Аннотация: Реалистический рассказ о судьбе простого человека в СССР
Михаил Русов
СМЫСЛ ЖИЗНИ В САМОЙ ЖИЗНИ ?!
(39 670 зн. с проб.)
Смысл жизни в самой жизни.
(Высказывание, приписываемое
Ж.-Ж. Руссо)
"Я сразу различил лицо
старой, грузной женщины с побелевшими от мороза щеками и блестящими
неподвижными глазами. Она была закутана в тряпье: голова обернута в обрывки
шали или пледа, туловище неимоверно утолщал заплатанный просторный бушлат,
надетый поверх пальто, ноги-тумбы были обуты в огромные разношенные
армейские ботинки. Ей в плечо врезалась лямка от веревочных постромок,
привязанных к деревянным санкам - довольно длинным, но не настолько, чтобы
уместились ноги лежавшего на них навзничь мужчины. Они деревянно
вытянулись, оставаясь на весу, носки расшнурованных ботинок, неподвижные и
жуткие своей оцепенелостью, торчали кверху".
Олег Волков "Погружение во тьму".
Зареченск... Городков и местечек с таким незатейливым названием. И похожи эти городки были не только названием.
В каждом - одна главная улица. Посреди нее - церковь, а на приличествующем расстоянии заведение, соперничающее с ней (и весьма успешно!) в борьбе за души и карманы людей, - кабак. Между ними тянутся лавочки, главной достопримечательностью которых является сам хозяин, обычно украшенный брюхом, внушительных размеров.
Остальные улочки разбегаются или расползаются от центра, подчиняясь прихотям местного ландшафта. Домики то приближаются, то отдаляются, отстраняясь друг от друга пустырями, заросшими репейниками. И каждый - визитная карточка своего хозяина. Вот аккуратно выкрашенный крепыш. Он не хуже генеалогического дерева рассказывает о нескольких поколениях хозяйственных, прижимистых, знающих себе цену мужиков.
А вот в конце улицы хлопает на ветру покосившейся ставней домик-бедолага, скрипит, жалуясь на своего бестолкового хозяина давно уже некрашеная, висящая на одной петле калитка
Эти улицы обычно пустынны. Иногда проковыляет сгорбленная, но все еще проворная старушка или промчится пацаненок. Да поздно вечером, натыкаясь на деревья и заборы, бредет домой хозяин дома-недосмотрыша, оглашая окрестности самым неистребимым наследием татаро-монгольского нашествия и возмущая местных блюстителей порядка - дворняг.
Вот на одной из таких улиц произошло самое банальное и самое величайшее событие - появился на свет Человек. Родилась дочка в небогатой еврейской семье.
Отцу было уже под шестьдесят, и он стеснялся позднего отцовства. Был болен и не мог встать с кровати, и все просил подержать на руках Сонюшку. Смотрел на нее и тихо шептал-напевал то ли песню, то ли молитву. И когда дочку у него забирали, лицо его было мокро от слез.
Едва девочке исполнилось три месяца, отец навсегда покинул родной дом. Когда гроб вынесли из дома, двор огласился воплями горя и изумления: таким маленьким показался этот последний приют человека, давшему миру шестерых детей. Он лежал в нем со спокойным лицом. И лишь на кладбище, у самой могилы, вдруг почудилось, что он досадливо поморщился, когда истошно запричитала жена.
После смерти кормильца семья обеднела. Старшие дети устроились на работу. А главным человеком в доме стала малышка. Несмотря на скудость, он росла толстушкой - ей оставляли лучший кусок. Она всегда и всем улыбалась, а как только встала на свои толстые ножки, тут же начала неутомимо бегать, почти не плакала, не боялась посторонних.
Розовощекая, черноглазая с густым облачком черных, вьющихся волос она радовала взгляд любого. Детское очарование спасло ее. Когда начинались погромы и на улице появлялись черносотенцы, сопровождаемые жуткими женскими криками и предсмертными хрипами, кто-нибудь из соседок забегала в дом, хватала Сонюшку в охапку и, прикрыв ей лицо передником, уносила к себе.
Когда девочке исполнилось десять лет, из большой семьи в живых остались только она, мать, и старшая сестра, которая потеряла рассудок, когда на ее глазах зарубили двух братьев.
В доме навсегда поселилось горе. Разбитое окно сверкало трещинами-ранами, стол чернел обгорелым углом. Табуретки, сбитые кое-как, для прочности были перевязаны поясами от утерянных платьев. На веранде в выбитых окошечках без устали свистел ветер.
. Мать постарела, поседела, опустилась. Длинные седые пряди ниспадали на лицо, цепляясь за поношенную кофту. Она не меняла юбку с отпоротым подолом. И, не замечая этого, каждый день мела им дорогу к кладбищу. Дети со страхом смотрели ей вслед и считали Бабой-Ягой. Женщины провожали ее взглядами, кто с сочувствием, кто с осуждением.
На кладбище она подолгу стояла у пяти могил, неухоженных, но трогательно заросших лесной земляникой. Празднично белела она вначале лета, трагически краснела капельками ягод-кровинок - в середине июня, и листьями цвета засохшей крови - осенью.
