фиксируйте детально в истории болезни. Случай-то необыкновенный...
   Ковалев не умер.
   Вот он лежит, закованный в гипсовую повязку, мягко и хитро усмехается в бороду. Может, мысленно издевается над хирургами, которых он так крепко усадил в галошу. Страшная рана почти закрылась. Ушли в небытие, погибли зловещий "перфрингенс" и "вибрион септик". Срастается в мощный конгломерат "мешок" раздробленных костных осколков. Правда, остеомиелит неизбежен, он уже есть. Но это придется лечить длительно там, на "Большой земле".
   Почему он не умер? Ведь он был обречен...
   Не знаю. Не потому ли, что мы обрушили на умирающего весь доступный нам арсенал медицинских средств? Что в него вливали потоки донорской крови и глюкозы? Что раздобыли редкостный, в те времена, мощный препарат пенициллин, совсем недавно полученный в Англии Флемингом (только-только он появился в СССР)? Возможно.
   Но, думается мне, не помогло бы и это, если бы... Ковалева спасла непреодолимая воля к жизни и бесконечное неверие в неизбежность близкой смерти.
   В этом я уверен.
  
   Странствия двадцатилетнего лейтенанта Бориса К., командира противотанкового взвода, начались уже давно. Тяжелейшая контузия от взрывной волны. В медсанбате ничего, конечно, сделать не смогли. Переправили в один из ленинградских эвакогоспиталей. А потом беспомощного молодого офицера на самолете перебросили на "Большую землю".
   Из конца в конец Российской Федерации, от Ленинграда до Свердловска и далее, эвакогоспитали переводили контуженого лейтенанта. Повсюду его внимательно осматривали и хирурги, и невропатологи, и нейрохирурги. Но от лечения отказывались и отправляли его дальше, в глубокий тыл.
   Неизвестно, сколько времени раненый офицер катался бы в санитарных поездах по матушке России, если бы его мать не добилась бы от высшего начальства возвращения сына в Ленинград для специального лечения.
   " В Ленинграде, там его починят", - писала она в своем заявлении.
   И вот по приказу свыше лейтенант Борис К. доставляется в Ленинград военным самолетом. Командование ФЭП-50 помещает его в нейрохирургическое отделение эвакогоспиталя при Травматологическом институте имени Р. Р. Вредена.
   Профессор Машанский, директор, он же заведующий нейрохирургическим отделением, вызвал меня на другой же день:
   - Ко мне в отделение с "Большой земли" привезли больного. Случай исключительный... Такого я не запомню. Пограничный. Нейрохирургия, ортопедия. Я внимательно осмотрел этого молодого офицера. Мне здесь делать нечего. Это, ваше, святое дело... Ортопедическое... Сделайте из него человека. - Он улыбнулся. - И слава обеспечена. Словом, перевожу его в ваше отделение.
   С Борисом К. познакомился я на другой же день в палате ортопедического отделения. Красивый молодой человек, атлетического телосложения, с мощно развитой мускулатурой рук и туловища. Я застал его еще в постели.
   Прежде всего, я попросил его встать. Он усмехнулся, откинул одеяло и сел. Только тогда я увидел тонкие, худые ноги, согнутые в коленных суставах.
   Он сидел на корточках.
   Диагноз, собственно, стал ясен - ноги в суставах были спастически сведены. Выражаясь клинически, передо мной был больной с так называемым спастическим параличом (который я в последние годы старательно изучал).
   Но больных в такой резкой форме видеть мне еще не приходилось. Результат ушиба спинного мозга мощной взрывной волной.
   - Как же вы, Борис, передвигаетесь?
   - А вот так!
   Он легко, на руках, спрыгнул на пол, потом прыгнул на кровать, потом опять на пол. Вскочил на стул, спрыгнул. И заскакал по палате, а потом прогулялся по коридору.
   Человек-лягушка! Так он сам себя назвал.
   Причина такого жуткого состояния таилась, конечно, в спинном мозгу. Мощное кровоизлияние вызвало там рубцевание, в результате - тяжелейшее спастическое состояние.
   Почему же от него отказались нейрохирурги? Спинной-то мозг их законная "территория". Но их осторожность была обоснована: выделение рубцов спинного мозга - манипуляция опасная: она могла вызвать его перерыв и, конечно, уже полный, как мы называем, вялый паралич и вечную инвалидность.
   Со стороны ортопедической план лечения был, сравнительно, прост. Выпрямить ноги и, в первую очередь, разогнуть коленные суставы, поставить Бориса на костыли... Несомненно, не таблетками, не микстурами, не какими-нибудь мазями. Руками, скальпелем, долотом, молотком и, даже, пилой. И, обязательно, гипсом.
   Выдержка, и немалая, нужна была лейтенанту К., много терпения требовалось и от ортопеда.
   Реставрация человека-лягушки. Перевод его из разряда "земноводных" в разряд приматов.
   Превращение его в полноценного Homo Sapiensa...
   Над восстановлением Бориса К. мы работали около двух лет. Лейтенант перенес более двадцати операций!
   Разумеется, подобный случай вызывал немалый интерес среди врачей-специалистов, особенно среди ортопедов и нейрохирургов. Да и следи "не врачей".
   Вскоре после победы в Ленинград прилетела жена британского премьер-министра сэра Уинстона Черчилля. Леди Эвелина весь период войны работала в Англии в Фонде помощи России. За эту деятельность Президиум Верховного Совета СССР наградил ее орденом Трудового Красного Знамени.
   Леди Эвелина посетила и наш, Травматологический, институт. Как начальник отделения я сопровождал ее по палатам, представляя ей раненых офицеров и солдат. Она осмотрела и нашу блокадную операционную, поврежденную во время артиллерийского обстрела снарядом осадного орудия.
   Естественно, представил ей и Бориса К., показал фотографию человека-лягушки до операций. Перед леди Эвелиной предстал на костылях бывший командир противотанкового взвода, с выпрямленными ногами.
   Англичанка была в восторге. Протянула мне руку в длинной, чуть ли не до плеча, белой лайковой перчатке:
   - Спасибо, доктор! То, что вы мне показали, поразительно! Приеду в Лондон, обязательно расскажу английским хирургам, какие чудеса творили хирурги осажденного города!
   После супруги сэра Уинстона мне довелось познакомить Бориса К. с сэром Хьюлеттом Джонсоном, настоятелем Кентерберийского собора в Лондоне, посетившим Травматологический институт. Вообще, англичанам почему-то полюбился "вреденовский" институт. Наверное, до сих пор в институте работает великолепный рентгеновский аппарат, преподнесенный во время войны ему в дар тред-юнионом конторских работников Великобритании.
   Сэр Хьюлетт, вошел вместе с профессором Машанским, в операционную как раз, когда я заканчивал Борису очередную операцию. Услышав печальную историю молодого офицера, настоятель Кентерберийского собора благословил его на операционном столе...
   Потом раненые бойцы частенько подшучивали над Борисом:
   "Дескать, теперь меж нами святой ходит..."
   В 1947 году перешел я на работу в другой институт и потерял из виду моего подопечного лейтенанта.
   Но "отыскался след Тарасов".
   Несколько лет назад я неожиданно столкнулся с ним на перроне Финляндского вокзала. Ко мне бросился высокий человек в легкой летней рубашке и соломенной шляпе, с тонкой тросточкой и портфелем в руке.
   Это был бывший человек-лягушка.
   Мы расцеловались. Рассказал он, что несколько лет после выписки из госпиталя был на инвалидности. Ну, а потом бросил костыли, поступил на юридические курсы. Теперь работает в областной адвокатуре на должности, связанной с разъездами. Ходит, слегка опираясь на тросточку.
   Словом, очень доволен.
   Между прочим - женатый.
   Не следует ли это считать, тоже между прочим, прекрасной иллюстрацией отдаленных результатов реставрационных ортопедических операций?

31. НА ВОДЕ, ПОД ВОДОЙ, В ВОЗДУХЕ И НА ЗЕМЛЕ

   Юноши и девушки, подтянутые, аккуратные и серьезные. В матросских бескозырках с ленточками с наименованием кораблей. И обязательно в полосатых тельняшках. Они заполнили сегодня этот зал, самый большой в Ленинграде, зал Военно-морского училища имени Фрунзе (бывшего Морского корпуса).
   Морские военные фельдшера приехали в Ленинград на общефлотскую конференцию Краснознаменного Балтийского флота, чтобы поделиться опытом боевой работы.
   - Какой может быть у них опыт? - спросил я профессора МихаилаСеменовича Лисицына, главного хирурга Балтики (это он привез меня сюда). - Безусые юнцы и златокудрые девицы...
   - Поговорите с ними и узнаете, - пробасил загадочно генерал-майор медицинской службы.
   Заговариваю с одним, с другим. Да, работа-то у них, действительно, ответственная, сложная, опаснее и труднее, чем на берегу.
   Опыт. Опыт этот приобретался на ходу, порой... ценою жизни. Молодые, они сразу попали в необычайные, немыслимые условия, подчас, предоставленные самим себе. Многие окончили военно-фельдшерские школы уже во время войны. Разумеется, эти школы не могли дать им того, что оказалось наиболее нужным. Их готовили "вообще". А сейчас нужна, ох как нужна, специализация!
   Балтийский флот - в блокаде. Финский залив кишит немецкими минами, такими, до поры до времени, "молчаливыми" металлическими касатками. Потому Финский залив моряки-балтийцы ныне переименовали в "суп с клецками" (одно из любимых немецких блюд).
   Залив прегражден противолодочными сетями. Фашисты уверены: не проберется советская субмарина в воды Финского залива. Убеждены: заперли его на ключ.
   Подводники смеются:
   "Чепуха! И через сети пробирались, и фашистские транспорты топили, и домой, в родной Кронштадт, возвращались!"
   Тут и встречал их традиционный поросенок.
   ...Фельдшер на подводной лодке.
   Вот этих двоих ныне уже знает вся Балтика. Они - рядом со мной - Михаил Васильев и Григорий Кузнецов. Одному только-только двадцать, другому - двадцать один. Подводники. На груди Васильева - орден Ленина, орден Отечественной войны П степени. У Кузнецова - орден Красного Знамени. Их подлодки (как и другие) не раз преодолевали подводную блокаду, эти километры смертоносных сетей и уходили из Кронштадта в дальние походы.
   Об этих безумно тяжелых подводных рейсах, несравнимых ни с какими приключениями жюль-верновского "Наутилуса", как о самом обыкновенном, рассказывает Гриша Кузнецов:
   "Шли осторожно к Гогланду. Самолет нам сигнализировал о подходе немецких транспортов. Два мы потопили, но сами подорвались на мине. Несколько часов на грунте пролежали.
   Пока исправляли повреждения фашистский тральщик вертелся над нами, покоя не давал. Сбросил, пожалуй, около ста двадцати глубинных мин. Ничего... Выскользнули..."
   Трагическая ситуация! А он изложил эту, по существу, страшную историю, словно все это происходило не на дне Финского залива, не под градом глубинных бомб, а где-нибудь у причала своей гавани. И ни слова о том, как героически мобилизовывались всевозможные ресурсы, для спасения экипажа.
   - Вот в другой раз приключилась беда пострашнее... - вспомнил Кузнецов. - Только что вышли на боевое задание и запутались в противолодочных сетях, да еще задели за мину. Были и пробоины... Промокло продовольствие и медикаменты. Люди падали. Питание удалось кое-как наладить. Пробоины заделали. Вернулись на базу без потерь.
   Что ни интервью - тема для приключенческого романа в стиле Стивенсона.
   Послушаем военфельдшера Николая Куличкина. Тоже подводник.
   Их подлодка благополучно прорвалась на оперативный простор, но попала в неожиданный переплет: глубинная бомба взорвалась рядом. И разошлись, частично, корпусные швы, и забортная вода начала просачиваться в злосчастную субмарину. А вода соединялась с электролитом - в лодочной атмосфере появился зловещий свободный хлор...
   Над экипажем нависла опасность отравления хлором, грозило удушье. Упал командир, за ним - механик. Еле держались краснофлотцы.
   Но военфельдшер Николай Куличкин твердо помнил инструкцию на такой случай и пустил в ход противоядие... Люди пришли в себя. Швы зашили.
   И скоро подводников встретил Кронштадт.
   Выйдя на берег, Николай, улыбаясь сам себе, вполголоса читал стихи Александра Лебедева:
  
