Аннотация: Этот подарок я получила в самой середине января, когда чуть было не поверила в то, что чудес не бывает...
"Без конца".
Три дня.
Время - странная штука. Иногда, годы, прожитые в тумане, так похожи один на другой, что сворачиваются в клубок, занимая всего одну страницу, умещающуюся на ладони дня. А бывает и так, что посреди зимы, укутав ноги в шерсть, ты вдруг, почувствовав, что за дверью гость, идешь открывать еще до звонка. И почтальон, не говорящий на языке соседей, живущих в замочных скважинах, вручает тебе посылку, за которую не надо расписываться в бланке. Это подарок. Я получила его в самой середине января, когда чуть было не поверила в то, что чудес не бывает.
Три дня, подаренные мне, были аккуратно завернуты и перевязаны. Первый - в дорожный билет, подпоясанный шнурками от ботинок, которые предстояло купить весной будущего года. Второй - в меню самого дорогого ресторана большого города, в котором июнь забывает потушить на ночь солнце. Он был обвязан красной лентой, такой мягкой и теплой, что перевязав ею волосы, я могла бы ходить босиком по снегу в булочную, как по траве. Третий - был завернут в карту осенней Европы и перехвачен узлом из проступающих с ее контуров синих жилок, обозначающих реки. Таким образом, три дня вместили в себя три времени года, а четвертое и так жило за окном.
День первый. Весна.
Развязав шнурки первому дню, у меня закружилась голова от сладкого запаха, выпавшего из него. В нем были собраны ароматы всех весенних цветов, распускающихся по очереди, каждый в свою пору. Так они и касались моего носа, будто бы лорды, выстроившиеся в очередь, чтобы поцеловать перстень на руке Ее Величества. Когда же я, придя в себя от опьянения, внимательно рассмотрела обертку - билет, то увидела, что времени до прибытия твоего поезда у меня осталось в обрез. И мне пришлось много раз хлопать глазами, чтобы не опоздать встретить тебя на незнакомом перроне чужого города. Ведь на улице была весна, и ты мог заблудиться в ней с непривычки.
В марте ты назначил мне первое свидание. Мы бродили по улицам, и целовались в парадных. Иногда из рукава твоего короткого пальто выпадал букет подснежников или тюльпанов, который ты забывал мне подарить, залюбовавшись моими волосами.
Апрель приютил нас в маленькой кофейне, где варили "по-турецки", на песке. Ты грел лицо в моих ладонях и учился произносить мое имя вслух. А я училась хохотать и держать тебя под руку.
Майские ночи были такими теплыми, что мы привыкли ходить друг перед другом нагишом, и такими дождливыми, что занимаясь любовью, мы забывали о том, что уже несколько дней не выходили из дома и не ели ничего кроме дождя, которым была заполнена вся посуда.
И все это было помещено в зерне одного единственного долгого и нежного дня, которому могли бы позавидовать все остальные зерна, хранящиеся в чулане года в матерчатом мешке, чтобы не завелись мошки. Но, из одних уже вчера была сварена каша, а другие еще не созрели.
День второй. Лето.
Лето навалилось жарой со всей своей страстностью. Оно опрокинуло нас на свежевыстиранные простыни неба, лишило рассудка, опьянив жемчугом винограда, рассыпающего блики по стенкам бокалов тончайшего горного хрусталя, и отдалось сразу, не ломаясь, бесстыдно и прекрасно.
Слепившись в июне, мы кружились в центре гончарного круга, то вытягиваясь в амфору, то растягиваясь в ладью, а потом комкались и начинали сначала, наслаждаясь изяществом и отдыхая в простоте. По ночам мы любовались разведенными мостами и никуда не спешили. А днем стирали в "машинке" лишние слова и гадали с закрытыми глазами на меню, перевязанном красной лентой. Если пророчества совпадали, мы заказывали столик в дорогом ресторане и ужинали ими, запивая вином, которое было таким сладким, что его давали с собой в кубиках сахара, рассовывая по карманам, пока мы смотрели друг другу в глаза.
В июле ты подарил мне спиричуэл-с, живущий под левой бровью твоего сердца, знающего, как по буквам пишется твое настоящее имя, разрешив гладить его по голове и чесать за ухом, когда оно ластится. Я же заплела свои волосы в косу, чтобы ты мог в любой момент взобраться по ней, как по лестнице, на любую высоту, какую захочешь.
В августе мы веселились, устраивая вечеринки. Каждый, кто видел в наших окнах свет и хотел заглянуть на огонек, заходил в наш дом, открывая дверь улыбкой, как ключами. Тот же, кто не мог привыкнуть к тому, что у нас лето, а ходил, как по календарю, в воротнике из январской стужи, пряча под шапкой парочку метелей, не мог попасть к нам, даже если пытался залезть в окно по водосточной трубе, оказываясь все время в гостях не у нас, а у кого-то еще. Когда же вся музыка была выпита, а танцы начинали зевать, сладко потягиваясь и пристраиваясь клубочками в кончиках ресниц, под окнами просыпался веселый таксист и развозил всех по домам и гнездам. А мы ложились на гончарный круг и так, обнявшись, засыпали под утреннюю трель соловья, который пел нам, пока мы не уснем в поцелуе.
Так прошел второй жаркий день нашей любви.
День третий. Осень.
Гудит в проводах ветер застывший на полувздохе вопроса
Слетевшего с губ поцелуем осенним дождливым,
И, кажется, что уже не дождется ответа.