Мать брала с собой Сонюшку. Ее розовое личико тускнело по мере приближения к кладбищу. Она прижималась к матери, пока та неподвижно, с окаменевшим лицом стояла у могил. Сонюшка собирала цветочки, наблюдала за жучками. И только, когда устав и проголодавшись, она начинала хныкать, мать приходила в себя и с той же безучастностью возвращалась домой.
Чем дальше они уходили от кладбища, тем веселее становилась Сонюшка. Дома она не унывала никогда. Ее смех и лепет преображали и заросший бурьяном двор, и изуродованный горем дом. Девчушка обладала удивительной способностью находить удовольствие в самом процессе существования. Ей и не нужны были игрушки, она развлекала себя незатейливыми рисунками на песке или беседой с залетевшей во двор птичкой. А когда зимой приходилось целыми днями сидеть дома, она жалела разбитое зеркало, ссорилась с табуреткой, о которую ударилась. Рисовала пальчиком на стекле. Или часами напевала сестре, которая непрерывно покачивалась, заглушая неутихающую боль.
Ходила Сонюшка в школу. Учеба давалась ей тяжело. Но и там она стала всеобщей любимицей. Сначала однокашницы, беспощадные вдвойне, как дети и как женщины, издевались над ней, высмеивали ее полноту, неповоротливость, тугоумие. Но она не умела обижаться. Даже когда она падала от толчка, то вставала, отряхивала платье и через минуту готова была играть с обидчицей.
К ней, несмотря на забавную внешность, не прилипло ни одно обидное прозвище. И учителя называли ее как дома - Сонюшка. Самый строгий из них снисходительно выслушивал ее беспомощное лепетание и, заметив капельки пота, покрывающие от напряжения ее пухленький лобик, махал рукой и ставил ей удовлетворительную оценку.
И в шестнадцать лет он продолжала оставаться ребенком. Ровесницы доверяли ей свои сердечные тайны, не видя в ней соперницу. А простодушие и наивность избавили ее и от любовных страданий, и от мужского внимания. Приятельницы искренне готовы были помочь ей, стараясь придать ее детской мордашке привлекательность: делали прически из роскошных волос, дарили ей какую-нибудь вышедшую из моды пелеринку или бантик.
Эти вещи из другой жизни, где были праздники и люди привыкли радоваться, преображали Сонюшку дома. Она была красавицей рядом с матерью, которая лет десять носила одну и ту же вытянувшуюся кофту. И рядом с сестрой, безобразно располневшей, никогда не снимавшей выцветшего платья. Она не соглашалась на другую одежду, словно остатками женского чутья понимала, что лучшая одежда еще сильнее подчеркнет безобразие ее тела и печать постоянного страдания на ее лице.
Сестра ни на мгновение не отводила взгляда от ужаса, что лишившего ее рассудка. Она ничего не замечала: ни первых победоносно-праздничных лучей весеннего солнца, которые заливали их убогую комнатку, ни полных света дней лета, когда кажется, что в мире есть только счастье и радость.
Не меняли ее состояния и золотисто-красные цвета осени, когда природа с торжественной роскошью украшает себя перед закланием холоду и мраку. Она жила вне времени, вне желаний и надежд. И только голосок Сонюшки мог заставить ее очнуться от жуткого небытия. На мгновение.
Слабеющая день ото дня мать все чаще проводила весь день в постели, поднимаясь только для того, чтобы накормить дочерей.
Она уже не жила, а ждала, когда можно будет пристроить Сонюшку, понимая, что без нее совершенно беззащитная девушка-ребенок может стать жертвой первого встречного негодяя.
И сосватала Сонюшку как можно раньше. Жениха подобрали подходящего - полноватого, покладистого Бориса, единственного мальчика в многодетной семье. Он тоже был баловням матери и семи сестер. В свои двадцать лет он, как и Сонюшка, остался ребенком. Сходство между ними казалось гарантией счастливого брака. Будущие родственники к согласию пришли сразу, но с Сонюшкой мать долго не решалась заговорить о свадьбе. Когда же, сказала, дочка выслушала ее с недоумением и расплакалась. И только долгие уговоры, обещание нового платья помогли добиться от нее нескольких слов, похожих на согласие.
Поспешили со сговором. Познакомили молодых, посадив их рядом. Борис с откровенным интересом рассматривал невесту, Сонюшка ни разу не подняла глаза. Они не сказали друг другу ни слова.
Второй раз они встретились на свадьбе. К круглому румяному личику Сонюшки очень шла фата, она стала похожа на ангелочка со старинных голландских полотен. А Борис в новом необмятом костюме казался засунутым в картонную коробку.
На свадьбе они не замечали друг друга. Жених много и жадно ел, Соня, стесняясь посторонних людей, ковырялась в тарелке. Их наивный детский вид удерживал гостей от обычных пошлых шуток и криков: "Горько!"