   ...Когда пройдя три линии барражей,
   Гектары минно-боновых полей,
   Мы всплыли - показалось странным
   Так близко снова видеть светлый мир,
   Костер зари над берегом туманным,
   Идущий в гавань портовой буксир.
  
   Конечно, не всегда возвращались подлодки на базу... Незабываема память о тех, кто остался на дне залива...
   Ну, а теперь поднимемся с ними, военными фельдшерами, со дна Финского залива за облака. Буквально. С фельдшерами военно-воздушных сил Краснознаменной Балтики.
   ...Я с удовольствием прислушиваюсь к докладу старшей медицинской сестры Марии Витте. Она правильно утверждает - военфельдшер, дежурный по старту, должен быть знаком с конструкцией самолета и снаряжением летчика и экипажа. И научиться извлекать раненого из самолета без излишней травмы.
   Военфельдшеру военно-морских воздушных сил - знание принципов элементарной первой помощи при шоке, ожогах и отморожениях. Умение пользоваться упрощенными носилками, созданными опытным военфельдшером эсминца товарищем Пархоменко: они быстро составляются из двух винтовок, облегчают работу санитаров и удобны для раненых.
   ...Смотрят со стены старинного зала великие русские флотоводцы. И мне кажется, что они с одобрением взирают на юношей и девушек, прибывших сюда с палуб военных кораблей, из отсеков субмарин, из кабин гидросамолетов, из боевых колонн балтийской морской пехоты.
   В период десантных операций на Неве военфельдшер морской пехоты Шинев справлялся с шоком и кровотечением на доврачебных этапах. И в эту же наступательную, опасную, десантную операцию в рядах морской пехоты пошли морские военфельдшера, отважные девушки Нина Черковская и Галина Ефременко. Они решили при наступлении находиться в рядах атакующих, возле раненых краснофлотцев. И немцы были в тот раз отброшены.
   Девушки погибли смертью героев.
   Молодые военфельдшера Балтики повсюду оберегают здоровье и жизнь краснофлотцев, не признающих никакой блокады...
   ...Наш газик минует мост Лейтенанта Шмидта, мчится по набережной Невы.
   На Неве врос в лед красивый корабль. как раз против Зимнего дворца. Рассказывают мне: это бывшая императорская яхта "Полярная звезда". Каталась на ней в Данию, к своему отцу, королю, Мария Федоровна, мать Николая П.
   Военный корабль этот - матка подводных лодок. Вот они, тоже вмерзшие в лед, присосались к нему, как черные щенята.
   Подводники на Неве - на случай уличных боев в осажденном Ленинграде. Понадобится - сформируется целый полк морской пехоты.
   И в ее боевых колонах пойдут морские фельдшера.

32. ПРОРЫВ!

   Строки эти ложатся на бумагу моего дневника в ночь на 19 января 1943 года. Всего несколько часов назад буквально ошеломило нас потрясающее сообщение Совинформбюро. В ночи гремел, рвался из репродукторов мощный голос Левитана:
   Блокада прорвана!!!
   Радио передало "в последний час":
  
   "Прорвав долговременную укрепленную полосу противника глубиной до четырнадцати километров, наши части в течение семи дней напряженных боев, преодолевая исключительно упорное сопротивление противника, заняли город Шлиссельбург, крупные укрепленные пункты Марьино, Московская Дубровка, Липки, рабочие поселки NN 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, станцию Синявино и станцию Подгорная.
   Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились и, тем самым, прорвали блокаду Ленинграда".
  
   Блокада прорвана!
   Итак, зажатый в огненные тиски, Ленинград расправил могучие плечи и воссоединился со всей страной. В железном кольце пробито "окно", и нет такой силы, которая могла бы его снова наглухо закрыть! Любопытно бы узнать, господин фельдмаршал фон Кюхлер, как вас, "героя" Ленинграда, кроет любимый фюрер за этот крах? Что же вы не сравниваете Ленинград с землей, а Кронштадт - с водой?
   Попозже мы узнали, как это было.
   ...Подготовка к прорыву в глубокой тайне началась поздней осенью 1942 года.
   Южнее Ладожского озера, где линия фронта образовала так называемый Синявинский выступ - на самом коротком расстоянии между армиями Ленинградского и Волховского фронтов.
   Четырнадцать километров!
   Но каких! За полтора года немцы превратили этот район в мощную крепость. По Левому берегу Невы - две, три линии траншей, соединяющиеся ходами с бесчисленными дотами. На переднем крае - леса проволочных заграждений, минных полей, противотанковых препятствий.
   На каждом километре фронта немцы расположили 12 станковых, 20 ручных пулеметов, 12 артиллерийских стволов и батальон пехоты - это превышало уставные нормы немецкой армии: фашистские генералы знали, с кем им придется иметь дело.
   Берег Невы, левый, занятый противником - высокий. Он нависает над Невой на 12 метров. Естественно, господствует над правым.
   Ширина Невы здесь - почти полкилометра.
   Армиям Ленинградского и Волховского фронтов предстояло прорвать глубокоэшелонированную оборону немцев, ворваться в Шлиссельбург, отбросить фашистов к югу от Ладоги, соединиться наступающими с двух сторон войсками и прорвать блокаду Ленинграда.
   Войска обоих фронтов приступили к подготовке этой операции уже в ноябре.
   На Токсовском полигоне ленинградцы упорно обучались наступательным боям. Пехота училась передвигаться быстро за огневым валом артиллерии, уничтожать доты, преодолевать препятствия и высоты. Длительная, упорная, целеустремленная учеба.
   На Кавголовских холмах создавались штурмовые и блокировочные группы. Их вооружили не только автоматами и пулеметами, но и баграми, лестницами, гарпунами, дымовыми гранатами, взрывчаткой.
   Армейские сапожники готовили для солдат обувь с шипами, как для альпинистов. Чтобы мгновенно преодолеть обледеневший, высокий берег Невы - с помощью этих нехитрых приспособлений перебраться через лед, взобраться наверх и ворваться во вражеские траншеи.
   Полки тренировались на рубежах, напоминавших тот участок Невы, который предстояло штурмовать. Вот что впоследствии рассказал об этом В. Карп, военный корреспондент "Ленинградской правды":
  
   "... почти такая же ширина преграды... Такой же высокий, крутой берег на стороне "противника"... Пехота двигалась за огневым валом, училась взаимодействовать с танками, вести штыковой бой в траншеях.
   По десять, двадцать, сорок раз совершали штурмовые группы бросок через "реку", пока он не стал предельно стремителен и точен..."
  
   С особой старательностью обучал войска стремительному броску через Неву известный каждому ленинградцу, герой обороны Ханко, генерал Симоняк. Учения он проводил на Неве у Новосиратовской колонии. Однажды сюда, на учения, приехал командующий фронтом Говоров.
   - Покажите, - приказал Симоняку Говоров, - как будете форсировать реку и драться за населенный пункт.
   Дивизия Симоняка так быстро оказалась на "левом берегу", что командующий не поверил.
   - Что-то уж очень быстро перемахнули через Неву... Не с середины ли бросок начинали?
   Симоняк приступил к повторению операции. Приказал готовиться к новому броску.
   На этот раз бойцы переправились еще быстрее. И Говоров сказал с удовлетворением:
   - Все ясно. Подготовились отлично. Поздравляю.
   ...Скрытное сосредоточение артиллерии началось в декабре. По ночам. С разных участков фронта. Орудия искусно маскировались в лесах севернее Невской Дубровки. Множество орудий выдвинули на передний край: прямой наводкой по левому берегу - облегчить пехоте стремительное продвижение по льду Невы.
   Оба фронта приступили к операции "Искра" одновременно 12 января. Семь дней продолжался ожесточенный бой с обеих сторон. И с каждым днем сокращалось расстояние между фронтами. Передовые батальоны обоих фронтов встретились в районе поселка N 1.
   Так была прорвана блокада Ленинграда.
   ...Не успел отгреметь голос Левитана, а институт уже - весь на ногах. Что творилось в институте в эту ночь! К черту полетел режим. В палатах - "ура", пение, смех и... плач. Скорбь о тех, кто не дожил до этой ночи. Наши ходячие пациенты - солдаты, офицеры, помчались вниз в так называемое бомбоубежище. На костылях, с палками, в гипсе. Откуда-то появились патефон, гитара. Смотрю на врачей, на наших чудесных сестер, санитарок, таких миниатюрных, исхудавших. Как балерины. Они преобразились. Нет хмурых лиц, Одни улыбки.
   Внезапно замер метроном. Тихо стало вокруг. И донесся из репродуктора мягкий, чуть картавый, голос Ольги Берггольц:
  
   "Блокада прорвана! Мы ждали этого дня. Мы всегда верили, что он будет... Наши, погибшие в те дни, родные и друзья, умирая, шептали: "Мы победим". И мы сами, каменея от горя, не в силах, даже, облегчить душу слезами, хороня в мерзлой земле без всяких почестей, в братских могилах, вместо прощального слова клялись им: "Блокада будет прорвана. Мы победим!" Мы чернели и опухали от голода, валились от слабости с ног на истерзанных врагами улицах, и только вера, что день освобождения придет, поддерживала нас. Мы ждали этого дня..."
  
