Румит Кин

Ванчес уходит во тьму

     - Ванчес. Почему тебя все зовут Ванчес?
     Семь часов утра. Прохладно. Многоэтажка, отбрасывая бесконечно длинную тень, нависла над полем.
     - А как меня должны звать?
     Мы курим на балконе шестнадцатого этажа. Тонкие струйки дыма утекают в розовеющее небо.
     - Не знаю... Ваня.
     За низкими перилами - пропасть. На тонкой полоске асфальта спят покрытые росой машины. Сразу за ними начинается мир высокой желтой травы. Она тянется до горизонта. А на горизонте стоит лес.
     - "Эй, чувак". Некоторые люди зовут меня: "Эй, чувак".
     Среди полей течет ручей. Воды не видно, только цепочка шаровидных зеленых кустов тянется, нарушая однообразие пейзажа. Мы в особом состоянии. Между нами на деревянном ящике - бутылка и рюмки.
     - Вано. Иван. Иваныч.
     Ванчес косится на меня и тщательно тушит окурок в рюмке. Я вижу, что мой вопрос что-то в нем пробудил. Черные точечки пепла полукругом расплываются в простывшей водке.
     - В свидетельстве о рождении меня зовут Олег.
     Ванчес задумчиво покачивается на разваливающемся стуле. Я молчу, и он медленно продолжает.
     - Эта история случилась очень давно. Мне было тогда лет пять. Я жил с бабушкой. Она боялась оставлять меня одного и везде таскала с собой. В поликлинику. В банк. На рынок.
     Ванчес осторожно расковыривает новую пачку сигарет.
     - Знаешь, как выглядел районный рынок в девяностые?
     - Наверное, нет.
     - Раздолбанный асфальтовый плац. Рядов нет. Все стихийно. Там сидит куча людей, которые продают все.
     - Джинсы, магнитофоны и картошку.
     - Угу.
     Ванчес затягивается, чиркая зажигалкой в сложенных ладонях. Ему около тридцати. Он сидит в одних трусах, длинный, костлявый и краснокожий, небритый, со смешными волосатыми ноздрями и взглядом, устремленным за горизонт.
     - Так вот. Там был мерзкий желтозубый старик, у которого воняло изо рта. Он сидел на раскладном стульчике, а прямо перед ним, на асфальте, стояла трехлитровая банка с мутной водой. Бабушка что-то покупала. А этот тип наклоняется ко мне и говорит хриплым шепотом: "Хочешь золотую рыбку?"
     Ванчес затянулся, выпустил дым из ноздрей, почесал бровь.
     - Я от него шарахнулся и упал. Как-то странно все получилось. А когда встал, увидел, что в банке рыбка. И рыбка на меня смотрела. Пристально так.
     - У рыб глаза без зрачков вроде.
     - Чушь. Зайди в зоомагазин. Но у рыб взгляд обычно не фокусируется, и сказать, на что они смотрят, невозможно. Ванчес взгляд фокусировал. Это точно.
     Его передернуло.
     - Ванчес?
     - У меня рыбье имя.
     Минуту мы молча курим. Мы не выпили ни рюмки с четырех утра. Больше не надо. Алкоголь медленно впитывается в тело, оставляя в мышцах приятную истому.
     - Чувствуешь, похмелья почти нет.
     - Это потому, что мы не легли спать.
     Ванчес - гуру. Он расслабляется, опускает руку с сигаретой на колено и продолжает свой рассказ.
     - Бабушка начала скандалить, типа: "Что вы пристаете к моему ребенку...", -и в итоге мужик просто подарил мне рыбку. Лучше бы, наверное, продал... Знаешь, есть какая-то примета, что вещи надо приобретать хотя бы за символическую плату. А она не дала ему ни копейки...
     Мы познакомились с Ванчесом давно. Семь или восемь лет назад. В любом случае, сейчас мне двадцать, а тогда я был подростком, почти ребенком. Ванчес преподавал в судомодельном кружке. Когда я впервые его увидел, он склонялся над гонконгской моторной джонкой. Модель была предельно реалистичной: на палубе нестройными рядами сушилось полосатое белье, а между ним виднелись странные темно-зеленые глаза. Это и был Ванчес.
     - В общем, рыбку принесли домой, и он жил в этой же банке на подоконнике. Долго. Два года, кажется. Он был красный, с желтыми плавниками и серебряным брюшком. Такой маленький, что помещался в спичечный коробок.
     Ванчес улыбается. Стряхивает пепел на кафельный пол.
     - Он был очень грустным. Сначала я думал, что он грустный, потому что живет в банке, один. Я пытался найти ему вкусную еду. Он ел все. Хлебные крошки. Мертвых комаров. Колбасу. Я начал с ним играть. Даже опускал ему игрушечных рыбок. Но Ванчесу было все равно.
     Дом начинает просыпаться. Далеко внизу заводится старый двигатель.
     - Он все время смотрел на меня. В глаза. Я отвечал ему тем же. У него были серые глаза. Я засыпал, глядя ему в глаза, а когда просыпался, он все еще на меня смотрел.
     - А рыбы спят?
     - Не знаю. Ванчес не спал. Он вообще вел странную жизнь. Не плавал. Он просто висел в воде, где-нибудь у края банки, и смотрел на меня. Только на меня. На других людей он мог бросить короткий взгляд, а потом снова начинал смотреть на меня. Он провожал меня, когда я шел гулять.
     Ванчес тушит в рюмке очередной окурок.