А когда их повели к комнате, где они должны были остаться одни, Сонюшка заупрямилась, бросилась к матери, и ее пришлось едва ли не силой завести в комнату.
Что произошло дальше, никто не узнал. Соня при расспросах краснела и убегала. Борис злился. Но вероятнее всего они скрывали ни интимные подробности, а то, что они, утомленные, проспали рядом невинно, как дети.
Свадьба ничего не поменяла в их жизни. Соня весь день проводила у своих, а Борис - в конторе, где его устроили на службу, которую он ненавидел: беспомощный, болезненно самолюбивый, он был объектом насмешек своих коллег.
Утром Сонюшка, посидев со свекровью, которая поглаживала по ее крепенькому плечику со словами: "Вот, и, слава Богу", не уставая благодарить судьбу за бесхитростную невестку, убегала к матери и сестре.
Мать Сонюшки после ее свадьбы не вставала. И умерла незаметно, напугав ее своей неподвижностью.
На крик Сони сбежались соседи. Похоронили несчастную, как дело сделали, отдав земле задержавшееся на ее поверхности тело. Старики завидовали такой легкой смерти, Соня безутешно, по-детски громко плакала. Сестра продолжала все так же непрерывно раскачивать, словно читая вечную молитву.
Теперь Соня приходила домой, чтобы заботиться о ней. По вечерам она возвращалась в дом мужа. Когда с работы приходил Борис, Соня мрачнела и в супружескую спальню шла с явной неохотой. Проходили месяц за месяцем, минул год. Свекровь с нетерпением приглядывалась к невестке, но крепенькая талия ее не менялась.
У матери Бориса стали возникать сомнения: может быть, молодые по неопытность не исполняют супружеские обязанности. Свекровь попробовала расспросить Соню, но та краснела и отворачивалась. Наконец, пролепетала, что Борис постоянно требует от нее "должного".
Доверие к цветущему виду Сонюшки было у женщины так велико, что она повела к врачу сына. Местный фельдшер был непререкаемым авторитетом. Через его приемную прошли все жители городка. Ему доверяли постыдные тайны и семейные проблемы. Кожная болезнь покрыли его лицо и руки темно-серыми пятнами, придав ему сходство с валуном, покрытым мхом за тысячелетия неподвижности. Это сходство не столько обезображивало его, сколько вызывало у его пациентов благоговейный трепет, который внушали простым смертным колдуны и шаманы.
Его обезображенные руки казались невесомыми, когда касались ран. Сотни принятых им и столько же убитых в утробе жизней сделали его бесстрастным мудрецом.
Врач остался с Борисом наедине. Потом позвал мать. Сочувственно вздохнув, он сказал, что ее сын так и не стал до конца мужчиной. Мать долго плакала, призывала проклятия на свою голову, на голову сына, упрекала Бога. Она попросила врача скрывать эту горькую тайну.
Но, увы. Она сама поделилась с кем-то своим горем. И через неделю вся улица судачила о Борисе.
Эту "новость" по-детски косноязычно пересказал Сонюшке один из малышей, с которыми она возилась на улице. Наслушавшись пересудов взрослых и не поняв этих разговоров, малыш решил получить разъяснения от Сонюшки.
Бедняжка бросилась к свекрови, та от неожиданности не сумела соврать. И когда Борис вернулся с работы, и они с Сонюшкой остались одни, близкие впервые услышали, как кричит Сонюшка. Борис пытался возражать, потом выскочил из комнаты, остервенело хлопнув дверью, со стенки посыпались фотографии и звоном разбитых стекол завершили симфонию семейной драмы.
Отношения между молодыми супругами разладились совершенно. Соня оставалась ночевать в своем доме, Борис задерживался на работе. По вечерам он сидел с матерью и ныл, ныл, упрекая во всем ее. Если же случалось, что молодые спали вместе, свекровь до полуночи усердно молилась, словно уговаривала Бога.
А жизнь продолжалась, влекомая в своем безостановочной движении к тому, что становилось будущем. Мгновения, часы, дни и ночи протекали, как песок, сквозь пальцы задумавшегося человека, незаметно, усыпляя бдительность людей. И только большая радость, или большое горе, как придорожный столб, отмечали пройденный путь, заставляя людей оглядываться: "Господи, сколько же прожито".
Однажды исчезла сестра Сони. Двадцать лет просидела она на продавленной ее грузным телом кровати. Но весенним утром Соня вбежала в дом, загремела посудой. Обернулась - комната была пуста. Она бросилась во двор. Пусто. Соня позвала ее. Но прибежали только соседки, изумившиеся случившемуся.
Несчастную нашли дней через десять, совершенно случайно, в лесу. Она была мертва. Вокруг ее безобразного тела цвели яркие цветы. Над головой качали своими тяжеловесными кронами медноствольные сосны. Непрерывно журчавший ручеек напевал о красоте и гармонии мира. Казалось, что к бедняге неожиданно вернулся рассудок. И она ушла искать именно такой чудесный уголок мира, осознавав, что его придется сменить на последнее тесное убежище.