   А потом она читала стихи. Голос поэтессы дрожал. Вот-вот разрыдается у микрофона. Вспомнила, наверное, как у нее умер муж, что сама, ослабевшая от голода, опухшая, падала на улице. Посмотрел вокруг - у многих мокрые глаза. Да и у меня: стихи за душу брали. Мать и сестра умерли от голода, брат погиб в осажденном Севастополе...
   Ольга Берггольц! С проникновенной силой звучал ее голос в осажденном Ленинграде. "... Прямо от сердца к сердцу, - вспоминала писательница-блокадница Вера Кетлинская. - Ольга Берггольц говорила жестокую правду о нечеловеческих страданиях ленинградцев, но говорила ее для того, чтобы закалить сердце воинской решимостью, чтобы выстоять на последнем рубеже и все преодолеть во имя победы".
   На посту в Доме радио, на Малой Садовой, все 872 дня!
   Вспоминаются страшные дни. Свист тяжелого фугасного снаряда, взрыв, опять взрыв, и длительный гул. Беснуется фон Кюхлер. А из черной тарелки репродуктора слышится знакомый, спокойный, полный презрения, гневный голос поэтессы. Слушаем, и невольно сжимаются кулаки:
  
   Грозишь? Грози. Свисти со всех сторон.
   Мы победили. Ты приговорен.
  
   На другой день Ольга Берггольц опять у микрофона. Она обращается к стране:
  
   Я говорю с тобой под свист снарядов,
   Угрюмым заревом озарена.
   Я говорю из Ленинграда,
   Страна моя, печальная страна.
  
   Кронштадтский злой, неукротимый ветер
   В мое лицо закинутое бьет.
   В бомбоубежищах уснули дети,
   Ночная стража стала у ворот.
  
   Теперь победа! Блокада прорвана!
   Жизнь впереди! Будет жить великий город, и никогда не повторится трагическая зима сорок первого - сорок второго года. Значит не за горами встреча с близкими, с теми, которые отправились в далекие края. Уверен, что сейчас там, в маленьком волжском городе жена за столом в восторге составляет срочную поздравительную телеграмму, а тринадцатилетний Валерий из-за ее спины читает текст и вносит свои коррективы...
   Бурно в институте протекала эта ночь. Танцы долго продолжались под гитару и "простудившийся" патефон. Уж на что наш директор, Машанский, этакий патентованный аскет (кстати, и лицом похожий на католического монаха) лихо отплясывал фокстрот с тонюсенькой сестрой нейрохирургического отделения.
   "Бал", все же, удалось прикрыть в четыре часа ночи. Любопытно, что творится на улицах?
   Накинув пальто, в валенках (в них же плясал я "на балу") вышел в парк Ленина и... провалился в кромешную тьму. Темно, но шумно. Ориентируясь по слуху, пересекаю парк и направляюсь к Кировскому мосту.
   Людей я почти не видел, но их отлично слышал. Их было много, очень много. Предупредили нас по радио: "Весь Ленинград высыпал на улицы". Он уже не был перенаселен, тогдашний Ленинград. Это был военный город, в котором оставалось всего восемьсот тысяч ленинградцев.
   Фосфоресцирующие "светлячки" на одежде предотвращали опасность столкновения лбами. Пожалел, что не захватил электросиловский "жжжеу-жжжу".
   Со всех сторон - бесконечное "ура", шум, смех. Где-то около меня девичьи голоса исполняют для невидимой аудитории популярную песенку из репертуара Клавдии Шульженко - "Синий платочек".
   Около меня мелькнул "светлячок". Знакомый голос, Александр Петрович Воинов, замдиректора по хозяйственной части, взял меня под руку:
   - Это студенты Первого медицинского института на ночную демонстрацию вышли. Голодновато им-то... А поют-то как, за душу хватает...
   Обычно в Ленинграде с 22-х до 5-ти - комендантский час. А тут шум чуть ли не на весь город...
   Но в ту ночь патрули были либеральны.
   Как же мы, врачи, провели оставшуюся ночь, историческую ночь прорыва? Собрались мы в "дежурке" за большим конференц-столом. Состоялось нечто вроде небольшого скромного "банкета по подписке". Вносили, разумеется, не деньгами, а продуктами. Кто чем мог. О сервировке позаботились женщины-врачи, в особенности, стоматолог Мария Михайловна.
   На столе стояло, как выразился один из нас, и "нечто самое существенное", дело рук нашего институтского провизора.
   Тосты были дружеские, искренние. За столом сидели люди, пережившие вместе эти страшные девятнадцать месяцев, не сравнимых с кромешной тьмой полярной ночи и ледяным холодом Арктики. Разные по возрасту, привычкам, характеру и темпераменту, при тесном вынужденном общении сохранившие свои положительные черты. За редкими, правда, исключениями...
   Но самый первый тост был поднят за героев Пятьдесят четвертой и Пятьдесят пятой армий, прорвавших блокаду Ленинграда.
  
   Дилетанту могло показаться, что результаты боев территориально невелики: освобождена была только узкая, очень узкая полоса земли южнее Ладожского озера.
   Но какой земли!
   Победа была грандиозной: осажденный Ленинград воссоединялся со всей страной прямой железнодорожной магистралью.
   Не отгремели еще бои, а уже началось ее строительство. По кратчайшему пути - между Поляной и Шлиссельбургом. Через Неву, в районе Шлиссельбурга, перекинули железнодорожный, километровый мост. Строили его восемь дней. Под бесконечными бомбежками и артиллерийскими обстрелами.
   Новая железнодорожная линия проходила параллельно Неве в считанных километрах от вражеских позиций.
   Первый поезд с "Большой земли пришел в Ленинград седьмого февраля 1943 года.
   Почти после полуторагодового перерыва.
   Бурным потоком ринулись в ликующий город эшелоны с продовольствием, топливом, оружием, снарядами, медикаментами. Шли санитарные поезда за ранеными. А из Ленинграда возвратным потоком шли и шли эшелоны с фронтовой продукцией набиравших силу ленинградских заводов. Шли больше по ночам, в глубокой тьме, с потушенными огнями.
   Чтобы не дразнить остервеневших гитлеровцев...

33. ПУТЕШЕСТВИЕ НА "БОЛЬШУЮ ЗЕМЛЮ"

   Прорыв блокады в январские дни 1943 года отразился в сердцах ленинградцев, как в засуху благодатный гром. Эвакуация прекратилась. Немцы уже опасались появляться над осажденным городом. Отводили только душу разбойничьими обстрелами по избранным объектам (помните, было их девятьсот пятьдесят пять на планах Ленинграда, изготовленных в штаб-квартире Гимлера на берлинской Вильгельм штрассе).
   Но и это не проходило им безнаказанно - леса деревянных крестов бурно разрастались на гитлеровских дивизионных кладбищах за линией фронта.
   Больше теперь бомбардировали нас... письмами эвакуированные ленинградцы:
   "Домой! Домой! Когда же домой?"
   Да мы сами уже были уверены, что через считанные месяцы услышим торжественный салют, который возвестит нам о снятии блокады. О том, что фашистские звери бегут в панике на запад, огрызаясь и цепляясь за каждый населенный пункт.
   Но, пока мы планировали (а, разве, мы этого не заслужили?) поездку на "Большую землю", скорую встречу с родными, о чем мечтали эти полтора года.
   Узнали мы, что кое-кто уже уехал в короткий отпуск. Военные - с разрешения Военного Совета фронта (Жданов, Говоров, Кузнецов), гражданские - председателя Исполкома Ленгорсовета Попкова.
   Первым из институтских, с помощью профессора Машанского, отправился заместитель директора по науке. Знали мы, что он благополучно миновал "кольцо" и укатил в далекий Омск, где находилось его эвакуированное семейство.
   Тогда, весной 1943 года, для нас, блокадников, сие представлялось сплошной фантастикой.
   Ждал я возвращения нашего замдиректора с нарастающим нетерпением: теоретически следующим в очереди на "командировку" на "Большую землю" считали меня. Профессор возвратился из Омска (не помню, каким транспортом - санитарным поездом или самолетом) в разгаре лета. И вот тут-то получил я неожиданный удар: директор института в поездке мне категорически отказал.
   - Военный Совет фронта теперь решительно запретил выезд из Ленинграда специалистам, и в частности, хирургам. Таков момент - каждый специалист на счету. Нет, нет! И не просите.
   А с берегов Волги летели "трагические" письма. Прорыв блокады обнадежил эвакуированных ленинградцев - они не хотели ждать. И моя жена и сын, видимо, рассчитывая на какие-то мои возможности, требовали вызова в Ленинград. Удивительное дело! Они писали, что их не пугают ни голод, ни бомбежки, ни обстрелы, ни тяжелые условия жизни в Ленинграде... "Домой! Домой!"
   Повезло им. Как-то в редакции я узнал, что разрешение на возвращение из эвакуации дается Военным Советом фронта немедленно специалистам, в которых нуждается город. Ура! Так ведь моя жена - рентгенотехник (окончила курсы еще перед финской кампанией). А в них, рентгенотехниках, действительно, в Ленинграде острая нужда.
   Мчусь прямо к профессору Машанскому, нашему директору, в горздравотдел.
   - Вот это другое дело - обрадовался он. - Да, рентгенотехники очень нам нужны. Так вот... Телеграфируйте жене - пусть немедленно вышлет заявление на мое имя, копию диплома. Вот тогда и вы получите командировку для сопровождения семьи.
   Как-то все это произошло фантастически быстро. Уже через две недели жена телеграфировала, что получила официальный вызов от председателя Ленгорисполкома П.С.Попкова, ждет меня, готовится к отъезду.
   Мысленно я разрабатывал маршрут путешествия на "Большую землю". Мало это будет похоже на поездки по стране в мирное время. Как же перебраться через отдушину в "кольце"? По новой железнодорожной линии, проведенной через прорыв, гражданских еще не перевозили. Оставалась пока Ладога с ее возможными сюрпризами (над ней разбойничали юнкерсы, ее обстреливали).
   А потом через Кобону на Войбокола, на трассу Северной дороги...
   Выручили корреспондента военные. Вот оно, командировочное предписание начальника Санитарной части Ленфронта генерал-майора Д. Р. Верховского:

КОМАНДИРОВОЧНОЕ ПРЕДПИСАНИЕ

   Кому - военному корреспонденту газеты "Медицинский работник" РЕЙНУ (РУБИНШТЕЙНУ) Борису Владимировичу.
   С получением сего предлагаю Вам отправиться для сопровождения Военно-санитарного поезда на участке пути Ленинград-Вологда.
   Срок откомандирования 4 дня с 27 августа 1943 года по 31 августа 1943 года.
   Об отбытии донести. Для проезда выдано требование на перевозку за N...
   Действительно по предъявлении удостоверения личности (красноармейской книжки).