     - Знаешь, если бы на меня сейчас кто-нибудь так посмотрел, я бы занервничал. Кто угодно. Рыбка, птичка, тем более человек. Но тогда мне это нравилось. Я быстро к этому привык.
     - А почему рыбку назвали Ванчес?
     На пальцах моего друга рубцы. Он нечаянно попал ими под винт действующей модели корабля. Я невольно начинаю думать, что если бы туда попала рыбка, это был бы конец.
     Ванчес оборачивается и смотрит на меня. Тяжелый, долгий, зеленый взгляд.
     - К концу того лета мне начали сниться странные сны. Я плыл в бесконечно тихой воде. В море. Других рыб нет. Только рассеянные толщей тени облаков плывут вслед за мной по дну. А дно серое, и на нем - разрушенные города.
     Ванчес говорит глухо. Его взгляд остановился в одной точке на оштукатуренной поверхности бетонных перил.
     - Я не знаю, что это было за место. Теплое мертвое море. Я плыл очень долго. В одном направлении. Пейзаж никогда не повторялся, и через какое-то время я начал понимать, куда плыву.
     - А потом сны оборвались.
     Мы медленно закуриваем две последние. Ванчес, тщательно скомкав пачку, запихивает ее в ту же рюмку, что и все окурки. На нем лица нет, и в мрачной тишине я дожидаюсь конца истории.
     - Я был очень маленький. Я тогда почему-то думал, что Атлантида в Карибском море, и решил дать рыбке мексиканское имя.
     - Смешно.
     Разумеется, никто из нас не смеется, и Ванчес продолжает.
     - Мне перестали сниться сны. Мне надоело совать в банку игрушечных рыбок. Он все так же следил за мной взглядом, и я начал про него забывать. Забывал менять воду.
     Ванчес закрывает глаза. На его ресницах блестит влага.
     - Менял, когда уже начинало вонять. Я забывал его кормить. Думаю, что он ужасно голодал. Бывали времена получше. Бывали времена похуже. Но наступили две недели, когда я забыл про Ванчеса вообще. Я пошел в первый класс. Меня ужасно занимало происходящее. Знаешь, так часто бывает, что мы не видим вещь, на которую смотрим каждый день. Банка стояла там же, и я изо дня в день не видел, что в ней происходит.
     Ванчес глубоко затягивается, так, что его сигарета уменьшается почти вполовину, и с трудом договаривает:
     - Не видел, пока мне не приснился последний в моей жизни сон.
     - Вообще последний?
     - Да.
     Голос Ванчеса чуть дрожит, и на минуту он замолкает.
     - Я снова плыл, и уже во сне с ужасом вспомнил, что давно не кормил Ванчеса. А потом я увидел то, к чему плыл с самого начала. Я об этом знал, но никогда не находил слов, чтобы описать, как оно выглядит. Черная вода.
     - Нефть?
     - Нет. Представь чистый, без гущи и примесей, черный кофе.
     - Как кола?
     - Темнее. Намного темнее. Но прозрачная. Вода цвета кварца. Ее граница клубится, но не разрывается. Когда видишь ее издалека - кажется, что море разрезала темная стена. Когда подплываешь ближе - она прозрачная.
     Ванчес глубоко вздыхает, проводит рукой по волосам.
     - Я проснулся в ужасе. Бросился к банке. Ничего не изменилось. Рыбка все так же смотрела на меня. Кажется, она стала совсем маленькой и прозрачной, а вода была темнее, чем обычно. В ней как будто растворили три капли крови. Я позвал его. Постучал по стеклу. Меня била дрожь. Я бросил в банку крошки. Я не мог вспомнить, когда еще бросал их до этого. Я бросил крошки, но Ванчес на них даже не обернулся. Он смотрел на меня. И я понял, что это конец.
     Внизу слышны шлепки: кто-то расправляет и вешает на своем балконе белье. Я внимательно слежу за словами друга.
     - Ванчес умирал. Я осторожно взял его в руку. Он умирал не так, как умирают рыбки. Не бился. Он лежал на правом боку, приоткрыв рот, еле заметно шевелясь, как будто тихо плыл, и смотрел на меня одним глазом с какой-то пристальной любовью. Я...
     Голос Ванчеса вдруг снова перехватывает.
     - Я потом подумал, что он и правда плыл. Просто не в воде. То есть, в воде, но вообще не здесь. Понимаешь? Он плыл там. Уходил в темные воды. Я положил его тело в спичечный коробок и похоронил в цветочном горшке.
     Ванчес говорит тихо, с закрытыми глазами. Я знаю, что ему сейчас совсем неинтересно, кто его слушает и как. Он там. Он снова держит в руках маленькую мертвую рыбку.
     - А потом я пошел и сказал: "Бабушка, я хочу, чтобы меня теперь звали Ваня. Ванчес умер". Родители, разумеется, были в ужасе. Но я устроил такую истерику... Даже не истерику. Это была отчужденная депрессия. Я перестал есть и разговаривать.
     - И в паспорте ты Иван?..
     - Ты же видел.
     Я молча киваю. Тень дома стала заметно короче. Далеко среди полей, ковыляя по тропинке, идет старушка в голубом платье. С ней маленький мальчик. Мы долго молчим и, когда я оборачиваюсь, Ванчес спит, запрокинув голову на спинку кресла, бесшумно дыша открытым ртом. Когда тень дома исчезнет и солнце придет на балкон, он проснется. Похмелья уже не будет - мы его пересидели. Я тихо собираюсь. Я ухожу домой.