Борис уговорил жену переехать в ее опустевший дом. Он хотел избавиться от опеки матери, поиграть во взрослого и взялся приводить хозяйство в порядок. Поправил, как сумел, покосившиеся двери, вставил стекла, которые после сильного ветра опять выпали. Но больше всего времени у него уходило на то, чтобы стоять на крыльце с молотком в руках, здороваться с соседями, с удовольствием слушая их замечания: "Э-э, смотрите. Борька хозяйничает".
Тем временем вдалеке от тихого городка начались исторические катаклизмы: шла война, свершались перевороты, называя себя революциями, перетасовая и скидывая в отбой судьбы тысяч людей. Но до Зареченска доносилось лишь едва слышное эхо перемен.
Новая власть - советская - заявила о себе возвращением в родные места Яськи, троюродного Сониного брата. Юнцом он побузил, был сослан и пропал лет на десять. И вот появился теперь - в кожаных штанах при огромном маузере в деревянной кобуре.
Он зарос бородой, раздался в плечах, испугал родных чужим, совершенно бесстрастным лицом. В нем невозможно было узнать мальчика с черными кудряшками, напарника детских игр Сонечки.
С недоверием слушали земляки его рассказы о новой справедливой власти, которая построит мир одинаково бедных.
Яська сам себе назначил на главную должность. Явился в управу, размахивая маузером, и занял освобожденный перепуганными чиновниками кабинет.
Перемены, которые он олицетворял, горожане приняли, как и все остальные за последнее тысячелетие, почти безропотно. Убежденность Якова Моисеевича во всемогуществе новой власти была так велика и страстна, что заражала - особенно молодых - как инфекционное заболевание. Его окружили помощники, то же с готовностью размахивающие оружием.
Борис подобострастно раскланивался с влиятельным родственником, который не скрывал своего к нему презрения. Однако устроил на важную должность на единственном в местечке заводике.
Как тут же переменился Борис. Стал ходить медленно, вразвалочку, губы брюзгливо отвисли. Потолстел и от этого посолиднел.
Соня тоже менялась, но только внешне - очень поправилась. Ее это старило. Но в остальном она оставалась прежней - наивной, непосредственной. С утра ее дом заполняли малыши соседей. Детвора обожала ее, как любимую игрушку, но обращалась с ней довольно бесцеремонно.
А Бориса дети раздражали. Он не решался выговаривать жене, а старался возвращаться домой попозже, просиживая вечера иногда у матери, а нередко в кабаке, где, так и не научившись пить, проводил время в нравоучительных беседах, благо внимательная аудитория теперь окружала его мгновенно.
Впрочем, супруги были, пожалуй, вполне счастливы, каждый по-своему. Они ненадолго сходились по вечерам на супружеском ложе. Языкастые соседки любили погадать о том, что происходило между ними на этом ложе - между женщиной-ребенком и мужчиной-подростком. Но это была тайна, известная лишь им двоим.
А по утрам они возвращались к своим жизням, полным маленьких, но надежных радостей.
Новая власть и порядки, установленные ей, стали казаться незыблемыми. И когда люди привыкли к ним и научились подстраиваться, снова начались перемены. Яков Моисеевич неожиданно и необъяснимо исчез.
Его кабинет занял другой, незнакомый никому человек, но в жизни городка ничего не изменилось. Горожане обеспокоено посудачили, да и забыли о Яське. Но для Бориса произошедшее стало роковым. Его сняли с должности. Он сразу стал незаметным, съеживался с испуганным взглядом, встречая знакомых. Над ним снова стали подсмеиваться, но он, в сущности, оказался единственным человеком, который подсознательно предчувствовал те трагические перемены, которые скоро обрушились на местечко, страну, эпоху.
Люди в кожаных плащах приезжали в крытой грузовой машине, заходили то к одному, то к другому заметному жителю городка. И те уезжали с ними и не возвращались. И никто ничего не мог узнать об их дальнейшей судьбе. Ни положение, ни авторитет, ни обладание властью - ничто не защищало от таинственных посетителей. Люди стали жить в страхе. Бледный и напряженный Борис казался воплощением этого страха.
Соня не замечала перемен в муже, ее жизнь, наполненная детьми, их радостями, болячками, их теплыми ладошками, мягкими щечками была по-прежнему счастливой.
Сонюшка была совершенно равнодушна к себе и своей внешности, и это избавляло ее от мелочных переживаний, которые так терзают женщин.
Борис иногда поругивал ее за неаккуратность, за плохо приготовленную пищу, стыдил за безобразно растянутую кофту, за заляпанный подол платья. Но Соня не замечала мужа. Изредка они ужасно ссорились, скандалили. Непривычно было слышать громкий голос Сонюшки. Соседи, невольные свидетели семейных ссор, недоумевали: ну почему Борис не ладит со своей кроткой женой.
Родственники, радостно суетившиеся на их свадьбе, теперь с изумлением вздыхали: "Счастья нет, детей нет, а ведь так подходили друг другу. Кто знал, кто знал..."