Начальник Санитарной части Ленфронта

генерал-майор м/с Верховский

   Передо мной открылась "зеленая улица" на "Большую землю". Правда, с возможными сюрпризами на участке прорванного гитлеровского "кольца".
   Двадцать седьмого августа 1943 года, около полуночи, военно-санитарный поезд, погрузив раненых из ленинградских эвакогоспиталей, отошел от Пискаревской платформы у больницы имени Мечникова. Правым берегом Невы, через мост, построенный у Шлиссельбурга. Поезд шел медленно, в глубокой тьме, как обычно, с потушенными огнями. Через коридор, у которого притаился враг.
   Начальник поезда, любезный и предупредительный майор, устроил меня в отдельном купе. Старался я быть настороже, пока минуем опасную зону. Но усталость взяла свое, и я незаметно заснул. Проснулся, было уже светло. Поезд стоял на какой-то станции.
   - Званка, доктор! - постучал майор. - Вставайте! Мы - на "Большой земле"!
   Выскочил на перрон. Собственно, Званки (ныне Волхов) не было. Остались развалины. На большом товарном вагоне надписи черной краской. С одной стороны - "НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ", с другой - "ВОЕННЫЙ КОМЕНДАНТ".
   Ох, как досталось станции и городу! Еще бы! Как гитлеровцы изощрялись, чтобы захватить этот скромный в мирное время железнодорожный узел. Чтобы замкнуть второе кольцо блокады! Но несгибаемым оказался и он, и неуязвимой - первенец ленинской электрификации Волховская гидроэлектростанция! На смерть стояла здесь 54-я армия генерала Федюнинского, впоследствии героя прорыва блокады.
   То, что произошло год назад здесь, на берегу седого Волхова, действительно было на грани фантастики. Опять начала давать ток осажденному Ленинграду Волховская электростанция.
   Как титан стояла она, несокрушимая, на берегу древней русской реки, несмотря на бесконечные грозные бомбовые удары врага, обосновавшегося по соседству. 1200 воздушных налетов выдержал небольшой городок на берегу Волхова!
   Чудеса совершили строители-энергетики Ленинграда. Они сделали, казалось бы, невозможное. На виду у освирепевшего, буквально, врага эти, еще не вполне оправившиеся от недоедания люди, герои-энергетики, провели линию электропередачи из Волхова, стоявшего перед гитлеровцами, как стена осажденного города.
   И электроэнергия, без которой город задыхался, пошла в Ленинград через Ладогу с "Большой земли".
   Вторая "дорога жизни", теперь уже электрическая!
   Сто сорок километров электропередачи. Двадцать два из них - по дну Ладожского озера.
   (В небольшом музее Волховской ГЭС я видел кусок трехжильного в черной оплетке кабеля, того самого, уложенного в сентябре 1942 года по дну Ладожского озера. Кабель этот был изготовлен в цехах полуразрушенного завода "Севкабель", по которому били и били фашистские артиллеристы).
   Сорок пять суток, под бомбовыми налетами и под постоянной угрозой обстрела, хватило самоотверженным ленинградским энергетикам, чтобы "привезти" в наш город электроэнергию Волхова.
   Двадцать третьего сентября 1942 года Волховская гидроэлектростанция подала Ленинграду ток первых трех генераторов!
   Энергетическая блокада была прорвана.
  
   Пищу Ленинграду давала "дорога жизни".
   Электрический ток ему предоставил Волхов - первенец электрификации.
   Но нужна была еще пища для заводов и фабрик, для автомобилей, для танков и самолетов - нужна была нефть, такая доступная там, за пределами "кольца". И невозможное было сделано!
   Как был бы взбешен фельдмаршал Кюхлер, если бы он об этом узнал! Но он ничего не знал, ни он, ни весь штаб "Норда"...
   Откуда ленинградцы добывают горючее для своих машин, авиации, танков?
   Из нефтепровода. Проведенного по дну Ладожского озера. Как и электрический кабель!
   Сделали это водолазы-эпроновцы под командой известного всей стране генерала Фотия Ивановича Крылова. Нефтепровод, длиной в двадцать километров, протянули от мыса Кореджи на восточном берегу до железнодорожной станции Ладожское озеро - на западном. На дне озера он был для врага неуязвим. Срок строителям нефтепровода был дан жесткий.
   Первые триста пятьдесят тонн авиационного бензина Ленинград получил 19 июня 1942 года. Отныне город и фронт полностью обеспечивались горючим!
   Истории техники известны случаи строительства подводных магистралей, значительно превосходящих по протяжению ладожский нефтепровод. Но никогда не сооружались они около позиций врага, оставаясь нераскрытыми.
   Нефтепровод этот - подлинных подвиг его создателей, водолазов и речников Ладоги - навсегда останется великолепным памятником для грядущих поколений.
   ...Развалины Волхова не поразили особенно меня, "блокадника": насмотрелся достаточно на них я и в Ленинграде. Но передо мной начали появляться "чудеса". Потрясающая картина - я увидел живую собаку, большую упитанную черно-белую дворнягу - она бежала за каким-то лейтенантом. Вот сиганула к вагончику коменданта толстая пепельно-серая кошка. Она спокойно уселась на ступеньке и, деловито работая язычком, наводила порядок в своем туалете. Стаями носились и чирикали неугомонные, вездесущие воробьи. Где-то близко замычала корова.
   Два года почти не видели мы, Ленинградцы, ни собак, ни кошек, ни воробьев, ни голубей. Вообще, ничего живого... И невольно почувствовал я себя своеобразным Робинзоном, возвратившимся в прежний, забытый мир...
   А военно-санитарный поезд с каждым километром все шире раскрывал передо мной эти старые забытые картины. И гладкую, сытую лошадку (вспомнил институтского Ваську - съели мы его страшной зимой), запряженную в тележку, нагруженную сеном. И стадо великолепных ярославских коров (уже за Череповцом). И куриное и гусиное раздолье около домиков, окруженных посевами уже созревающих овощей. Чем глубже в тыл, тем прекрасней становился для меня мир.
   Будет, долго еще будет "блокадная" психология грызть воображение "человека оттуда"...
   Вологда. Прощаюсь с любезным майором, начальником военно-санитарного поезда. Черноволосая сестра в гимнастерке с ефрейторскими погонами провожает меня до РЭП-95. Под этими таинственными пятью знаками скрывается мощная тыловая организация - "Распределительный Эвакуационный Пункт N 95". Он возглавляет сеть эвакогоспиталей ближнего тыла и энное количество военно-санитарных поездов.
   Персонал госпиталей и поездов - наполовину ленинградцы.
   О моем приезде здесь было уже известно из донесения начальника поезда. В кабинете начальника РЭП-95 генерал-майора Сиверса я застал и главного хирурга профессора Куслика (моего шефа по Травматологическому институту). Были здесь и врачи-ленинградцы, работники РЭПа, главные хирурги госпиталей. Ленинградцы с жадностью слушали мои рассказы. Каждому я, очевидец, мог о многом рассказать.
   Все единодушно советовали мне ехать до Ярославля по железной дороге. Оттуда Волгой до Горького, а потом - и до Балакова.
   - Полезное с приятным, - резюмировал профессор Куслик. - Прокатитесь по Волге, немного отдохнете от блокадных передряг. А обратно, с семейством, обязательно через Вологду. Милости просим! Организуем, - засмеялся он, - "доставку на дом"!
   Предписание генерала Верховского пригодилось весьма: вологжане официально снабдили меня литером на проезд, как военнослужащего. Два дня не отпускали меня, как гостя. Провожал в дальний путь главный хирург с врачами-ленинградцами.
   В купе мягкого вагона скорого поезда Вологда-Москва внимание пассажиров привлекала медаль.
   Медаль "За оборону Ленинграда".
   ...Для нас, ленинградцев, она была прекраснейшим предновогодним подарком. Родина оценила подвиг города, живущего, страдающего, борющегося, сражающегося в небывалых условиях в огненном кольце.
   И побеждающего.
   Медаль за героическую оборону Ленинграда была учреждена указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 года.
   Она учреждалась, когда под Сталинградом приближался разгром и пленение армий Паулюса, а вручалась нам в период разгрома немцев на Курской дуге. Ленинград не был чужд этим победам - он связывал, парализовал немецкие армии под Ленинградом, не пуская их ни на Волгу, ни под Курск.
   Нам, научным сотрудникам института, медаль "За оборону Ленинграда" вручали 17 июня 1943 года в зале Исполкома Петроградского райсовета на улице Скороходова. Сознаюсь откровенно, когда председатель, вручая медаль, поздравил меня, предательски появились слезы. Но быстро взял себя в руки и, даже, сказал несколько слов. Не помню, что говорил, что-то немного путано. А когда прикрепил медаль к груди, почувствовал себя выше на голову.
   Позже, через год, в Актовом зале Смольного вручал мне орден председатель Исполкома Ленсовета Попков. Нет, тогда я не испытывал такого же волнующего чувства, такого нравственного подъема, как в зале Петроградского райсовета, получив медаль "За оборону Ленинграда".
   В Ленинграде медаль не производила какого-то особенного впечатления: ее носили почти все ленинградцы и, даже, некоторые школьники. Но там, на "Большой земле"... Как-то чувствовался культ поклонения Ленинграду, ленинградцам.
   Образно писал об этом Николай Браун:
  
   Пройдя сквозь долгий грохот боя,
   На слиток бронзовый легла,
   Как символ города-героя
   Адмиралтейская игла.
  
   Мы слиты из такого сплава,
   Через такой прошли нагрев,
   Что стала бронзой наша слава,
   Навек в металле затвердев.
  
