Остров Leso - идеал, пусть недостижимый, как далекая звезда, но дающий мне направление.
Из записок Ивана Родионова
Исчезновение
Я просыпаюсь от шума ветра за открытым окном. Возле моей кровати стоит мой брат. Над его головой - сумрачный нимб.
Саша, - говорю я. - Где ты был?
Молчит, улыбается. В глазах - бесконечная доброта и сочувствие.
Я хочу сказать ему многое, но слова застревают в горле. Вдруг он протягивает мне Белый альбом. На его обложке вспыхивают, пламенеют слова, выложенные огненными гиацинтами:
Be At Leso.
C этого все и началось. Послание брата 'Будь на Лезо', посетившего меня из иных миров, не давало мне покоя. Я искал эту землю на географических картах. Напрасно. Тогда, измучившись этой тайной, я и создал свой остров.
Осенило меня ночью. Я соскочил с кровати. И на обложке книги 'Герой нашего времени', которую читал перед сном, быстро начертил карандашом карту острова. Изгибы его берега моментально увлекли мое воображение, перенесли его на клочок земли, затерянный в океане. Я нанес на карту названия: бухта Надежды, Перевал Тишины, Священная Скала... Светало, когда в правом нижнем углу карты, я написал 'Остров Leso'.
С того дня я стал жить в этом мире, не имеющем ничего общего с действительностью.
Нет, я не создавал зло. Оно явилось само, имело вид Чудовища и жило в океане. И никто не мог проплыть мимо, чтобы не быть проглоченным этим огромным осьминогом, похожим еще и на гидру.
Но однажды в бухте моего острова бросила якорь каравелла Santa Maria, доставившая на остров первых творян. Каким-то чудом она проскочила мимо Чудовища. И веселые яркие люди заселили эту несуществующую землю.
И остров стал частью Вселенной.
Оставалось его написать.
Я загрунтовал холст, совсем небольшой. Белый грунт лег на удивление хорошо, нигде не повело, не потрескалось. Я взял угольную палочку и уверенно нарисовал контуры острова. А чуть позже я, забыв про все на свете, смешивал краски и окунал кисти и никогда еще так остро не чувствовал себя волшебником: вот из-под моей тонкой кисти возник кораблик, потом дельфин, выпрыгнувший из моря. Короче, не бог весть какая получалась работка, но эта картинка содержала почти все, что нравилось мне в жизни: море и небо, горы и облака, лодки островитян, занимающихся рыбной ловлей, и еще множество чудесных вещей, которыми я наслаждался, творя новый мир. В самой середине картины плыл к острову белый катер. И мне оставалось нанести несколько последних мазков, когда вдруг в глубокое пение синей краски вторгся голос незваной гостьи:
- Как? Вы ничего не знаете? Заперся в радиоузле. Врубил рок. И стал призывать... Да, да, вот именно. К самому настоящему бунту!
Пауза. Шелест бумаг.
- Вы понимаете, чем это пахнет? А когда выбили дверь радиоузла, ваш сын исчез. Да, да. Самым невероятным образом. Теперь этим инцидентом заинтересовались, сами понимаете кто. А вы что, до сих пор не знаете? Немудрено. Он и дома-то, наверное, не бывает. Где он все время пропадает? Вот где он сейчас?
- В своей комнате, - услышал я. - Иван, к тебе пришли. Пожалуйста, выйди...
- Сейчас,- говорю я, радуясь, что дверь заперта, и я вот-вот завершу картину.
А в дверь уже стучит отец - слабо, но кулаком.
- Иван! В чем дело? Открой. Пришла инспектор...
Все, картина готова... Вот теперь я подхожу к двери и тихо поворачиваю ключ в замочной скважине. Ощущаю усталость и нечто вроде омерзения от всей этой маяты. Самое время положить моим мукам конец, думаю я. И возвращаюсь к картине.
Теперь надо сосредоточиться. Это трудно, особенно если над душой стоит марионетка Чудовища в сером мундире и с подведенными, как у египетской царицы, глазами. Но я это умею. Я вычитал рецепт спокойствия и великой безмятежности в древней китайской книге 'И цзин'. Я обнаружил ее, разрывая букинистические завалы. Правда, мне пришлось долго и усердно тренироваться, но я научился...