Молодые мамаши, прибегая к Соне забирать малышей, приносили то пирожков, то капусты, то яиц, то залежавшийся в сундуке платок или обрез. Они-то и заставляли сменить ее износившийся наряд, приготовить что-нибудь на ужин для Бориса.
Жизнь Сонюшки, редко выходившей за пределы своего двора и не соприкасавшейся с внешним миром, была полна событий. То лягушка запрыгнет в комнату, вызвав восторженный визг малышей, то выхаживают воробушка с подбитым крылышком.
Бытие Бориса было тоскливым, полным неудовлетворенности, презрения к людям, которые не видели его, Бориса, очевидных достоинств.
А эпоха шла предначертанным (Господи, кем же?) путем. По праздникам теперь уже советским, улицы заполнялись нарядными, искренне счастливыми людьми: женщина были рады возможности надеть свои лучшие наряды, почувствовать себя красивыми. Мужчины - возможности безнаказанно выпить.
Но раз за разом по улицам городка мелькал, как жуткий призрак, крытый грузовик, увозя соседей и близких. Чувство страха и недоумение не покидали души людей.
Особенно стало страшно, когда забрали местную достопримечательность - Химика.
Человек лет шестидесяти, потомок старинного шляхетского рода, некогда негласных владельцев края, был один из тех чудаков, кто украшает мир, как елочная игрушка - яркая, заметная, но, по сути, бесполезная.
Лет тридцать назад он окончил столичный университет. Вернулся в Зареченск. Остатки состояния предков растратил на химическое оборудование и реактивы. И заперся в небольшом доме - делать великое открытие, увлеченно что-то смешивая и сливая. Он часами мешал порошки, жидкости, суспензии и радовался, как ребенок, если в пробирке менялся цвет или выпадал осадок. Нередко, скуки ради, к нему заходили местные мужчины - поудивляться вместе. Но в лаборатории долго никто не выдерживал - в ней был отвратительный запах, от которого слезились глаза и драло в горле. Совершенно непонятно было почему этого не чувствовал сам химик. Тощий, в прожженной одежде, с разноцветными пятнами ожогов на руках, исследователь был вечным предметом насмешек и все-таки тайной гордости - нигде нет такого. Он был безобиднейшим существом и вряд ли знал, при какой власти живет. И его увезли ночью, и двое случайных прохожих видели, как его сажали в машину, а он растерянно оглядывался, поблескивая очками.
А недели через две машина появилась снова. Ранним осенним утром. Сначала подъехала к дому старого врача. Из-за резко ухудшившегося зрения он перестал работать и с самого утра усаживался на лавочку у своего дома, подставляя солнцу обезображенное экземой лицо, казавшееся олицетворением абсолютной мудрости. С ним почтительно здоровались все проходившие мимо. Он ведь извлек из тесной утробы матери почти все жителей городка, заставил сделать первый вздох и видел их в чем мать родила.
Опустевшая после исчезновения старика скамейка прочно вселила в души людей ужас. Никто, даже те, кому это полагалось по их положению, не знали, когда и за кем приедет страшная машина.
А страшный грузовик появлялся снова и снова. И вот однажды он снова подъехал к конторе завода. Средь бела дня. Вывели старика - бухгалтера, молодого мастера, заметного в городке бурными отношениями со своей красавицей женой и бледного, едва переставляющего ноги Бориса.
Потом грузовик, распугивая людей на улицах, подъехал к дому каждого из них. У старика взяли несколько книг. В доме мастера приход чужих страшных людей сопровождал такой детский рев, что они не задержались.
А у Бориса их с детским удивлением встретила Сонюшка. Пришедшие сдернули с кровати постельное белье, вывернули на пол банки с крупой и приказали Соне собираться. Бедняжка стояла перед ним, как испуганный ребенок, прижав ладони к лицу. Тогда самый молодой из пришедших бросил на пол покрывало и стал скидывать на него какие-то кофты, одеяла, подушки. С этим узлом ее и подвели к грузовику и долго не могли подсадить ее, тяжелую, толстую, беспомощную. Перевалившись через бортик, она рухнула прямо к ногам мужа.
Через несколько недель эшелон, полный таких же несчастных, увозил их в неизвестность
Они прошли загадочный путь исчезновения других людей. Три месяца в скотном вагоне, переполненном плачущими детьми, страдающими стариками, испуганными женщинами.
Совершенно измученных и сломленных их привезли в далекий городок. Там их расселили по домам местных жителей. Соне и Борису дали адрес. Это оказался низкий крепкий домик. На их робкий стук дверь открыл высокий, с лохматой, никогда не стриженой бородой старик-раскольник. Он мучительно долго рассматривал их, замерзших, испуганных, виновато опустивших голову.
Потом провел в маленький закуточек, одной из стен которого была печь. Там стояла огромная деревянная, навечно сколоченная кровать. Вместо дверей - веселые ситцевые занавески. Было тепло, даже жарко. Они сели рядом на кровать, опустили голову и заплакали.