   Почувствовал я это сразу, лишь оказался "за рубежом" ранней осенью 1943 года.
   Уже на разрушенном вокзале в Званке окружила меня группа солдат только что прибывшего минометного гвардейского дивизиона Волховского фронта. Они еще такой медали не видели. Но, увидев и медаль, и ленинградца, ею награжденного, крепко жали руку. Прощаясь, возгласили гвардейцы: "Молодцы, ленинградцы!".
   В Вологде не давали покоя мальчишки. Фетровая шляпа и... медаль на синем шевиотовом костюме. А о ней они уже давно наслышаны.
   "Дяденька, а вы и в самделе из Ленинграда? А, правда, там мальчишки бомбы-зажигалки тушат?"
   ... Утром сидел я в солнечном сквере около госпиталя. Сразу атаковала меня толпа ребят. Как воробьи, слетелись, едва я расположился с газетой в руках.
   - Дяденька! - бойко, как бы отрапортовал мальчик лет двенадцати в гимнастерке и в лихо заломленной серенькой кепке (вероятно, "заводила" всей этой босоногой стаи). - Расскажите, как у вас в Ленинграде мальчишки и девчонки воюют!
   Отложил газету - придется рассказывать. О чем? О том, какой великий труд пал на плечи ленинградских школьников, самых обыкновенных мальчиков и девочек. Морозными ночами страшной голодной зимы они дежурили на вышках и крышах, носили из прорубей ледяную воду, помогали бойцам МПВО выслеживать ракетчиков, диверсантов, шпионов. Они тушили начинающиеся пожары. Они голодали, они хоронили, они помогали обессилившим людям, работали в комсомольских бытовых отрядах, раскапывали в развалинах заживопогребенных.
   Они собирали бутылки... Миллион бутылок для фронта!
   - Бутылки? - услышал я голоса со всех сторон.
   - Да, да, для горючей смеси. Для поджигания вражеских танков... Но, главное, ребята - они потушили, обезвредили десятки тысяч зажигательных бомб. Сколько бы еще сгорело домов, если бы школьники не гасили эти "зажигалки" в самом зародыше. Вот только в сентябре-октябре сорок первого фашисты сбросили на Ленинград шестьдесят пять тысяч зажигательных бомб.
   - А они большие, эти "зажигалки"? И как ребята их тушат? - тоненько пропищал паренек, лет десяти, рыженький, в аккуратной белой курточке.
   - Разные бывают. Больше весом в один килограмм. Фашисты их ящиками сбрасывают с самолетов. Ящик уже в воздухе рассыпается, и бомбы падают на крыши домов, на улицы, на дворы, на тротуары. Зажигают все, что способно гореть.
   Рассказал я вологодским ребятам, которые никогда не видели немецких самолетов (и никогда их не увидят), как боролись с "зажигалками" их ленинградские сверстники. Те, кто постарше - на крышах, чердаках, на вышках. Те, кто помладше, даже, девятилетние, охотились за бомбами на улицах и во дворах. Вооруженные металлическими щипцами, лопатами, огнеупорными перчатками. Гасили бомбы в бочках с водой, засыпали песком.
   Говорил я им и о мальчиках и девочках, награжденных за героическую работу вот такой же медалью "За оборону Ленинграда".
   Гул восхищения пронесся по моей импровизированной аудитории. А она разрасталась. В сквере уже останавливались люди. У окон госпиталя собирались раненые. Подошел милиционер, привлеченный необычным скоплением "публики". Сам послушал, подтянулся.
   - Вот, ребята, наши герои-школьники, - я извлек свой блокнот. Таких были сотни. Слушайте! Записаны здесь имена двенадцати школьников - только двоим из них исполнилось пятнадцать лет. Вот ученик третьего класса 178-й ленинградской школы... Третьего класса... Сколько ему лет может быть?
   - Девять, десять! - загудели ребята.
   - Так вот, он, Коля Петухов, с двумя своими одноклассниками, в ночь одного из самых страшных налетов потушил сорок три зажигательные бомбы. Девятилетний Сева Наров сам обезвредил четырнадцать бомб, а его одноклассник Гена Пирогов - девятнадцать. Галя Воронова, Валя Васильев, Слава Песочинский... Их много, очень много. И медали у них такие же. Их отблагодарила Родина.
   - А ребята учатся сейчас в Ленинграде? - спросила черненькая девочка с косичками.
   - Школьники ленинградские и учились, и учатся, несмотря на артиллерийские обстрелы из осадных орудий. Бомбить-то немцам с воздуха почти не удается.
   В первую блокадную зиму только очень немногие школы работали. Мужественными оказались и те учителя, и те ученики. И те и другие голодными шли из мерзлых квартир сквозь тридцатиградусный мороз и снежные сугробы, в такие же мерзлые обледеневшие классы.
   И одни учили, другие учились. А иногда и умирали... На улице... У классной доски.
   А сейчас открыты все школы и учатся все ленинградские школьники. Как обычно.
   - Так-то, ребята!
   ...Особенно ревниво смотрели на медаль наши товарищи, врачи-ленинградцы, направленные на работу в Вологду. Чуть-чуть зависти и много, много грусти по родному городу.
   В купе вагона поезда Вологда-Москва мой сосед, боевой майор-танкист, с трехрядной орденской колодкой на груди, посмотрев на мою медаль, промолвил с чувством:
   - Эх! Половину вот этих колодок отдал бы за одну вашу. Чтобы мог сказать: я стоял за Ленинград!
   Не раз выручала меня медаль. В Ярославле помогло мне военно-медицинское начальство. В Горьком - управление пароходством, игнорируя всякие очереди и брони.
   Гордостью за свой город я преисполнялся, когда, будь то в Москве, в Вологде, в Горьком, да повсюду, завидя медаль на зеленой ленте на груди штатского человека в фетровой шляпе, в костюме с белым воротничком, нередко встречные солдаты подтягивались, прикладывая руку к козырьку.
   Для них эта медаль была символом борьбы героического города. Поезд прибывал в Ярославль поздно, после полуночи. На станции Всполье (так здесь именуется пассажирский вокзал) я направился в зал ожидания. Думаю, ночь продремлю на вокзале, утром поеду в местный РЭП.
   Мои планы нарушил высокий военный с погонами старшего лейтенанта. Приложил руку к козырьку:
   - Вы, доктор Рейн?
   - Да, - несколько смутился я.
   - Вас ждет машина. Распоряжение генерала Черняка.
   Черняк! Так это же наш, ленинградец. Начальником ФЭП-50 (фронтового эвакопункта) был он почти два года блокады. Значит - переведен в Ярославль. Понял: его обо мне предупредили по телефону из Вологды - Сиверс и Куслик позаботились.
   Старший лейтенант провел меня в одну из комнат эвакопункта, где был приготовлен ужин и застелена койка.
   - Генерал вас примет утром, после завтрака, - откозырял мой гид. - Спокойной ночи, доктор!
   Заснул я с приятной мыслью: гостеприимно "Большая земля" принимает пришельцев с "малой".
   Генерал Черняк не расспрашивал меня о Ленинграде: он и сам покинул его недавно. Был он озабочен моим дальнейшим путешествием "вниз по Волге".
   - Пассажирские пароходы ходят с огромным опозданием, иногда измеряющими сутками, - заметил он. - Может сегодня придти или не придти. А военно-санитарный пароход отправится вниз только через несколько дней.
   Он подумал.
   -Лучше устроим на пассажирский. Подойдет завтра или послезавтра. А пока побудете у нас.
   И вот, я уже плыву вниз в одноместной каюте на верхней палубе "Барам-Али". К сожалению, он идет только до Горького. Питание - всухомятку. В пароходном буфете обеспечивают только чаем. Продуктов до места назначения, то есть до Балакова, хватит.
   Наконец, Горький. Такой же многолюдный, шумный, красивый, как и до войны. Это моя последняя пересадка - три, четыре дня до Балакова, небольшого волжского городка близ Саратова (да, такие тогда были темпы передвижения по воде). Но, вести невеселые: у дебаркадеров - ни одного парохода "вниз". Когда придет - неизвестно. Говорят, на городской станции - огромная очередь за билетами "вниз".
   Сдаю чемодан в камеру хранения. По совету генерала Черняка шагаю в местный РЭП. Помогут же ленинградцу военные коллеги.
   Путешествуя по стране, иногда нет-нет, да и нарвешься на этакое обывательское равнодушие в глубоком тылу, безразличие, черствость. В большинстве, это люди, не ощущающие военных тягот, живущие во время войны с удобствами и в довольстве. О! Они будут громко рассуждать о тяжести жизни и требовать от всех остальных терпеть во имя победы... Вот с таким чиновником в форме врача столкнулся я в горьковском РЭПе.
   Начальник РЭПа (это я про него говорю) в содействии мне категорически отказал. Равнодушным, безразличным, холодным взглядом скользнул он по моему "штатскому" одеянию. Не предложив даже сесть, не отрываясь от бумаг, процедил сквозь зубы, что не может пустить на плавучий военно-санитарный госпиталь человека без воинского звания. А об отправке на пассажирском пароходе? Так обратитесь в гражданские организации.
   Сослался я на содействие его коллег - генералов Верховского, Сиверса, Черняка. Как об стену горох... Меня взорвало:
   - Такого тылового героя, - громко сказал я на пороге открытой двери (чтобы слышали окружающие), - не мешало бы отправить на парочку месяцев в осажденный Ленинград на перевоспитание. Узнал бы он, почем фунт лиха!
   И ушел, хлопнув дверью.
   Ну, куда теперь? На городскую станцию? Куда тут! Длиннущая очередь выстроилась на несколько кварталов. Говорят, стоят по двое, по трое суток. Кассы откроют, когда пароход будет подходить к Горькому. Когда? Никто не знает...
   В управлении Средне-Волжского пароходства мне помогли настоящие люди.
   Начальник пароходства принял меня немедленно. Усадил, долго расспрашивал о Ленинграде. Мою проблему разрешил в три минуты.
   - Вот что, доктор, - сказал он, - посадим вас на "Менделеева". Он придет "снизу" через день-два. Вот вам мой приказ на городскую станцию. Одноместная каюта на верхней палубе.
   Узнав, что мне негде ночевать, вызвал секретаршу:
   - Лидочка! Позвони на первый дебаркадер. Пусть там забронируют номер для ленинградского доктора. У нас там, - объяснил он, - небольшая гостиница для водников.
   То было традиционное нижегородское гостеприимство.
   На другой день "Менделеев" еще не пришел. Побродил по городу, который я хорошо знал, путешествуя до войны на экскурсионном пароходе с рабочими - ударниками Ленинграда.
   Не знаю почему, но меня потянуло на базар. Зачем? Продуктов мне на дорогу хватало, хлеб получал на остановках по карточке аккуратно. Вероятно, подсознательно сработала уже привычная "блокадная" психология. Не буду утомлять читателя описанием горьковского базара в сентябре 1943 года. Там продавалось и менялось все. Не помню цен - но для моей зарплаты они были непосильны.
   Но, расширенными глазами взирал я на ларьки с картофелем. Мешки в ларьках лежали штабелями, заполнены ими были и телеги. С удивлением смотрел я на "нижегородцев", равнодушно проходивших мимо этих сокровищ. Пойми меня, читатель! В блокаде мы, ленинградцы, почти два года не видели свежей картошки. Иногда наш знаменитый Андреенко угощал нас по карточкам небольшими порциями сушеной картошки ломтиками, вроде английских "чипсов".
   Передо мной раскрывались сокровища Эльдорадо. Но по моим деньгам эти сокровища были, до некоторой степени, доступны. Не помню сейчас, почем. Решил: стыдно не привезти в подарок в Балаково, жене и сыну, хоть немного такой дешевой картошки.
   Купил двадцать килограммов, к ним и мешок. И потащил, счастливец, мешок через весь город к себе, в гостиницу.
   Стоит рассказать, каким анекдотом обернулась моя блокадная психология.
   Горьковская картошка преодолела просторы Средней Волги, Чувашию с ее столицей Чебоксарами, Миновала Казань, полюбовалась Жигулями, Самарской лукой, прокатила мимо Куйбышева и, наконец, прибыла в Балаково, чтобы вызвать восторг моих родных и залпы остроумия их друзей и знакомых...
   Картошка на балаковском базаре стоила втрое дешевле чем в Горьком...
   ...На другой день колесный пароход "Менделеев" подошел к дебаркадеру N 1. Ходили еще в те годы пассажирские колесные пароходы, оставшиеся в наследство от волжских пароходных компаний "Самолет", "Кавказ" и "Меркурий". Мне, как и обещал начальник пароходства, отвели прекрасную одноместную каюту на верхней палубе.
   Погода благоприятствовала этому водному путешествию, великолепному отдыху после ленинградских испытаний. Но самое большое удовольствие доставляло в пути радио.
   Каждый день, а то и два раза в день, из репродукторов доносился знакомый голос Левитана, читавшего приказы Верховного Главнокомандующего о наших победах. Бои шли уже в пределах Украины. Молчал пока Ленинградский фронт... Между прочим, на остановках я впервые увидел живых гитлеровцев, военнопленных - они работали на стройках и на песчаных и каменных карьерах.
   По мере приближения к цели моего путешествия нетерпение мое возрастало. Как, для тех времен, не было странно, но наш "Менделеев" шел, почти что, по расписанию. Подойти к балаковскому дебаркадеру пароход должен был около полуночи. Но, как нарочно, произошло то, что порой случается на Волге с некоторыми нерешительными или недостаточно опытными капитанами.
   Очень испортилась погода, зашумел ветер, немного поднялась волна. И капитан, опасаясь аварии при швартовке в Балаково, как сказал потом мне его помощник - без всяких оснований решил, на всякий случай, проскочить мимо Балакова. Такому наплевать. Высадит на следующей пристани. А там пусть добираются, как хотят! Наши пассажирские протесты не привели ни к чему.
   Глубокой ночью "Менделеев" отшвартовался у дебаркадера города Вольска на противоположном берегу Волги. Ветер совершенно стих. Пароход отошел, а балаковцы остались со своими грузами на вольском дебаркадере, посылая, вдогонку, крепкие эпитеты в адрес капитана - перестраховщика. Вспомнил я поездку на таком же пароходе, с таким же капитаном, несколько лет назад. Испугавшись волны, тот таким же манером проскочил мимо города Хволынска. Ну и устроили ему тогда "бенефис" пассажиры-хволынцы: сорок километров было до соседней пристани.
   А нам до Вольска - тридцать.
   С чемоданом и мешком картошки, которой суждено было стать "исторической", так и просидел ночь на скамье вольского дебаркадера. "Они", там в Балаково, конечно, получили мою телеграмму, ждали на пристани... Ушли ни с чем.
   Местный пароходик отвалил от Вольска только в десять утра.
   И вот я уже вижу жену и сына (как он вырос!). Они тоже увидели меня...
   На другой день после моего приезда началось к нам паломничество эвакуированных ленинградцев. Было их в Балаково предостаточно.
   Зимой 1942 года в этот маленький приволжский город был частично эвакуирован ленинградский Петрозавод (завод мелкого судостроения). Он объединился с балаковским речным судоремонтным заводом. И здесь начали строить "москитный флот". Отсюда выходили "охотники" - стремительные торпедные катера, наводившие ужас на немцев и на Балтике, и на Ладоге, а потом и при взятии Берлина, на Шпрее.
   Приходили коренные ленинградцы, мечтавшие о возвращении в родной город.
   "Домой! Домой!"
   - Почему нас не пускают домой? - кипятился пожилой инженер. - Блокада, ведь, прорвана!
   - Прорвана, да. Но не снята. Да, голода уже нет, люди от дистрофии не погибают. Но, ведь, фашисты лежат в блиндажах в четырех километрах от Кировского завода. Поймите же, - убеждал я земляков, - Ленинград - фронт. В Ленинграде все возможно... Каждый день может стать последним (мог ли я тогда себе представить, что менее, чем через четыре месяца я буду бродить по руинам Екатерининского дворца в Пушкине и по развалинам петергофских фонтанов).
   - А если в Ленинграде так опасно, - ехидно спросила пышнотелая блондинка, сослуживица жены по балаковскому заводу, - зачем вы везете туда жену и ребенка?
   - Об этом спросите у них, - отпарировал я этот, впрочем, вполне законный вопрос. - Они знают, что смерть подстерегает в Ленинграде на каждом шагу. Его продолжают, и с остервенением, обстреливать из осадных орудий. Он доступен, даже, огню полевой артиллерии. Почти невозможно... но не исключено и замыкание кольца. Голод... Уличные бои... Мария Степановна и Валерий это знают. На предупреждение они отвечают: ты же там живешь...
   С глубокой болью смотрел я на вытянувшиеся лица земляков. Значит, нескоро? Нет, ничего не значит. Но война есть война.
   - Послушайте, земляки! Был я недавно на активе в Смольном. 17 июня. Выступали Жданов и Говоров. Еще до Курской битвы разведка наша докопалась: войск у немцев на Ленинградском фронте оказалось значительно больше, чем нужно было для обороны. Только в резерве - 12 пехотных дивизий и две танковые... У Мги, Гатчины, Сиверской... Военный Совет Ленфронта имел сведения (об этом нас, журналистов, информировал Говоров), что Кюхлер, подстегиваемый Гитлером, готовил авантюру: "опять" замкнуть кольцо вокруг Ленинграда, удушить нас голодом, овладеть Вологдой и с севера нависнуть над Москвой...
   Не исключен был, по этому плану, и штурм Ленинграда.
   Безумная авантюра? Нет, обоснованная авантюра отчаяния.
   Вынул записную книжку, с которой последние годы не расставался:
   - Вот, что я записал почти точно, о чем говорил на этом активе Жданов:
   "Гитлер не зря так исступленно цепляется за позиции под Ленинградом, Потеряв их, может рухнуть все северное крыло немецкого восточного фронта. Даже там, где у них позиции крайне невыгодные, где им угрожает "второй Сталинград", они цепляются за каждый вершок земли". Чем это объясняется?
   - И на самом деле, чем же это объясняется? - подала голос жена.
   - Немцы прекрасно понимают, что если под Ленинградом их разгромят, то Финляндия немедленно выходит из игры. И тогда они немедленно убираются из Прибалтики и Норвегии. И... война приближается непосредственно к границам Восточной Пруссии.
   - Так их надо бить и бить! - воскликнула простодушная блондинка.
   - Что и делается, дорогая землячка, - я убрал записную книжку. - Читали о разгроме гитлеровцев на Синявинских болотах? Все эти 12 дивизий перемололи - наступать им не с чем, пока бьют их на всех фронтах. Только и осталось им, что обстреливать город. Но, все-таки ехать туда, земляки, рановато. Раненый зверь очень опасен...
   ...Как раз в эти сентябрьские дни неиствовала под Ленинградом фашистская артиллерия. Она бросила на город одиннадцать тысяч снарядов. Больше, чем когда-либо. Днем и ночью. И было у нас жертв немало. Но и росли, росли деревянные кресты на кладбищах врага. В бешенство приходили немцы, безусловно чувствуя приближение и неизбежность страшного удара.
   Ленинградцы были убеждены: час освобождения, час возмездия приближается.
   Повторяю, жертв среди ленинградцев было много, и порой, от слишком легкомысленного отношения к этой артиллерийской чуме. Были приняты меры: временно закрыты кинотеатры, прекращены занятия в школах, в детских учреждениях. Запрещены скопления людей в местах, где не было укрытий. Трамвайные остановки переносились в глубину улиц. Дислокация их постоянно менялась.
   Количество жертв резко сократилось.
   ... - Ну, как, поедете? - спросил я жену и Валерия. - Не раздумали после моего "доклада"?
   Дружно ответили:
   - Едем! Да поскорей!
   - Только помните - там, может, поясок придется маленько подтянуть...
   Впоследствии стало известно, как удиравшие от Советской армии, от Ленинграда, немцы собирались "хлопнуть дверью". Попытаться разрушить этот город, наводивший на них ужас одним своим существованием, издалека, из Эстонии. Готовили там площадки для "фау" - самолетов-снарядов конструкции Вернера фон Брауна. Ракеты дальнего действия, которыми, в свое время, пытались разрушить Лондон.
   Не вышло. Нашей разведкой эти чудовищные установки были обнаружены и бомбардировочной авиацией сметены с лица земли. Стало быть, и после снятия блокады Ленинграду угрожало разрушение.
   Впрочем, подобные "трюки" выкидывали и раньше вильгельмовские генералы, в период первой мировой войны. Вспомните внезапный обстрел Парижа с расстояния более, чем сто пятьдесят километров крупповской "Бертой". Немцы, конечно, на этом ничего не выигрывали, кроме конфуза.
   Заработала крупно только госпожа Берта Круп фон Болен...
  