И я отрешаюсь от действительности. Потом произношу молитву, задерживаю дыхание и... вхожу внутрь моей картины прямо на палубу катера, летящего к острову. Некоторое время еще можно видеть, как мой корабль несется по волнам в чистом тумане острова Лезо, затем туман улетучивается, а вместе с ним - вся картина, а вместе с ней и я...
Чудовище замирает в крайнем замешательстве.
Остров
А я даю своему телу задание исчезнуть в каюте катера и продолжаю странствие внутри картины.
Я не праздный путешественник. О, нет. Затерянный в океане, мой остров нуждается в живительной связи с Землей. Ее осуществляет экипаж моего катера. На остров мы доставляем почту с Земли, а на Землю - Великие творения Духа, создаваемые творянами.
День и ночь слуги Чудовища охотятся за моим кораблем, бороздя океан по разным направлениям. Но каждый раз мы уходим от погони. Риск пьянит нас, как шквалистый ветер, а работа, которую мы выполняем, дает нам такое напряженное ощущение жизни, которого мы не испытывали никогда ни до того, ни после.
Вот и сегодня мне опять повезло.
Я бросаю якорь. И спускаю на воду лодку. Поднимаю парус. Попутный ветер быстро гонит лодку в опоясанную скалами бухту к северу от маяка.
На берегу меня встречают творяне. Среди них Михаил Лермонтов. Коротко остриженный, в белой простреленной рубашке, отстиранной в море, он крепко жмет мою руку и вручает мне рукопись своего нового романа. Тут и забытый на земле Всеволод Гаршин. С венцом на голове, похожий лицом на пророка, мученика, он крепко прижимает к груди Красный Цветок, источающий зло. Но будьте спокойны, оно никогда не просочится в мир, потому что Гаршин не отпускает его ни днем, ни ночью. Мне хочется сказать ему и Лермонтову теплые слова, но среди нас появляется Христофор Колумб. В его руках прекрасная модель парусного судна.
- Вот, смастерил на досуге, - говорит он и поясняет, что это - Santa Maria, точная копия его флагманского корабля, неизвестная миру.
И я принимаю каравеллу.
- Отдать швартов! - кричит Гаршин.
И тотчас белокрылый корабль оживает в моих руках, его паруса наполняет ветер, и, ожив, он рвется в небо, как если бы внезапный вихрь подхватил его, понес, бросил в гору, с горы, в пучину... И ничего не остается, как рубить канаты собственной души, чтобы шагнуть в неизвестность...
И ничего не остается, как рубить канаты собственной души, чтобы шагнуть в неизвестность...
Я плыл сквозь шторм, мечтой томимый:
Наяды взор, античный лик,
Влекомый им неодолимо,
Я славу Греции постиг
И грозное величье Рима, -
- звучит в этой неизвестности глуховатый голос Эдгара По. Я вижу на его бледном лице следы побоев, так и не залеченных временем. Он вручает мне свою поэму 'Третье небо'. Она о том, что он видел и чувствовал, посетив сферу Высшего и Абсолютного Знания, где, по его словам, он избавился от многих противоречий, которые его так терзали, заставляли мучиться на земле. И я тепло благодарю этого тонкого гения, умеющего разговаривать со звездами.
Подходят два монаха. Кланяются. Светлые русские лица, обрамленные бородками клинышком. В чистых, по-детски наивных глазах лучики, как у святых. Радостно сообщают, что принесли икону, написанную преподобным Андреем Рублевым...
Я растерян. Прикоснуться к 'Троице', будто сотканной из солнечных лучей, у меня не хватает духа...
- Там, где есть любовь, там есть Бог, не правда ли? - доносится до меня приветливый голос отца Павла, философа и мученика. - Смело несите 'Троицу' на катер. Мир нуждается в этой святыне...