Бориса взяли на работу в одну из заготконтор. Он стал получать паек. И жизнь вопреки или наперекор страхам и ожиданиям стала налаживаться. В первый же день, как они поселились, из-за пестренькой занавесочки выглянула толстенькая мордашка двухлетнего мальчугана, внука хозяина. И через день его уже было невозможно оторвать от Сонюшки. С утра Соня улыбками, гримасами или гостинцем заманивала его к себе в закуток. И весь день оттуда доносился смех малыша.
Однажды вечером хозяин, чинно поздоровавшись, зашел к Соне. Поговорил за жизнь и оставил на столе связку мороженой рыбы, еще через несколько дней зашел, посмотрел на внука, сладко посапывающего под Сониным платком, помялся и достал откуда-то из рукава завернутый в чистую цветастую тряпочку толстый ломоть зазывно розовеющего сала.
И то, что Соня приняла это сало, и они с Борисом его съели, окончательно сблизило староверов с постояльцами. Хозяйка, отстряпав, приходила к Соне поболтать. Сама Соня говорила мало, да и о чем ей было рассказывать. А хозяйка была рада возможности выговориться: плакалась на суровый нрав своего старика. С гордостью вспоминала предков, вдохновенно говорила о твердости их веры. С увлеченностью сильного человека, привыкшего к борьбе и постоянным испытаниям, рассказывала о суровых законах тайги, о медведях-шатунах, в голодной ярости сдиравших кожу со лба человека, чтобы прикрыть ему глаза, и пожиравших его с остервенением, каким-то мистическим
Борис не любил и побаивался хозяев. Если они заходили при нем, он с серьезным видом шуршал каким-то бумагами, демонстративно кашляя, вот, мол, мешают серьезному человеку делом заниматься.
Хозяин тоже засиживался с Сонюшкой. Его истории, немногословные, сдержанные, она слушала с детской жадностью, полуоткрыв рот. На глаза этой немолодой женщины набегали слезы.
Сонюшку полюбили и здесь. Благодаря поддержке хозяев и пайку Бориса они жили вполне сносно, иные из переселенцев готовы были им позавидовать. Но Борис, как всегда, постоянно жаловался и ныл. Он относился к жизни, как избалованный, капризный ребенок.
А Сонюшка была счастлива рядом с малышом, который заполнял ее жизнь. Бог добросовестно выполнял свою главную обязанность по отношению к таким, как Соне, - защищать и оберегать нищих духом.
Но то ли нет все-таки Бога, то ли великодушие его не безгранично, то ли он не слишком добросовестно относится к своим обязанностям, как и простые смертные, но когда люди привыкли к тому, что жизнь их налажена, начались беды.
Осенью, как только наверняка окреп лед, прихвативший местную реку, по ней, как по дороге, люди с бесстрастными лицами увезли в райцентр старика-раскольника. От зареченских призраков их отличало только то, что они были в тулупах, а не в кожаных плащах. Волками смотрели на приехавших сын и зять старика, в голос выли мать и дочь. Громко всхлипывали Сонюшка и малыш, крепко вцепившийся в ее юбку.
А дней через десять местные власти забрали у них все зерно, объявив, что идет война и армии нужен хлеб. Амбар остался стоять с открытыми воротами, словно ртом, распахнутыми воплем отчаянья.
Через день в комнатку Сони и Бориса вошла хозяйка, опухшая от слез. Она долго причитала: " Добытчика нашего, кормильца, деда моего пристрелили, пристрелили, как собаку. Не смирился он, дикий человек, плюнул в лицо какому-то начальнику, так они его на месте и убили. Как мы без него проживем, чем кормиться будем?"
Борис, напуганный арестом и расстрелом хозяина, договорился со своим начальством, и им с Соней выделили отдельный опустевший дом.
Он был огромный, промерзший, неподготовленный к зиме и вскоре стал для них ловушкой. По утрам Борис впрягался в небольшие сани и шел в лес. Не умея действовать топором, он набирал охапку хвороста, который весело и быстро сгорал в прожорливой печи, не нагревая ее. И снова становилось беспощадно, по-сибирски холодно, когда, кажется, что промерзшие кости тянут остатки тепла из плоти, их окружавшей. Борис пытался ломать на дрова старую, но изумительно крепкую, навечно сделанную мебель.
К рождеству в городке начался беспощадный голод.
За следующие месяцы маленький староверец, любимец Сони, превратился в синеватый скелетик, целыми днями он лежал у печки, даже плакать у него не было сил. Он перестал узнавать Соню, приносившую ему припрятанные от Бориса жалкие угощения.
Улицы городка опустели. В домах стояла тишина. Безучастно наблюдали ослабевшие люди за страданиями своих близких. Испокон веков эти жители этих краев, привыкли к сытой, благополучной жизни и тяжело переносили страдания голодом.
Борис стал засиживаться на работе - там было теплее. Там же съедал почти весь свой паек, не в силах бороться с голодом и, оправдывая себя тем, что Соня толстая и собственных запасов хватит ей надолго.