Но он где-то есть, заблудившийся в синем рассветном,
Качается в рожках луны, ускользающей в тени,
И первые солнца лучи облекают в прозрачные крылья
Ответ на вопрос не успевший оформиться в слово.
Стихи слетали с моих ногтей, как первые сентябрьские листья, раньше других уставшие от солнца и почувствовавшие притяжение земли. Я ловила их невидимым сачком, как бабочек, рассматривала жилки на хрупких телах, раскладывая на образы, буквы и ноты. А ты рисовал углем на стенах профили снов, не успевших повернуться анфас. Теплыми ранними вечерами мы любили молчать в окно, выходящее на главную улицу, освещенную огнями, бережно храня прикосновения каждого вздоха, касающегося кожи над выпуклостью седьмого позвонка.
Октябрь. "Октябрь уж наступил..." В нем мы разучились спать. Нам так много всего надо было сказать друг другу. Мы говорили ночи напролет, без передышек и запятых, разливали как суп по тарелкам наши жизни, приправляя их объятиями и запивая поцелуями. Голод наш был так велик, а жажда так опасна, что мы отрывали по кусочку у дня и приклеивали в тетрадку ночи, которой никак не могли насытиться.
По вечерам мы выходили подышать, асфальт был застелен багряными персидскими коврами, поющими под ногами свою шуршащую песню. Как то, продрогнув, мы зашли погреться в маленькое кафе без вывески. Хозяином, барменом, поваром и охранником там был грустный армянин с добрыми глазами. Пока мы обсуждали меню, он надевал белый фартук и взмахивал под барной стойкой палочкой. И дешевые занавески превращались в бархат, а клеенка на столе - в чистейший лен, накрахмаленный так густо, что по нему можно было кататься на коньках, не боясь порезать его лезвиями. Не успевали мы открыть рта, как на столе появлялись те блюда, которые мы хотели заказать, и напитки, которых не было в винной карте. Незаметно исчезали все посетители, свет приглушался, а музыка становилась отчетливей. Сидя в центре огромного зала великолепного греческого храма, окруженного по периметру мраморными колоннами, уходящими в небо, за столом, сервированным серебром и венецианским стеклом, нас обслуживал синеволосый кудесник в кипельно белом фартуке, с надписью "Vladimir" на бейджике. С тех пор мы ужинали только там. И каждый раз, возвращаясь домой заполночь, я вынимала из волос белую хризантему, а ты обнаруживал во внутреннем кармане пиджака бутылку хорошего армянского вина.
Первые слезинки ноября прыгнули в уголки моих глаз, когда последние косяки перелетных птиц улетели на юг, стирая крыльями ориентиры, проложенные в небе пролетавшими до них, а ты показал мне обратный билет, ждущий своего часа в потайном кармашке твоего бумажника, с еще не проставленной датой отправления и временем прибытия. Он звал тебя туда, где ты еще никогда не был, манил шпилями готических башен и флюгерами на крышах, крытых красной черепицей. И, когда ты закрывал глаза, я видела, как капиляры на твоих веках заполняются синими водами Рейна.
Отступление. Ночь.
Ночь. Тебе надо выспаться перед дорогой. Я охраняю твой сон, собираю по капле лепестки твоего дыхания, складываю их в дорожную сумку, растягивая последние мгновения наших трех дней, нашего медового троемесяца, пока они не вытекли сквозняком из щелей в полу.
Ты как-то сказал, что у тебя нет дома. Теперь это не так. Раньше у тебя не было дома. А теперь он есть, твой и мой. Наш дом. Ведь дом - это такое место, где тебе спокойно, независимо от того, какое время года за окном. Куда, возвращаясь, тебе не надо осваиваться и делить территорию. Где чай - самый горячий, а простыни - самые прохладные. Где, проснувшись утром, ты улыбаешься, зная, что рядом сопит твоя душа, и тебе хочется смотреть на нее, до бесконечности, умирая от нежности. Я не знаю, где мы окажемся завтра, и окажемся ли вообще. Я не хочу загадывать. Знаю только, что когда мы будем рядом, какой бы вид не открывался из окна, ты будешь чувствовать себя дома.
Я смотрю на тебя спящего, любуюсь твоим покоем. Твое лицо сливается с профилями на стенах, придавая им объем. Это женщины, которых ты любил, и мужчины, которыми ты не был. Иногда, мне кажется, что я вижу там и свои глаза, они мигают, довольные своим воплощением, им нравится модель, с которой ты их писал.
Близко, ты так близко от меня. Я прикасаюсь к тебе настоящему, тому, что вышел из спящего тебя и парит бестелесный надо мной, то ныряя в запах моих волос, то целуя глаза, отделившиеся от поверхности стен. У нас осталось так мало времени, и вот мои пальцы уже проскальзывают между иероглифами простыней, хранящих соль долгих ночей нашей любви. Я засыпаю, чтоб не упустить касаний твоих рук, макаю в сон кончики пальцев, чтобы запомнить навсегда или забыть. Все будет зависеть от того, насколько крепким был сон.
Утром, я заварю чай, как ты любишь, с медом и лимоном, а потом провожу тебя на вокзал. По снегу. Ведь на дворе зима, самая ее середина. Прости меня заранее, но я буду молчать, я не пророню ни одного слова и не потеряю по дороге ни одного прикосновения. Я буду хранить их до того момента, когда мы снова войдем в наш с тобой дом. Там я отпущу их на волю.