В черной рясе, с длинными, расчесанными на прямой ряд, волосами, ликом похожий на Христа, он стоит рядом с Платоном и улыбается мне своей доброй улыбкой. И я принимаю икону, льющую в мир свое тишайшее излучение. А потом - еще ряд творений, которые принесли на берег поэты, живописцы и музыканты, живущие на острове. Концерт Баха, новый роман Федора Достоевского 'Паук', альбом Джона Леннона 'Ирреволюция', записанный при участии Бетховена, и другие дары ярких созданий в Золотой Фонд Человечества. И, низко поклонившись, прошу у творян прощения за свою дерзость. За то, что нарушил их покой.
Далее мой путь лежит к храму. Нужно подниматься от подошвы Священной Скалы к ее плоской вершине, раскрытой, точно ладонь, где вознеслась воплощенная в камне молитва. Каменистая тропа убегает вверх, петляя среди скал и кустарников. Ремни тяжелого мешка с письмами режут мне плечи. Пот льет с меня градом. Вдруг - как будто в благодарность за труд восхождения - скальная чаша, полная родниковой воды!
Пересохшими губами я припадаю к чаше, а когда, утолив жажду, поднимаюсь с колен, то замираю, не в силах оторваться: будто специально ждала этого случая, мне открывается красота острова, который предстает передо мной во всем своем великолепии - такой веселый и такой волшебно-светящийся при солнечном дне...
Все здесь дышит тайной!
И своды скал,
моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, облака,
- если говорить словами Пушкина.
Тайна трепещет и светится в каждом листке незнакомых мне деревьев, в каждом сантиметре каменной стены храма, перед которой можно стоять часами, открывая в ее трещинах и выбоинах целые миры. Остров сам как невидимый храм, а вовсе не иной мир, с которым нет никакой связи.
Однако способен проникнуть сюда совсем не каждый. И то сказать! Сколько ранимых и тонких душ отрывалось от земли, но срывалось вниз, в пропасть, откуда выбивались языки пламени. И Чудовище, радуясь и скаля клыки, пожирало их. Одни захлебнулись от тоски, других убила нищета, уделом третьих стала чужбина, где они медленно умирали от ностальгии по своей далекой родине. Их имена давным-давно стерлись на дешевых деревянных крестах.
Но те, кто достиг острова, обрели покой и волю. Здесь, в таинственных темных долинах на берегах студеных ручьев каждый живет в ладу со своей душой. А в это же время на Земле миллиарды людей подчинены власти Чудовища. Они с радостью уничтожают себя, превращая в живых мертвецов.
- Однако настало время выбирать что-либо одно, - говорит мне настоятель храма отец Лука, отложив письма. - Или рабство духа и смерть, или - Дух. Это единственный путь к спасению...
И я вижу по выражению его лица, как расстроили его картины катастрофы человеческой души, отображенные в письмах.
- Ты спрашиваешь, трудна ли такая перемена? - читает он мои невеселые мысли. - Очень трудна. Но не печалься, - и в грустном голосе отца Луки звучат веселые нотки. - Люди всегда умели делать это. Тысячи простых людей, величайших подвижников иноков, сонмы неизвестных святых в миру жили по законам своей божественной сущности, раз и навсегда исключив саму возможность попадать под власть Чудовища. Только нужно набраться храбрости. И сказать: 'Руки прочь от меня!' И начать движение к самому себе, сбросив на этом пути ложные цели и желания, как истлевшие одежды.
Я глубоко вложил в своё сердце его слова. Вот почему я так часто посещаю остров. Удержать свой дух - стало моей задачей. Это вроде кун-фу, приемов, с помощью которых я обороняюсь от Чудовища, который постоянно мне угрожает. А как еще-то защищаться?
Наша борьба идет с переменным успехом.
Однажды Чудовище, ненавидящее остров, повелело своим головорезам покончить с 'этой горсткой сумасшедших, которые бьют по основам основ нашего существования', и завладеть Белым альбомом, несущим Срочное Послание Человечеству. Остров был захвачен черной пехотой. Это случилось в тот день, когда я потерял из виду остров, мою мечту, мое предчувствие целостности мира. И чувствовал себя безнадежно расстроенной гитарой с треснувшей декой.