   От Волги до Невы трудные это были километры. Волгой до Саратова. Поездом до Москвы. Пересадка на Ленинград, через гостеприимную Вологду.
   Если бы не военные, не знаю, сколько бы времени проторчали мы на балаковском причале. Помогли они. Подходил к соседнему причалу плавучий эвакогоспиталь Саратовского РЭПа. Начальник госпиталя, молодая женщина-врач, майор медицинской службы, поняла меня с полуслова. Проворные девушки-санитарки быстро подхватили наш, весьма объемистый, багаж. И вот мы в двухместной каюте (пароход шел в Саратов порожняком) плывем в Саратов.
   В Саратове никакого "комфорта" нам предоставлено не было. Только обидная канитель с чинами милиции, утерявшими где-то на пути из Балакова в Саратов вызов Исполкома Ленгорсовета и Военного Совета Ленфронта. Хорошо еще, что у жены в сумочке сохранилась копия вызова (спасибо аккуратным и предусмотрительным девушкам из канцелярии Смольного). Ночевать пришлось сидя на скамье саратовского вокзала. Познакомились мы тогда с саратовским "дождем"... Настоящий "самум", поднимавший тучи песчаной пыли на улицах города.
   Трудновато было ворваться в вагон московского поезда (вспомнил картинки столкновения с "мешочниками" в годы гражданской войны). Два дня в шумной, затемненной Москве. И вот, мы уже в плацкартном вагоне прямого сообщения Москва-Ленинград. "Прямое" - понятие относительное. С переправой у Кобоны через Ладогу. Начинался октябрь. Капризное озеро временами штормило. Над озером летали юнкерсы...
   И совсем не пошутил месяц назад главный хирург РЭП-95, дескать, "отправят вас из Вологды в Ленинград с доставкой на дом". С вологодского вокзала я ему позвонил. И через полчаса быстрый "козел" доставил ленинградцев в один из эвакогоспиталей.
   Вскоре приехал и главный хирург.
   - Придется с отъездом в Ленинград несколько повременить, - приветствовал он нас. - Санитарный поезд отправится в Ленинград только через пять-шесть дней.
   Мария Степановна не смогла скрыть своего беспокойства:
   - Профессор, да у нас и денег не хватит на столько дней!
   Он улыбнулся:
   - Пусть вас это не волнует. Мы кормим здесь, в Вологде, пятнадцать тысяч раненых. Можем принять на довольствие еще двух с половиной ленинградцев. Долг это наш. Пока, отдыхайте!
   Спасибо вологодцам. В этом госпитале мы себя чувствовали не хуже, чем в современной гостинице.
   Последний этап. Тот же военно-санитарный поезд, тот же любезный майор - начальник поезда. И веселые, предупредительные сестры, освободившие нам свое купе. И вот, проскрипев буферами, поезд тронулся от вологодской платформы. Медленно проплыл вокзал, навес над перроном. Пробежал причудливую сеть разбегающихся стальных путей и, наконец, выбрался на один, устремившийся на запад.
   Прощай, "Большая земля"! Свидимся, думаю, теперь уже скоро...
   ...Медленно, в глубокой темноте, пробирается с потушенными огнями через опасные километры военно-санитарный поезд. Мы с Валерием напрасно пытаемся что-либо рассмотреть в абсолютном мраке. Ни стрекота пулеметов, ни, даже, отдаленного гула разрывов, ничего...
   Уже стало светло, когда военно-санитарный поезд медленно подходил к Пискаревской платформе.
   Хмурое октябрьское ленинградское утро. За платформой - хорошо знакомые, в петровском стиле, сооружения - многочисленные павильоны больницы имени Мечникова, ныне Сортировочного госпиталя ФЭП-50.
   Мы - в кабинете начальника госпиталя, хорошо знакомого ленинградского хирурга. Он - уже в курсе дела, о нас ему доложил майор, начальник поезда. Ждет нас уже и машина - небольшой военный грузовичок. Багаж и пассажиры погружены в кузов. Машина мчится в тишине по утреннему Ленинграду. Полюстрово, Выборгская сторона, Литейный мост, набережные. Вот уже и "Медный всадник", укутанный в мощный непробиваемый футляр.
   У жены на глазах - слезы. Шепчет: "Мертвый город"... Я усмехаюсь. Как бы не так! Кажется с непривычки. Ведь в городе уже около миллиона жителей!
   А вот и наш дом на проспекте Маклина. Маленький, трехэтажный, а выстоял, как воин, в бешеной пляске падавших вокруг авиабомб. Не развалился, не треснул ни от единой взрывной волны - а их было море. Стекла, правда, вылетели все, вопреки пресловутым крестообразным бумажным наклейкам.
   Машина остановилась у подъезда. На улице - ни души. Да и в доме, похоже, нет никого. Шофер и его напарник подняли багаж к нам, на третий этаж.
   Звонить не пришлось - двери не закрыты (обычное явление в осажденном городе). В квартире - никого. Только через несколько минут прибежала, запыхавшись, золовка Аля - она увидела машину у подъезда.
   Ура! Наконец-то дома! Жутко неуютно, но все же дома. И вдруг... Как приветственный салют, грохот обрушился на новичков. Первое боевое крещение! И одновременно донеслось из репродуктора: "Район подвергается артиллерийскому обстрелу! Район подвергается артиллерийскому обстрелу!"
   Первый снаряд разорвался близко, где-то на улице Печатников. Еще несколько, видимо, в районе завода имени Марти (ныне Адмиралтейский). В излюбленном немцами участке.
   Мои "тыловики" с честью выдержали это боевое крещение. Я был поражен. Впечатление - как будто они уже бывали под обстрелом. Взирал на них с удовольствием, с гордостью мужа и отца.
   Предложил спуститься вниз под защиту дворовой каменной арки - никто не сдвинулся с места. А по проспекту мчались уже к Аларчину мосту машины с девушками МПВО и машины "скорой". Впрочем, немцы похулиганили недолго - наверное, бандитский бронепоезд уже юркнул в подземелье около "Пишмаша".
   Завтрак! А на чем готовить? Дров-то нет. Аля, опытная блокадница, немедленно пустила в дело стул, совершенно целый. Жена пришла в ужас: "Стул, в буржуйку, вместо дров!?"
   - Эх, Мария Степановна! - засмеялась Аля, растапливая печурку останками почтенного венского стула. - Здесь, в блокаде, добрые люди, чтобы остаться в живых и спасти детей, топили буржуйки не только стульями. Раскалывали на топливо пианино и рояли.
   - И драгоценную мебель времен Людовика ХV, - добавил я.
   Итак, для наших неофитов эпоха "Большой земли" осталась в прошлом. Наступила новая эпоха - эпоха огненного кольца.
   К счастью, ненадолго.