Она же целями днями просиживала у печи, подкладывая в ненасытное пламя хворостинку за хворостинкой, смотрела на огонь, стараясь насладиться теплом. Радовалась отсутствию мужа. Ела она очень мало, но как это бывает с полными людьми, почти не худела
Когда ей удавалось обхитрить Бориса или ценой еще одного голодного вечера сэкономить пару сухарей, Соня спешила к знакомому дому, сжимая в варежке гостинец.
Но к концу зимы бедный малыш умер. Его коротенькие торопливые похороны были ужасны. Ни звука не сопровождала скорбную процессию. Молчали мать, отец, даже бабка, которая брела за гробочком, едва переставляя отечные ноги. И только Соня плакала у могилки, размазывая слезы по грязному лицу.
После смерти мальчонки она перестала выходить из дома. Целями днями лежала она, накинув на себя одежду, которую собирала по всему дому, пыталась топить печку щепками да ветками, или хламьем с чердака.
Как не оттягивал Борис свое возвращение домой, оставаться ночевать на работе ему не разрешали. Поздно вечером, испуганно озираясь, он брел по жутко тихим улицам. Как только рассветало, он, намерзшись за ночь, впрягался в ненавистные санки и брел за дровами. С каждым днем приходилось идти все дальше и дальше в лес, потому что на опушке ветки были обломаны на высоту человеческого роста. Он привозил на санях связку хвороста и многословно объяснял Соне, как надо жечь его, чтобы хватило надолго. Соня выбиралась из-под груды тряпья, садилась у печи. И когда отблески пламени окрашивал в розовые цвета ее щеки, что-то похожее на прежнюю детскую улыбку трогала ее губы.
В обессиленном голодом и горем городке о таких, как они, чужаках, забыли. Переселенцы были самыми обреченными из обреченных. У них здесь не было прошлого.
Неисчислимое множество людей превратились в заложников огромного, безликого чудовища, порой не знающего, ради чего оно требует и принимает бесконечные жертвы. Чудовища, имя которому государство.
В начале марта, когда появились первые самые робкие и ненадежные признаки весны, вдруг начался жуткий буран. Обычное для этих мест явление. Но на этот раз буран затянулся более чем на неделю. Дом Сони и Бориса совершенно вымерз за это время. Борис не мог ходить на работу. Целыми днями они лежали, прижавшись друг к другу, почти не разговаривая. Иногда Борис, не в силах выносить тишину, громко молился, выпрашивая у Бога милости себе.
Когда ветер затих, он с радостью впрягся в сани и побрел в лес, утопая в снегу. Вернулся нескоро, уставший, весь в снегу, но довольный, с горой наломанных ветром ветвей.
Но к утру следующего дня Борис изнемогал в жару и бредил. Напуганная Соня привела местную знахарку. Неутомимая старушка переходила из дома в дом с мешочками трав и старинными заговорами и была единственной медицинской помощью в той части городка, где жили переселенцы. Старушка ощупала Бориса и, печально покачав головой, долго что-то шептала над ним.
К вечеру Борис затих, мокрый от пота. Соня испуганно тормошила его, но он был безучастен. Когда рассвело, Соня выбежала на улицу, метнулась к одному дому, другому. Безжизненно темнели окна.
По осунувшемуся до неузнаваемости лицу Бориса стекали редкие капли пота. Это был единственный признак жизни. Бедная женщина рыдала от безысходности. Когда она устала от слез, то прилегла рядом с мужем.
Когда лучи солнца достигли окна, она решительно поднялась. С трудом натянула на ноги ботинки. Потом накрутила на себя всю теплую одежду, что можно было найти в доме. Сверху - пальто, поверх него - растрепанную безрукавку из овчины, которую нашла на чердаке.
Потом втянула в дом дровяные санки, выстелила их тряпками, перетащила на них Бориса и укрывала его до тех пор, пока он не превратился в бесформенную кучу. Голову Бориса тщательно обернула полотенцами. На нос пристроила очки, без них Борис совсем плохо видел, и старательно закрепила их шнурком. Потом Сонюшка впряглась в разлохмаченные веревочные постромки, вытянула сани из дома, со двора и потянула их по дороге, уже разъезженной машинами. Бедняжка не совсем хорошо понимала, куда она идет. Ей представлялся недолгий путь, в конце которого есть светлая больница с добрыми врачами, там спасут ее мужа.
Никто из соседей не видел ее ухода - люди, ослабевшие от голода, подолгу не покидали постелей. Может быть, какая-нибудь сердобольная душа остановила бы ее.
Сначала санки показались ей непомерно тяжелыми, и она испугалась. Постромки давили на плечи даже сквозь толщу одежды. Мороз стальными обручами обхватил лицо. Первое время Соня поминутно оглядывалась, не упал ли Борис с саней. Но платок при этом сбивался, обнажая ухо, которое начинало мерзнуть, а руки, чтобы поправить его, было очень трудно поднимать, и она перестала оборачиваться.
Но с каждым шагом идти становилось легче, отступали тревога и беспокойство, затихала боль в плечах. Навстречу величественно, неспешно продвигались деревья, укутанные в роскошные снеговые шубы, заставляя любоваться своим первозданным величием. По дороге шла ровная, укатанная колея, и по ней санки скользили легко. Соне казалось, что еще немного усилий, и из-за поворота появиться сверкающая белизной больница.