И эта трещина разрасталась вширь и вглубь, образуя пропасть. По одну ее сторону чернел затянутый в кожу демон-рокер и язвительно скалился над миром. А по другую белел ангел в хитоне. Парочка без конца пререкалась, понося друг друга. Иноземец кривлялся, настаивал послать все к чертям собачьим, купить мотоцикл и жить, чтобы ездить, а ездить, чтобы жить, и не запариваться на своей душе. А другой ангел сидел на берегу моря и, склонив голову, тосковал по острову. Где главное было главным.
Я слушал спорящие голоса. И мне казалось, что я схожу с ума от противоречий. Чудовище праздновало победу. Вот оно и научило плясать под свою дудку кого угодно. Всех, в том числе и меня. Человечество превратилось в толпу.
Лишенные собственного сознания, миллионы людей-зомби вылились на площади городов. В центре толпы изредка появлялось Чудовище. Люди не замечали его - оно было их частью, оно было внутри каждого из нас, в теле, сознании, оно нами управляло.
- Власть переходит в руки карнавального народа! - вопили шоумены, и под одобрительный рев толпы призывали уничтожить Белый альбом перед включенными кинокамерами.
Но я решил, что не сдамся.
Бой
Мы подошли к острову на восходе солнца. За длинной песчаной береговой полосой росли пальмы. А дальше, будто чудесный цветок тропических скал, блистал куполами храм. Бухту перегораживал риф, сильный ветер разбивал об него волны. На берегу не было ни души. Только дот, огневая точка врага, хищно смотрел на бухту узкой амбразурой. Но и он молчал. Видимо охранники, упившись, крепко спали, уверенные в том, что после разгрома, который они здесь учинили, уже никто не осмелится войти в эти воды. Но недаром на ободе моего штурвала выгравировано:
'Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться'.
Я развернул пушки и открыл огонь по доту. И вышиб зубы этой акуле, будто вылепленной из песка. А потом перенес огонь вглубь острова, к подошве скалы, где был пост, наспех построенный завоевателями из бамбука.
Стволы обеих пушек раскалились, а я все стрелял, стрелял, ощущая босыми ногами, как при каждом выстреле орудий содрогается весь корпус катера. Шуму мы наделали много. Вся палуба была засыпана гильзами. И мы нагнали страху на эту сволочь, прежде чем я и Соленый Пес, верный мне волк, высадились на берег.
С моря нас прикрывала Елена, моя космическая подруга.
Достигнув суши, я оглянулся на катер, он поблескивал на солнце, рассеивая туман. А светлые волосы моей любимой, стоявшей за пушками, будто излучали свой собственный золотистый свет. И точно сказочный герой, я взлетел в небо, сжимая в руке меч.
На войне нельзя быть святым. И меч стал моей сущностью, продолжением моей руки. Мою спину надежно защищал Соленый Пес. Он вгрызался в глотки врагов и обращал их в бегство. Мы дрались не только за Белый альбом, духовное творение человечества. Мы сводили счеты за всех людей, которые не превратили свое сердце в отстойник для дерьма и предпочли предательству смерть. Пробиваясь к храму, мы теснили врагов к подножию скалы, а там они попадали под огонь пушек, из которых непрерывно била с катера Елена.
- Наверх! - приказал я себе.
Склон скалы глухо зарос проволокой кустарников. Сквозь них проступали деревца с ало-кровавыми ветвями. Я хватался за кровавые плети рук, которые протягивали мне деревья, и карабкался вверх, обдирая колени о камни на осыпях, шуршащих сползающей с камнями глиной. Жужжали, били в склон пули, выбивая каменную пыль. Плотный огонь сбивал золотистые нимбы пилигримов - цветов, восходящих по скале наверх, указывающих путь. Мои чувства были в таком водовороте, что я не удивился, когда вдруг увидел храм. Вооруженные автоматами, рослые пехотинцы Чудовища, открыли по нам огонь. Но волшебное пространство храма стало нашей защитой. И бой с церберами был недолгим. Ничто не могло сравниться с полнотой того мгновения, когда я, теряя сознание от ран, крепко прижал к своей груди Белый альбом.