34. КОНЕЦ "СЕВЕРНОГО ВАЛА"

   В городе бурлит напряженная трудовая жизнь... на расстоянии орудийного выстрела от позиций окопавшегося врага. Третий год живет так Ленинград, живет, все шире и шире расправляя могучие плечи.
   Пронзительно звонят трамваи, весело подмигивая ленинградцам знакомыми огоньками двадцати семи маршрутов. В скверах, садах, парках розовощекие ребята играют в снежки и строят, сооружают снежные бабы. Шумными стаями возвращаются с занятий школьники. По радио передают симфонический концерт. Пестрят афиши кино и театров. О! Большой драматический театр оповещает о своем возвращении в Ленинград! Приглашает на "Свадьбу Кречинского" и "Слугу двух господ".
   И, вдруг, в городской шум, пронизанный звучанием мелодии, льющейся из репродукторов, врывается знакомый зловещий, ненавистный гул, а за ним - оглушительный взрыв. Снова где-то падают люди, снова льется кровь.
   Но чувствуем мы, блокадники, интуитивно конец наших испытаний. И хотя проспекты и улицы перекрыты баррикадами, а окна нижних этажей, засыпанные песком и камнем, зияют амбразурами, и в небе висят, похожие на дирижабли, аэростаты воздушного заграждения, никто из нас не верит в возможность вражеского штурма, а тем более, в перспективу уличных боев...
   После победы нашей на Курской дуге и продолжающегося победоносного наступления, после разгрома 12-ти резервных немецких дивизий на Синявинских болотах, Кюхлеру и его генералам было уже не до штурма. Им оставалось только отводить свою грязную душу лютыми обстрелами.
   Явно рассвирепели немцы после прорыва блокады. Триста двадцать осадных орудий своими желтыми, хищными жерлами были нацелены на Ленинград. Повторяю: в 1943 году - пятьсот шестьдесят семь тысяч снарядов выпущено было по городу! Настойчиво, злобно пытались немцы разрушить наши крупнейшие заводы.
   В мае ожесточенно фашисты били по "Большевику". Один из многочисленных пожаров угрожал заводу полным уничтожением. Героическими усилиями пожарных и отрядов МПВО этот грандиозный факел был ликвидирован через час и десять минут! Бывали дни, когда в цехах "Большевика" разрывалось более сорока снарядов.
   Так было в мае. А в августе, не взирая ни на что, рабочие "Большевика" пустили в Ленинграде первую мартеновскую печь.
   Седьмого ноября "праздничный" обстрел города продолжался пять с половиной часов. "Фашисты остервенело накинулись на "Электросилу" - на огромной территории завода разорвалось больше шестисот снарядов. Сорвать производство врагу не удалось: и "Электросила", и Металлический завод строили под огнем турбогенераторы для электростанций страны.
   (В турбинном зале Донецкого металлургического завода можно видеть мемориальную доску. На ней написано: ТУРБОГЕНЕРАТОР В 5 ТЫСЯЧ КИЛОВАТТ СДЕЛАН В ЛЕНИНГРАДЕ В ПЕРИОД БЛОКАДЫ).
   Они, немцы, стреляли по Ленинграду, а ленинградцы настойчиво переходили к мирному строительству, к восстановлению разрушенного, к подготовке кадров. В сентябре в ВУЗы потянулись студенты. Широко раскрылись двери институтов: Политехнического, Химико-технологического, Инженеров связи, Педагогического имени Герцена, Железнодорожного транспорта. Горком партии и Горисполком открыли новое училище - по архитектуре: настало время срочно подготовить восемьсот специалистов по реставрации - строителей, лепщиков, стекольщиков-витражистов, мраморщиков-мозаитщиков, резчиков по дереву, кузнецов-художников ковки, столяров-краснодеревщиков...
   Скоро, скоро мы увидим их на лесах, изувеченных фашистскими потомками варваров-тевтонов многострадальных дворцов Пушкина, Павловска, Петергофа, Гатчины!
   На улицах рвались снаряды, а уже открылся физкультурный техникум: настала пора готовить и мастеров спорта. Во всем и везде ощущалось дыхание победы.
   Час ее был неизвестен, но все знали, что он близок.
   А враг еще фанатически верил в свою оборону. Гебельсовская пропаганда безаппеляционно объявила ее "Стальным кольцом", "Северным валом". Запамятовал беснующийся министр пропаганды о позорном провале всех предыдущих "валов", вплоть до свеженького, "Атлантического"...
   Действительно, за два с половиной года фашисты построили вокруг Ленинграда чудовищно укрепленную полосу. Железобетонные доты. Бронированные колпаки. Дзоты. Траншеи полного глубокого профиля, соединенные подземными ходами сообщения, прикрытые сложнейшими переплетениями проволочных заграждений и полями противотанковых надолб и рвов. Километры минированных полей. В считанных километрах от первой - вторая, такая же мощная, стальная стена. Последнее слово военно-инженерного искусства.
   Эта, невиданная по мощи, крепость была густо "нафарширована" огнем: огневые позиции через каждые 50 метров. Концентрированное море огня.
   Стрельна, Ропша, Пушкин, Красное Село, Гатчина, Тосно, Мга - такие же крепости.
   Пленный офицер инженерного отдела штаба главного командования сухопутных сил показал на допросе:
  
   "Я осмотрел укрепления под Ленинградом и нашел их в прекрасном состоянии. Специалисты в Берлине и на фронте были убеждены - наши укрепления непреступны и выдержат любой натиск советских войск".(*24)
  
   Командующий "Норда" Кюхлер, разумеется, был тоже уверен в неприступности "Северного вала". Нет, нет! Не будет здесь "второго Сталинграда"! Не украсят его, Кюхлера, "лавры" фельдмаршала Паулюса. Он, конечно, подозревал о подготовке Советской Армии к наступлению. Но ни о сроках, ни о размахе предстоящей операции представления не имел. Так верил своему "Северному валу", что, осмелев, в первых числах января сорок четвертого, за несколько дней до рокового для его карьеры разгрома, перебросил из 18-й армии на юг две пехотные дивизии (там колотили немцев Украинские фронты).
   Миновав множество патрульных заслонов по международному проспекту, юркий, защитно-размалеванный "козел" высадил меня у подъезда трехэтажного дома - штаба 42-й армии. После скрупулезной проверки документов связной проводил меня в помещение санитарной части армии.
  