Через час надежды и мысли - все заменила усталость. Ей становилось все холоднее и холоднее, ноги она почти перестала чувствовать. Она пробовала идти быстрее, крикнула несколько раз что-то ободряющее Борису.
Еще через полчаса она стала понимать, что дальше идти не сможет. И впервые подумала о том, что не знает дороги. Остановилась, решив, что разумнее было бы вернуться. Но, постояв, она тут же перестала ориентироваться и понимать, в каком направлении ей теперь надо идти.
И вдруг совершенную тишину зимнего леса - неподвижные деревья казались узорами на оконном стекле - заполнил скрип полозьев. Соня испугалась неожиданного звука и постаралась идти быстрее.
Через какое-то время ее нагнал очень высокий молодой человек, бодро шагающий длинными ногами рядом со своими санями.
Покрытые инеем борода, усы и брови делали его похожим на сказочного Деда Мороза. Он окликнул Сонюшку, участливо заглянул ей в лицо и стал расспрашивать о цели ее пути. Заплетающимся от усталости языком она объяснила, куда и зачем идет. Неожиданный попутчик укоризненно покачал головой.
Он подошел к Борису, наклонился, и Соне показалось, что поговорил с ним. Вернувшись, он предложил ей пересесть в его санки, а на ее вопрос, как же Борис, ответил, что надо спешить. Сонюшка подошла, заглянула в лицо мужа, он казался глубоко спящим, ему не мешал даже снег, залепивший его очки. "Согрелся",- с облегчением подумала Соня и согласилась забраться в сани незнакомца.
Молодой человек набрал в жесткую грубой вязки варежку снега и стал растирать ее лицо. Соня сначала испуганно сопротивлялась, потом, почувствовав непреодолимую усталость, уступила. Хорошенько укрыв ее, человек зацепил ее санки за свои. Стегнул лошадь, и деревья с невероятной быстротой стали проноситься мимо них.
Но и при такой скорости спасительное жилье все так и не появлялось. Соня стала мерзнуть. Холод пробирался все глубже и глубже через толщу одежды. Она дрожала, но стеснялась сказать попутчику о своем состоянии. Он и так то и дело оглядывался на нее и погонял лошадь.
Ее начал бить озноб, и трясло так ее сильно, что она впервые почувствовало, какое большое у нее тело. Молодой человек остановил лошадь, подошел к Борису забрал у него матрас, пальто и всем этим накрыл Соню.
И то, что Борис не пошевелился, не возмутился, не захотел сам перейти в сани, заставило ее тревожиться. "Наверно, ему совсем плохо", - решила она.
Озноб сменился жаром. Соне было все хуже: деревья затеяли непрерывный хоровод вокруг дороги, и ей было непонятно, почему в такой неожиданно жаркий день снег не тает на них.
Они добрались до крошечной, в несколько дворов, деревушки. Соня была уже почти без сознания, когда ее стали снимать с саней. Ее случайному попутчику пришлось отдать весь запас махорки, чтобы уговорить старого бобыля, единственного, кто открыл на его стук дверь, пустить их в дом.
Как во сне бедная женщина осознавал, что ее внесли в дом, раздели и уложили на топчан у горячей печи. В тепле она ненадолго пришла в себя: ей показалось, что она в той - спасительной больнице
Сквозь беленькие шторки на чистенькие половички лил солнечный свет. Но Бориса рядом не было. Она пошевелилась, пытаясь подняться. Подошел ее попутчик, сказал, что ей надо отдыхать. А когда она спросила о Борисе, он ответил, что его отвезли в больницу.
Соня облегченно кивнула головой, но когда снова закрыла глаза, то отчетливо вспомнила неподвижное лицо мужа со сдвинутыми набок очками, серыми губами и с нетающим снегом на щеках, то явственно поняла: он умер еще тогда, в дороге. Ей стало невыносимо тяжело на душе, и она поняла, что тоже умирает. И примиренная приняла это. Перед ее внутренним взоров пронеслось все, что она знала о смерти. Вспомнила мать, высокую, статную в черном платье на похоронах отца, сестру, безобразно выпирающую из дешевого гроба, маленького старовера, неузнаваемо худенького.
Она испытала к этим ушедшим от нее людям и даже к Борису непреодолимо сладостное чувство нежности и единения. И с готовностью отдалась уносящему ее потоку.
На следующий день сердобольный попутчик и бобыль, приютивший их, матеря и Бога, и черта, крошили ломами мерзлую землю, часто останавливаясь от усталости. Они сложили в неглубокую яму два тела. Борис пролежал сутки в дровяном складе, прикрытый бревнами от волков. Закидали несчастных комьями мерзлой земли и сверху воткнули связанный из веток крест.
Исчезли еще два человека из миллиардов-миллиардов, исчезли, как горсть праха под беспощадными колесами поступательного движения мира. Движения куда?