Вот он стоит в моей каюте, наполняя ее белым сиянием! И скоро его Мелодии Духа насытят воздух, сбросят вековое шаблонное мышление, дойдут до тех, кто воюет, и заставят их сложить оружие. И на Земле появится новая раса свободных, смеющихся людей.
- Эй, слышите, воздух уже колышется в сочном густом звуке Великого Ансамбля небесного воинства! Кам тугезе! У микрофона как всегда я, Жан-Род вместе со своей музыкой! Скорей, скорей, слушайте музыку, глотайте ее, как свежее дыхание океана в вонючем мире взрослых, где продается все. Любовь, родина, честь, дети. Все доброе и светлое, что Чудовище называет 'пафосом'! Вы скажите, что я спятил, придумав Монстра ! О, нет! Посмотрите, как рвущиеся к власти седовласые вруны, сбивают нас в толпу, кормя баснями о светлом будущем. О, это они умеют - превращать нас в дойное стадо. И гнать нас на бойню. Чтобы подпитаться нашей кровью. Нет Чудовищу! War is Over, ребята! И, может, я конченый мечтатель, но я знаю твердо. Если бороться со злом в себе, то ничего не страшно. Идем все вместе, ребята! Нет, не на баррикады зову я вас. А к восходу солнца! Наша жизнь слишком коротка, чтобы ждать, когда оно взойдет...
- Выбивай дверь! - слышу я голоса.
И какое-то существо огромной физической силы бьет в дверь радиоузла своим кряжистым телом, будто осадным бревном.
- Руки прочь от меня! - просыпаюсь я от собственного крика.
Отдать швартов!
И вижу Белый альбом. Он стоит на моей верхней книжной полке. Его обложка сияет, отражая солнечный свет.
-Ух ты! - прихожу в себя я. - Белый альбом.
И это уже реальность.
Некоторое время я лежу, не шевелясь, привыкая к моей комнате с морским пейзажем на стене, от которой отвык за лето.
Белый альбом я вызволил только вчера, приехав из стройотряда, где вкалывал два месяца на строительство железной дороги. Сквайр, торговец дисками, заломил несусветную цену: альбом-де двойной, три дня тому раскрытый. Не торгуясь, я отдал ему почти все, что заработал в стройотряде.
Да, это было вчера...
И мне немного грустно, что я дома. В городе, где нет моря.
Я закрываю глаза и словно из синевы безбрежного океана вижу остров, как мерцающую грань между сном и бодрствованием. Налетает порыв ветра и деревья шумят, широко, печально, будто море... В мою комнату входит мой брат.
- Саша, - говорю я. - Я был на Лезо.
Молчит, улыбается.
Тоскливо вскрикивает за приоткрытым окном галка, возвращая меня на землю. Вот бы снять фильм 'Остров Лезо', думаю я. Сценария мне не требуется. Потому что ни один сценарий не передал бы словами царственно-прекрасную красоту острова, где происходят события. А фильм я бы построил из разрозненных новелл, объединенных друг с другом лишь идеей, которая бы и двигала сюжет. Новеллу 'Бой' я бы сопроводил саундтреком группы The Doors, а в качестве художника я пригласил бы Иеронима Босха. Но в моем фильме звучали бы и Бах, и Бетховен. Ведь на острове живет немало музыкантов, которые с радостью взялись бы написать к моему фильму музыку. Все они - жители острова Лезо - не откажут помочь мне. Ведь цель-то у нас одна.
Но может случиться, я стану рок-звездой. И напишу рок-оперу с таким же названием, что и фильм. От меня можно ожидать чего угодно. Вот чего так боится Чудовище. И ненавидит мою юность. Так что вряд ли мне дотянуть до тридцатника. Рано или поздно я и Монстр сойдемся на равных, как два борца на ковре. И я, 'герой с картонным мечом', конечно, погибну - но недаром.
- Однако, пора, - говорю я себе.
И это звучит, как команда: отдать швартов!