   Начсанарм Борейша и армейский хирург профессор Белозор отправляются в расположение гвардейского корпуса на Пулковской горе и в ее районе. Еще и еще раз проходит проверка готовности ПМП и медсанбатов к предстоящей операции.
   - Только что согласовал, - встретил меня Борейша, - ваше участие в нашей поездке, с генералом Симоняком (командиром 30-го гвардейского стрелкового корпуса). Предупредил он вас, "штатского": все виденное и слышанное - строжайшая военная тайна. До поры, до времени, конечно, - загадочно прибавил он.
   И вот наша машина уже на Пулковском меридиане. Пулковская гора и... развалины обсерватории. Был я в этом, утопавшем в зелени, чудесном городке года за три до войны. Вспомнил и ночь сентябрьского штурма, когда с крыши Травматологического института увидел эту сокровищницу науки, столицу астрономического мира, в бушующем пламени пожара. Сейчас на горе тихо и пустынно. В промерзлую землю ушли и люди, и пушки, в глубины Пулковской горы.
   Ушли под землю и люди в белых халатах. Из этих подземных медпунктов, медсанбатов, подвижных госпиталей в любую минуту, вслед за наступающими гвардейцами ринутся и они. Все подготовлено, тысячу раз проверено. Все - от сложного хирургического инструментария до плащ-палаток и, даже, как мне сказали, до собачьих санных упряжек. Умные лайки свое дело знают и, по сигналу, мгновенно унесут раненого с поля боя.
   Командный пункт генерала Н. П. Симоняка - в землянке и траншее на склоне Пулковской высоты. Отсюда на многие километры хорошо просматривается местность. Генерал был в это время в штабе фронта. Полковник, начальник артиллерии, любезно разрешил корреспонденту полюбоваться "панорамой".
   Вся округа - как на ладони. Она выглядела вымершей, перекопанная минами и снарядами, черная от пороховой гари. Снежное поле, безжизненное и безмолвное, непривычно тихое на узкой полосе земли между нашим переднем краем и позициями врага. Вдали отчетливо вырисовываются контуры растерзанного фашистскими вандалами Пушкина. А правее, подале к югу, чернел покрытый густым лесом пик. Узнаю! Ее, знакомую с детства старую "Дудерову гору", потом Дудергофскую, а ленинградцам известную как Воронью...
   Любили мы, ребята, атаковать гору, игнорируя деревянную лестницу. На вершине горы - богатые дачи капиталиста шведа Верландера. Построил он здесь и завод минеральных вод (в старый Дудергоф проходили в, те времена, богатые известковыми солями знаменитые "орловские ключи"). Обычно мы карабкались на вершину горы из так называемой Великокняжеской долины (улицы в Дудергофе именовались тогда долинами - Ореховая, Царицынская, Вокзальная, Театральная).
   В ясную солнечную погоду любовались мы Петербургом - лежал он перед нами, как на чайном блюдечке.
   Для блокадных же ленинградских мальчишек она стала страшной, эта гора, наивысшая точка (170 метров) ленинградской земли...
   - Это и есть тот самый знаменитый "Северный вал"? - спросил я полковника.
   Он пояснил:
   - Увидеть его ясно можно будет уже в первые минуты боя. Когда оживет, изрыгая огонь, каждый холмик, каждый бугорок, каждая кочка на болоте, каждая канава, каждый овражек. Под землей построен этот "вал", - разъяснил полковник. - Но он нами тщательно разведан. Укрепления мощные. Все пропитано смертью... Враг сидит, враг живет там в земле. В блиндажах. Даже и с комфортом. Похоже, уходить не хочет. Не верит в возможность "выселения"...
   Понял я - силища неимоверная. Ее преодолеть будет невероятно трудно. Командующий фронтом не раз отсюда обозревал поле предполагаемого боя, с вершины Пулковской горы. Продумывал денно и нощно направление главного удара.
   Известно, что перед самым наступлением Говоров предупредил артиллеристов:
   "Судьба Ленинграда зависит от наших темпов. Стремительно рванемся - враг не сможет вести огонь по городу. Задержимся - обстрел будет страшным. Невозможно представить, сколько будет убито людей и разрушено зданий".
  
   Такого грохота, такого ошеломляющего гула мы еще не слышали. Казалось, что откуда-то несется гигантский ураган, который снесет все на своем пути. Было это 14 января, утром. Только начал собираться на дежурство в институт. Но этот невероятный грохот меня напугал: он не прекращался, он бушевал над городом в морозном январском воздухе. Вот это так обстрел! Пожалуй, на улицу выходить опасно. Пока я размышлял - телефонный звонок. Сердитый голос дежурного врача:
   - Почему меня не сменяете? Дома еще прохлаждаетесь?
   - Как я могу ехать, и на чем? Такой обстрел!
   - Какой обстрел? На улицах - ни одного снаряда. Это наши дают гансам "прикурить"...
   На улицах, в трамваях, магазинах - повсюду радостное волнение.
   Началось то, чего ждали более двух лет!
   Назавтра грохот усилился, он, казалось, несколько приблизился к городу. Помчался в редакцию - все и разузнал.
   Операция по снятию блокады подробно описана в литературе. Коротко только напомню читателю о деталях.
   Наступление двух фронтов - Ленинградского и Волховского - началось с Приморского плацдарма (Ораниенбаумский пятачок) и из района Новгорода. На другой день - ошеломляющий удар 42-й армии с Пулковской горы. На Ропшу, на Красное Село. В истории артиллерии - неслыханный огонь. У войск Ленфронта орудий столько же, сколько было у всей русской армии в 1915 году: 500 тысяч снарядов крушили логово врага уже в первый день наступления! Подбавила огонька еще дальнобойная артиллерия Балтфлота: линкоры "Октябрьская Революция", "Марат", крейсеры "Киров" и "Максим Горький" и форты.
   "Стальное несокрушимое кольцо" разлетелось вдребезги уже в первые дни наступления. 19 января 42-я армия овладела Красным Селом и соединилась со 2-й Ударной армией в районе Ропши, взяв в клещи и уничтожив немецкие войска.
   И над 18-й немецкой армией нависла роковая тень "второго Сталинграда": ее полного окружения и уничтожения. И в ночь на 21 января перепуганный Кюхлер начал отводить армию из района Мги. И пала Мга. И побежали фашисты оттуда, где они с самого начала вцепились когтями и зубами в каждый вершок земли. Но сопротивлялись с отчаянием обреченных. Только 24 января наши воины ворвались в Пушкин и Павловск. А 26-го - в Гатчину, крупнейший узел сопротивления немцев.
   С каждым часом отдалялся от города гул канонады и, наконец, заглох где-то вдалеке. И навсегда. Только в ночь с 22 на 23 января какие-то оголтелые, обозленные фашисты выпустили по городу несколько снарядов.
   А 27 января ленинградцы слушали историческое обращение Военного Совета Ленфронта:
  
   "Товарищи красноармейцы, сержанты и офицеры войск Ленинградского фронта! Моряки Краснознаменного Балтийского флота! Трудящиеся города Ленина!
   Войска Ленинградского фронта в итоге двенадцатидневных напряженных боев прорвали и преодолели на всем фронте под Ленинградом сильно укрепленную, глубокоэшелонированную долговременную оборону немцев, штурмом овладели важнейшими узлами сопротивления и опорными пунктами противника под Ленинградом: городами Красное Село, Ропша, Урицк, Пушкин, Павловск, Мга, Ульяновка, Гатчина и многими другими и, успешно развивая наступление, освободили более 700 населенных пунктов и отбросили противника от Ленинграда по всему фронту на 65-100 километров.
   В итоге решена задача исторической важности: город Ленина полностью освобожден от вражеской блокады и от варварских артиллерийских обстрелов противника.
   Граждане Ленинграда! Мужественные и стойкие ленинградцы! Вместе с войсками Ленинградского фронта вы отстояли наш родной город. Своим героическим трудом и стальной выдержкой, преодолевая все трудности и мучения блокады, вы ковали оружие победы над врагом, отдавая для дела победы все свои силы.
   От имени войск Ленинградского фронта поздравляем вас со знаменательным днем победы под Ленинградом.
  

А. А. Жданов В. А. Говоров

   Торжественный салют - двадцать четыре залпа из трехсот двадцати орудий - разноцветными букетами огоньков осветил улицы, площади, набережные великого города, заполненные ликующими ленинградцами.
   Салют возвестил о снятии блокады Ленинграда, о бесславном крахе "Северного вала".

КОНЕЦ

  
  
  
  
  
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ (автора)

   *1. ОКВ - Obercommandowehrmacht - Главное командование вооруженных сил Германии.
   *2. Дивврач - воинское звание, соответствовавшее званию генерал-лейтенанта.
   *3. Карасев А. В. Ленинградцы в годы блокады. Институт Истории Академии Наук СССР. Москва. 1959 г.
   *4. Архив Академии Наук, московское отделение.
   *5. ВНИТО - Всесоюзное научно-техническое общество.
   *6. Архив Академии Наук СССР, ленинградское отделение.
   *7. Г. Марьяновский. Книга судеб. "Звезда Востока", 1976 г. N 7.
   *8. Д. В. Павлов. Ленинград в блокаде. Москва, Воениздат, 1958 г.
   *9. Из стихотворения "На смерть ньюфаундлендской собаки".
   *10. "Нюрнбергский процесс". Сборник материалов. Том 1, 1954 г.
   *11. Николай Тихонов. 900 дней. Ленинград.
   *12. Державин - Фонвизину: о "Недоросле".
   *13. В 1977 году этот престарелый убийца был с почетом принят в Пекине китайским руководством.
   *14. Институт метрологии имени Д. И. Менделеева.
   *15. Газета "Сталинский Сокол" от 2 марта 1946 года.
   *16. Соединены аркой Красной улицы. Ныне центральные госархивы.
   *17. Архив Ленинградского штаба МПВО.
   *18. ПУБАЛТ - Политическое Управление Балтийского Флота.
   *19. "Красная газета", основанная М. Володарским в 1918 году, в 1939 году вместе с "Крестьянской газетой" слилась с "Ленинградской правдой".
   *20. ГИДУВ - Государственный институт для усовершенствования врачей.
   *21. Ныне Центральный Акушерско-Гинекологический институт.
   *22. Николай Александрович Морозов умер в 1946 году. Его именем назван большой промышленный поселок на правом берегу Невы, недалеко от развалин Шлиссельбургской крепости. На здании бывшего института Лесгафта сооружена мемориальная доска.
   *23. С. В. Панина, незаурядная для того времени женщина, отдававшая на просвещение рабочих Петербурга часть своих огромных богатств, после революции примкнула к белому движению. Переодетая крестьянкой она убежала из революционного Петрограда с одним чемоданчиком, обернутым в мешковину. В нем она везла на нужды белой армии несметные сокровища двух богатейших семей царской России - Нечаевых и Мальцевых (бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды, золото и платину). В сутолоке и суматохе на одной захолустной станции чемодан исчез. И стала графиня Панина неимущей эмигранткой. Умерла в Париже.
   *24. "Правда", 16 февраля 1944 года.
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"