Потому что я, Иван Родионов, объявляю войну Чудовищу. Слышишь, Чудовище!
И это уже не игра моего воображения. О, нет. Чудовище реально! Как наши слова, мысли. Это огромный невидимый Вампир, паразитирующий на человечестве. Подпитываясь энергиями зла, Чудовище растет не по дням, а по часам. У него много голов! Жестокость, Ханжество, Трусость, Себялюбие... Но самая страшная голова - Жадность. Ты и не заметишь, как мало-помалу эта гидра, скользкая как улитка, обовьется вокруг тебя и заглотит. Но выест только самую лучшую, чистую зону твоего сердца - тот заветный 'островок', куда могла бы прицепиться истина. А потом снова отрыгнет тебя в мир, где преют в домах-коробках, трясутся над своими машинами и сбережениями миллионы живых мертвецов, не сумевших или просто не захотевших противостоять ей. Чудовище уже схватило тебя!
Встав, я направляюсь в ванную.
Несмотря на приподнятое настроение, в ванной мои действия становятся неторопливыми. Я открываю кран и наполняю ведро холодной водой. Теперь надо набраться храбрости. Я не десантник. Но отступать нельзя. 'Солдату рока не пристало быть слабым...' - звучит во мне голос моего брата. Глубоко вдохнув, я обрушиваю на себя ледяной водопад...
- Ох! - только это, кажется, и вырывается из меня; но в следующий миг вселенную оглашает мой победный клич.
И Чудовище настораживается, оно поднимает то одну голову, то другую: 'Кто посмел?'
- Это я, Гадина, - откидываю назад мокрые волосы. - Ага, не нравлюсь? А так? - и корчу в зеркале совсем свирепую рожу.
Но когда звериный оскал сползает с моего лица, я вижу странного субъекта с грустными глазами. Да, меня выдают глаза. Они, мои глаза, хоть убей, всегда печальные на моем лице. В них светится не то боль, не то глубоко запрятанная моя тайна. Вот сейчас я свеж и бодр. Сердце мое бьется сильно, радостно. А в душе звучит нечто возвышенное и желанное, чего не выразить словом, но что так хорошо передает музыка. С детства я такой. С детства во мне живет какая-то грусть. Бессмысленному искусству счастья мне уже никогда не научиться. Да и зачем? Довольных собой и своей карьерой придурков и без меня пруд пруди. Но когда я вижу, как эти самонадеянные гады унижают слабых, я превращаюсь в дикую собаку. Ибо не выношу самодовольства, тем более злобного...
Но если я дерусь, то ради справедливости, а не для того, чтобы почесать кулаки, как считают педагоги. Они считают меня трудным. Но парни и девушки из строительного отряда, где я, 'сын полка', трудился этим летом, так не считали. Они не могли понять - почему я трудный и зачем меня направили к ним, в отряд, на перевоспитание.
Студенты строили железную дорогу в степи. Жара стояла адова. Потом пошли дожди. Грязь. Гнус. А труд был преимущественно ручной. И я растянул связки. Кисти моих рук распухли, и я стянул их бинтом. Мне было очень больно работать. Но я скорее бы умер, чем расписался бы в своей слабости. А по вечерам, у костра, я пел студентам свои песни из магнитофонного альбома, который посвятил Саше, моему брату. И девушки смотрели на меня влюбленными глазами.
Теперь, когда я пришел в себя после его смерти, я стал иным. И никогда не стану принимать близко к сердцу все то, что так важно для толпы. Моя душа мне важней идеологий, важней всего на свете. Может, я и вправду болен то ли душевно, то ли какой-то болезнью характера? Но что с того? Главное, что посыл правильный.
Белый альбом
И Белый альбом раскрывает свои крылья. Они картонные и маленькие по сравнению с черными крылами Чудовища. Но битва началась. И обратной дороги нет.
Диск ?1 с половинкой зеленого яблока на круглой этикетке ложится на вертушку. Адаптер плавно опускается на пластинку; вертясь под иглой, диск слегка поскрипывает, как парусник, выходящий из гавани погожим утром...
ДУХОМ ОКРЕПНЕМ В БОРЬБЕ -
где-то голосит репродуктор, но в следующее мгновение из глубоких глубин океана восстает и взмывает ввысь белокрылый корабль с наполненными ветром парусами, и там, пойманный в небесах, обрывая канаты, неудержимо несется вниз с нарастающим звуком пикирующего самолета прямо в наш двор, на клумбу - с выложенным из цветов посланием:
BE AT LESO!
По трапу, сотканному из солнечных лучей, сбегают четверо музыкантов, и воздух вздрагивает от густого всплеска электрогитар:
BACK IN THE U.S.S.R... -
поют гости с неба, и эхо, отраженное от стен пятиэтажек, опоясывающих двор, втрое-вчетверо усиливает победоносный клич их голосов. И дома-коробки оживают. Разбуженный муравейник приникает к окнам. Но вместо миллиона улыбок людей я вдруг вижу неандертальские оскалы: какие-то бритоголовые типы грозят мне из окон кулаками!
ЛЮДИ, РАСПАХНИТЕ ОКНА И ОМОЙТЕ ГЛАЗА СЛЕЗАМИ РЕБЕНКА! -
взлетев на вселенскую колокольню, бьют в набат юные боги. Мелодию их песни начинает вести громогласный хорал тысячного хора - оттуда, откуда звучат мертвые и, значит, бессмертные голоса. И раздавленные гигантски выросшими голосами певцов, затмевающими полнеба, рассыпаются на мелкие осколки режимы и государства, боль и одиночество, омуты горечи и иллюзии, вся бренность мира рассыпается, как горох. И только любовь остается жить. Навсегда, навеки-вечные, воцарившись на небосклоне калейдоскопически уходящих столетий...
- Благие мечты, - кривится мой демон, затянутый в черную кожу. - Лучше дай пыхнуть!
Я перевожу взгляд на землю. И я вижу первую улыбку. Это улыбается безногий мальчишка по прозвищу Великан - таким он родился в нашем городе, отравленном заводом, производящим радиоактивное топливо. Широко раскрытыми глазами Великан изумленно смотрит в небо, откуда, как ему кажется, плывет музыка. Вот серебряной паутиной врывается в золотую ткань биг-бита соло-гитара, рокочут, то приближаясь, то удаляясь, как гром, барабаны. И я впервые вижу, что он улыбается.
- Ничего, парень, - бормочу я, держа в руках Белый альбом, как птицу. - Прорвемся!
И мальчишка, взглянув ввысь, радостно кивает мне головой и машет своими тонкими руками, будто хочет взлететь.
Счастливый, я подставляю свое лицо солнцу, встающему из-за крыш домов. И в надежде смотрю на балкон своей космической подруги, но ее там нет.
- Прибавь еще децибелов, Ромео, - советует демон-панк.
Но звук и без того уже такой, что дребезжат стекла моих книжных полок. Но отчего я был так уверен, что в это утро Лена, девушка, которую я люблю, непременно должна быть дома!
Мне становится одиноко. Но рок и солнце растворяются в моей крови. И мало-помалу душа моя освобождается. Меня не гложет Чудовище, не урезает Поэт, не изводит тоской по морю Капитан. Я никто. Кроме как юнец, неспособный дышать никаким счастьем и никаким страданьем, кроме счастья и страданья любви.
Звучит Glass Onion, Стеклянная Луковка. Джон Леннон поет:
I told you about Strawberry Fields.
You know the place where nothing is real.
Я рассказывал тебе о земляничных полянах,
Ты знаешь это место, где нет ничего настоящего...
Да, я знаю это место, Джон. Где, если смотреть через стеклянную луковку, то можно увидеть фантастический мир: синюю бухту и белый катер, а дальше, в глубине острова, сияющие купола Храма Смысла и Гармонии среди живописных скал. А если вглядеться еще лучше, то можно увидеть горную тропу, а на тропе вторую мою половину, - смущенную, очарованную, чуточку хмельную от счастья, - которой дозволено бродить везде и всюду в поисках друзей и проводников на дороге ввысь.